---------------------------------------------------------------
© Copyright Владимир Войнович
WWW: http://www.voinovich.ru/
Date: 06 Sep 2005
Москва. Издательство "ПРАВДА", 1990
Библиотека "Огонек"
OCR: Евсей Зельдин
---------------------------------------------------------------
В январе 1980 года, сразу после того как академика А. Д. Сахарова
выслали в Горький, писатель Владимир Войнович отправил в газету "Известия"
такое письмо:
"Позвольте через вашу газету выразить мое глубокое отвращение ко всем
учреждениям и трудовым коллективам, а также отдельным товарищам, включая
передовиков производства, художников слова, мастеров сцены, героев
социалистического труда, академиков, лауреатов и депутатов, которые уже
приняли или еще примут участие в травле лучшего человека нашей страны
--
Андрея Дмитриевича Сахарова".
Это было последней каплей. Примерно месяц спустя на квартиру Войновича
явился человек в штатском, назвавшийся работником то ли райкома, то ли
райисполкома. Он сказал:
-- Ваш конфликт с Советской властью и с советским народом принял такие
формы, что терпеть этого мы больше не намерены.
Войнович вынужден был покинуть Родину, а вскоре указом Л. Брежнева был
лишен советского гражданства.
На самом деле никакого конфликта у Войновича с советским народом и даже
с Советской властью не было. Конфликт у него был с теми, кто всей своей
деятельностью дискредитировал Советскую власть, нагло отождествляя себя с
нею.
Именно поэтому, прочитав указ Брежнева, Войнович отправил его автору
такое письмо:
"Господин Брежнев,
Вы мою деятельность оценили незаслуженно высоко. Я не подрывал престиж
советского государства. У советского государства благодаря усилиям его
руководителей и Вашему личному вкладу никакого престижа нет. Поэтому по
справедливости Вам следовало бы лишить гражданства себя самого.
Я Вашего указа не признаю и считаю его не более чем филькиной грамотой.
Юридически он противозаконен, а фактически я как был русским писателем и
гражданином, так им и останусь до самой смерти и даже после нее.
Будучи умеренным оптимистом, я не сомневаюсь, что в недолгом времени
все
Ваши указы, лишающие нашу бедную родину ее культурного достояния, будут
отменены. Моего оптимизма, однако, недостаточно для веры в столь же
скорую ликвидацию бумажного дефицита. И моим читателям придется сдавать в
макултуру по двадцать килограммов Ваших сочинений, чтобы получить талон на
одну книгу о солдате Чонкине".
В июле 1981 года, когда было написано это письмо, содержащееся в нем
пророчество воспринималось как совершеннейшая утопия. В лучшем случае -- как
остроумная шутка.
Сегодня оно стало реальностью.
Однако письмом Брежневу Войнович не ограничился. Он продолжал
размышлять о людях, всеми поступками и делами своими ежедневно, ежечасно
унижающих нашу страну, разбазаривающих все ее богатства, лишающих ее чести,
достоинства, национального престижа. Ведь именно их, всех этих людей, а не
его и ему подобных по справедливости следовало бы считать занимающимися
самой что ни на есть настоящей антисоветской деятельностью.
В результате всех этих размышлений родилась книга, которую Войнович с
присущей его мышлению остротой и парадоксальностью назвал -- "Антисоветский
Советский Союз".
Очерки и фельетоны, предлагаемые вашему вниманию, взяты нами из этой
книги, вышедшей в американском издательстве "Ardis" в 1985 году.
Бенедикт САРНОВ
Поговорим сначала о советском паспорте. Помните, у Маяковского: "Я
достаю из широких штанин дубликатом бесценного груза. Читайте, завидуйте, я
-- гражданин Советского Союза!"
Сказано, конечно, здорово. Сильно. Но насчет того, чтоб завидовать,
это, пожалуй, слишком.
Помню, путешествовали мы как-то с женой летом на "Запорожце". Не на том
горбатом, который, по уверению остряков, от собак на деревья залезал, как
кошка, а на "Запорожце 968", более новой конструкции. Он, конечно,
покрасивее был старого, но и покапризнее. Глох в самых неудачных местах. То
во время обгона на узкой дороге, то на железнодорожном переезде. Но тем не
менее мы на нем всю Прибалтику исколесили.
Обратно через Минск возвращались. Решили там отдохнуть. Сунулись в одну
из центральных гостиниц. И тут стихи Маяковского мне сразу припомнились.
"К одним паспортам улыбка у рта, к другим отношение плевое. С почтеньем
берут, например, паспорта с двуспальным английским левою". К датчанам и
разным прочим шведам относятся тоже неплохо, а вот на польский, точно по
Маяковскому, глядят, действительно, как в афишу коза. Ну, а что касается
советского паспорта, то к нему, молоткастому-серпастому, отношение, и
правда, самое плевое. Опытный гражданин с этой краснокожей паспортиной к
окошечку даже не суется, он заранее знает, куда его с этим документом
пошлют.
Один неопытный как раз передо мной стоял в очереди. Ему говорят: "Мест
нет, ожидаем западных немцев". Вылез гражданин несолоно хлебавши из очереди
и говорит мне, шепотом, разумеется. "Я,-- говорит,--здесь в Минске во время
немецкой оккупации был и на этой же гостинице было написано: "Только для
немцев". И сейчас, выходит, только для немцев. Кто ж кого победил?"
Ну, я-то был поопытнее этого гражданина, я знал, что и с советским
паспортом
тоже можно устроиться, если к нему есть необходимое дополнение.
Допустим, если в
него вложить соответствующий денежный знак. Тут тоже надо иметь большой
такт: правильно оценить класс гостиницы, время года, личные запросы
администратора и положить так, чтоб было не слишком много, но достаточно.
Много дашь --себя обидишь, мало дашь -- администратор обидится, и скандал
подымет, и в попытке всучения взятки обвинит. Так что с денежными знаками
надо очень осмотрительно обращаться. Да и вообще давать взятки -- это не
каждый умеет.
А вот если у вас есть какая-нибудь такая маленькая книжечка, да еще
красного цвета -- это совсем другое. В этом смысле хорошо быть Героем
Советского Союза, депутатом или лауреатом. К книжечке с надписью "Комитет
государственной безопасности" тоже улыбка у рта, как к английскому леве.
