Галина Врублевская
Книга перемен: мои петербургские адреса
[1]
Автобиографическое
1. В круге ближнем
Я стала самостоятельно выходить на улицу лет с шести. К тому времени я знала, что живу в Ленинграде, а также запомнила свой адрес: Средняя ПодЪяческая улица, дом 5, квартира 7. Ныне филологи спорят о написании улицы: «Ъ» или «Ь» перед буквой «я»? Недавно я прошлась вдоль всех пятнадцати домов, разглядывая номерные знаки над входными арками, и обнаружила, что спорят уже не только филологи, но и сами знаки. Установленные в разное время они оспаривают и орфографию – на обновленных в последние годы номерных знаках в названии улицы чаще красуется знак мягкий.
Единоборство букв мистическим образом связано и с окружающей средой. Твердокаменный, бесформенный булыжник – им мостилась улица во времена моего детства – уступил место гладкому, но подверженному атмосферным воздействиям асфальту – известно, что это покрытие может и трескаться, и плавиться от жары. Попутно замечу, что и угловатые черты моего характера, такие как целеустремленность, граничащая с упрямством, перепады настроения или нетерпимость к людским недостаткам – с годами сглаживались. Я стала ровнее, мягче и терпимее, однако и ранить меня теперь легче, чем прежде. Я как будто впитала в себя тридцатую букву алфавита – «мягкий знак».
Ниже я покажу сакральную взаимосвязь других черт моей личности с изменениями материального мира, но сейчас мне придется обратить ваше внимание на местоположение улицы, на которой я выросла.
Средняя Подъяческая на топографической карте города выглядит хордой – коротким отрезком, стягивающим петлю извилистого канала Грибоедова, самой романтической водной артерии Санкт-Петербурга. Кольчатые чугунные решетки набережной канала с двух сторон как бы обрубают улицу, протяженностью менее автобусной остановки. Впрочем, автобусы по ней никогда не ходили.
Поначалу эти решетки обозначали и границы моей свободы – если меня выпускали гулять одну, то строго наказывали: дальше улицы ни на шаг! Однако время от времени я нарушала установленные родителями границы, но речь пойдет не о степени детского непослушания. Я расскажу о том, как исследуя внешнее пространство, я расширяла свой внутренний мир. А также о необъяснимом феномене – о том, что расположенные вокруг меня учреждения меняли свои назначения и вывески, синхронно попадая в русло моей жизни. Мое взросление и моя судьба как будто вписывались в Книгу Перемен – это древнее изобретение китайцев.
На ПодЪяческой с твердым знаком, мощеной крепкими булыжниками, автомобили появлялись редко и дети играли на проезжей части. Одной из игр была игра «обмен домиками», а домиками становились круглые чугунные крышки над люками. У водящего ребенка своего места не было, его целью было захватить временно опустевший чугунный кружок в тот момент, когда непоседливые хозяева, перебегая из «домика» в «домик», обменивались «жилплощадью». Прочны ли были крышки над люками? Сегодняшним умудренным взглядом я провожу незримую параллель между той игрой и пословицей: «Если хочешь рассмешить Бога – расскажи ему о своих планах». Увы, этот трагический закон постигаешь не сразу.
Берега канала Грибоедова, как и других рек города, одеты в гранит, а сама набережная высоко поднята над поверхностью воды. Зимой вода слегка подмерзает, но лед тонок и слаб, потому что его подмывают теплые сточные воды. Однако для детей было неодолимым искушением проверить прочность буроватой наледи, тем более, что каменные ступени спуска обрывались у самой кромки подмерзшей воды. Мы с девочками спустились на нижнюю ступеньку лестницы – одна из подружек оказалась смелее всех. Я всего лишь поддерживала ее за руку, когда она ступила на рыхлый лед. Он треснул, крошась, и нога девочки провалилась, образовав небольшую прорубь. К счастью, в тот же момент или мгновением раньше – у меня всегда была хорошая реакция – я дернула ее руку на себя. Мы обе благополучно упали на каменную площадку, но не в ледяную воду. Сейчас в таких случаях говорят, что спас ангел-хранитель.
Другие уроки, полученные мною на зимней улице, были вполне безопасны.
В 50-е годы минувшего века дворники ежедневно сгребали лопатами снег с тротуара и мостовой. Дальнейшая его уборка на нашей улице происходила так. Снег нагружался на огромный лист фанеры – к ней, как к саням, привязывалась веревка – и дворники, в большинстве своем женщины, волокли фанеру со снежной горой вдоль улицы в сторону канала. Затем, вновь орудуя лопатой, они перекидывали снег через обрамляющую канал решетку, все на тот же непрочный лед.
Частенько дети – числом от трех до пяти – впрягались вместе с любимой «дворничихой» тетей Катей в импровизированные «сани» и тащили груженную снегом фанеру, налегая грудью на веревку (помните крестьянских ребятишек с картины Репина?). Зато на обратном пути наша орава гурьбой валилась на холодную, пятнистую от прилипшего снега фанеру, и добрая тетя Катя в одиночку волокла ее. Мы радостно визжали на всю округу.
И так несколько ходок. Вновь снежная гора на фанере – любишь кататься, люби и саночки возить. Эту пословицу я выучила крепче остальных мудрых изречений.
Кристаллики снега, налипшего на варежки и рейтузы, как крупинки счастья, до сей поры сверкают в моей душе.
А вот как я узнала о том, что внутреннее не всегда равнозначно внешнему.
Наша ватага, бегая по улице, любила заглядывать в низкие оконца производственных помещений, потому что окна квартир были занавешены плотными шторами – но, возможно, нам уже дали понять, что в чужие комнаты заглядывать нехорошо. Зато окна всякого рода контор были открыты взгляду прохожих. Ярко освещенные электричеством полуподвалы просматривались насквозь, как залитые светом аквариумы.
