Валерий Вотрин
Дукат
Жил некогда во Флоренции, граде в те времена заблудшем и развратном, один знатный и богатый человек по имени Джан Баттиста Ручеллаи. Нравом был он горд и своеволен и тем прославился еще смолоду, ибо всяк вокруг знал, что любит означенный мессер Джан Баттиста все делать по своему собственному произволу. Еще в младые годы взялся он за изучение трудов греческих философов и немало в том преуспел, подпав к этому времени под богомерзкое их влияние и так-то отринув помощь Бога в избавлении от пагубной сей ереси. Но сказано: берегитесь, чтобы вам не увлечься заблуждением беззаконников. А мессер Ручеллаи увлекся им, позабыл про суровость по отношению к ближним и домочадцам, стал держать ближних своих в недозволительной вольности и даже жену свою, монну Примаверу из рода Альбицци, стал выпускать в церковь редко и неохотно. Возомнив себя последователем платонической философии, начал участвовать указанный мессер Ручеллаи в заседаниях преступной против Бога и церкви Академии и развешивать в своем доме мерзкие картины, изображающие голых женщин и языческих богов. А еще в своем доме держал он великое множество запретных и недозволенных книг, каковые книги читывал он в одиночестве, еще более погрязая во грехе. Так-то и служил нечестивец Джан Баттиста диаволу.
Особливо же любил означенный мессер Ручеллаи устраивать преизрядные пиры, и на те бесовские игрища приходили многие знатные люди, каковые были без ума от них, ибо не ведали, что лукавому кадят. А отступник Джан Баттиста только и радовался, ибо один знал, что затевает, и видел, что тащит христиан на погибель. И гордая душа его волновалась.
На тех же пирах бывали у него разные забавы: то для потехи впускали в залу зайцев и прочих тварей полевых, и гости били их из луков, то вносился громадный пирог, а после, как его разрезали, выходили из него красивые девушки, и гости расхватывали их со смехом и шутками, ибо объявляли в это время, что сии суть древние языческие богини. Так-то указанный срамник мессер Джан Баттиста и проводил свои дни в веселии и бездумии, не заботясь о душе и не помышляя о смирении.
И вот случилось однажды, что закатил мессер Джан Баттиста очередной свой пир и позвал на него много знатных людей, а меж них и одного весьма знатного человека, звавшегося Убертино дельи Строцци, каковой мессер Убертино приходился ровесником мессеру Ручеллаи и даже был в числе его друзей. И вот, как водится на пиру, выпив без меры, стали они клясться друг другу в вечной верности и даже заплакали друг у друга на плече. И мессер Убертино сказал так:
«Друг мой Джан Баттиста, синьор Ручеллаи! Всеми ты почитаем в нашем городе, а мною в особенности, врагов у тебя нет, а если есть, скажи, я возьму людей, и мы сделаем с твоими врагами то, что сделал Самсон с филистимлянами. Одна лишь только вещь смущает меня, а именно твоя гордыня. Даже перед Господом нашим милосердным не желаешь склонить ты выи».
Засмеялся тут гордец мессер Ручеллаи и молвил так:
«Это не должно смущать тебя, любезный мой друг мессер Убертино, ибо сие суть не гордыня, а крепость духа. Приходит мне на память ночь перед одной битвой, когда явилось нам грозное и сулящее беду знамение — лев, терзающий ягненка. Но и даже тогда не смирился я перед волею небес, как смирились и убоялись остальные, и наутро повел своих людей в бой. И выиграли мы тот бой. Так о какой же гордыне ведешь ты речь, когда тут есть лишь одно — воля и выбор человека, выстоявшего против веления небес?» И вот вышло так, что хвастливые и кощунственные эти слова услыхал случившийся тут же на пиру некий монах из монастыря Монте-Оливетто по имени фра Каллимако. Подойдя к разговаривающим, обратился он к мессеру Джан Баттиста с такими гневными словами:
«Гордец и честолюбец, сейчас ты похваляешься, а потом что будешь делать, когда смерть придет? Молитву творить или похваляться? Молить о спасении, со слезами, с раскаянием, — или насаждать ересь, вносить смуту меж христианами? Подумал ли ты, Джан Баттиста, о спасении своей души? Или думаешь, что хоть единый дукат заберешь с собою в преисподнюю?» Радостно засмеялся тут на эти слова многогрешный мессер Джан Баттиста.