Хорошо иметь журналистское удостоверение. Особенно от журнала "Крокодил".
Удостоверение Союза писателей в списках особо важных не значится, но
действует. Администраторы гостиниц пишущих людей опасаются.
Так вот в Минске, стало быть, как дошла моя очередь, я паспорт в окошко
сунул, а сверху писательское удостоверение. И во избежание недоразумения
сразу представился: "Писатель из Москвы, прибыл в сопровождении жены со
специальным заданием". Старший администратор в восторге, средний
администратор тоже. Тут же предложили мне лучший номер, а для машины
охраняемую стоянку. А вот когда пропуск на машину выписывали, тут у меня
небольшая промашка вышла. Спросил администратор и записал сначала номер моей
машины, а потом, какой она марки. А я, по свойственному мне простодушию,
говорю: "Запорожец". Администратор даже вздрогнул от нанесенного ему
оскорбления, вижу, рука у него застыла, само слово это "Запорожец" --
выводить не хочет.
Жена поняла мою оплошность и, приникнув к окошку: "Новый,-- кричит,--
"Запорожец", новый!"
А администратору, конечно, все равно, старый у меня "Запорожец" или
новый, все равно консервная банка, хотя и подлиннее. Уж кто-кто, а
администратор хорошей гостиницы знает, что настоящие важные люди меньше, чем
на "Жигулях", не ездят.
Я потом из этого случая урок извлек и в следующие разы на вопрос, какая
у меня машина, отвечал загадочно: "Иномарка". А тут, конечно, номер нам с
женой уже был выписан и никуда не денешься, но администратор смотрел на меня
волком, пока я, как бы извиняясь за свой "Запорожец", не подарил ему пачку
венгерских фломастеров.
Тут и другая тема сама собой возникает: об отношении разных
представителей власти к маркам автомобилей. Каждый милиционер знает, что с
водителя "Запорожца" можно содрать рубль всегда, даже если он ничего не
нарушил. С водителем "Жигулей" надо обращаться повежливей, владелец "Волги"
вообще может оказаться довольно важной персоной, его лучше и вовсе не
трогать. А уж "Чайкам" и "Зилам" надо честь отдавать независимо от того, кто
в них сидит. Впрочем, о машинах как-нибудь в другой раз. Вернемся к нашей
теме о паспорте.
Есть у меня один знакомый. Американец. Профессор. По фамилии,
представьте себе, Рабинович. Так вот этот самый Рабинович, который
профессор, жил, значит, короткое время в Москве, в гостинице "Россия". А его
дружки, тоже американцы, поселились в то же самое время в гостинице
"Метрополь". Так вот этот профессор, который Рабинович, решил зачем-то их
навестить.
Явился в гостиницу "Метрополь" и прошел к своим дружкам безо всяких
препятствий. Ну, посидели они, как водится, выпили джин или виски, само
собой, без закуски, почесали языками, да и пора расходиться. Откланялся
Рабинович, выходит из гостиницы "Метрополь", за угол к площади Дзержинского
заворачивает. Тут его двое молодцов, не говоря худого слова, хватают, руки
за спину крутят и запихивают в серый автомобиль.
-- Что? -- кричит Рабинович. -- Кто вы такие и по какому праву?
-- А вот это мы тебе скоро как раз объясним,--обещают молодцы
многозначительно.
Везут, однако, не в КГБ, а в милицию. Волокут в отделение и прямо к
начальнику. Докладывают: "Так, мол, и так, захвачен доставленный гражданин
с поличным при посещении в гостинице "Метрополь" американских
туристов".
-- Ага,-- говорит начальник и вперяет свой взор в Рабиновича.
-- Как твоя фамилия?
Рабинович говорит: "Рабинович"! Само собой, от подобного обращения
немного струхнув.
-- Ах, Рабинович! -- говорит начальник, довольный не столько тем, что
еврейская, а тем, что простая фамилия. Такая же простая, как Иванов.
-- Да ты что,--говорит,--Рабинович! Да кто тебе разрешил, Рабинович? Да
я тебя, Рабинович!
И руками машет чуть ли не в морду. Потом все же гнев свой усмирил и
прежде, чем в морду заехать: "Паспорт,--говорит,--предъяви!"
Рабинович, само собой, руки дрожат, достает из не очень широких штанин,
но
не красно-, а синекожую паспортину. А на ней никаких тебе молотков,
никаких таких сельскохозяйственных орудий, а такая, знаете ли, золотом
тисненная птица, вроде орла.
Начальник взял это в руки, ну точно по Маяковскому, как бомбу, как ежа,
как бритву обоюдоострую. Ну и, само собой, как гремучую, в двадцать жал,
змею двухметроворостую.
-- А, так вы, стало быть, Рабинович,-- говорит начальник и сам начинает
синеть под цвет американского паспорта. -- Господин Рабинович! -- делает он
ударение на слове "господин" и краснеет под цвет советского паспорта.--
Извините,-- говорит,--господин Рабинович, ошибка произошла, господин
Рабинович, мы, господин Рабинович, думали, что вы наш Рабинович.
Опомнился Рабинович, взял свой паспорт обратно.
-- Нет,-- говорит с облегчением.--Слава Богу, я не ваш Рабинович. Я --
их Рабинович.
Советский паспорт, советское гражданство... Сколько возвышенных слов
сочинено о том, какая честь быть гражданином СССР. Честь, конечно, большая,
но туго приходится тем, кто пытается от нее отказаться. В советских
тюрьмах и лагерях, помимо действительных преступников, которые, кстати, тоже
имеют честь быть гражданами СССР, есть и узники совести, а среди них те, кто
хотел отказаться
от этой чести, кто просил лишить его звания гражданина СССР. В этом
отказе и состоит их преступление. Мой знакомый, писатель Гелий Снегирев
несколько лет назад послал свой паспорт тогдашнему главе государства
Брежневу и написал, что отказывается от звания советского гражданина. За это
тяжело больной Снегирев
был арестован, замучен и умер в тюремной больнице.
На Западе есть миллионы бывших советских граждан, которые много лет
назад по своей или не по своей воле оказались за пределами своего отечества.
