Воропаев И
Старая щука
И. Воропаев
СТАРАЯ ЩУКА
Отцвела черемуха, а за ней сирень, и в густых садах у реки тихими теплыми зорями с притихшей страстью допевали свои последние песни соловьи. Это было то время, когда на дымящихся паром заводях бьются сазаны, трубят водяные быки и у наклонившихся стеной тростников в первых острожных заплывах появляются утиные выводки.
Полный солнечного блеска плыл по Придонью июнь. Чудесная, трепетная и милая рыбацкому сердцу пора!
Я сидел на берегу нашей речушки и не сводил глаз с поплавка единственной своей удочки. Вверху шептались листвою груши, а сбоку от едва ощутимого дыхания степного ветерка шуршали камыши своими жесткими перьями. На берегу у моих ног грелась огромная лягушка. Она уставилась на меня выпуклыми неморгающими глазами, словно сказочная Василиса на своего суженого. Только на мгновение засмотрелся я на нее и уже прозевал... не заметил, как поплавок, сорвавшись с места, тихо заскользил к кусту осоки. Я вздрогнул, схватил удилище, но сразу не подсек, и это была ошибка. Поплавок вдруг остановился, и короткий конец его легко приподнялся из воды, будто кто его оттуда подпер. Мне уже знакомы проделки сазанят и карасей, которые вот так возьмут насадку, поведут ее немного в сторону, потом чуть приподнимутся с ней и обгладывают. Размышлять некогда. Я приловчился и рванул удилище на себя. Рванул и присел, обливаясь холодным потом. Ни рыбы, ни насадки, ни крючка - шестнадцатого за неделю. А если вам сказать, что каждый крючок я добывал у спекулянтов по два яйца за штуку, то в переводе на натуру выходит, что щука слопала у меня за неделю тридцать два куриных яйца. Эта цифра совершенно потрясла вчера мою мать. Увидев корзину из-под яиц пустой, она всплеснула руками и воскликнула:
- Боже милый! Да что же это за напасть такая?! Это ж разбой да только! Ну, сынок, сынок! Ведь это ж куда к идолу, если и дальше будешь так удить, за лето всю семью по миру пустишь!..
Я с молчаливой покорностью выслушал родительское предсказгнне, по про себя твердо решил щуку непременно доканагь.
У меня за клеенчатым отворотом фуражки был спрятан заветный крючок _ дар местного знаменитого рыболова. Его я ни за что не решался пускать в дело и носил как реликвию, тайком любовался им и дразнил сверстников.
Вот этот-то последний мой крючок теперь, словно бритвой, отхватила неуловимая щука и, как воровка, тихо ускользнула в камыши.
Обескураженный, силел я на берегу речки и смотрел на зеленую лягушку, словно ждал от нее свершения чуда... А над головой немилосердно пекло полуденное солнце и в прозрачном, как стекло, воздухе крутила метель осыпающегося с тополей пуха.
Он лежал плотным белым настом на воде, ряске, листьях кувшинки, будто на реку пала первая пороша зимы, И только у зеленых стенок чакана росным черным лоском поблескивала чистая вода.
Невдалеке, у вербы, что пышными ветвями склонилась над водой, сильно вертанул сазан. В тени, у камыша, показалась дымчато-черная, с белой латкой на лбу, водяная курица - лысуха.
Она, видимо испугавшись всплеска, быстро осадила назад и будто растаяла, исчезла в тростинках.
Мне нравилось в свободное время часами бродить над речкой и подсматривать, как живут ее многочисленные обитателя. Все мне казалось загадочным, таинственным, во всем хотелось открыть что-нибудь особенное, важное... И потому вид лысухи меня как-то сразу ободрил, насторожил, возбудил любопытство, и мне захотелось посмотреть на нее ближе, выследить где она живет...
Камыш, в котором скрылась лысуха, был отгорожен от берега колючим терновником, густо переплетенным лозами зеленого еще не пахнущего хмеля. И проникнуть к берегу в этом месте можно было только низом, ползком по земле, свиными тропками.
Прислонив свою оборванную удочку к стволу яблони, я лег на живот и пополз. Полз недолго, вскоре почувствовал под собой воду, остановился, приподнял голову и осмотрелся. Передо мной лежал небольшой тихий плес, дугою охваченный со стороны речки непролазными зарослями камыша. В прозрачной, как в роднике, воде виден был весь плес: неглубокий, чуть повыше коленей, дно сплошь завалено опавшими с верб ветками и разоренными грачиными гнездами. На дне, почти у самого берега, я заметил лежавшее на ветках темное круглое полено.