Однажды мы обнаружили, что в скромном двухэтажном доме на углу (ср. Подъяческая, дом № 1) размещается фабрика по изготовлению клавишных инструментов. До той поры я видела пианино мельком, в комнате у соседей, и оно казалось мне инструментом, похожим на барабан – только барабанчиков – клавиш – было много. Так вот: замерев перед низкими окнами ярко освещенного цеха, вернее, прилипнув любопытными носами к стеклам, мы увидели «раздетое» пианино – без ящика.
Пианино стояли, как скелеты без кожи: открытые взору струны, молоточки, деревяшки, обклеенные фетром. Этот цех оказался для меня в сто раз интереснее сломанной игрушки. Очередное открытие: музыкант ударяет по клавишам-барабанчикам, а играют, как выяснилось, молоточки, касающиеся струн.
Через несколько лет, когда я уже ходила в средние классы школы, цех по изготовлению пианино куда-то переместился, а в просторном полуподвале поставили ряды швейных машин. Теперь, заглядывая в низкие окошки, мы видели работниц в почти в одинаковых косынках. Они, склонившись над машинками, строчили полотняные бюстгальтеры – здесь расположился филиал швейной фабрики «Трибуна». Эта перемена профиля производства вполне синхронно совпала с годами моего взросления – вот она сакральная книга Перемен – в тот период я как раз начала обращать внимание на нижнее дамское белье. Помню нас – на тот момент уже одиннадцатилетних девчонок – смешили горы готовой продукции. Чашки лифчиков нам казались слишком большими – мы не верили, что всезнающие небеса показывают нам наше будущее.
Дом, что был напротив фабричного цеха, фасадом выходил на канал. И выглядел этот красавец по сравнению со своим низкорослым визави настоящим замком. Это был старинный особняк цвета нежной охры с полукруглым эркером, украшающий фасад, с башенкой и шпилем, венчающей крышу и, должно быть, высоченными потолками – три этажа этого дворца по высоте равнялись пяти обычным. Нарядный парадный вход в четыре дверных полотна, огромные окна, частью завешанные «театральными» волнистыми шторами и железные ворота, тоже всегда наглухо запертые. Это здание и поныне украшает небогатую архитектурными изысками улицу моего детства.
Дотянуться до высокого бельэтажа было невозможно, а, соответственно, и увидеть, что происходит за цельными, без переплетов, стеклами! Не помню, была ли вывеска у входа, но все откуда-то знали, что в здании находится секретный институт по судостроению. Секреты в те годы были всюду. И дети тоже знали, что в здании «делают чертежи кораблей».
Я еще не задумывалась всерьез о выборе профессии и примеряла на себя разве что роль учительницы младших классов, но в итоге моя профессия оказалась связана с судостроительной наукой. Двадцать лет я отдала теоретическим исследованиям морских глубин, прежде, чем всецело посвятить себя литературным трудам. Как жаль, что на нашей улице не было книжного магазина, не говоря уже об издательстве.
На другом конце улицы, где номера домов состояли из двух цифр (первая была всегда единицей), в подвале углового дома находилась булочная. Там я училась делать покупки: назвать товар и вес, отдать деньги, получить сдачу, принести хлеб домой. Я застала еще развесную продажу хлеба: отрезанный кусок продавщица клала на тарелку двухчашечных весов – на другую ставила мелкие гирьки. Горбушка-довесок была моей законной премией и съедалась на обратной дороге к дому.
Примерно в это же время у меня появились первые карманные деньги, сэкономленные на школьных завтраках или утаенные из «сдачи». И я стала совершать покупки не «под заказ», а для себя лично – это были дешевые конфеты без фантиков: ириски, леденцы, «подушечки». Когда у меня набиралась мелочь, равная цифре на ценнике – за сто граммов конфет – я протягивала ее продавщице и получала заветный кулёк.
А теперь расскажу о трудностях, связанных у меня с посещением большого магазина – тогда говорили: «гастронома». Он располагался напротив булочной, на проспекте Римского-Корсакова. Во-первых, непросто перебежать проспект с оживленным автомобильным движением (мне было семь или восемь лет). Но все же я как-то приспособилась проскакивать на другую сторону улицы под носом у мчащихся машин – отдельное спасибо внимательным водителям! Разумеется, мне категорически запрещалось делать это, никто не посылал меня одну в этот магазин. Но этот «гастроном» был необыкновенно притягателен для меня, казался чем-то вроде нынешнего супермаркета.
Итак, я входила в зал и сворачивала к стеклянным витринам кондитерского отдела – под ними в стеклянных вазочках возвышались россыпи прежде невиданных мною сладостей: огромные шоколадки и конфеты в красочных плотных фантиках («Мишки» и «Белочки»). Имелись в ассортименте ириски и соевые «батончики», почти такие же, как в булочной, но даже эти простенькие конфеты я купить не могла – ужасали цены! Почему-то все сладости стоили там на порядок дороже. За какие-нибудь «подушечки» (в булочной они стоили 1 руб. 40 коп.) здесь требовалось уплатить 14 руб. Прошло немало времени, прежде чем я разобралась, что большая цифра – это стоимость за килограмм, а маленькая за сто граммов. А научилась переводить «страшные» цены за килограмм в приемлемые за маленький кулек я еще позже: классу к третьему-четвертому. Это было, пожалуй, мое первое практическое применение в жизни школьных знаний. До той поры стеснительная девочка боялась спросить продавщицу, сколько конфеток она может купить на свои копейки. Замечу, что врожденная стеснительность заставляла меня и в дальнейшей жизни самостоятельно вникать в премудрости различных знаний.
На этом же конце Подъяческой улицы, где находилась моя первая булочная, начиналась и дорога к храму – только надо было свернуть за другой угол. Дальнейший рассказ придется усложнить двойными названиями, ибо не всем местам, как моей улице, посчастливилось пронести через века историческое наименование.