Многие из оставшихся здесь уже состарились, у них здесь родились дети и
внуки, сами они
давно пользуются паспортами тех стран, в которых живут, некоторые и
по-русски говорить разучились.
А советское государство все их считает своими гражданами, несмотря на
их письма, заявления и протесты. Для чего? Для того, чтобы наказать их при
случае по всей строгости советских законов как своих собственных граждан. Не
делая большого различия между теми, кто действительно когда-то совершал
преступления, и теми, кто всего лишь не хотел быть гражданином страны
Советов.
И в то же время советские власти лишение гражданства применяют как меру
наказания чаще всего к деятелям искусства и литературы. Напомню, что этому
наказанию были подвергнуты такие знаменитые на весь мир люди, которыми
могла бы гордиться любая страна. К лишению гражданства эти люди, любящие
свою
родину и свой народ, отнеслись с болью и негодованием. А иногда это
повод для горьких шуток. Один из лишенных гражданства, которому завидуют
другие, желающие быть лишенными, вырезал из газеты указ Президиума
Верховного
Совета СССР, заключил его в рамку и повесил на стену.
И приходящим к нему гостям говорит:
-- Читайте, завидуйте, я -- НЕ гражданин Советского Союза!
Вот я уже даже не помню в каких книжках, но в каких-то во многих читал,
и это даже стало своеобразным штампом: во время войны, и особенно на
иностранной территории, встречаются русские советские солдаты и
начинают восторженно: "Земляк, откуда?" Ну. и несутся из разных углов
ответы: "Из Воронежа!", "Из Тамбова!", "Из Уссурийска!"
Земляки. Хотя и кличут друг друга насмешливо тамбовскими волками,
вологодскими водохлебами, косопузой Рязанью, а все же неясно друг к другу
относятся. Какие ни на есть косопузые, водохлебные и волкастые, а все
же земляки,
в одной стране родились, на одном языке говорят, с одними и теми же
песнями
выросли. Откуда, земеля? Оттедова.
Но это, конечно, не только у русских. Всем это свойственно. Встречаются
два американца: "Вы откуда?" "Я из Оклахомы". "А я из штата Мичиган".
"Файн! Замечательно! Неужели это возможно?"
Так всегда и везде. Чем дальше от родной земли, тем радостнее встреча.
Встречает немец немца, француз француза, радуются друг другу, как
родственники. Потому что жители других стран им тоже, может быть, интересны,
но свои как-то ближе. Хочется иногда поделиться чем-то общим и сокровенным,
чего другие вовсе
и не поймут.
Встретились, допустим, два конголезца, у них сразу же общие ассоциации:
Конго, крокодилы, Московский университет имени Патриса Лумумбы. Все это для
них для всех что-то значит, какой-то, понимаете ли, содержит сокровенный
смысл.
А вот что значит сейчас для нас, для русских, встретить за границей
земляка
где-нибудь на улице, в пивной, в театре, в супермаркете?
У меня как раз первое воспоминание о такой встрече именно с
супермаркетом связано. Пришли мы как-то с женой в один такой большой-большой
магазин, вроде, допустим, ГУМа, с тем только различием, что в ГУМе людей до
черта, а товаров кот наплакал, а здесь все совершенно наоборот: товаров
сколько хочешь, а людей умеренно. Ну и вот, идем мы между рядами с большой
тележкой и смотрим, чего бы такого приобрести. И само собой, вслух, думая,
что нас все равно здесь никто не поймет, качество этих товаров обсуждаем.
Вдруг подлетает к нам другая пара.
-- Вы русские?
-- А какие же еще? Конечно, русские!
-- И мы русские! Из Москвы!
-- И мы из Москвы.
-- Надо же, земляки! Мы живем на улице Дыбенко. А вы на какой?
-- А мы жили на Черняховского.
-- Ну как же, как же, знаем, это возле метро "Аэропорт". Там писатели
живут.
Вы, значит, там прямо рядом с писателями и живете?
-- Там прямо рядом и жили, а теперь вот переехали.
-- Переехали? Из такого хорошего района. И на какой же вы улице теперь
живете?
-- А теперь мы живем на улице Ханс-Кароссаштрассе.
Я вижу, жена уже мужа за рукав тянет и на ногу наступает, а он тупой,
до него
не сразу это сообщение доходит.
-- Как вы сказали... Ханс-Каросса... так вы, значит, извините,
эмигранты?
-- Вот именно, что эмигранты. Отщепенцы.
-- А, ну тогда извините.
И -- бежать. Только мы их обоих и видели.
Это была первая такая встреча, но вовсе не последняя. И каждый раз одно
и то же. Если это соотечественник, приехавший за границу только на время, то
сначала он бежит к тебе, как к родному брату, а потом опомнится и так же
быстро бежит обратно. Потому что выездные советские граждане -- люди, как
правило, осторожные. Они и поездку эту свою заслужили прежде всего
осторожнейшим поведением. А перед поездкой их еще там пугали, чтобы на
провокации не поддавались, при виде витрин зажмуривались, а от эмигрантов
шарахались, как от чумных. Ну, они и шарахаются, боясь не столько провокаций
со стороны эмигрантов, сколько зоркого глаза своих наблюдателей.
И случайные эти встречи оставляют во мне такой неприятный осадок, что
теперь я к соотечественникам своим не только не кидаюсь, а даже напротив,
столкнувшись с ними, делаю вид, что не понимаю по-русски ни слова.
Но иногда уклониться трудно.
Совсем недавно решили мы поехать в горы покататься на лыжах. Здесь в
Мюнхене погода ненадежная, снег то выпадет, то растает. Решили отправиться
за границу, в Австрию. Прикрепили лыжи к крыше машины, поехали. На границе
паспорта в окошко только просунули, нам полицейский машет, давай, проезжай,
не задерживай. Ну, приехали, стало быть, на лыжный курорт, где в прежние
времена отдыхали богатые люди. А теперь всякие отдыхают. Приехали, с горки
катаемся, падаем, друг другу "осторожно!" кричим.