Прикрыв лицо широким лопухом и проткнув в нем два отверстия для глаз, я с осторожностью стал наблюдать.
На старых косматых вербах, что огромными зелеными облаками клубились над плесом, пригревшись в гнездах, сдержанно переговаривались горластые грачата.
У меня над головой с писком гонялись друг за другом и громко шуршали листьями какие-то маленькие птички.
Над самым камышом на сухую ветку вербы уселась горлица.
Осмотревшись, она вытянула одно крыло и спокойно стала перебирать носиком перышки, словно пересчитывала, все ли на месте.
Я обвел глазами чистый, как зеркало, плес и на кочке, что торчала из воды, заметил дремавшего коростеля.
У стены камыша показалась широкая спина сазана, он медленно плыл у поверхности воды, почти не тревожа ее спокойной глади.
Из камышовых зарослей тихо появилась лысуха, а с ней три маленьких птенца. Перекликаясь вполголоса, семейка выплыла на середину плеса, где беззаботные малыши сразу же пустились резвиться.
Мать-лысуха беспокойно кружилась на месте и, не спуская глаз со своих крохотных шалунов, что-то бурчала.
С захватывающим любопытством следил я за игрой маленьких птиц, которые, словно гуттаперчевые мячики, то и дело ныряли и тотчас сухими выскакивали из воды, будто кто-то ими выстреливал.
Я так был поглощен игрой малышей и заботливым беспокойством мамаши, что не сразу заметил, как полено, которое до сих пор неподвижно лежало на куче подводных веток, вдруг зашевелилось и, чуть приподнявшись со дна, медленно стало продвигаться в сторону лысухи. Щука!
Я перевел взгляд на цыплят. Один из них, видимо самый озорной, далеко отплыл в сторону.
Огромная водяная хищница, лениво шевеля хвостом и плавниками, направлялась к нему. Ее немигающие глаза с двух сторон длинной и плоской морды смотрели на цыпленка и на лысуху, которая, сосредоточив все свое внимание на двух, играющих около нее птенцов, очевидно, не замечала, какая опасность грозит третьему.
А болотная, почти в метр длиной, щука незаметно приближалась к своей жертве. Вот она остановилась, распустила все плавники, как кузнечные меха, заработали ее широкие жабры.
Я понял, что старая хищница взяла на прицел цыпленка и готовилась к броску. По мне пробежала дрожь; чувство жалости к глупому малышу вынуждало крикнуть, пугнуть щуку, а чувство натуралиста, интерес к тому, что произойдет дальше, заставляло таиться до конца.
А драма, между тем, назрела и должна была разыграться с секунды на секунду. Но, как это иногда бывает, пустяк изменил ход событий: сорвавшийся с вербы грачиный помет громко булькнул в воду, и этого оказалось достаточно, чтобы вспугнуть и насторожить лысуху. Она быстро повернулась на месте и, тревожно вскрикнув, взмахнула крыльями. В ту же секунду старая щука, как торпеда, ринулась на малыша. Но одновременный бросок наперерез ей сделала и лысуха. На какую-то долю секунды она опередила своего врага, и сильный таран водяной хищницы пришелся ей в бок.
Завеса брызг, поднятая ударом хвоста щуки, на мгновение заслонила от меня эту трагическую сцену. А когда брызги осели, лысуха почти без сил плавала кругами. Цыплята, не понимая в чем дело, но инстинктивно чувствуя, что произошло что-то неладное, сбились в кучу и громко кричали. Потревоженный коростель вытянул длинную шею и, склонив набок голову, смотрел на обескураженную неудачей щуку, лениво уходившую в камыши.
Лысуха, судорожно мотнув длинными лапками, ткнулась головой в воду.
Осиротевшие малыши с писком жались к мертвому телу матери, стараясь забиться под ее безжизненно распущенное крыло.
Мне стало жалко сирот, и потому я не отнял у них убитой матери, стынувшим теплом которой они еще хотели погреться, а постарался незаметно уйти.
Домой я возвращался с тяжелым грузом на душе. Всю дорогу в глазах стояла огромная щука, а в ушах звенел жалобный писк трех маленьких лысух. Конечно, на воде подобные трагедии вполне закономерны, но все же мне хотелось наказать щуку.