Канал Грибоедова, как я отметила, петлял вокруг Подъяческих улиц, а дорога к храму пролегала через Комсомольский мост и площадь Коммунаров. Как вам такое «совпадение», бывшие комсомольцы и жители коммунальных квартир? Но до революции – и теперь, слава Богу – люди шли и идут через Харламов мост и Никольскую площадь. К счастью, выстоял сам храм – небесно-голубой, с золотыми куполами, Никольский Морской собор.
В этом соборе моя бабушка окрестила меня в младенчестве, а в дошкольном детстве водила к причастию. Ребенку не требовалось каяться в грехах и он получал свою ложечку сладкого вина – кровь господню – авансом за свою невинность. Не скажу, что я часто ходила этой дорогой впоследствии. Посещение церкви пионерами, тем более комсомольцами властями не приветствовалось – могли даже исключить из общественной организации.
Но любопытные комсомольцы и комсомолки, и я среди них, в ночь пасхального богослужения, через Комсомольский мост и площадь Коммунаров, шли к церковному садику, чтобы посмотреть «крестный ход». Мы забирались на крыши дровяных сараев и оттуда, как с трибун, смотрели на величавое шествие.
В эти же часы в городских кинотеатрах назначали ночные сеансы, чтобы отвлечь молодежь от опасного «религиозного опиума». Демонстрировали завлекательные фильмы с пометкой «Детям до шестнадцати лет смотреть не разрешается». Юность металась в поисках истины, а храм терпеливо ждал ....
Мою первую школу давно закрыли. Ныне в этом здании по каналу Грибоедова, дом № 83 теснятся важные учреждения: Жилкомсервис Адмиралтейского района и Общественная приемная представителя президента. Когда я бегала в первый класс, был жив еще «дедушка» Сталин, а слово «президент», его я узнала чуть позднее, ассоциировалось со словами «капиталисты», «империалисты» и «американская военщина». Думала ли я тогда, что капитализм придет и на мою улицу! Он пришел туда, когда меня там не стало.
И пешеходный Подъяческий мостик, по ступенькам которого неслась маленькая девчушка – скорей, скорей – давно снесен. Сейчас век скоростей и автомобилистов, так что его заменил широкий и крепкий мост – для проезда машин.
Девятый класс я начала в другой школе, потому что вышло хрущевское постановление «О связи школы с жизнью». Мою школу усекли на два старших класса, зато в округе появились «политехнические» одиннадцатилетки – их укрупнили на манер колледжей. В «одиннадцатилетках» не было малышей – только девятые-одиннадцатые классы, по шесть-восемь штук на потоке. Дважды в неделю обучение ремеслу – я обучалась престижной в те годы профессии «радиоэлектромонтажник».
Теперь я, раздвигая границы своего ареала, стала ездить на трамвае на Гороховую улицу, в школу № 211. Учителя в этой школе были замечательные, в основном, мужчины-фронтовики, но огромная масса прежде мне незнакомых учеников, скажу откровенно, задавила такую робкую единицу, как я. Не имея возможности самовыразиться в среде «чужаков», я все чаще выражала себя в стихах и рассказах. Мой переход в эту школу, я считаю, углубил мой интерес к литературному творчеству.
Через год или два после получения мною аттестата, эксперимент с политехническими школами закончился, и эта школа вновь стала обычной десятилеткой. И – интересный факт: трамвай № 36 – он довозил меня до почти до самой школы – сократил свой маршрут на соответствующий отрезок. Поскольку это был единственный трамвай на Казанской улице (б. Плеханова), то и рельсы вскоре сняли. Замечу, что кольцо трамвая было перенесено на мою остановку у Фонарного переулка, и в противоположном направлении дребезжащий вагончик еще несколько лет возил меня в «Корабелку», к площади Репина.
А теперь немного о том, как я поняла, что живу в самом центре красивейшего из городов мира. Среди трех мостиков, выводящих меня в большой мир, особенное место занимал Львиный – в створе Малой Подъяческой улицы. Четыре льва, поджав хвосты, и до сих пор восседают на четырех его углах. Они держат в пасти железные ванты, на которых мостик будто качается. Но это кажется – он твердо стоит на своих опорах. Это мой самый любимый мостик – он вел меня в приятные места развлечений. Через него я попадала на Театральную площадь, там я впервые увидела балет – «Щелкунчик» Чайковского в Кировском театре. Там же находился ныне уже снесенный Дворец Культуры 1-ой Пятилетки – какое-то время я ходила в кружок, училась декламировать стихи.
Но я благодарю Бога, что сохранился мой Львиный мостик. В те свои детские зимы, когда я еще каталась на санках, я ежедневно пробегала этим мостиком, чтобы попасть в Солдатский садик – там имелась большая гора (вероятно, засыпанное грунтом бомбоубежище). Находится этот садик на заднем дворе Юсуповского дворца, тогда дворец был известен нам, как Дом Учителя. В межсезонье, уже без санок, дети исследовали прилегающие к садику места. Имелись там царственные решетчатые ворота, всегда закрытые, через которые можно было попасть в главный двор Юсуповского дворца. Благодаря нашей детской миниатюрности это не составляло проблемы – девочки просачивались между прутьями решетки, как намыленные, и оказывались там, где быть запрещено. Однако я не помню, чтобы нас прогоняли с «княжеского» двора. А однажды, зайдя через неказистые служебные двери внутрь дворца, мы с подружкой, минуя нарядный вестибюль, вышли с противоположной стороны через парадный подъезд – и оказались на загадочной и красивой набережной реки Мойки.