Вдруг подходит к нам девочка лет десяти, красивая, черноглазая. Смотрит
на нашу дочку и говорит: "Вы русские?" -- "Русские". -- "А откуда?" -- "А ты
откуда?" -- "А я из Москвы". Ну конечно, мы тоже из Москвы, а сейчас где она
живет, откуда сюда, на курорт, приехала? Я, естественно, спрашиваю ее об
этом: откуда она сейчас приехала, из Вены или тоже из Мюнхена? А она
говорит: "Как откуда? Я же вам сказала, из Москвы".
Она меня не понимает, я ее не понимаю. Я говорю: "А как же ты сюда
приехала?" А она говорит: "Очень просто. У мамы отпуск, у папы отпуск, у
меня каникулы, вот мы сюда и приехали на пять дней покататься на лыжах": --
"Прямо
так вот взяли и приехали?" -- "Ну да. А что? Прямо так вот и приехали".
А в глазах ее, я вижу, пробуждаются сомнения и подозрения. Она еще
маленькая, всей политграмоты не прошла. Она, конечно, уже знает, что там, в
Советском Союзе, люди делятся на тех, которым можно сюда ездить, и на тех,
которым нельзя. Но еще не знает того, что среди тех, которые сюда приехали,
обратно можно поехать тоже не всем. Но что-то такое уже чувствует и так
бочком-бочком от нас постепенно отходит.
А я смотрю на нее и думаю: каким же нехорошим делом занимаются ее
родители, если их вместе с дочкой просто так на каникулы сюда пускают и не
боятся?
Ведь дети не только цветы жизни, а и незаменимые заложники.
В Москве, например, среди моих знакомых, включая даже известных
писателей, артистов, художников и академиков, таких, которые хотя бы иногда
могли выезжать за границу, вообще было раз-два и обчелся. А таких, которых
бы вместе с детьми
выпускали, я что-то и не припомню.
Не считая, впрочем, моего бывшего соседа Иванько, который был тогда
полковником КГБ, а теперь уже, кажется, дослужился до генерала. Вот этот
Иванько, он ездит. И с женой, и с ребенком. И по служебным делам, и так,
погулять. Не знаю, как сейчас, а раньше он любил проводить отпуск в Ницце.
Нет, чтобы, как другие, отправиться с рюкзаком по Подмосковью или со
спальным мешком на Кара-Даг. Дорвавшись, дослужившись, выслужившись,
пользуется он самой немыслимой для советского человека привилегией и ездит
куда хочет. Так же, примерно, как мы.
Но возвращаюсь к нашей новой знакомой, к Варе. Вот приехала она,
русская девочка, провести каникулы на австрийском курорте. А почему бы и
нет? Она ничем не хуже всех других девочек и мальчиков -- немецких,
французских, итальянских, американских,-- которые тоже сюда приехали на
каникулы. Но она и ничем не лучше
тех мальчиков и девочек в Советском Союзе, у которых родители
невыездные и на
Запад могут ехать не дальше Бреста.
Между прочим, одета Варя была во все здешнее, яркое, с наклейками и
нашлепками, что так нравится всем детям на свете. Ей это можно. Это детей
простых невыездных родителей в штаб народной дружины таскают и в газетах
высмеивают за заграничные майки и джинсы, на которые владелец, может, целый
год по двадцатке откладывал.
А кто, кстати, возит эти джинсы из-за границы? А вот эти выездные
товарищи,
вроде Вариных родителей, они же и возят. Иногда чемоданами, а иногда и
вагонами. Потом невыездным молодым людям сбывают втридорога. Потом о них же
в газетах фельетоны пишут. Вот, мол, какие негодяи бывают. Майки со словами
"Кока-Кола"
носят, а надписью "Стройотряд No 54" брезгуют.
И они же, вот эти выездные папаши-мамаши, и создали такую обстановку,
при которой мы, русские, делимся на тех, кто или не может выехать за
границу, или не
может вернуться домой. А заслышав родную речь, сперва летим, как
безумные, на ее
звук: "Вы русские?" И тут же, опомнившись и даже не дослушав ответа,
сломя
голову кидаемся наутек.
` ХЛЕБ НАШ НАСУЩНЫЙ
Довольно много пишут сейчас в советской прессе о хлебе. Не надо его
есть слишком много, будете толстыми. Впрочем, и мясо, говорят, чересчур
потреблять
не следует, и тоже во избежание полноты. Хотя волки, скажем, мясо едят,
а особо толстыми не бывают. Впрочем, волки едят по-дикому, не научно. А у
нас все на научную ногу крепко поста влено. И как только нехватка того или
иного продукта возникает, тут же находятся доктора соответствующих наук,
которые пишут в центральной печати большие научные статьи, что вредно кушать
то, чего нет.
С чем, понятно, трудно не согласиться.
В одной советской газете я читал об искусном поваре, который готовит
пятьсот блюд из картофеля. Это, конечно, если есть картофель (я помню, даже
в Москве и с картофелем перебои бывали). Пятьсот блюд -- это, надо прямо
сказать, немало. Я,
как ни ломал голову, больше пятнадцати придумать не сумел. А если этот
повар
такой изобретательный, что придумал пятьсот, то я могу ему предложить
пятьсот первое.
Во время войны наша семья жила некоторое время под городом Куйбышевом.
Лето сорок третьего года было еще ничего, а с осени пошло к худшему. В нашей
семье было трое рабочих, которые работали на военном заводе и получали пайки
по семьсот граммов хлеба, тетка, служащая, получала то ли пятьсот, то
ли четыреста граммов (точно не помню), и мы с бабушкой, иждивенцы, по двести
пятьдесят. И толстыми не были.
С нами жил еще кролик, которого мы приобрели, чтобы потом съесть, но
потом (так у нас всегда было с нашими животными) мы с ним так сжились, так
его полюбили, что убить его было просто невозможно. Так вот мы совсем не
были толстыми. И даже наоборот, изо дня в день худели более интенсивно, чем
при соблюдении самой строгой современной диеты. И кролик наш тощал вместе с
нами.
А потом, когда наступила совсем уже полная голодуха, кролик этот от нас
сбежал, видно, предпочтя быструю смерть от руки решительного человека
медленной голодной смерти вместе с такими гуманистами, как мы.