С такими мыслями я подошел к дому. С улицы сквозь редкие стволы яблонь и груш нашего сада я увидел копошившегося на гумне деда. Усевшись с теневой стороны мякинника, он чинил грабли - готовил их к сенокосу: старик не любил сидеть без дела, обязательно что-нибудь мастерил.
Я подошел и, прислонив к стене мякинника удочку, присел на ступицу разбитого колеса арбы.
- Ну как? - спросил дед, не глядя на меня.
- Все! - ответил я упавшим голосом.
- Чего все? - встревожился он и, прикрыв один глаз, стал смотреть вдоль ряда зубьев, проверяя, правильно ли сидят они на колодке.
- Отгрызла последний крючок, - пояснил я, хлюпнув носом.
- Не уберег-таки! - словно упрек бросил он мне, отложил в сторону грабли, достал из кармана замызганный кисет с махоркой и стал крутить цигарку.
Я сидел и молча смотрел, как свертывал он ее своими коричневыми от ожогов и загрубевшими от работы пальцами.
- И идол же тебя знает, - начал он, не отрывая глаз от цигарки. Неудачник ты у меня, как я замечаю, в рыболовном деле. Все беды к тебе липнут, как мухи к паршивой козе.
А когда я рассказал ему про трагическую гибель лысухи, он внимательно выслушал, потом крепко затянулся несколько раз подряд, сказал:
- То, что ты не тронул малых и не взял от них убитой матери, - это хорошо. Это значит, что у тебя вот тут, - он легонько стукнул себя кулаком в грудь, - не ведро с мазутом, - и подумав, добавил - но без матери они все одно погибнут!..
- А может быть, переловить их сеткой да выкормить? - подсказал я...
- Глупость, никчемная затея! - решительно отверг он. - Вот если они прибьются к другой матери-лысухе, это их спасет. А щуку непременно надо уничтожить! А то она, еще чего доброго, домашнюю птицу запросто начнет косить. Только вот надо покумекать, чем ее заарканить! - и, хлопнув ладонью по колену, сказал:
- Есть способ!
Чудесный старик был мой дед: он искренне разделял со мной успехи и радости, и если на мою голову сваливалась беда, он, как верный друг, непременно находил способ помочь горю. Уж он-то обязательно что-нибудь придумает!
Старик тяжело поднялся с места, бросил на кучу щепок грабли и молча исчез в мякиннике. Там он чем-то шуршал, звенел и, наконец, вышел с двумя ржавыми обручами от старой сорокаведерной бочки. Подойдя ко мне, стукнул их один о другой, точно проверял пригодность к делу, и, видимо, оставшись довольным, сказал:
- Принеси-ка из амбара наковаленку, пяток гвоздей и захвати с прируба старую сетку! Найдешь?
- Найду, - ответил я и со всех ног припустился в амбар.
Когда я вернулся, дед уже разрубил в одном месте обручи и прилаживал их друг к другу. Из гвоздей быстро нарубил заклепок, и с моей помощью склепал концы двух обручей вместе. Получилось кольцо с поперечником в полтора метра. Потом обтянул это кольцо сеткой, получилось нечто похожее на небольшой подъемник.
- Догадываешься? - спросил оп меня.
- Ага.
- Ну, и как?
- Ничего, - тоном знатока произнес я.
- А теперь смотри! - сказал он и, приблизившись к курам, что блаженствовали на золе, так ловко бросил круг, что две курицы и встрепенуться не успели, как очутились под сеткой. - Во, понятно? Так вот. Бросай с опережением, на голову, - поучал он, высвобождая кур из-под обруча.
...Окруженный камышом и садами, словно в зеленой колыбели, тихо лежал плес. Метрах в трех от поверхности воды, как гигантский рог, отходил от толстого морщинистого ствола вербы сухой, очищенный от коры крепкий сук. На конце сук раздваивался, как рогатина. Вот на этих рогах я и устроился. Внизу, подо мной, спокойно стелилась гладь воды и, глядя вниз, я видел себя, вербы с грачиными гнездами, а в просветах ветвей - клочки голубого летнего неба. Но щука нигде не показывалась.
Откуда-то выпорхнул дергач и снова уселся на свою, видимо, излюбленную кочку. У стенки камыша, там где еще лежала убитая лысуха, прижавшись к ее боку, сидели пригорюнившись три птенца.