«Верно ты сказал, монах! — закричал он. — Будьте же, гости мои, свидетелями моим словам, а особенно будь свидетелем моим ты, любезный товарищ мой Убертино дельи Строцци! И ты, монах, внемли мне. Когда подойдет моя пора, заберу я с собою на тот свет этот золотой дукат!» Застыли тут гости, пораженные ужасом, а монах праведный, фра Каллимако, закрыл лице свое руками, скорбя об этой погибшей душе.
Весть об ужасной клятве распространилась по всему городу. Многие со страхом говорили о вчерашнем пире, а особенно страдал от расспросов любопытных мессер Убертино, каковой весьма неохотно отвечал на их расспросы и ссылался на то, что много выпил настоянного на пряностях вина из погребов мессера Ручеллаи и ничего не помнит. Ибо думал мессер Убертино, что в запальчивости совершил мессер Ручеллаи свою клятву и ныне так же сожалеет о ней, как сожалел о ней мессер Убертино. Но другие, бывшие на пиру, в противоположность означенному мессеру Убертино, охотно подтверждали эту новость, чем усиливали разносившиеся по городу слухи. Так-то вот флорентийские граждане, оторвавшись от дел, и гадали, чем кончится для мессера Джан Баттиста Ручеллаи громкая и горделивая его клятва.
И вскорости вышло так, что слег мессер Джан Баттиста, ибо многажды многие пиры стоили ему крепости тела, а крепость духа никак не помогла ему преодолеть недуг. Хоть был он мужчина видный и здоровый, стал он угасать так быстро, что вскорости совсем истаял и ослабел. И тогда, поняв, что наступила его пора, призвал он сыновей своих, Бернардо и Томмазо, и жену свою, монну Примаверу, и всех чад и домочадцев своих, и сказал им так:
«Вот я ухожу от вас и хочу исполнить свою клятву, данную мною тогда-то на моем пиру в присутствии высокочтимого синьора Убертино дельи Строцци, а равно остальных не менее высокочтимых синьоров, жителей нашего города. Итак, вложите в мою руку золотой дукат, а после впустите священника со святыми дарами».
Но стоящие у ложа его не шевельнулись, ибо были скованы страхом.
И еще раз сказал мессер Джан Баттиста:
«Вложите же в руку мою золотой дукат и ступайте себе с миром».
И тогда младший сын его, Томмазо, дал ему дукат, и мессер Ручеллаи крепко зажал его в кулаке. Потом вошел священник, и мессера Джан Баттиста соборовали. Он же во время церемонии лежал нем и недвижим, точно труп. И таким он оставался и после того, как восприял святые дары.
А как стал он умирать, то первой заметила это жена его, монна Примавера. Увидела она, что внезапно кулак мессера Джан Баттиста сжался, а сам он вдруг открыл глаза. И увидев это, монна Примавера лишилась чувств. И прибежали сыновья мессера Джан Баттиста, вышеупомянутые Бернардо и Томмазо, и увидели своего отца смотрящим на них. И тогда ужаснулись они, ибо поняли, что хоть он и умер, все же он жив, ибо дукат держит его на свете сем. И в том прозрели они губительный родителев произвол. Сжалившись, заплакали они над своим отцом, сатанинская гордыня коего мешает ему упокоиться с миром. И плакала с ними монна Примавера, жена мессера Ручеллаи, заклиная своего мужа выпустить из руки проклятый дукат. Мессер же Джан Баттиста не слышал ее, ибо был уже мертв. Но раскрытые глаза его смотрели на них, но губы его шевелились, хоть и не произносили ни единого слова, и продолжал он сжимать в своем кулаке проклятый дукат. Спаси нас Господи и помилуй! И все ужасались, видя это, и никого не осталось в городе, кто бы с трепетом не воспринял роковую весть о том, что и на смертном одре не желает гордый мессер Ручеллаи смирить свою гордыню.