Правду сказать, пока этот кролик был с нами, мы его порядочно объедали,
а когда пропал, спекулировали его честным именем. Дело в том, что я ходил к
расположенным рядом с нами солдатам и на кухне просил картофельные очистки
© Copyright Владимир Войнович
WWW: http://www.voinovich.ru/
Date: 06 Sep 2005
Москва. Издательство "ПРАВДА", 1990
Библиотека "Огонек"
OCR: Евсей Зельдин
---------------------------------------------------------------
В январе 1980 года, сразу после того как академика А. Д. Сахарова
выслали в Горький, писатель Владимир Войнович отправил в газету "Известия"
такое письмо:
"Позвольте через вашу газету выразить мое глубокое отвращение ко всем
учреждениям и трудовым коллективам, а также отдельным товарищам, включая
передовиков производства, художников слова, мастеров сцены, героев
социалистического труда, академиков, лауреатов и депутатов, которые уже
приняли или еще примут участие в травле лучшего человека нашей страны
--
Андрея Дмитриевича Сахарова".
Это было последней каплей. Примерно месяц спустя на квартиру Войновича
явился человек в штатском, назвавшийся работником то ли райкома, то ли
райисполкома. Он сказал:
-- Ваш конфликт с Советской властью и с советским народом принял такие
формы, что терпеть этого мы больше не намерены.
Войнович вынужден был покинуть Родину, а вскоре указом Л. Брежнева был
лишен советского гражданства.
На самом деле никакого конфликта у Войновича с советским народом и даже
с Советской властью не было. Конфликт у него был с теми, кто всей своей
деятельностью дискредитировал Советскую власть, нагло отождествляя себя с
нею.
Именно поэтому, прочитав указ Брежнева, Войнович отправил его автору
такое письмо:
"Господин Брежнев,
Вы мою деятельность оценили незаслуженно высоко. Я не подрывал престиж
советского государства. У советского государства благодаря усилиям его
руководителей и Вашему личному вкладу никакого престижа нет. Поэтому по
справедливости Вам следовало бы лишить гражданства себя самого.
Я Вашего указа не признаю и считаю его не более чем филькиной грамотой.
Юридически он противозаконен, а фактически я как был русским писателем и
гражданином, так им и останусь до самой смерти и даже после нее.
Будучи умеренным оптимистом, я не сомневаюсь, что в недолгом времени
все
Ваши указы, лишающие нашу бедную родину ее культурного достояния, будут
отменены. Моего оптимизма, однако, недостаточно для веры в столь же
скорую ликвидацию бумажного дефицита. И моим читателям придется сдавать в
макултуру по двадцать килограммов Ваших сочинений, чтобы получить талон на
одну книгу о солдате Чонкине".
В июле 1981 года, когда было написано это письмо, содержащееся в нем
пророчество воспринималось как совершеннейшая утопия. В лучшем случае -- как
остроумная шутка.
Сегодня оно стало реальностью.
Однако письмом Брежневу Войнович не ограничился. Он продолжал
размышлять о людях, всеми поступками и делами своими ежедневно, ежечасно
унижающих нашу страну, разбазаривающих все ее богатства, лишающих ее чести,
достоинства, национального престижа. Ведь именно их, всех этих людей, а не
его и ему подобных по справедливости следовало бы считать занимающимися
самой что ни на есть настоящей антисоветской деятельностью.
В результате всех этих размышлений родилась книга, которую Войнович с
присущей его мышлению остротой и парадоксальностью назвал -- "Антисоветский
Советский Союз".
Очерки и фельетоны, предлагаемые вашему вниманию, взяты нами из этой
книги, вышедшей в американском издательстве "Ardis" в 1985 году.
Бенедикт САРНОВ
Поговорим сначала о советском паспорте. Помните, у Маяковского: "Я
достаю из широких штанин дубликатом бесценного груза. Читайте, завидуйте, я
-- гражданин Советского Союза!"
Сказано, конечно, здорово. Сильно. Но насчет того, чтоб завидовать,
это, пожалуй, слишком.
Помню, путешествовали мы как-то с женой летом на "Запорожце". Не на том
горбатом, который, по уверению остряков, от собак на деревья залезал, как
кошка, а на "Запорожце 968", более новой конструкции. Он, конечно,
покрасивее был старого, но и покапризнее. Глох в самых неудачных местах. То
во время обгона на узкой дороге, то на железнодорожном переезде. Но тем не
менее мы на нем всю Прибалтику исколесили.
Обратно через Минск возвращались. Решили там отдохнуть. Сунулись в одну
из центральных гостиниц. И тут стихи Маяковского мне сразу припомнились.
"К одним паспортам улыбка у рта, к другим отношение плевое. С почтеньем
берут, например, паспорта с двуспальным английским левою". К датчанам и
разным прочим шведам относятся тоже неплохо, а вот на польский, точно по
Маяковскому, глядят, действительно, как в афишу коза. Ну, а что касается
советского паспорта, то к нему, молоткастому-серпастому, отношение, и
правда, самое плевое. Опытный гражданин с этой краснокожей паспортиной к
окошечку даже не суется, он заранее знает, куда его с этим документом
пошлют.
Один неопытный как раз передо мной стоял в очереди. Ему говорят: "Мест
нет, ожидаем западных немцев". Вылез гражданин несолоно хлебавши из очереди
и говорит мне, шепотом, разумеется. "Я,-- говорит,--здесь в Минске во время
немецкой оккупации был и на этой же гостинице было написано: "Только для
немцев". И сейчас, выходит, только для немцев. Кто ж кого победил?"
Ну, я-то был поопытнее этого гражданина, я знал, что и с советским
паспортом
тоже можно устроиться, если к нему есть необходимое дополнение.
Допустим, если в
него вложить соответствующий денежный знак. Тут тоже надо иметь большой
такт: правильно оценить класс гостиницы, время года, личные запросы
администратора и положить так, чтоб было не слишком много, но достаточно.
Много дашь --себя обидишь, мало дашь -- администратор обидится, и скандал
подымет, и в попытке всучения взятки обвинит. Так что с денежными знаками
надо очень осмотрительно обращаться. Да и вообще давать взятки -- это не
каждый умеет.
А вот если у вас есть какая-нибудь такая маленькая книжечка, да еще
красного цвета -- это совсем другое. В этом смысле хорошо быть Героем
Советского Союза, депутатом или лауреатом. К книжечке с надписью "Комитет
государственной безопасности" тоже улыбка у рта, как к английскому леве.