Когда солнце стало клониться к закату и из садов дохнуло свежестью, на вербах громче закричали грачи, видимо, там начался ужин. С тех пор как я забрался на этот сук, прошло уже не менее двух часов, все тело ломило от усталости, глаза слезились от напряжения, а щука как провалилась. Сколько раз я уже хотел бросить свою охоту и сползти вниз, но, вспомнив слова деда, что неудачам и бедам надо не сдаваться, бодрился и оставался на месте. Только когда солнце краем коснулось горы, что подковой охватывала с запада наш хутор, а на плес, затененный вербами, легла вечерняя синева, я вдруг увидел у дальней стенки камыша страшную голову старой щуки. Сердце у меня дрогнуло.
Чтобы дать хоть немного отдохнуть глазам, я отвел их в сторону и еще раз посмотрел на птенцов. Они по-прежнему молча жались к боку неподвижной матери. И тут в стеблях камыша, неподалеку от убитой птицы, взгляд мой уловил темный силуэт еще одной лысухи. Она держалась в чаще и не выплывала на плес. Не знаю, кто это был - самец или самка, брат или сестра убитой, но меня утешило, что поблизости от малышей-сирот находился их взрослый сородич.
Засмотревшись на лысух, я прозевал выход щуки на плес.
Тихо шевеля хвостом и плавниками, она едва заметно подплывала к птенцам. Я приготовился бросить обруч. И то ли потому, что тень от верб закрывала меня, то ли потому, что щука считала себя здесь полновластной хозяйкой, она не замечала нависшего над ее головой круга с сетью. И даже тогда, когда обруч накрыл ее, она не сразу метнулась в сторону.
Я стремительно прыгнул на нее с трехметровой высоты. Ох, уж и повозила она меня!..
Домой я возвращался огородами, где злые на язык соседку занимались вечерней поливкой.
Едва я поднялся от речки на пригорок, где буйно пестрел желтыми цветочками зеленые грядки огурцов н помидоров, как сразу же со всех сторон полетело:
- Эй, ты, горе-рыбак, опять попусту огороды топчешь?...
- Да какой из него рыбак, прости господи, он головастика от сома не отличит! - узнал я голос бабки Насти. - Я б такому сыночку... - хотела она вынести мне какой-то приговор, но, увидев у меня за спиной на кукане гигантскую щуку, вдруг удивленно раскрыла рот, точно приготовилась проглотить арбуз.
Женщины окружили меня, и каждая по-своему старалась выразить восторг. Их возбуждение было так велико, что, даже когда я отошел метров на сто, они все еще стояли на месте и словно в оцепенении молча смотрели мне вслед.
Я вошел во двор и, сбросив со спины щуку на густую траву у крылечка, вытер рукавом вспотевшее от волнения лицо.
Первым подошел отец. Он молча посмотрел на добычу, потом положил мне на голову руку.
Из погреба поднялась мать, попыталась пройти мимо, но, видимо, и ее сердце дрогнуло. Она повернулась и тоже подошла к нам. На нее щука произвела еще более сильное впечатление.
- Видишь, парень-то оправдался, - произнес отец.
- Нынче куры прямо перебесились, двадцать яиц снесли, - словно в ответ ему сказала мать и ласково взглянула на меня.
- Значит, есть на что крючочки менять? - вставил отец и, подморгнув мне, добавил: - Надо дать парню, не обедняем!...
Из амбара вышел дедушка.
- Чего это вы тут галдеж открыли? - спросил он.
Дед подошел, прищуренными глазами уставился на щуку, потом неторопливо приподнял ее на руке и, кинув на меня исподлобья одобрительный взгляд, многозначительно произнес: - Н-та-а! Вот так и надо. Добивайся своей цели упорством, смекалкйй и трудом!..
Вскоре началась страдная пора - сперва сенокос, потом уборка хлебов. И только с наступлением холодов мне, наконец, удалось сбегать на речку.
На знакомом плесе было пусто, вода потемнела, и ее густо устлали опавшие листья. Старческая, желтизна окрасила камыш, и на вербах опустели грачиные гнезда. Поредели кусты терновника, и только белые переспевшие гроздья хмеля яркой бахромой висели на голых ветвях.
Я прошел немного дальше по берегу и вскоре на чистинках, между кустами осоки, увидел семь уже возмужавших молодых лысух. Долго наблюдал я за ними, стараясь узнать знакомых мне сирот, но различить их было невозможно, все они как две капли воды походили друг на друга. И все же мне хотелось уверить себя, что среди них и три малыша, вскормленные не родной, но доброй матерью. Может быть, я и ошибался в своих догадках, но мне приятно было так думать.