Мир для меня не просто раздвинулся, а взорвался! Я волшебным образом попала внутрь открытки с видами города: Исаакиевская площадь, Медный всадник и, наконец, бескрайняя ширь Невы, одетой в гранит. Эти чудные места я не смею присваивать: они принадлежат всем. Но и мне тоже. Они остались почти такими, как тогда, но в них навсегда прописалось детское изумление красотой.
Единоборство букв мистическим образом связано и с окружающей средой. Твердокаменный, бесформенный булыжник – им мостилась улица во времена моего детства – уступил место гладкому, но подверженному атмосферным воздействиям асфальту – известно, что это покрытие может и трескаться, и плавиться от жары. Попутно замечу, что и угловатые черты моего характера, такие как целеустремленность, граничащая с упрямством, перепады настроения или нетерпимость к людским недостаткам – с годами сглаживались. Я стала ровнее, мягче и терпимее, однако и ранить меня теперь легче, чем прежде. Я как будто впитала в себя тридцатую букву алфавита – «мягкий знак».
Ниже я покажу сакральную взаимосвязь других черт моей личности с изменениями материального мира, но сейчас мне придется обратить ваше внимание на местоположение улицы, на которой я выросла.
Средняя Подъяческая на топографической карте города выглядит хордой – коротким отрезком, стягивающим петлю извилистого канала Грибоедова, самой романтической водной артерии Санкт-Петербурга. Кольчатые чугунные решетки набережной канала с двух сторон как бы обрубают улицу, протяженностью менее автобусной остановки. Впрочем, автобусы по ней никогда не ходили.
Поначалу эти решетки обозначали и границы моей свободы – если меня выпускали гулять одну, то строго наказывали: дальше улицы ни на шаг! Однако время от времени я нарушала установленные родителями границы, но речь пойдет не о степени детского непослушания. Я расскажу о том, как исследуя внешнее пространство, я расширяла свой внутренний мир. А также о необъяснимом феномене – о том, что расположенные вокруг меня учреждения меняли свои назначения и вывески, синхронно попадая в русло моей жизни. Мое взросление и моя судьба как будто вписывались в Книгу Перемен – это древнее изобретение китайцев.
На ПодЪяческой с твердым знаком, мощеной крепкими булыжниками, автомобили появлялись редко и дети играли на проезжей части. Одной из игр была игра «обмен домиками», а домиками становились круглые чугунные крышки над люками. У водящего ребенка своего места не было, его целью было захватить временно опустевший чугунный кружок в тот момент, когда непоседливые хозяева, перебегая из «домика» в «домик», обменивались «жилплощадью». Прочны ли были крышки над люками? Сегодняшним умудренным взглядом я провожу незримую параллель между той игрой и пословицей: «Если хочешь рассмешить Бога – расскажи ему о своих планах». Увы, этот трагический закон постигаешь не сразу.
Берега канала Грибоедова, как и других рек города, одеты в гранит, а сама набережная высоко поднята над поверхностью воды. Зимой вода слегка подмерзает, но лед тонок и слаб, потому что его подмывают теплые сточные воды. Однако для детей было неодолимым искушением проверить прочность буроватой наледи, тем более, что каменные ступени спуска обрывались у самой кромки подмерзшей воды. Мы с девочками спустились на нижнюю ступеньку лестницы – одна из подружек оказалась смелее всех. Я всего лишь поддерживала ее за руку, когда она ступила на рыхлый лед. Он треснул, крошась, и нога девочки провалилась, образовав небольшую прорубь. К счастью, в тот же момент или мгновением раньше – у меня всегда была хорошая реакция – я дернула ее руку на себя. Мы обе благополучно упали на каменную площадку, но не в ледяную воду. Сейчас в таких случаях говорят, что спас ангел-хранитель.
Другие уроки, полученные мною на зимней улице, были вполне безопасны.
В 50-е годы минувшего века дворники ежедневно сгребали лопатами снег с тротуара и мостовой. Дальнейшая его уборка на нашей улице происходила так. Снег нагружался на огромный лист фанеры – к ней, как к саням, привязывалась веревка – и дворники, в большинстве своем женщины, волокли фанеру со снежной горой вдоль улицы в сторону канала. Затем, вновь орудуя лопатой, они перекидывали снег через обрамляющую канал решетку, все на тот же непрочный лед.
Частенько дети – числом от трех до пяти – впрягались вместе с любимой «дворничихой» тетей Катей в импровизированные «сани» и тащили груженную снегом фанеру, налегая грудью на веревку (помните крестьянских ребятишек с картины Репина?). Зато на обратном пути наша орава гурьбой валилась на холодную, пятнистую от прилипшего снега фанеру, и добрая тетя Катя в одиночку волокла ее. Мы радостно визжали на всю округу.
И так несколько ходок. Вновь снежная гора на фанере – любишь кататься, люби и саночки возить. Эту пословицу я выучила крепче остальных мудрых изречений.
Кристаллики снега, налипшего на варежки и рейтузы, как крупинки счастья, до сей поры сверкают в моей душе.
А вот как я узнала о том, что внутреннее не всегда равнозначно внешнему.
Наша ватага, бегая по улице, любила заглядывать в низкие оконца производственных помещений, потому что окна квартир были занавешены плотными шторами – но, возможно, нам уже дали понять, что в чужие комнаты заглядывать нехорошо. Зато окна всякого рода контор были открыты взгляду прохожих. Ярко освещенные электричеством полуподвалы просматривались насквозь, как залитые светом аквариумы.
Однажды мы обнаружили, что в скромном двухэтажном доме на углу (ср. Подъяческая, дом № 1) размещается фабрика по изготовлению клавишных инструментов. До той поры я видела пианино мельком, в комнате у соседей, и оно казалось мне инструментом, похожим на барабан – только барабанчиков – клавиш – было много. Так вот: замерев перед низкими окнами ярко освещенного цеха, вернее, прилипнув любопытными носами к стеклам, мы увидели «раздетое» пианино – без ящика.