Хорошо иметь журналистское удостоверение. Особенно от журнала "Крокодил".
Удостоверение Союза писателей в списках особо важных не значится, но
действует. Администраторы гостиниц пишущих людей опасаются.
Так вот в Минске, стало быть, как дошла моя очередь, я паспорт в окошко
сунул, а сверху писательское удостоверение. И во избежание недоразумения
сразу представился: "Писатель из Москвы, прибыл в сопровождении жены со
специальным заданием". Старший администратор в восторге, средний
администратор тоже. Тут же предложили мне лучший номер, а для машины
охраняемую стоянку. А вот когда пропуск на машину выписывали, тут у меня
небольшая промашка вышла. Спросил администратор и записал сначала номер моей
машины, а потом, какой она марки. А я, по свойственному мне простодушию,
говорю: "Запорожец". Администратор даже вздрогнул от нанесенного ему
оскорбления, вижу, рука у него застыла, само слово это "Запорожец" --
выводить не хочет.
Жена поняла мою оплошность и, приникнув к окошку: "Новый,-- кричит,--
"Запорожец", новый!"
А администратору, конечно, все равно, старый у меня "Запорожец" или
новый, все равно консервная банка, хотя и подлиннее. Уж кто-кто, а
администратор хорошей гостиницы знает, что настоящие важные люди меньше, чем
на "Жигулях", не ездят.
Я потом из этого случая урок извлек и в следующие разы на вопрос, какая
у меня машина, отвечал загадочно: "Иномарка". А тут, конечно, номер нам с
женой уже был выписан и никуда не денешься, но администратор смотрел на меня
волком, пока я, как бы извиняясь за свой "Запорожец", не подарил ему пачку
венгерских фломастеров.
Тут и другая тема сама собой возникает: об отношении разных
представителей власти к маркам автомобилей. Каждый милиционер знает, что с
водителя "Запорожца" можно содрать рубль всегда, даже если он ничего не
нарушил. С водителем "Жигулей" надо обращаться повежливей, владелец "Волги"
вообще может оказаться довольно важной персоной, его лучше и вовсе не
трогать. А уж "Чайкам" и "Зилам" надо честь отдавать независимо от того, кто
в них сидит. Впрочем, о машинах как-нибудь в другой раз. Вернемся к нашей
теме о паспорте.
Есть у меня один знакомый. Американец. Профессор. По фамилии,
представьте себе, Рабинович. Так вот этот самый Рабинович, который
профессор, жил, значит, короткое время в Москве, в гостинице "Россия". А его
дружки, тоже американцы, поселились в то же самое время в гостинице
"Метрополь". Так вот этот профессор, который Рабинович, решил зачем-то их
навестить.
Явился в гостиницу "Метрополь" и прошел к своим дружкам безо всяких
препятствий. Ну, посидели они, как водится, выпили джин или виски, само
собой, без закуски, почесали языками, да и пора расходиться. Откланялся
Рабинович, выходит из гостиницы "Метрополь", за угол к площади Дзержинского
заворачивает. Тут его двое молодцов, не говоря худого слова, хватают, руки
за спину крутят и запихивают в серый автомобиль.
-- Что? -- кричит Рабинович. -- Кто вы такие и по какому праву?
-- А вот это мы тебе скоро как раз объясним,--обещают молодцы
многозначительно.
Везут, однако, не в КГБ, а в милицию. Волокут в отделение и прямо к
начальнику. Докладывают: "Так, мол, и так, захвачен доставленный гражданин
с поличным при посещении в гостинице "Метрополь" американских
туристов".
-- Ага,-- говорит начальник и вперяет свой взор в Рабиновича.
-- Как твоя фамилия?
Рабинович говорит: "Рабинович"! Само собой, от подобного обращения
немного струхнув.
-- Ах, Рабинович! -- говорит начальник, довольный не столько тем, что
еврейская, а тем, что простая фамилия. Такая же простая, как Иванов.
-- Да ты что,--говорит,--Рабинович! Да кто тебе разрешил, Рабинович? Да
я тебя, Рабинович!
И руками машет чуть ли не в морду. Потом все же гнев свой усмирил и
прежде, чем в морду заехать: "Паспорт,--говорит,--предъяви!"
Рабинович, само собой, руки дрожат, достает из не очень широких штанин,
но
не красно-, а синекожую паспортину. А на ней никаких тебе молотков,
никаких таких сельскохозяйственных орудий, а такая, знаете ли, золотом
тисненная птица, вроде орла.
Начальник взял это в руки, ну точно по Маяковскому, как бомбу, как ежа,
как бритву обоюдоострую. Ну и, само собой, как гремучую, в двадцать жал,
змею двухметроворостую.
-- А, так вы, стало быть, Рабинович,-- говорит начальник и сам начинает
синеть под цвет американского паспорта. -- Господин Рабинович! -- делает он
ударение на слове "господин" и краснеет под цвет советского паспорта.--
Извините,-- говорит,--господин Рабинович, ошибка произошла, господин
Рабинович, мы, господин Рабинович, думали, что вы наш Рабинович.
Опомнился Рабинович, взял свой паспорт обратно.
-- Нет,-- говорит с облегчением.--Слава Богу, я не ваш Рабинович. Я --
их Рабинович.
Советский паспорт, советское гражданство... Сколько возвышенных слов
сочинено о том, какая честь быть гражданином СССР. Честь, конечно, большая,
но туго приходится тем, кто пытается от нее отказаться. В советских
тюрьмах и лагерях, помимо действительных преступников, которые, кстати, тоже
имеют честь быть гражданами СССР, есть и узники совести, а среди них те, кто
хотел отказаться
от этой чести, кто просил лишить его звания гражданина СССР. В этом
отказе и состоит их преступление. Мой знакомый, писатель Гелий Снегирев
несколько лет назад послал свой паспорт тогдашнему главе государства
Брежневу и написал, что отказывается от звания советского гражданина. За это
тяжело больной Снегирев
был арестован, замучен и умер в тюремной больнице.
На Западе есть миллионы бывших советских граждан, которые много лет
назад по своей или не по своей воле оказались за пределами своего отечества.