СТАРАЯ ЩУКА
Отцвела черемуха, а за ней сирень, и в густых садах у реки тихими теплыми зорями с притихшей страстью допевали свои последние песни соловьи. Это было то время, когда на дымящихся паром заводях бьются сазаны, трубят водяные быки и у наклонившихся стеной тростников в первых острожных заплывах появляются утиные выводки.
Полный солнечного блеска плыл по Придонью июнь. Чудесная, трепетная и милая рыбацкому сердцу пора!
Я сидел на берегу нашей речушки и не сводил глаз с поплавка единственной своей удочки. Вверху шептались листвою груши, а сбоку от едва ощутимого дыхания степного ветерка шуршали камыши своими жесткими перьями. На берегу у моих ног грелась огромная лягушка. Она уставилась на меня выпуклыми неморгающими глазами, словно сказочная Василиса на своего суженого. Только на мгновение засмотрелся я на нее и уже прозевал... не заметил, как поплавок, сорвавшись с места, тихо заскользил к кусту осоки. Я вздрогнул, схватил удилище, но сразу не подсек, и это была ошибка. Поплавок вдруг остановился, и короткий конец его легко приподнялся из воды, будто кто его оттуда подпер. Мне уже знакомы проделки сазанят и карасей, которые вот так возьмут насадку, поведут ее немного в сторону, потом чуть приподнимутся с ней и обгладывают. Размышлять некогда. Я приловчился и рванул удилище на себя. Рванул и присел, обливаясь холодным потом. Ни рыбы, ни насадки, ни крючка - шестнадцатого за неделю. А если вам сказать, что каждый крючок я добывал у спекулянтов по два яйца за штуку, то в переводе на натуру выходит, что щука слопала у меня за неделю тридцать два куриных яйца. Эта цифра совершенно потрясла вчера мою мать. Увидев корзину из-под яиц пустой, она всплеснула руками и воскликнула:
- Боже милый! Да что же это за напасть такая?! Это ж разбой да только! Ну, сынок, сынок! Ведь это ж куда к идолу, если и дальше будешь так удить, за лето всю семью по миру пустишь!..
Я с молчаливой покорностью выслушал родительское предсказгнне, по про себя твердо решил щуку непременно доканагь.
У меня за клеенчатым отворотом фуражки был спрятан заветный крючок _ дар местного знаменитого рыболова. Его я ни за что не решался пускать в дело и носил как реликвию, тайком любовался им и дразнил сверстников.
Вот этот-то последний мой крючок теперь, словно бритвой, отхватила неуловимая щука и, как воровка, тихо ускользнула в камыши.
Обескураженный, силел я на берегу речки и смотрел на зеленую лягушку, словно ждал от нее свершения чуда... А над головой немилосердно пекло полуденное солнце и в прозрачном, как стекло, воздухе крутила метель осыпающегося с тополей пуха.
Он лежал плотным белым настом на воде, ряске, листьях кувшинки, будто на реку пала первая пороша зимы, И только у зеленых стенок чакана росным черным лоском поблескивала чистая вода.
Невдалеке, у вербы, что пышными ветвями склонилась над водой, сильно вертанул сазан. В тени, у камыша, показалась дымчато-черная, с белой латкой на лбу, водяная курица - лысуха.
Она, видимо испугавшись всплеска, быстро осадила назад и будто растаяла, исчезла в тростинках.
Мне нравилось в свободное время часами бродить над речкой и подсматривать, как живут ее многочисленные обитателя. Все мне казалось загадочным, таинственным, во всем хотелось открыть что-нибудь особенное, важное... И потому вид лысухи меня как-то сразу ободрил, насторожил, возбудил любопытство, и мне захотелось посмотреть на нее ближе, выследить где она живет...
Камыш, в котором скрылась лысуха, был отгорожен от берега колючим терновником, густо переплетенным лозами зеленого еще не пахнущего хмеля. И проникнуть к берегу в этом месте можно было только низом, ползком по земле, свиными тропками.
Прислонив свою оборванную удочку к стволу яблони, я лег на живот и пополз. Полз недолго, вскоре почувствовал под собой воду, остановился, приподнял голову и осмотрелся. Передо мной лежал небольшой тихий плес, дугою охваченный со стороны речки непролазными зарослями камыша. В прозрачной, как в роднике, воде виден был весь плес: неглубокий, чуть повыше коленей, дно сплошь завалено опавшими с верб ветками и разоренными грачиными гнездами. На дне, почти у самого берега, я заметил лежавшее на ветках темное круглое полено.