Пианино стояли, как скелеты без кожи: открытые взору струны, молоточки, деревяшки, обклеенные фетром. Этот цех оказался для меня в сто раз интереснее сломанной игрушки. Очередное открытие: музыкант ударяет по клавишам-барабанчикам, а играют, как выяснилось, молоточки, касающиеся струн.
Через несколько лет, когда я уже ходила в средние классы школы, цех по изготовлению пианино куда-то переместился, а в просторном полуподвале поставили ряды швейных машин. Теперь, заглядывая в низкие окошки, мы видели работниц в почти в одинаковых косынках. Они, склонившись над машинками, строчили полотняные бюстгальтеры – здесь расположился филиал швейной фабрики «Трибуна». Эта перемена профиля производства вполне синхронно совпала с годами моего взросления – вот она сакральная книга Перемен – в тот период я как раз начала обращать внимание на нижнее дамское белье. Помню нас – на тот момент уже одиннадцатилетних девчонок – смешили горы готовой продукции. Чашки лифчиков нам казались слишком большими – мы не верили, что всезнающие небеса показывают нам наше будущее.
Дом, что был напротив фабричного цеха, фасадом выходил на канал. И выглядел этот красавец по сравнению со своим низкорослым визави настоящим замком. Это был старинный особняк цвета нежной охры с полукруглым эркером, украшающий фасад, с башенкой и шпилем, венчающей крышу и, должно быть, высоченными потолками – три этажа этого дворца по высоте равнялись пяти обычным. Нарядный парадный вход в четыре дверных полотна, огромные окна, частью завешанные «театральными» волнистыми шторами и железные ворота, тоже всегда наглухо запертые. Это здание и поныне украшает небогатую архитектурными изысками улицу моего детства.
Дотянуться до высокого бельэтажа было невозможно, а, соответственно, и увидеть, что происходит за цельными, без переплетов, стеклами! Не помню, была ли вывеска у входа, но все откуда-то знали, что в здании находится секретный институт по судостроению. Секреты в те годы были всюду. И дети тоже знали, что в здании «делают чертежи кораблей».
Я еще не задумывалась всерьез о выборе профессии и примеряла на себя разве что роль учительницы младших классов, но в итоге моя профессия оказалась связана с судостроительной наукой. Двадцать лет я отдала теоретическим исследованиям морских глубин, прежде, чем всецело посвятить себя литературным трудам. Как жаль, что на нашей улице не было книжного магазина, не говоря уже об издательстве.
На другом конце улицы, где номера домов состояли из двух цифр (первая была всегда единицей), в подвале углового дома находилась булочная. Там я училась делать покупки: назвать товар и вес, отдать деньги, получить сдачу, принести хлеб домой. Я застала еще развесную продажу хлеба: отрезанный кусок продавщица клала на тарелку двухчашечных весов – на другую ставила мелкие гирьки. Горбушка-довесок была моей законной премией и съедалась на обратной дороге к дому.
Примерно в это же время у меня появились первые карманные деньги, сэкономленные на школьных завтраках или утаенные из «сдачи». И я стала совершать покупки не «под заказ», а для себя лично – это были дешевые конфеты без фантиков: ириски, леденцы, «подушечки». Когда у меня набиралась мелочь, равная цифре на ценнике – за сто граммов конфет – я протягивала ее продавщице и получала заветный кулёк.
А теперь расскажу о трудностях, связанных у меня с посещением большого магазина – тогда говорили: «гастронома». Он располагался напротив булочной, на проспекте Римского-Корсакова. Во-первых, непросто перебежать проспект с оживленным автомобильным движением (мне было семь или восемь лет). Но все же я как-то приспособилась проскакивать на другую сторону улицы под носом у мчащихся машин – отдельное спасибо внимательным водителям! Разумеется, мне категорически запрещалось делать это, никто не посылал меня одну в этот магазин. Но этот «гастроном» был необыкновенно притягателен для меня, казался чем-то вроде нынешнего супермаркета.
Итак, я входила в зал и сворачивала к стеклянным витринам кондитерского отдела – под ними в стеклянных вазочках возвышались россыпи прежде невиданных мною сладостей: огромные шоколадки и конфеты в красочных плотных фантиках («Мишки» и «Белочки»). Имелись в ассортименте ириски и соевые «батончики», почти такие же, как в булочной, но даже эти простенькие конфеты я купить не могла – ужасали цены! Почему-то все сладости стоили там на порядок дороже. За какие-нибудь «подушечки» (в булочной они стоили 1 руб. 40 коп.) здесь требовалось уплатить 14 руб. Прошло немало времени, прежде чем я разобралась, что большая цифра – это стоимость за килограмм, а маленькая за сто граммов. А научилась переводить «страшные» цены за килограмм в приемлемые за маленький кулек я еще позже: классу к третьему-четвертому. Это было, пожалуй, мое первое практическое применение в жизни школьных знаний. До той поры стеснительная девочка боялась спросить продавщицу, сколько конфеток она может купить на свои копейки. Замечу, что врожденная стеснительность заставляла меня и в дальнейшей жизни самостоятельно вникать в премудрости различных знаний.
На этом же конце Подъяческой улицы, где находилась моя первая булочная, начиналась и дорога к храму – только надо было свернуть за другой угол. Дальнейший рассказ придется усложнить двойными названиями, ибо не всем местам, как моей улице, посчастливилось пронести через века историческое наименование.
Канал Грибоедова, как я отметила, петлял вокруг Подъяческих улиц, а дорога к храму пролегала через Комсомольский мост и площадь Коммунаров. Как вам такое «совпадение», бывшие комсомольцы и жители коммунальных квартир? Но до революции – и теперь, слава Богу – люди шли и идут через Харламов мост и Никольскую площадь. К счастью, выстоял сам храм – небесно-голубой, с золотыми куполами, Никольский Морской собор.