Тогда пришел в дом Ручеллаи тот самый смиренный монах фра Каллимако, каковой монах присутствовал на вышепоименованном пиру, и молвил так:
«Воистину, страшна воля этого человека, и мы должны возносить хвалу Господу за то, что, когда мессер Джан Баттиста полон был жизненных сил, не внушил ему Господь мысль о завоевании тронов Милана, Неаполя, Феррары, да и всей Италии, ибо в том случае, если бы он завоевал их, то худшего тирана не увидели бы мы. Вот, не уходит он, ибо дал клятву, и не уйдет, пока вместе с дукатом не утянет с собою в геенну огненную весь наш Божий мир. Помолимся же, чтобы Господь не оставил ему сил на это, ибо ясно теперь, по чьему наущению действует мессер Ручеллаи, ведая, что творит».
Тогда старший сын мессера Джан Баттиста, Бернардо, выхватил меч свой и опустил его на руку своего отца, коей сжимал тот свой золотой дукат. Вскрикнули все, кто находился в комнате, но лезвие меча рассекло только ткань, но не тронуло руки мессера Ручеллаи, ибо была его рука словно каменная, и ни один клинок не смог бы отсечь ее, до того она закаменела. Пал тогда на колени Бернардо, горько раскаиваясь в своем поступке и говоря, что, должно быть, дьявол застил ему глаза, когда он поступил так-то со своим отцом. А фра Каллимако ответил:
«Едино слово Божье вырвет из рук еретика мессера Джан Баттиста Богом злокозненный дукат».
Ибо уже никто не сомневался в том, что мессер Ручеллаи есть враг Бога и церкви и всех живущих на земле добрых людей. И монах фра Каллимако стал молиться, чтобы опамятовался и выпустил из руки своей дукат мессер Джан Баттиста Ручеллаи. Долго длилась его молитва, но все оставалось как прежде, только почуяли все, что в доме вдруг запахло серой. И устрашились они еще больше, ибо поняли, что воля мессера Джан Баттиста после кончины еще более укрепилась и стала тверже алмаза и Божьего соизволения.
На следующее утро все, кто находился в комнате у одра мессера Ручеллаи, а именно жена его монна Примавера, сыновья его Бернардо и Томмазо, монах фра Каллимако и двое молодых людей из грандов, родственники монны Примаверы, которых звали Эрмолайо Донати и Чиприано дельи Альбицци, увидели в окно, каковое выходило на улицу, что дом Ручеллаи окружен белым туманом, в коем по временам вспыхивала как бы зарница. И еще было видно сквозь означенный туман, что вокруг дома собралась большая толпа, и все смотрят на это странное явление, лиц же собравшихся разобрать было нельзя. Видно было только, что одни смотрят на дом Ручеллаи, другие внимают слову Писания, ибо тут же служили службу священники, призванные, видимо, из церкви для того, чтобы снять колдовские чары с вышеназванного дома, причем сквозь туман отчетливо были видны только их кресты, что были на них. Но и даже это не могло развеять бесовской туман, нагнанный нечистым — так сильна была воля мессера Ручеллаи вкупе с волею покровителя его, диавола.
Упомянутые же Эрмолайо Донати и Чиприано дельи Альбицци увидели в окно снующих вокруг дома рогатых демонов и прочих нечестивых бестий, каковые в дом заходить еще не решались. Так-то все и поняли, что волею мессера Джан Баттиста дом их и они сами погружаются в преисподнюю. И ужаснулись они, впав в беспамятство. Лишь Бернардо Ручеллаи да фра Каллимако оставались спокойны и стойки в своей вере. Означенный монах продолжал творить молитву, Бернардо же Ручеллаи выбежал на улицу, не убоявшись дьяволов и страшилищ, и — на все воля Божья! — привел в дом с десяток крепких и смелых парней-сукновалов из цеха Калимала. Подхватили они тяжкое тело мертвого мессера Ручеллаи и вытащили вон из дому, и пока тащили они его, то слышали, как дико скрипит он зубами.
Так-то вытащили они его прочь, а дукат был все еще в руке его. Не медля, положили его на доски и понесли на площадь, а за ними шла безутешная плачущая монна Примавера и Бернардо Ручеллаи. Младший же Ручеллаи, Томмазо, остался в доме. На площади положили тело мессера Джан Баттиста на костер и подожгли. И когда добрался огонь до него, выгнулось оно и выкинуло вверх правую руку, в которой был дукат, словно проклиная. И многие в толпе лишились чувств. Пламя полностью закрыло мессера Джан Баттиста, только рука еще торчала из огня. И увидели все, как расплавился и потек дукат меж дымящимися перстами. И тогда прибежали от дома Ручеллаи и сообщили, что колдовской туман вокруг него пропал. Тогда взяли то, что осталось от мессера Джан Баттисты, и сбросили это в Арно, хоть и требовали члены дома, чтобы похоронили его в родовом склепе. Но на том настоял монах фра Каллимако, и так-то поступили с богоотступиником и невером мессером Джан Баттиста Ручеллаи. Про проклятый же дукат боялись и вспоминать, дабы не накликать беду, и три дня звонили колокола по усопшему, чтобы отвадить месть сильного духом городу. А заупокойная служба была очень торжественная, и все, плача, молились о спасении заблудшей души мессера Ручеллаи, чтобы не чинилось ей на том свете мук и чтобы смилостивился добрый и справедливый Отец наш небесный и приял ее в свое сладчайшее лоно.
Вот так-то и закончилась история про нечистого совестью язычника Джан Баттиста Ручеллаи. А смиренный монах обители нашей Монте-Оливето фра Каллимако, каковой монах всему тому был свидетелем, передал рассказ о том мне, недостойному фра Сальвестро, монаху этой же обители, дабы я, фра Сальвестро, пристойными словесами записал этот рассказ в свой пергамен, ибо должно быть в поколениях назидание и не должен пример названного богохульника мессера Джан Баттиста Ручеллаи смущать добрых и благочестивых христиан, да упасет их Господь от греха и да будет с ними Божья милость и святых благоволение и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.
Особливо же любил означенный мессер Ручеллаи устраивать преизрядные пиры, и на те бесовские игрища приходили многие знатные люди, каковые были без ума от них, ибо не ведали, что лукавому кадят. А отступник Джан Баттиста только и радовался, ибо один знал, что затевает, и видел, что тащит христиан на погибель. И гордая душа его волновалась.
На тех же пирах бывали у него разные забавы: то для потехи впускали в залу зайцев и прочих тварей полевых, и гости били их из луков, то вносился громадный пирог, а после, как его разрезали, выходили из него красивые девушки, и гости расхватывали их со смехом и шутками, ибо объявляли в это время, что сии суть древние языческие богини. Так-то указанный срамник мессер Джан Баттиста и проводил свои дни в веселии и бездумии, не заботясь о душе и не помышляя о смирении.
И вот случилось однажды, что закатил мессер Джан Баттиста очередной свой пир и позвал на него много знатных людей, а меж них и одного весьма знатного человека, звавшегося Убертино дельи Строцци, каковой мессер Убертино приходился ровесником мессеру Ручеллаи и даже был в числе его друзей. И вот, как водится на пиру, выпив без меры, стали они клясться друг другу в вечной верности и даже заплакали друг у друга на плече. И мессер Убертино сказал так:
«Друг мой Джан Баттиста, синьор Ручеллаи! Всеми ты почитаем в нашем городе, а мною в особенности, врагов у тебя нет, а если есть, скажи, я возьму людей, и мы сделаем с твоими врагами то, что сделал Самсон с филистимлянами. Одна лишь только вещь смущает меня, а именно твоя гордыня. Даже перед Господом нашим милосердным не желаешь склонить ты выи».