Прикрыв лицо широким лопухом и проткнув в нем два отверстия для глаз, я с осторожностью стал наблюдать.
На старых косматых вербах, что огромными зелеными облаками клубились над плесом, пригревшись в гнездах, сдержанно переговаривались горластые грачата.
У меня над головой с писком гонялись друг за другом и громко шуршали листьями какие-то маленькие птички.
Над самым камышом на сухую ветку вербы уселась горлица.
Осмотревшись, она вытянула одно крыло и спокойно стала перебирать носиком перышки, словно пересчитывала, все ли на месте.
Я обвел глазами чистый, как зеркало, плес и на кочке, что торчала из воды, заметил дремавшего коростеля.
У стены камыша показалась широкая спина сазана, он медленно плыл у поверхности воды, почти не тревожа ее спокойной глади.
Из камышовых зарослей тихо появилась лысуха, а с ней три маленьких птенца. Перекликаясь вполголоса, семейка выплыла на середину плеса, где беззаботные малыши сразу же пустились резвиться.
Мать-лысуха беспокойно кружилась на месте и, не спуская глаз со своих крохотных шалунов, что-то бурчала.
С захватывающим любопытством следил я за игрой маленьких птиц, которые, словно гуттаперчевые мячики, то и дело ныряли и тотчас сухими выскакивали из воды, будто кто-то ими выстреливал.
Я так был поглощен игрой малышей и заботливым беспокойством мамаши, что не сразу заметил, как полено, которое до сих пор неподвижно лежало на куче подводных веток, вдруг зашевелилось и, чуть приподнявшись со дна, медленно стало продвигаться в сторону лысухи. Щука!
Я перевел взгляд на цыплят. Один из них, видимо самый озорной, далеко отплыл в сторону.
Огромная водяная хищница, лениво шевеля хвостом и плавниками, направлялась к нему. Ее немигающие глаза с двух сторон длинной и плоской морды смотрели на цыпленка и на лысуху, которая, сосредоточив все свое внимание на двух, играющих около нее птенцов, очевидно, не замечала, какая опасность грозит третьему.
А болотная, почти в метр длиной, щука незаметно приближалась к своей жертве. Вот она остановилась, распустила все плавники, как кузнечные меха, заработали ее широкие жабры.
Я понял, что старая хищница взяла на прицел цыпленка и готовилась к броску. По мне пробежала дрожь; чувство жалости к глупому малышу вынуждало крикнуть, пугнуть щуку, а чувство натуралиста, интерес к тому, что произойдет дальше, заставляло таиться до конца.
А драма, между тем, назрела и должна была разыграться с секунды на секунду. Но, как это иногда бывает, пустяк изменил ход событий: сорвавшийся с вербы грачиный помет громко булькнул в воду, и этого оказалось достаточно, чтобы вспугнуть и насторожить лысуху. Она быстро повернулась на месте и, тревожно вскрикнув, взмахнула крыльями. В ту же секунду старая щука, как торпеда, ринулась на малыша. Но одновременный бросок наперерез ей сделала и лысуха. На какую-то долю секунды она опередила своего врага, и сильный таран водяной хищницы пришелся ей в бок.
Завеса брызг, поднятая ударом хвоста щуки, на мгновение заслонила от меня эту трагическую сцену. А когда брызги осели, лысуха почти без сил плавала кругами. Цыплята, не понимая в чем дело, но инстинктивно чувствуя, что произошло что-то неладное, сбились в кучу и громко кричали. Потревоженный коростель вытянул длинную шею и, склонив набок голову, смотрел на обескураженную неудачей щуку, лениво уходившую в камыши.
Лысуха, судорожно мотнув длинными лапками, ткнулась головой в воду.
Осиротевшие малыши с писком жались к мертвому телу матери, стараясь забиться под ее безжизненно распущенное крыло.
Мне стало жалко сирот, и потому я не отнял у них убитой матери, стынувшим теплом которой они еще хотели погреться, а постарался незаметно уйти.
Домой я возвращался с тяжелым грузом на душе. Всю дорогу в глазах стояла огромная щука, а в ушах звенел жалобный писк трех маленьких лысух. Конечно, на воде подобные трагедии вполне закономерны, но все же мне хотелось наказать щуку.