В этом соборе моя бабушка окрестила меня в младенчестве, а в дошкольном детстве водила к причастию. Ребенку не требовалось каяться в грехах и он получал свою ложечку сладкого вина – кровь господню – авансом за свою невинность. Не скажу, что я часто ходила этой дорогой впоследствии. Посещение церкви пионерами, тем более комсомольцами властями не приветствовалось – могли даже исключить из общественной организации.
Но любопытные комсомольцы и комсомолки, и я среди них, в ночь пасхального богослужения, через Комсомольский мост и площадь Коммунаров, шли к церковному садику, чтобы посмотреть «крестный ход». Мы забирались на крыши дровяных сараев и оттуда, как с трибун, смотрели на величавое шествие.
В эти же часы в городских кинотеатрах назначали ночные сеансы, чтобы отвлечь молодежь от опасного «религиозного опиума». Демонстрировали завлекательные фильмы с пометкой «Детям до шестнадцати лет смотреть не разрешается». Юность металась в поисках истины, а храм терпеливо ждал ....
* * *
Дорога в школу шла через конец улицы, мимо цеха по ремонту пианино, а храм остался у меня за спиной. Моя первая школа № 248 находилась в квартале от моего дома на углу Фонарного переулка и канала Грибоедова, в створе Большой Подъяческой улицы. Чтобы попасть в школу, надо было перейти пешеходный мостик с дощатым настилом – Подъяческий – приподнятый на три ступени над набережной. Дрожанье узких досок под ногами, и я на другой стороне канала. Привыкать к размеренной казенной жизни было жутковато, но шаткие дощечки выдержали. Все с большей легкостью я перелетала мостик – в этой школе я проучилась восемь лет. Два первых класса школа была женской, мальчики появились в третьем. Моя подружка-второклассница, помню, говорила: «Ни за что не сяду с мальчишкой за одну парту!». Зато в седьмом классе отдельные мальчики вдруг приобрели в моих глазах ореол недосягаемой высоты. Я до сих пор помню молчаливого паренька Мишу Евтушенко, главным достоинством которого было то, что он являлся однофамильцем модного поэта. Однако не могу с уверенностью сказать, замечал ли он мои призывные взгляды. Еще выделялся на общем фоне сын известной артистки – Андрюша Люлько. Он держался независимо и дерзко и носил узкие «стиляжьи» брюки. Увы, все это были безответные влюбленности. Вряд ли герои мои грез и вспомнят большеглазую девочку с косичками – Галю Краснову (Краснова – моя девичья фамилия). Кстати, недавно я случайно узнала от общих знакомых, что меня запомнил совсем другой одноклассник, лица которого не вспомнить мне.Мою первую школу давно закрыли. Ныне в этом здании по каналу Грибоедова, дом № 83 теснятся важные учреждения: Жилкомсервис Адмиралтейского района и Общественная приемная представителя президента. Когда я бегала в первый класс, был жив еще «дедушка» Сталин, а слово «президент», его я узнала чуть позднее, ассоциировалось со словами «капиталисты», «империалисты» и «американская военщина». Думала ли я тогда, что капитализм придет и на мою улицу! Он пришел туда, когда меня там не стало.
И пешеходный Подъяческий мостик, по ступенькам которого неслась маленькая девчушка – скорей, скорей – давно снесен. Сейчас век скоростей и автомобилистов, так что его заменил широкий и крепкий мост – для проезда машин.
Девятый класс я начала в другой школе, потому что вышло хрущевское постановление «О связи школы с жизнью». Мою школу усекли на два старших класса, зато в округе появились «политехнические» одиннадцатилетки – их укрупнили на манер колледжей. В «одиннадцатилетках» не было малышей – только девятые-одиннадцатые классы, по шесть-восемь штук на потоке. Дважды в неделю обучение ремеслу – я обучалась престижной в те годы профессии «радиоэлектромонтажник».
Теперь я, раздвигая границы своего ареала, стала ездить на трамвае на Гороховую улицу, в школу № 211. Учителя в этой школе были замечательные, в основном, мужчины-фронтовики, но огромная масса прежде мне незнакомых учеников, скажу откровенно, задавила такую робкую единицу, как я. Не имея возможности самовыразиться в среде «чужаков», я все чаще выражала себя в стихах и рассказах. Мой переход в эту школу, я считаю, углубил мой интерес к литературному творчеству.
Через год или два после получения мною аттестата, эксперимент с политехническими школами закончился, и эта школа вновь стала обычной десятилеткой. И – интересный факт: трамвай № 36 – он довозил меня до почти до самой школы – сократил свой маршрут на соответствующий отрезок. Поскольку это был единственный трамвай на Казанской улице (б. Плеханова), то и рельсы вскоре сняли. Замечу, что кольцо трамвая было перенесено на мою остановку у Фонарного переулка, и в противоположном направлении дребезжащий вагончик еще несколько лет возил меня в «Корабелку», к площади Репина.
А теперь немного о том, как я поняла, что живу в самом центре красивейшего из городов мира. Среди трех мостиков, выводящих меня в большой мир, особенное место занимал Львиный – в створе Малой Подъяческой улицы. Четыре льва, поджав хвосты, и до сих пор восседают на четырех его углах. Они держат в пасти железные ванты, на которых мостик будто качается. Но это кажется – он твердо стоит на своих опорах. Это мой самый любимый мостик – он вел меня в приятные места развлечений. Через него я попадала на Театральную площадь, там я впервые увидела балет – «Щелкунчик» Чайковского в Кировском театре. Там же находился ныне уже снесенный Дворец Культуры 1-ой Пятилетки – какое-то время я ходила в кружок, училась декламировать стихи.