Засмеялся тут гордец мессер Ручеллаи и молвил так:
«Это не должно смущать тебя, любезный мой друг мессер Убертино, ибо сие суть не гордыня, а крепость духа. Приходит мне на память ночь перед одной битвой, когда явилось нам грозное и сулящее беду знамение — лев, терзающий ягненка. Но и даже тогда не смирился я перед волею небес, как смирились и убоялись остальные, и наутро повел своих людей в бой. И выиграли мы тот бой. Так о какой же гордыне ведешь ты речь, когда тут есть лишь одно — воля и выбор человека, выстоявшего против веления небес?» И вот вышло так, что хвастливые и кощунственные эти слова услыхал случившийся тут же на пиру некий монах из монастыря Монте-Оливетто по имени фра Каллимако. Подойдя к разговаривающим, обратился он к мессеру Джан Баттиста с такими гневными словами:
«Гордец и честолюбец, сейчас ты похваляешься, а потом что будешь делать, когда смерть придет? Молитву творить или похваляться? Молить о спасении, со слезами, с раскаянием, — или насаждать ересь, вносить смуту меж христианами? Подумал ли ты, Джан Баттиста, о спасении своей души? Или думаешь, что хоть единый дукат заберешь с собою в преисподнюю?» Радостно засмеялся тут на эти слова многогрешный мессер Джан Баттиста.
«Верно ты сказал, монах! — закричал он. — Будьте же, гости мои, свидетелями моим словам, а особенно будь свидетелем моим ты, любезный товарищ мой Убертино дельи Строцци! И ты, монах, внемли мне. Когда подойдет моя пора, заберу я с собою на тот свет этот золотой дукат!» Застыли тут гости, пораженные ужасом, а монах праведный, фра Каллимако, закрыл лице свое руками, скорбя об этой погибшей душе.
Весть об ужасной клятве распространилась по всему городу. Многие со страхом говорили о вчерашнем пире, а особенно страдал от расспросов любопытных мессер Убертино, каковой весьма неохотно отвечал на их расспросы и ссылался на то, что много выпил настоянного на пряностях вина из погребов мессера Ручеллаи и ничего не помнит. Ибо думал мессер Убертино, что в запальчивости совершил мессер Ручеллаи свою клятву и ныне так же сожалеет о ней, как сожалел о ней мессер Убертино. Но другие, бывшие на пиру, в противоположность означенному мессеру Убертино, охотно подтверждали эту новость, чем усиливали разносившиеся по городу слухи. Так-то вот флорентийские граждане, оторвавшись от дел, и гадали, чем кончится для мессера Джан Баттиста Ручеллаи громкая и горделивая его клятва.
И вскорости вышло так, что слег мессер Джан Баттиста, ибо многажды многие пиры стоили ему крепости тела, а крепость духа никак не помогла ему преодолеть недуг. Хоть был он мужчина видный и здоровый, стал он угасать так быстро, что вскорости совсем истаял и ослабел. И тогда, поняв, что наступила его пора, призвал он сыновей своих, Бернардо и Томмазо, и жену свою, монну Примаверу, и всех чад и домочадцев своих, и сказал им так:
«Вот я ухожу от вас и хочу исполнить свою клятву, данную мною тогда-то на моем пиру в присутствии высокочтимого синьора Убертино дельи Строцци, а равно остальных не менее высокочтимых синьоров, жителей нашего города. Итак, вложите в мою руку золотой дукат, а после впустите священника со святыми дарами».
Но стоящие у ложа его не шевельнулись, ибо были скованы страхом.
И еще раз сказал мессер Джан Баттиста:
«Вложите же в руку мою золотой дукат и ступайте себе с миром».
И тогда младший сын его, Томмазо, дал ему дукат, и мессер Ручеллаи крепко зажал его в кулаке. Потом вошел священник, и мессера Джан Баттиста соборовали. Он же во время церемонии лежал нем и недвижим, точно труп. И таким он оставался и после того, как восприял святые дары.
А как стал он умирать, то первой заметила это жена его, монна Примавера. Увидела она, что внезапно кулак мессера Джан Баттиста сжался, а сам он вдруг открыл глаза. И увидев это, монна Примавера лишилась чувств. И прибежали сыновья мессера Джан Баттиста, вышеупомянутые Бернардо и Томмазо, и увидели своего отца смотрящим на них. И тогда ужаснулись они, ибо поняли, что хоть он и умер, все же он жив, ибо дукат держит его на свете сем. И в том прозрели они губительный родителев произвол. Сжалившись, заплакали они над своим отцом, сатанинская гордыня коего мешает ему упокоиться с миром. И плакала с ними монна Примавера, жена мессера Ручеллаи, заклиная своего мужа выпустить из руки проклятый дукат. Мессер же Джан Баттиста не слышал ее, ибо был уже мертв. Но раскрытые глаза его смотрели на них, но губы его шевелились, хоть и не произносили ни единого слова, и продолжал он сжимать в своем кулаке проклятый дукат. Спаси нас Господи и помилуй! И все ужасались, видя это, и никого не осталось в городе, кто бы с трепетом не воспринял роковую весть о том, что и на смертном одре не желает гордый мессер Ручеллаи смирить свою гордыню.
Тогда пришел в дом Ручеллаи тот самый смиренный монах фра Каллимако, каковой монах присутствовал на вышепоименованном пиру, и молвил так:
«Воистину, страшна воля этого человека, и мы должны возносить хвалу Господу за то, что, когда мессер Джан Баттиста полон был жизненных сил, не внушил ему Господь мысль о завоевании тронов Милана, Неаполя, Феррары, да и всей Италии, ибо в том случае, если бы он завоевал их, то худшего тирана не увидели бы мы. Вот, не уходит он, ибо дал клятву, и не уйдет, пока вместе с дукатом не утянет с собою в геенну огненную весь наш Божий мир. Помолимся же, чтобы Господь не оставил ему сил на это, ибо ясно теперь, по чьему наущению действует мессер Ручеллаи, ведая, что творит».
Тогда старший сын мессера Джан Баттиста, Бернардо, выхватил меч свой и опустил его на руку своего отца, коей сжимал тот свой золотой дукат. Вскрикнули все, кто находился в комнате, но лезвие меча рассекло только ткань, но не тронуло руки мессера Ручеллаи, ибо была его рука словно каменная, и ни один клинок не смог бы отсечь ее, до того она закаменела. Пал тогда на колени Бернардо, горько раскаиваясь в своем поступке и говоря, что, должно быть, дьявол застил ему глаза, когда он поступил так-то со своим отцом. А фра Каллимако ответил:
«Едино слово Божье вырвет из рук еретика мессера Джан Баттиста Богом злокозненный дукат».
Ибо уже никто не сомневался в том, что мессер Ручеллаи есть враг Бога и церкви и всех живущих на земле добрых людей. И монах фра Каллимако стал молиться, чтобы опамятовался и выпустил из руки своей дукат мессер Джан Баттиста Ручеллаи. Долго длилась его молитва, но все оставалось как прежде, только почуяли все, что в доме вдруг запахло серой. И устрашились они еще больше, ибо поняли, что воля мессера Джан Баттиста после кончины еще более укрепилась и стала тверже алмаза и Божьего соизволения.