С такими мыслями я подошел к дому. С улицы сквозь редкие стволы яблонь и груш нашего сада я увидел копошившегося на гумне деда. Усевшись с теневой стороны мякинника, он чинил грабли - готовил их к сенокосу: старик не любил сидеть без дела, обязательно что-нибудь мастерил.
Я подошел и, прислонив к стене мякинника удочку, присел на ступицу разбитого колеса арбы.
- Ну как? - спросил дед, не глядя на меня.
- Все! - ответил я упавшим голосом.
- Чего все? - встревожился он и, прикрыв один глаз, стал смотреть вдоль ряда зубьев, проверяя, правильно ли сидят они на колодке.
- Отгрызла последний крючок, - пояснил я, хлюпнув носом.
- Не уберег-таки! - словно упрек бросил он мне, отложил в сторону грабли, достал из кармана замызганный кисет с махоркой и стал крутить цигарку.
Я сидел и молча смотрел, как свертывал он ее своими коричневыми от ожогов и загрубевшими от работы пальцами.
- И идол же тебя знает, - начал он, не отрывая глаз от цигарки. Неудачник ты у меня, как я замечаю, в рыболовном деле. Все беды к тебе липнут, как мухи к паршивой козе.
А когда я рассказал ему про трагическую гибель лысухи, он внимательно выслушал, потом крепко затянулся несколько раз подряд, сказал:
- То, что ты не тронул малых и не взял от них убитой матери, - это хорошо. Это значит, что у тебя вот тут, - он легонько стукнул себя кулаком в грудь, - не ведро с мазутом, - и подумав, добавил - но без матери они все одно погибнут!..
- А может быть, переловить их сеткой да выкормить? - подсказал я...
- Глупость, никчемная затея! - решительно отверг он. - Вот если они прибьются к другой матери-лысухе, это их спасет. А щуку непременно надо уничтожить! А то она, еще чего доброго, домашнюю птицу запросто начнет косить. Только вот надо покумекать, чем ее заарканить! - и, хлопнув ладонью по колену, сказал:
- Есть способ!
Чудесный старик был мой дед: он искренне разделял со мной успехи и радости, и если на мою голову сваливалась беда, он, как верный друг, непременно находил способ помочь горю. Уж он-то обязательно что-нибудь придумает!
Старик тяжело поднялся с места, бросил на кучу щепок грабли и молча исчез в мякиннике. Там он чем-то шуршал, звенел и, наконец, вышел с двумя ржавыми обручами от старой сорокаведерной бочки. Подойдя ко мне, стукнул их один о другой, точно проверял пригодность к делу, и, видимо, оставшись довольным, сказал:
- Принеси-ка из амбара наковаленку, пяток гвоздей и захвати с прируба старую сетку! Найдешь?
- Найду, - ответил я и со всех ног припустился в амбар.
Когда я вернулся, дед уже разрубил в одном месте обручи и прилаживал их друг к другу. Из гвоздей быстро нарубил заклепок, и с моей помощью склепал концы двух обручей вместе. Получилось кольцо с поперечником в полтора метра. Потом обтянул это кольцо сеткой, получилось нечто похожее на небольшой подъемник.
- Догадываешься? - спросил оп меня.
- Ага.
- Ну, и как?
- Ничего, - тоном знатока произнес я.
- А теперь смотри! - сказал он и, приблизившись к курам, что блаженствовали на золе, так ловко бросил круг, что две курицы и встрепенуться не успели, как очутились под сеткой. - Во, понятно? Так вот. Бросай с опережением, на голову, - поучал он, высвобождая кур из-под обруча.
...Окруженный камышом и садами, словно в зеленой колыбели, тихо лежал плес. Метрах в трех от поверхности воды, как гигантский рог, отходил от толстого морщинистого ствола вербы сухой, очищенный от коры крепкий сук. На конце сук раздваивался, как рогатина. Вот на этих рогах я и устроился. Внизу, подо мной, спокойно стелилась гладь воды и, глядя вниз, я видел себя, вербы с грачиными гнездами, а в просветах ветвей - клочки голубого летнего неба. Но щука нигде не показывалась.
Откуда-то выпорхнул дергач и снова уселся на свою, видимо, излюбленную кочку. У стенки камыша, там где еще лежала убитая лысуха, прижавшись к ее боку, сидели пригорюнившись три птенца.