Но я благодарю Бога, что сохранился мой Львиный мостик. В те свои детские зимы, когда я еще каталась на санках, я ежедневно пробегала этим мостиком, чтобы попасть в Солдатский садик – там имелась большая гора (вероятно, засыпанное грунтом бомбоубежище). Находится этот садик на заднем дворе Юсуповского дворца, тогда дворец был известен нам, как Дом Учителя. В межсезонье, уже без санок, дети исследовали прилегающие к садику места. Имелись там царственные решетчатые ворота, всегда закрытые, через которые можно было попасть в главный двор Юсуповского дворца. Благодаря нашей детской миниатюрности это не составляло проблемы – девочки просачивались между прутьями решетки, как намыленные, и оказывались там, где быть запрещено. Однако я не помню, чтобы нас прогоняли с «княжеского» двора. А однажды, зайдя через неказистые служебные двери внутрь дворца, мы с подружкой, минуя нарядный вестибюль, вышли с противоположной стороны через парадный подъезд – и оказались на загадочной и красивой набережной реки Мойки.
Мир для меня не просто раздвинулся, а взорвался! Я волшебным образом попала внутрь открытки с видами города: Исаакиевская площадь, Медный всадник и, наконец, бескрайняя ширь Невы, одетой в гранит. Эти чудные места я не смею присваивать: они принадлежат всем. Но и мне тоже. Они остались почти такими, как тогда, но в них навсегда прописалось детское изумление красотой.
2. Далее – везде
Я закончила Корабелку – главное здание института находилось на Лоцманской улице, в историческом районе, получившем название Коломна. Географически это место примыкает к моему «родному» району, а за ним и вовсе город заканчивается – далее простирается гладь Финского залива. На залив я смотрела со стапеля Адмиралтейского завода, где проходила практику. Впереди, за горизонтом простиралась вся жизнь, но то, что находится за линией, отделяющей небо от земли, со стапеля не увидишь – надо выходить в море. Вооружившись лоцманскими картами – знаниями, полученными в институте – я вышла в большую жизнь.
Одновременно случился и второй любопытный казус, связанный с моим трамваем. Когда я перестала ездить на нем в институт, из нашего микрорайона трамвай убрали вообще (маршрут и рельсы на участке «Театральная площадь – Фонарный переулок» сняли в семидесятые годы).
Уже много лет я живу у Московского парка Победы. Но прежде чем описать, какое сакральное влияние я и этот район оказали друг на друга, скажу несколько слов о том, как преображался район моих Подъяческих.
Эпизодически мне приходится бывать в местах, где прошли мои детские и юношеские годы. С удивлением я наблюдаю, как старые учреждения «подстраиваются» под мои новые потребности, хотя я давно не живу здесь.
В 90-е годы стали открываться всевозможные центры духовных знаний. И я записалась в один из них, прослушала курс лекций экстрасенсорики и парапсихологии – предметы, прежде недоступные по идеологическим соображениям. Курсы читались (не поверите!) в доме № 1 по Средней Подъяческой улице. Здесь и ныне находится Гуманитарный центр.
В том здании, где когда-то собирали пианино, а позднее работницы шили лифчики, теперь читал лекции питерский исследователь в области экстрасенсорного восприятия – физик Вадим Поляков. Впервые я услышала о том, что мысли материальны и, следовательно, могут быть зафиксированы прибором. И убедилась на предъявленных опытах, что металлическая рамка – неплохой инструмент как для поиска подземных источников воды, так и для оценки состояния среды. А понятие – «биополе» (до сих пор не имеющее строгого определения), подтолкнуло меня впоследствии к более основательному изучению души человека – к психологии и психоанализу.
В старинный особняк напротив Гуманитарного центра тоже нынче вселились новые организации (судостроительное бюро закрыли примерно в то время, когда и я перестала заниматься корабельными науками). Читаю таблички: «Инвестиционная палата», «Центр ресурсов администрации Санкт-Петербурга». Пока не приложу ума, как связать это с моей жизнью, о каких ресурсах идет речь, ведь финансов у меня нет. Может быть, отнести к духовным ресурсам мои литературные способности?
Итак, я стала жить в другом районе, у Московского Парка Победы, но чудеса следовали за мной по пятам – перемены в обстоятельствах жизни влекли за собой и перемены в назначении мест вокруг меня. В середине семидесятых, когда я переехала в это место, я обнаружила, что напротив моих окон, прямо в парке находится скромное двухэтажное здание – там размещался родильный дом. Через год с небольшим я родила в этом медицинском учреждении замечательную девочку. А еще через несколько месяцев этот роддом был закрыт, а в здание переехали управленческие органы здравоохранения. И в самом парке происходили перемены, для меня – благоприятные.
Поначалу площадка аттракционов находилась недалеко от дома: пока дети маленькие – это благо. Мои девочки с удовольствием бежали в павильон кривых зеркал, чтобы посмотреть на себя в новом облике. Им ведь предстояло в жизни примерить на себя множество разных ролей. Карусели, качели – тоже хорошо! Но знали бы вы, какой шум, какая громкая музыка разносятся от этого сосредоточия аттракционов. Но спустя годы, едва мои девочки повзрослели, площадку развлечений перенесли в дальний от нас угол парка, там шум веселья уже не мешал никому, поскольку поблизости вообще не было жилых домов.
Многое осталось позади: учеба, работа в ЦНИИ, бессонные ночи над детскими кроватками, уход за престарелой мамой. И вот я вновь оказалась предоставлена самой себе, но – что поделать: возраст! – появились неизбежные проблемы со здоровьем. Я оглянулась вокруг, ища сакральные изменения, и нашла их. Двухэтажный домик под сенью старых лип, где я четверть века назад родила дочку, вновь открыл свои двери для пациентов. Но теперь – не поверите – здесь находится кардиоклиника. И однажды я оказалась в палате, едва ли не той самой, где когда-то лежала с другими родильницами – вид за окном подтверждал это.