Многие из оставшихся здесь уже состарились, у них здесь родились дети и
внуки, сами они
давно пользуются паспортами тех стран, в которых живут, некоторые и
по-русски говорить разучились.
А советское государство все их считает своими гражданами, несмотря на
их письма, заявления и протесты. Для чего? Для того, чтобы наказать их при
случае по всей строгости советских законов как своих собственных граждан. Не
делая большого различия между теми, кто действительно когда-то совершал
преступления, и теми, кто всего лишь не хотел быть гражданином страны
Советов.
И в то же время советские власти лишение гражданства применяют как меру
наказания чаще всего к деятелям искусства и литературы. Напомню, что этому
наказанию были подвергнуты такие знаменитые на весь мир люди, которыми
могла бы гордиться любая страна. К лишению гражданства эти люди, любящие
свою
родину и свой народ, отнеслись с болью и негодованием. А иногда это
повод для горьких шуток. Один из лишенных гражданства, которому завидуют
другие, желающие быть лишенными, вырезал из газеты указ Президиума
Верховного
Совета СССР, заключил его в рамку и повесил на стену.
И приходящим к нему гостям говорит:
-- Читайте, завидуйте, я -- НЕ гражданин Советского Союза!
Вот я уже даже не помню в каких книжках, но в каких-то во многих читал,
и это даже стало своеобразным штампом: во время войны, и особенно на
иностранной территории, встречаются русские советские солдаты и
начинают восторженно: "Земляк, откуда?" Ну. и несутся из разных углов
ответы: "Из Воронежа!", "Из Тамбова!", "Из Уссурийска!"
Земляки. Хотя и кличут друг друга насмешливо тамбовскими волками,
вологодскими водохлебами, косопузой Рязанью, а все же неясно друг к другу
относятся. Какие ни на есть косопузые, водохлебные и волкастые, а все
же земляки,
в одной стране родились, на одном языке говорят, с одними и теми же
песнями
выросли. Откуда, земеля? Оттедова.
Но это, конечно, не только у русских. Всем это свойственно. Встречаются
два американца: "Вы откуда?" "Я из Оклахомы". "А я из штата Мичиган".
"Файн! Замечательно! Неужели это возможно?"
Так всегда и везде. Чем дальше от родной земли, тем радостнее встреча.
Встречает немец немца, француз француза, радуются друг другу, как
родственники. Потому что жители других стран им тоже, может быть, интересны,
но свои как-то ближе. Хочется иногда поделиться чем-то общим и сокровенным,
чего другие вовсе
и не поймут.
Встретились, допустим, два конголезца, у них сразу же общие ассоциации:
Конго, крокодилы, Московский университет имени Патриса Лумумбы. Все это для
них для всех что-то значит, какой-то, понимаете ли, содержит сокровенный
смысл.
А вот что значит сейчас для нас, для русских, встретить за границей
земляка
где-нибудь на улице, в пивной, в театре, в супермаркете?
У меня как раз первое воспоминание о такой встрече именно с
супермаркетом связано. Пришли мы как-то с женой в один такой большой-большой
магазин, вроде, допустим, ГУМа, с тем только различием, что в ГУМе людей до
черта, а товаров кот наплакал, а здесь все совершенно наоборот: товаров
сколько хочешь, а людей умеренно. Ну и вот, идем мы между рядами с большой
тележкой и смотрим, чего бы такого приобрести. И само собой, вслух, думая,
что нас все равно здесь никто не поймет, качество этих товаров обсуждаем.
Вдруг подлетает к нам другая пара.
-- Вы русские?
-- А какие же еще? Конечно, русские!
-- И мы русские! Из Москвы!
-- И мы из Москвы.
-- Надо же, земляки! Мы живем на улице Дыбенко. А вы на какой?
-- А мы жили на Черняховского.
-- Ну как же, как же, знаем, это возле метро "Аэропорт". Там писатели
живут.
Вы, значит, там прямо рядом с писателями и живете?
-- Там прямо рядом и жили, а теперь вот переехали.
-- Переехали? Из такого хорошего района. И на какой же вы улице теперь
живете?
-- А теперь мы живем на улице Ханс-Кароссаштрассе.
Я вижу, жена уже мужа за рукав тянет и на ногу наступает, а он тупой,
до него
не сразу это сообщение доходит.
-- Как вы сказали... Ханс-Каросса... так вы, значит, извините,
эмигранты?
-- Вот именно, что эмигранты. Отщепенцы.
-- А, ну тогда извините.
И -- бежать. Только мы их обоих и видели.
Это была первая такая встреча, но вовсе не последняя. И каждый раз одно
и то же. Если это соотечественник, приехавший за границу только на время, то
сначала он бежит к тебе, как к родному брату, а потом опомнится и так же
быстро бежит обратно. Потому что выездные советские граждане -- люди, как
правило, осторожные. Они и поездку эту свою заслужили прежде всего
осторожнейшим поведением. А перед поездкой их еще там пугали, чтобы на
провокации не поддавались, при виде витрин зажмуривались, а от эмигрантов
шарахались, как от чумных. Ну, они и шарахаются, боясь не столько провокаций
со стороны эмигрантов, сколько зоркого глаза своих наблюдателей.
И случайные эти встречи оставляют во мне такой неприятный осадок, что
теперь я к соотечественникам своим не только не кидаюсь, а даже напротив,
столкнувшись с ними, делаю вид, что не понимаю по-русски ни слова.
Но иногда уклониться трудно.
Совсем недавно решили мы поехать в горы покататься на лыжах. Здесь в
Мюнхене погода ненадежная, снег то выпадет, то растает. Решили отправиться
за границу, в Австрию. Прикрепили лыжи к крыше машины, поехали. На границе
паспорта в окошко только просунули, нам полицейский машет, давай, проезжай,
не задерживай. Ну, приехали, стало быть, на лыжный курорт, где в прежние
времена отдыхали богатые люди. А теперь всякие отдыхают. Приехали, с горки
катаемся, падаем, друг другу "осторожно!" кричим.