Когда солнце стало клониться к закату и из садов дохнуло свежестью, на вербах громче закричали грачи, видимо, там начался ужин. С тех пор как я забрался на этот сук, прошло уже не менее двух часов, все тело ломило от усталости, глаза слезились от напряжения, а щука как провалилась. Сколько раз я уже хотел бросить свою охоту и сползти вниз, но, вспомнив слова деда, что неудачам и бедам надо не сдаваться, бодрился и оставался на месте. Только когда солнце краем коснулось горы, что подковой охватывала с запада наш хутор, а на плес, затененный вербами, легла вечерняя синева, я вдруг увидел у дальней стенки камыша страшную голову старой щуки. Сердце у меня дрогнуло.
Чтобы дать хоть немного отдохнуть глазам, я отвел их в сторону и еще раз посмотрел на птенцов. Они по-прежнему молча жались к боку неподвижной матери. И тут в стеблях камыша, неподалеку от убитой птицы, взгляд мой уловил темный силуэт еще одной лысухи. Она держалась в чаще и не выплывала на плес. Не знаю, кто это был - самец или самка, брат или сестра убитой, но меня утешило, что поблизости от малышей-сирот находился их взрослый сородич.
Засмотревшись на лысух, я прозевал выход щуки на плес.
Тихо шевеля хвостом и плавниками, она едва заметно подплывала к птенцам. Я приготовился бросить обруч. И то ли потому, что тень от верб закрывала меня, то ли потому, что щука считала себя здесь полновластной хозяйкой, она не замечала нависшего над ее головой круга с сетью. И даже тогда, когда обруч накрыл ее, она не сразу метнулась в сторону.
Я стремительно прыгнул на нее с трехметровой высоты. Ох, уж и повозила она меня!..
Домой я возвращался огородами, где злые на язык соседку занимались вечерней поливкой.
Едва я поднялся от речки на пригорок, где буйно пестрел желтыми цветочками зеленые грядки огурцов н помидоров, как сразу же со всех сторон полетело:
- Эй, ты, горе-рыбак, опять попусту огороды топчешь?...
- Да какой из него рыбак, прости господи, он головастика от сома не отличит! - узнал я голос бабки Насти. - Я б такому сыночку... - хотела она вынести мне какой-то приговор, но, увидев у меня за спиной на кукане гигантскую щуку, вдруг удивленно раскрыла рот, точно приготовилась проглотить арбуз.
Женщины окружили меня, и каждая по-своему старалась выразить восторг. Их возбуждение было так велико, что, даже когда я отошел метров на сто, они все еще стояли на месте и словно в оцепенении молча смотрели мне вслед.
Я вошел во двор и, сбросив со спины щуку на густую траву у крылечка, вытер рукавом вспотевшее от волнения лицо.
Первым подошел отец. Он молча посмотрел на добычу, потом положил мне на голову руку.
Из погреба поднялась мать, попыталась пройти мимо, но, видимо, и ее сердце дрогнуло. Она повернулась и тоже подошла к нам. На нее щука произвела еще более сильное впечатление.
- Видишь, парень-то оправдался, - произнес отец.
- Нынче куры прямо перебесились, двадцать яиц снесли, - словно в ответ ему сказала мать и ласково взглянула на меня.
- Значит, есть на что крючочки менять? - вставил отец и, подморгнув мне, добавил: - Надо дать парню, не обедняем!...
Из амбара вышел дедушка.
- Чего это вы тут галдеж открыли? - спросил он.
Дед подошел, прищуренными глазами уставился на щуку, потом неторопливо приподнял ее на руке и, кинув на меня исподлобья одобрительный взгляд, многозначительно произнес: - Н-та-а! Вот так и надо. Добивайся своей цели упорством, смекалкйй и трудом!..
Вскоре началась страдная пора - сперва сенокос, потом уборка хлебов. И только с наступлением холодов мне, наконец, удалось сбегать на речку.
На знакомом плесе было пусто, вода потемнела, и ее густо устлали опавшие листья. Старческая, желтизна окрасила камыш, и на вербах опустели грачиные гнезда. Поредели кусты терновника, и только белые переспевшие гроздья хмеля яркой бахромой висели на голых ветвях.
Я прошел немного дальше по берегу и вскоре на чистинках, между кустами осоки, увидел семь уже возмужавших молодых лысух. Долго наблюдал я за ними, стараясь узнать знакомых мне сирот, но различить их было невозможно, все они как две капли воды походили друг на друга. И все же мне хотелось уверить себя, что среди них и три малыша, вскормленные не родной, но доброй матерью. Может быть, я и ошибался в своих догадках, но мне приятно было так думать.