На следующее утро все, кто находился в комнате у одра мессера Ручеллаи, а именно жена его монна Примавера, сыновья его Бернардо и Томмазо, монах фра Каллимако и двое молодых людей из грандов, родственники монны Примаверы, которых звали Эрмолайо Донати и Чиприано дельи Альбицци, увидели в окно, каковое выходило на улицу, что дом Ручеллаи окружен белым туманом, в коем по временам вспыхивала как бы зарница. И еще было видно сквозь означенный туман, что вокруг дома собралась большая толпа, и все смотрят на это странное явление, лиц же собравшихся разобрать было нельзя. Видно было только, что одни смотрят на дом Ручеллаи, другие внимают слову Писания, ибо тут же служили службу священники, призванные, видимо, из церкви для того, чтобы снять колдовские чары с вышеназванного дома, причем сквозь туман отчетливо были видны только их кресты, что были на них. Но и даже это не могло развеять бесовской туман, нагнанный нечистым — так сильна была воля мессера Ручеллаи вкупе с волею покровителя его, диавола.
Упомянутые же Эрмолайо Донати и Чиприано дельи Альбицци увидели в окно снующих вокруг дома рогатых демонов и прочих нечестивых бестий, каковые в дом заходить еще не решались. Так-то все и поняли, что волею мессера Джан Баттиста дом их и они сами погружаются в преисподнюю. И ужаснулись они, впав в беспамятство. Лишь Бернардо Ручеллаи да фра Каллимако оставались спокойны и стойки в своей вере. Означенный монах продолжал творить молитву, Бернардо же Ручеллаи выбежал на улицу, не убоявшись дьяволов и страшилищ, и — на все воля Божья! — привел в дом с десяток крепких и смелых парней-сукновалов из цеха Калимала. Подхватили они тяжкое тело мертвого мессера Ручеллаи и вытащили вон из дому, и пока тащили они его, то слышали, как дико скрипит он зубами.
Так-то вытащили они его прочь, а дукат был все еще в руке его. Не медля, положили его на доски и понесли на площадь, а за ними шла безутешная плачущая монна Примавера и Бернардо Ручеллаи. Младший же Ручеллаи, Томмазо, остался в доме. На площади положили тело мессера Джан Баттиста на костер и подожгли. И когда добрался огонь до него, выгнулось оно и выкинуло вверх правую руку, в которой был дукат, словно проклиная. И многие в толпе лишились чувств. Пламя полностью закрыло мессера Джан Баттиста, только рука еще торчала из огня. И увидели все, как расплавился и потек дукат меж дымящимися перстами. И тогда прибежали от дома Ручеллаи и сообщили, что колдовской туман вокруг него пропал. Тогда взяли то, что осталось от мессера Джан Баттисты, и сбросили это в Арно, хоть и требовали члены дома, чтобы похоронили его в родовом склепе. Но на том настоял монах фра Каллимако, и так-то поступили с богоотступиником и невером мессером Джан Баттиста Ручеллаи. Про проклятый же дукат боялись и вспоминать, дабы не накликать беду, и три дня звонили колокола по усопшему, чтобы отвадить месть сильного духом городу. А заупокойная служба была очень торжественная, и все, плача, молились о спасении заблудшей души мессера Ручеллаи, чтобы не чинилось ей на том свете мук и чтобы смилостивился добрый и справедливый Отец наш небесный и приял ее в свое сладчайшее лоно.
Вот так-то и закончилась история про нечистого совестью язычника Джан Баттиста Ручеллаи. А смиренный монах обители нашей Монте-Оливето фра Каллимако, каковой монах всему тому был свидетелем, передал рассказ о том мне, недостойному фра Сальвестро, монаху этой же обители, дабы я, фра Сальвестро, пристойными словесами записал этот рассказ в свой пергамен, ибо должно быть в поколениях назидание и не должен пример названного богохульника мессера Джан Баттиста Ручеллаи смущать добрых и благочестивых христиан, да упасет их Господь от греха и да будет с ними Божья милость и святых благоволение и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.