Вдруг подходит к нам девочка лет десяти, красивая, черноглазая. Смотрит
на нашу дочку и говорит: "Вы русские?" -- "Русские". -- "А откуда?" -- "А ты
откуда?" -- "А я из Москвы". Ну конечно, мы тоже из Москвы, а сейчас где она
живет, откуда сюда, на курорт, приехала? Я, естественно, спрашиваю ее об
этом: откуда она сейчас приехала, из Вены или тоже из Мюнхена? А она
говорит: "Как откуда? Я же вам сказала, из Москвы".
Она меня не понимает, я ее не понимаю. Я говорю: "А как же ты сюда
приехала?" А она говорит: "Очень просто. У мамы отпуск, у папы отпуск, у
меня каникулы, вот мы сюда и приехали на пять дней покататься на лыжах": --
"Прямо
так вот взяли и приехали?" -- "Ну да. А что? Прямо так вот и приехали".
А в глазах ее, я вижу, пробуждаются сомнения и подозрения. Она еще
маленькая, всей политграмоты не прошла. Она, конечно, уже знает, что там, в
Советском Союзе, люди делятся на тех, которым можно сюда ездить, и на тех,
которым нельзя. Но еще не знает того, что среди тех, которые сюда приехали,
обратно можно поехать тоже не всем. Но что-то такое уже чувствует и так
бочком-бочком от нас постепенно отходит.
А я смотрю на нее и думаю: каким же нехорошим делом занимаются ее
родители, если их вместе с дочкой просто так на каникулы сюда пускают и не
боятся?
Ведь дети не только цветы жизни, а и незаменимые заложники.
В Москве, например, среди моих знакомых, включая даже известных
писателей, артистов, художников и академиков, таких, которые хотя бы иногда
могли выезжать за границу, вообще было раз-два и обчелся. А таких, которых
бы вместе с детьми
выпускали, я что-то и не припомню.
Не считая, впрочем, моего бывшего соседа Иванько, который был тогда
полковником КГБ, а теперь уже, кажется, дослужился до генерала. Вот этот
Иванько, он ездит. И с женой, и с ребенком. И по служебным делам, и так,
погулять. Не знаю, как сейчас, а раньше он любил проводить отпуск в Ницце.
Нет, чтобы, как другие, отправиться с рюкзаком по Подмосковью или со
спальным мешком на Кара-Даг. Дорвавшись, дослужившись, выслужившись,
пользуется он самой немыслимой для советского человека привилегией и ездит
куда хочет. Так же, примерно, как мы.
Но возвращаюсь к нашей новой знакомой, к Варе. Вот приехала она,
русская девочка, провести каникулы на австрийском курорте. А почему бы и
нет? Она ничем не хуже всех других девочек и мальчиков -- немецких,
французских, итальянских, американских,-- которые тоже сюда приехали на
каникулы. Но она и ничем не лучше
тех мальчиков и девочек в Советском Союзе, у которых родители
невыездные и на
Запад могут ехать не дальше Бреста.
Между прочим, одета Варя была во все здешнее, яркое, с наклейками и
нашлепками, что так нравится всем детям на свете. Ей это можно. Это детей
простых невыездных родителей в штаб народной дружины таскают и в газетах
высмеивают за заграничные майки и джинсы, на которые владелец, может, целый
год по двадцатке откладывал.
А кто, кстати, возит эти джинсы из-за границы? А вот эти выездные
товарищи,
вроде Вариных родителей, они же и возят. Иногда чемоданами, а иногда и
вагонами. Потом невыездным молодым людям сбывают втридорога. Потом о них же
в газетах фельетоны пишут. Вот, мол, какие негодяи бывают. Майки со словами
"Кока-Кола"
носят, а надписью "Стройотряд No 54" брезгуют.
И они же, вот эти выездные папаши-мамаши, и создали такую обстановку,
при которой мы, русские, делимся на тех, кто или не может выехать за
границу, или не
может вернуться домой. А заслышав родную речь, сперва летим, как
безумные, на ее
звук: "Вы русские?" И тут же, опомнившись и даже не дослушав ответа,
сломя
голову кидаемся наутек.
` ХЛЕБ НАШ НАСУЩНЫЙ
Довольно много пишут сейчас в советской прессе о хлебе. Не надо его
есть слишком много, будете толстыми. Впрочем, и мясо, говорят, чересчур
потреблять
не следует, и тоже во избежание полноты. Хотя волки, скажем, мясо едят,
а особо толстыми не бывают. Впрочем, волки едят по-дикому, не научно. А у
нас все на научную ногу крепко поста влено. И как только нехватка того или
иного продукта возникает, тут же находятся доктора соответствующих наук,
которые пишут в центральной печати большие научные статьи, что вредно кушать
то, чего нет.
С чем, понятно, трудно не согласиться.
В одной советской газете я читал об искусном поваре, который готовит
пятьсот блюд из картофеля. Это, конечно, если есть картофель (я помню, даже
в Москве и с картофелем перебои бывали). Пятьсот блюд -- это, надо прямо
сказать, немало. Я,
как ни ломал голову, больше пятнадцати придумать не сумел. А если этот
повар
такой изобретательный, что придумал пятьсот, то я могу ему предложить
пятьсот первое.
Во время войны наша семья жила некоторое время под городом Куйбышевом.
Лето сорок третьего года было еще ничего, а с осени пошло к худшему. В нашей
семье было трое рабочих, которые работали на военном заводе и получали пайки
по семьсот граммов хлеба, тетка, служащая, получала то ли пятьсот, то
ли четыреста граммов (точно не помню), и мы с бабушкой, иждивенцы, по двести
пятьдесят. И толстыми не были.
С нами жил еще кролик, которого мы приобрели, чтобы потом съесть, но
потом (так у нас всегда было с нашими животными) мы с ним так сжились, так
его полюбили, что убить его было просто невозможно. Так вот мы совсем не
были толстыми. И даже наоборот, изо дня в день худели более интенсивно, чем
при соблюдении самой строгой современной диеты. И кролик наш тощал вместе с
нами.
А потом, когда наступила совсем уже полная голодуха, кролик этот от нас
сбежал, видно, предпочтя быструю смерть от руки решительного человека
медленной голодной смерти вместе с такими гуманистами, как мы.
Правду сказать, пока этот кролик был с нами, мы его порядочно объедали,
а когда пропал, спекулировали его честным именем. Дело в том, что я ходил к
расположенным рядом с нами солдатам и на кухне просил картофельные очистки
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента