Володин Александр. Каково же было их удивление

Володин Александр
Каково же было их удивление

   АЛЕКСАНДР ВОЛОДИН
   Каково же было их удивление
   Сценарий
   Кажется это мне, или нет? Меняются лица. Лбы стали уже. Рты сделались грубей. Просто для еды. И все остальное. Руки, например. Для мордобоя. Ноги пошли в ход. Вчера в пивной: один осатанел от злости, вопит: "Что сказал? Ты что сказал? А ну, выйдем!" Другой: "Не надо туда, там у меня сын, давай лучше здесь". Но осатанелому нужен простор, обязательно там. Выволок на улицу. Драка прицельная, ногами. Маленький сын стоит, смотрит. Еще кто-то подбежал, схватил по пути дощатый ящик, с размаху огрел осатаневшего по голове. Тот свалился. Теперь оба стали бить его ногами. И мальчик подошел, тоже постукал ножкой по затылку. Это один пример. Немало привел бы.
   Убийства! Девушка, жила в соседнем доме, приветливая, тихая. К ней ходил нотариус. Оказалось, что она больна, нотариус ее пристрелил. Убийства в драках и на любовной почве суды уже не рассматривают. Лютует шайка Одноухого.
   Осенний дождь на улице. Не льет, не капает, не моросит - просто находится в воздухе. Как будто навсегда решил поселиться в нашем городе. В этой жизни. Темнеет, улицы пусты. Еще светится окошко бара, но и там пусто. А мне пора устраиваться на ночь. С квартиры меня турнули, с работы меня турнули за рюмашки эти родные. Вот сараюшка. Подошел - замок навесили, гады. Наверно сообразили, что я тут обосновался. Вот магазин, это не для нас. Пустые полки, все упрятано на ночь. Лампочка освещает внутренность, поэтому кажется, что там тепло. Вот бы где пристроиться, в углу, за прилавком. Но окна забраны решетками, на двери, наверняка, сигнализация.
   Город мой! Переночевать негде. Нашел другую сараюшку. Доски выломаны, ветер свищет.
   Утром, только просыпаюсь - передо мной предстает Землеройка. Так ее называли в школе. Почему - неизвестно. С нею я провел тогда несколько лет. Дальновидная была. "Ты же уйдешь в армию, и еще неизвестно..." То есть - еще вернешься ли. Заботилась о будущем. Отношения наши стали так тягостны, что, вернувшись живым с войны (последней ли? Думали, что та - в Германии последняя, а тут на тебе - все со всеми), я зарекся и встречаться.
   Но вот - нашла все же меня. И где! Стоит, скосив глазки, склонив к плечу головку.
   Надо оправдываться.
   - А я все собираюсь зайти...
   Она с готовностью закивала головкой: конечно, мол, собирался и конечно что-то помешало. И - вдруг:
   - Жду, когда скажешь человеческие слова... Нет. Ни одного!
   С болезненной какой-то злобой. Что-то неисправимо изменилось в ней. И странно представить, что некогда она могла возбуждать воображение.
   - Пить-то зачем! Помнится, хотел быть независимым человеком, А зависишь от выпивки! В городе говорят! Кличку тебе уже дали! Каково мне это слышать...
   Ответил. Просто вырвалось, непечатным выражением.
   - Что?..
   - Ну прости...
   - И запомни...
   - Сказал же, прости...
   - Не думала, что мы так встретимся.
   - И я не думал.
   - Может быть, мне и приходить не надо было?
   Промолчал. Может быть, не надо было.
   - Я наблюдала за тобой издали. У тебя нервное перевозбуждение, оно граничит уже с патологией. Но я не просто пришла. У меня к тебе предложение. Хочу отвести тебя к человеку, который излечит от этого навсегда. Его все зовут просто по инициалам - К.М. А? Давай попробуем... Нет - так нет. А вдруг!..
   - Тактично не сказала - от алкоголизма? Алкаш я. Так понял?
   - Да он лечит вовсе не от этого! Он избавляет именно от нервных перенапряжений. А это только следствие - тяга к алкоголю. Конечно, не алкоголик. Какой же ты алкоголик. Но есть же у тебя нервное перенапряжение!
   - Нет у меня нервного перенапряжения! Это сейчас я нервный. Все остальное время я спокоен.
   - Не знаю, это трудно объяснить. Он не просто психопатолог. Он излечивает от астмы, от алкоголя. От рака! Возвращает человеку память, свежесть восприятия, о нем легенды ходят! Станешь опять такой, какой был в восемнадцать лет! Помнишь, какой ты был?
   - Не помню.
   - Прежде ты был другой!.. И опять станешь такой! У него лечатся большие люди, которых я тебе назвать не могу! К нему попасть - это великое везение! К нему очередь! И я о тебе уже договорилась! Причем, он не терпит людей с гонором, а ты скромный человек.
   Землеройка вела меня через старое кладбище. Потом потянулся пустырь, бывшие мастерские, угрюмые, приплюснутые к земле, завалы ржавых труб, заскорузлых досок, завезенных сюда невесть когда, мостики через болотистый ров. И наконец - линялое полурухнувшее здание. Когда-то здесь что-то помещалось.
   Землеройка постучала в многостворчатую железную дверь. Через некоторое время ее открыла девушка в белом халате.
   - Это со мной, - сказала Землеройка. - К.М. разрешил.
   Значит, она - своя здесь? Может быть и лечилась?
   - В комнату бесед, пожалуйста, - сказала девушка.
   Комната бесед была обширная, по-казенному беленая, напоминала нашу госпитальную палату.
   Когда мы вошли, за длинным столом, накрытым клеенкой, люди пили чай. Они сразу же стали приветствовать Землеройку: "Что же вы, где же вы, а мы тут вас!" Затем принялись здороваться и со мной. Добросердечно, но как бы сдерживая до поры радость предстоящего, более близкого знакомства: "Пожалуйста с нами чаю, наверное, остыл, надо подогреть, вот сушки, вот пирог, домашний пирог, не стесняйтесь, у нас не стесняются!"
   И сразу же перестали обращать на меня внимание, чтобы я не стеснялся. Продолжали застольную беседу, из которой явствовало, что здесь все друг к другу привязаны, и мне будет предложена такая же всеобщая симпатия и ненавязчивые знаки внимания.
   Ожидание в "комнате бесед" длилось и длилось, никому не было скучно. Время от времени заваривали чай: "Попейте еще, хороший чай, целебный, а пирог наша Улочка спекла!"
   А Улочка - это была общеизвестная уличная. Иностранцы нас не посещают провинция, штат девушек постепенно сократился в конце концов до одной, да и ей теперь приходится искать клиентов не в гостинице, а на улице, поэтому ее так и назвали. Здесь же, ласково - Улочкой. Рыжие волосы не полыхают, как обычно, а по-домашнему гладко, жакетик на все пуговички, чтобы и в мыслях ни у кого не было и не подумал бы никто ничего такого. Никто и не думал.
   За шахматной доской сидели трое, которых я помнил по вышеупомянутой драке: тот, что с маленьким сыном, тот, что бил ящиком, и осатанелый - здесь приветливые, тихие.
   Я обратил внимание на человека преклонного возраста с ироническим лицом. Оказалось, что он был членом парламента, специально приехал лечиться. Характерно, что никто не выказывал здесь особых знаков уважения к нему. Вели себя так, будто и не знали, кто он. Землеройка, пожалуй, даже злоупотребляла этим, завела разговор довольно рискованный, да, по-моему и бестактный.
   - Вот, объясните, пожалуйста, почему у вас там, в верхах, торжествует ординарность?
   Член парламента добродушно отбивался.
   Но вот в двери появилась девушка в белом. И прежде, кажется, чем она появилась, все встали. К молодым сотрудникам, как я убедился позже, относились с особенным любовным почтением. Они работали сутками, спали здесь же, по три часа, многие приехали издалека.
   - Пожалуйста, на обследование.
   Отправилась простая женщина с веселыми бровками треугольником. Ее проводили пожеланиями успеха. (В чем?)
   А члена парламента все не оставляли в покое.
   - Как это Одноухий набрал себе столько бандитов, что с ними справиться нельзя? - спросил тот, что бил ящиком.
   Этот вопрос и меня заинтересовал.
   - Набрать просто. Есть люди за чертой бедности, есть привилегированные. Как перерас-пределять? Отсюда и терроризм... Это первое. Кому-то надо держать людей в напряжении, чтоб не отвлекали свои мысли на ненужное. Кому-то нужны погромы.
   - А мне нужна война! - это Улочка. - Захватили бы все страны, тогда можно жить где угодно, хоть в Париже!
   Снова появилась девушка в белом. Мы встали. Она вызвала следующего. Мы сели. Но Землеройка зашептала:
   - Тебя, тебя же!
   Дело в том, что я поотвык уже от своего имени. Кличка же моя, надо сознаться, Алкаш. Такая уж мне досталась, хоть пьет в городе каждый третий.
   Иду за девушкой по запущенному коридору.
   Привела меня в голый кабинетик. За канцелярским столом сидел молодой человек воинственно-скандинавского вида. Он заговорил со мной мягко, неторопливо.
   - Простите, у нас не принято так сидеть.
   Я не сразу понял, к а к не принято. Потом сообразил: сижу нога на ногу.
   Это вредно?
   - Это будет... это затруднило бы наши взаимоотношения. Руки, пожалуйста, на стол. На один стук отвечайте левой рукой, на два - правой. Постарайтесь не ошибаться. Внимание...
   Стал постукивать облезлой шахматной пешкой по столу. Я старался не ошибаться. Он подсчитал ошибки, записал количество, сказал:
   - У нас принято говорить "спасибо".
   - Спасибо.
   - Пожалуйста.
   Смерил давление. Смотрит, чего-то ожидая.
   - Спасибо.
   - Следите за собой.
   - Ну да, простите.
   - У нас не принято говорить "ну".
   Должен сказать, что эти пустячные запреты - не говорить "ну", не говорить "ага", не сидеть нога на ногу, вставать при появлении девушек в белом - оказались в дальнейшем не так просты, и осваивались с трудом. Первое время надо было являться каждый день, затем через день, потом раз в неделю. Обследовали нас сотрудники, очень молодые и все с высшим образованием, энтузиасты. Результаты обследований поступали на ЭВМ (реакция на световые сигналы, запоминание знаковых сочетаний, разное другое). Расшифровка продолжалась долго, так что в основном мы проводили время в комнате бесед. Причудливая компания здесь собралась.
   Но я успел уже привыкнуть к жизни уединенной, общаться мне было затруднительно.
   Однако на обследовании мне было сделано замечание:
   - У нас не принято держаться от других в стороне. Здесь есть интересные, одаренные люди. Они открытые и общительные, потому что избавляются от своих болезней. Постепенно и вы станете так же открыты и доброжелательны. Но к этому надо приложить усилия.
   Сегодня показалось солнце. Кто-то отворил балконную дверь. Все вывалили на балкон. Правда, и смотреть-то отсюда не на что. Захламленный пустырь, заброшенные мастерские...
   На этот раз меня обследовала девушка, у которой бил стойкий деревенский румянец.
   - Сегодня вам предстоит просто поговорить, - сказала она.
   - Спасибо, - сказал я.
   "Пожалуйста" не успела сказать, наверное потому, что я поторопился и преждевременно сказал "спасибо".
   - Что вас беспокоит?
   - Ничего.
   - Но что-то, наверное, есть. Хотите же вы излечиться. От чего?
   Не хотелось признаваться в том, что я попиваю.
   - Хорошо, тогда я буду спрашивать, а вы отвечайте. Просто: да или нет.
   Тяжесть на душе?
   - Это есть. Именно тяжесть. Особенно когда...
   - Следите за собой, просто: да или нет. Чувство безнадежности?
   - Бывает. Иногда. То есть не полной безнадежности... Прошу прощения да.
   - Отвращения к себе?
   - Да. - Отсутствие радости жизни?
   - Да.
   Она стала проглядывать свои листочки. Так студентки проверяют перед экзаменом, не упущено ли что-нибудь. Наверное, начинающая. Дальше, наверное, начнется по психоанализу, детские травмы, это даже я знаю.
   - Расскажите, пожалуйста, о своих родителях.
   Я рассказал.
   Она ничего не отвечала, лишь записывала это в свою тетрадку. Но странно - мне станови-лось легче.
   Правда, во второй раз, когда я отправился сюда уже один, без Землеройки - надо сознаться, заплутался. Иду за небольшой компанией, которая направляется видимо туда же. Долго шли, то вперед, где бывшие мастерские, то назад, где бывшее кладбище, наконец добрались. Куда? В бывший туалет. Словом, едва нашел болотистый ров этот и дом этот бывший.
   В чем же заключается наше лечение, спросите вы. Этот вопрос задаю себе и я. Обследуемся и обследуемся. И никаких. Даже иглоукалывание противопоказано. Что же дальше?..
   Но потом я понял: лечение - вот оно! Нас пытаются вернуть к тому, что всегда само собой разумелось, было естественным для любого человека. И забыто. Напрочь. Хотя бы к этому вернуть нас! Пускай поначалу внешне. Чтобы с течением времени...
   Наш город мал. Вообще все в нашей стране как бы уменьшилось. Областной город стал похож на наш райцентр, а наш райцентр и вовсе... Вечером ни одного огонька в домах, боятся банды Одноухого. Улицы выходят прямо в поле. Зимой снег прикроет завалы мусора. Все станет белым, округлым. Но весной все равно оголится мусорная земля. И никому в голову не придет убрать все это. Вывезти и сжечь, что ли.
   А вот этот дом - желтый с облупившейся штукатуркой, с одним окошком в стене - как будто повернулся к улице задом. Этот дом надо миновать осторожно и быстро. Снаружи-то он такой, как все, а внутри живет глава торгованов. И вот, обхожу этот дом незаметно, а он из этого окошка как вперится гипнотическим взглядом и говорит по-дружески:
   - Ты что же это?..
   А я что, я - ничего, я только бы - пройти мимо и все.
   - Прячешься? Боишься, я тебя пить заставлю?
   Это верно, боюсь. Теперь мне нельзя, нарушу лечение. Если потянет, я должен даже ночью срочно звонить дежурному Каэма, и он тут же сделает процедуру, вроде укола, и сразу же исчезнет желание выпить.
   А он говорит:
   - Зашел бы!..
   Я, как обычно, при нем мешкаю с ответом. А он, как обычно, этим пользуется. И калитка в бревенчатой ограде уже отворяется.
   - Извини за порядок, - говорит. - Живу один. Баб предпочитаю это... А то мало ли, обчистят, потом ищи ее. Верно?
   - Верно, - говорю.
   Потому что хочется всю разговорную пластинку поскорей провертеть до конца. Мне с ним почему-то неприятно разговаривать. У него кличка "Очковый". Не потому что он носит очки, эта кличка идет от очковой змеи. Такой гипнотический взгляд. Может быть так, загипнотизирует и забудет!
   Не забыл. Смахнул со стола ботинок (у него такой сумбур в комнате, что если кто туда и проникнет, то подумает, что он бедный), и достает из холодильника бутылку. И похвалился еще:
   - Эстонская!
   - Я - пас, - говорю. - Я завязал.
   - Неволить не буду.
   И достает колбасу и опять похвалился:
   - Финская.
   Бокалов поставил два: но это опять для того, чтобы похвалиться.
   - Чешский хрусталь!
   Но налил только в свой. Это обнадежило. Может и правда неволить не станет.
   И вот я отсидел, казалось, уже достаточно. И чувствую, он начинает тянуть время. И понимаю, надо бы поскорее позвонить в клинику Каэма. Поднимаюсь прощаться, но сразу же - бдительный взгляд, трезвый еще, в упор.
   - Куда?
   - Пора.
   - Сиди.
   И высится надо мной на стуле. Еще и еще наливает себе, а я сижу под его взглядом. Но вот глаза его гипнотически начинают мутнеть - кажется, задремал. Поднимаюсь. Но, подумайте, таращится! Недобро эдак, обиженно. Виртуозно умел обижаться. Этим и брал.
   - Да что ты, ей-богу. Спокойно.
   Одна задача у него, чтобы я не ушел. Для чего, думаю, ему?
   Оказывается, вот для чего. Попросил завтра сходить в торговище, продать платье, настоящее польское, рукава жиго.
   - Ты не понимаешь, моих-то все уже знают в лицо.
   Понимал я, зачем ему нужен.
   - Не могу, - говорю, - не хочу, не умею.
   Тут от обиды глаза его прямо увлажнились.
   - Ты это... Скажи мне одно: дружба есть или нет? Или это...
   Наливает в оба чешских бокала.
   - Ты это... Пей.
   Я удержался. Ценой неимоверных усилий. Весь сконцентрировался.
   Хитроумное это словечко "это"... Простак, мол, он, тугодум. Ты еще и сообразить не успел, чего ему надобно от меня, а он в уме своем проиграл все твои варианты.
   На другой день - торговище.
   Держу свое кружевное прозрачное так, чтобы было непонятно: продаю или сам купил. Однако дамы видят насквозь, подходят по-деловому, справляются о цене, ахают. День простоял в позорище. Окоченел. Но к вечеру подошла какая-то дурында, теневичка из провинции, что ли, деньги некуда девать? Приобрела!
   Доволен. Возвращаюсь к Очковому. А он ухмыляется натянуто.
   - А ведь сейчас - это... Все торговище над нами потешается. Кто у тебя платье купил?
   - Какая-то из провинции, что ли... И не торговалась.
   - Из провинции. Так вот эта из провинции, сука, не сходя с места, перепродала втрое! Две пачки за тобой.
   И оскалился. Так он смеется.
   - Так вы же, говорю, сами цену назначили!
   - На месте ориентироваться надо! Дурбень недоделанный! Не обижайся. Неприятный случай.
   На торговище продал, да еще задешево, французский пистолетик с газовым несмертельным баллончиком. Только ослепляет и на время лишает человека дееспособности. Они у нас сейчас в ходу. Но продал-то я, чтоб не мерзнуть, первому, кто подошел. А продал-то я по неосмотри-тельности мальчику лет двенадцати, который сам продавал цветы бегонии, которые наверняка стащил на кладбище.
   Однако, что тут началось!
   Вот чего я не учел. Мальчику нельзя! Нельзя маленькому! Это прямо закон такой негласный. Рост рождаемости все падает, они, которые все же рождаются, стали неприкосновенными.
   - Что продаешь маленькому, негодяй! - закричала какая-то косая.
   - Шатаются, дурью промышляют, - подключилась другая.
   Я сразу понял свою оплошность, молю их:
   - Тихо, красавицы, виноват!
   Но красавицы уже надвигаются.
   - Вот сами таких хамов и плодим!
   Чувствую, бить собираются.
   - Еще и хулиганить! Над кем нашел хулиганить!..
   И так далее. У одной появился откуда-то резиновый шланг, хлестнула меня, да больно. И у других откуда-то появились резиновые шланги. Исполосовали меня хорошо. А мальчик прицелился и стрельнул в меня своим неопасным газом. Боль в глазах нестерпимая. И не вижу ничего. И ноги подломились. А дальше ничего не помню, очнулся - сижу, спиной прислонясь к дому Очкового. Наверное, отвели и посадили меня именно тут.
   Очковый все может, связи далеко идут. Намекнул мне: ты, мол, без прописки и постоянного места жительства. В сущности, типичный бомж. Смотри, мол, выметут из города. А жилищный вопрос стоит остро.
   Устроил мне комнатку. Пусть кособокую, с низким потолком. Наверно, никто из очередников не хотел брать. Надо бы отказаться от этого благодеяния - не хватило душевных сил. Живу теперь оседлый, прописанный, полноправный.
   Прибежала Землеройка. Навела порядок.
   - Люди видели, что ты похаживаешь к Очковому. Стыдно это! Не понимаю я эту дружбу!
   - Какая дружба!
   - Дружите, дружите, хуже того, ты у него кромешник на побегушках.
   А ведь и правда, - подумал.
   - Я теперь в замазке, то есть по мелочевке, по темным их делишкам.
   - Теперь жди молодчиков Одноухого. Двух торгованов они уже прикончили. Наверняка и ты у них на прицеле. Зря французский пистолетик продал. Теперь покупай настоящий.
   На этот раз она перестраховалась. Молодчики Одноухого не давали о себе знать. К тому же в юные годы я любил пострелять. На стрелковых соревнованиях занимал призовые места, что интриговало городских девушек. Хищный глазомер. Суровый, невозмутимый, опасный. Жалко, в армии разучился. Хотя выстрелить в человека я бы все равно не мог.
   Теперь при стучании пешкой по столу, как ни странно, ошибаюсь все чаще. Тупею, подумалось.
   Но девушка сказала:
   - Вот это другое дело. Это хорошо! Значит, вы расслабились, начинаете жить в мире с самим собой!
   И она была рада этому. Взглянула так добро...
   Мало нужно нам, чтобы почувствовать благодарность, легко тронуть наше сердце, когда мы отвыкли от таких слов, от такого взгляда.
   И тут я увидел вдруг, что деревенский румянец ее померк, что у нее не все ладно в душе, что она-то как раз и не живет сейчас в мире с самой собой.
   Вот в этот миг и переместилось что-то в моей груди. Вдруг стала рассказывать мне про К.М. - инициатора и руководителя всего этого. У кого он там в столице побывал на приеме, что ему пообещали, как не выполнили обещания, в какой депрессии он сейчас находится.
   - Когда никому ничего не нужно, никто ничего не хочет! Всем удобно, что ничего не происходит. А ему - что-то надо, он чего-то требует. Тогда - очень просто: решили, что его идеи вредны, что он вообще шарлатан. А мы все сектанты. Клинику закрывают, отказали в дотации! В чем же, спрашивается, его преступление? В том, что он собирал людей воедино, возвращал к тому, что когда-то само собой разумелось! И вот - довели его, довели!.. Я сначала не поверила, теперь слухи подтвердились - он запил! Кто бы поверил, пьет по-черному!.. Такой мозг! Уничтожает себя. Он же как ребенок, теперь его самого надо лечить!..
   Она уехала из нашего города. Я успел увидеть ее на перроне в финском плащике. Заметив меня, она быстро пошла прочь, потом побежала. Этим же поездом, хотя и в другом вагоне, покидал наш город К.М. Он был под хмельком.
   Правда, случай на торговище, отношение ко мне горожан привели меня, как я ни противился, в бар. А потом, как я ни противился, снова - потянуло в бар, чтобы на этом и покончить. Но - тянуло и после этого. Тянуло!.. Обратиться за помощью к К.М.? Так и не довелось его увидеть. И вот его нет. И помощники его разъехались. Так я снова стал опускаться. А что делать? Все пьют. Надо только знать свою норму, сколько грамм - граница, все, и не уговаривайте.
   Бацилла эта, алкоголь. Если бы я не зашел в разливочную, где нельзя на вынос, не пришлось бы ночевать на улице, не было бы собрания жильцов, не было бы ничего этого. В повседневной жизни я то и дело совершаю глупые поступки. За мной просто волочится хвост глупых поступков. Глупость моя замаскирована тем, что я говорю как интеллигентный человек, с причастными оборотами. Однако стоит мне принять, как мысль моя обостряется. Чем объяснить, например, что Одноухий так терроризирует город? Милиция раскинула сеть широко, и круги сужаются. Но почему они так долго сужаются?..
   И вот к чему это привело.
   Возвращаюсь, правда, заполночь уже домой - не могу вспомнить код калитки. А стучать в бревна ограды - жильцов побудишь, жалко. Затемно уходят на работу, проводят там тусклый день, в сумерках возвращаются. Хватает сил лишь на свары с соседями.
   Холодно! Попытался подремать на скамейке на бульваре - не заснуть, покрылся изморозью. До утра бегал по мертвым улицам.
   На другой день обошел квартиры нашего дома, объявил общее собрание жильцов. От удивления, думаю, почти все явились, собрание состоялось в облезлом чешуйчатом коридоре.
   - Сегодня ночью, - говорю, - один из наших жильцов случайно запамятовал цифры кода. И был вынужден ночевать на бульварной скамейке.
   - Пить надо меньше, - сказали жильцы.
   - На это мы ему укажем. Но раз уж так случилось. Человека могли обобрать, могли пристук-нуть. Поставьте себя на его место.
   - Записал бы код и носил бы с собой. И никто бы его не пристукнул, сказали жильцы.
   - Записывать нельзя, - возразили другие жильцы. - Пьющий человек, потеряет где-нибудь, любой может воспользоваться.
   Но я задаю очередной вопрос:
   - А если ваш ребенок? Заигрался на улице или его задержали в школе на занятиях для отстающих? А код сложный, не всем детям под силу. Что тогда?
   И тут я понял, что попал в точку. Пронзил сердца. Не знаю, обратили ли вы внимание, я уже написал, что прирост населения в нашем городе сильно понизился. Не теряя времени, я сразу задал вопрос:
   - Так что же? Пускай наши дети замерзают на улице? Или еще хуже? Пропадают без вести?
   - Пропадают! Пропадают! - вскричали женщины.
   - Детки! - попытался возразить кто-то. - Посмотрите, что они пишут на стенах!
   - Вы вообще бездетный и молчите!
   Массовое возмущение.
   Я почувствовал, что собрание жильцов в моих руках.
   - Мое предложение. Каждый, кто не тревожится за детей, устанавливает в своей двери собственный код. Что же касается общего замкового устройства в ограде, то ограды снести и на ночное время установить поочередное дежурство.
   Долго молчали.
   Потом наступает ропот.
   К полуночи были вынуждены перенести решение вопроса на другой день.
   На другой день тайным голосованием с преимуществом в один голос было принято решение: ограды снести.
   Результаты превзошли ожидания.
   Вскоре и на соседних улицах залязгали тягачи. В городе начали выкорчевывать бревна, сносить ограды. Наконец-то.
   Последствия не заставили себя долго ждать.
   У кого-то взломали дверь, но обокрасть не успели.
   Кого-то на лестнице стукнули чем-то по голове. Правда, не насмерть.
   Пытались изнасиловать женщину, но она носила в сумке скалку.
   Город еще более страшненький стал, ограды, не снесенные до конца, жутко щерятся оставшимися бревнами.
   И вот что характерно: все вдруг охладели к этому мероприятию. Бревна никто не убирает, но и обратно не ставят. Азарт иссяк, никто ничего не хочет делать.
   Между тем Землеройка начала атаку. Случайные встречи у дома, на улице. Я делаю вид, словно что-то забыл, поворачиваю обратно. Но иной раз избежать невозможно.
   Почему же я чувствую себя виноватым перед ней?
   - Значит, тогда для тебя это был только эпизод? - спрашивает она.
   Что ответишь.
   А она начинает выходить на простор обобщений.
   - Раньше как было. Даже если ты ошибся в женщине - неси свой крест. Была ответст-венность, была честь, люди стрелялись!
   Это как бы укор, почему я не стреляюсь.
   - Не думай, что ты такой уж идеал, тоже не мед. Но - кто еще? Нет людей! Пусто! И противно то, что все противно. Гигантская банальность. Устала я. От себя устала. Каждое утро становлюсь перед зеркалом, учусь улыбаться. Не получается...
   Она выследила сарай, где я упражняюсь в стрельбе. Явится, сядет на пенышек поодаль, наблюдает. Принесла неожиданную пользу. Ко мне стали обращаться с предложениями провожать из гостей припозднившихся дам. Порядочный, вооруженный человек, на полудружеских основаниях, за умеренную плату... Нетрудно догадаться, кто меня рекомендует.