Я описала не все места, претерпевшие странные превращения, поскольку их география слишком широка. Ведь судьба закидывала и в другие районы, и даже – в другие края. Опишу лишь один казус, подтолкнувший меня к этому эссе.
И опять перенесусь в свое детство. Моя мама, работавшая стоматологом, была командирована горздравом на работу в город Выборг, на довольно длительное время. Мне было в то время лет пять, и ей пришлось взять меня с собой и устроить в детский садик. Я проходила в него месяца три, потом, как водится, заболела, но запомнила место хорошо – ведь это был единственный садик, который мне довелось посещать в своей жизни – в основном, меня воспитывала дома моя ленинградская бабушка.
Спустя полвека я, на подходе к пенсионному возрасту, приезжаю снова в Выборг: просто посмотреть городок, пройтись по его улицам. Сразу узнаю парк – там мы жили тоже напротив парка. Вдоль его ограды – прямо-прямо и за угол направо мама водила меня в мой детский сад. Я иду вдоль знакомой ограды, какой цепкой оказалась детская память, заворачиваю за угол, еще чуть и вот он – тот угловой дом и та дверь. Над дверью вместо таблички «Детский сад» красуется вывеска: «Отдел социального обеспечения»!
Чудесные превращения подобного рода не только попадали в резонанс событиям моей жизни, но, в большинстве своем, облегчали ее. Однако с недавних пор что-то сломалось в отлаженном механизме синхронии или закономерность усложнилась. Во дворе моего дома, в порядке «уплотнения» вознесся к небу многоэтажный дом. Злосчастная «высотка» застит свет в кухонном окне, и, чтобы не расстраиваться по этому поводу, я стала реже заглядывать в кухню. Но, может, и это к лучшему? Мои поварские обязанности теперь минимальны, потому что мои «пташки» свили собственные гнездышки – в кухне мне делать нечего. Лучше остаться в комнате, у компьютера, и писать новые романы или эссе. Вид из комнатного окна чудесен: убегающая вдаль ограда парка, кроны деревьев над ней, а еще выше, над деревьями – вольное небо!
Январь 2008 год.
Одновременно случился и второй любопытный казус, связанный с моим трамваем. Когда я перестала ездить на нем в институт, из нашего микрорайона трамвай убрали вообще (маршрут и рельсы на участке «Театральная площадь – Фонарный переулок» сняли в семидесятые годы).
Уже много лет я живу у Московского парка Победы. Но прежде чем описать, какое сакральное влияние я и этот район оказали друг на друга, скажу несколько слов о том, как преображался район моих Подъяческих.
Эпизодически мне приходится бывать в местах, где прошли мои детские и юношеские годы. С удивлением я наблюдаю, как старые учреждения «подстраиваются» под мои новые потребности, хотя я давно не живу здесь.
В 90-е годы стали открываться всевозможные центры духовных знаний. И я записалась в один из них, прослушала курс лекций экстрасенсорики и парапсихологии – предметы, прежде недоступные по идеологическим соображениям. Курсы читались (не поверите!) в доме № 1 по Средней Подъяческой улице. Здесь и ныне находится Гуманитарный центр.
В том здании, где когда-то собирали пианино, а позднее работницы шили лифчики, теперь читал лекции питерский исследователь в области экстрасенсорного восприятия – физик Вадим Поляков. Впервые я услышала о том, что мысли материальны и, следовательно, могут быть зафиксированы прибором. И убедилась на предъявленных опытах, что металлическая рамка – неплохой инструмент как для поиска подземных источников воды, так и для оценки состояния среды. А понятие – «биополе» (до сих пор не имеющее строгого определения), подтолкнуло меня впоследствии к более основательному изучению души человека – к психологии и психоанализу.
В старинный особняк напротив Гуманитарного центра тоже нынче вселились новые организации (судостроительное бюро закрыли примерно в то время, когда и я перестала заниматься корабельными науками). Читаю таблички: «Инвестиционная палата», «Центр ресурсов администрации Санкт-Петербурга». Пока не приложу ума, как связать это с моей жизнью, о каких ресурсах идет речь, ведь финансов у меня нет. Может быть, отнести к духовным ресурсам мои литературные способности?
Итак, я стала жить в другом районе, у Московского Парка Победы, но чудеса следовали за мной по пятам – перемены в обстоятельствах жизни влекли за собой и перемены в назначении мест вокруг меня. В середине семидесятых, когда я переехала в это место, я обнаружила, что напротив моих окон, прямо в парке находится скромное двухэтажное здание – там размещался родильный дом. Через год с небольшим я родила в этом медицинском учреждении замечательную девочку. А еще через несколько месяцев этот роддом был закрыт, а в здание переехали управленческие органы здравоохранения. И в самом парке происходили перемены, для меня – благоприятные.
Поначалу площадка аттракционов находилась недалеко от дома: пока дети маленькие – это благо. Мои девочки с удовольствием бежали в павильон кривых зеркал, чтобы посмотреть на себя в новом облике. Им ведь предстояло в жизни примерить на себя множество разных ролей. Карусели, качели – тоже хорошо! Но знали бы вы, какой шум, какая громкая музыка разносятся от этого сосредоточия аттракционов. Но спустя годы, едва мои девочки повзрослели, площадку развлечений перенесли в дальний от нас угол парка, там шум веселья уже не мешал никому, поскольку поблизости вообще не было жилых домов.
Многое осталось позади: учеба, работа в ЦНИИ, бессонные ночи над детскими кроватками, уход за престарелой мамой. И вот я вновь оказалась предоставлена самой себе, но – что поделать: возраст! – появились неизбежные проблемы со здоровьем. Я оглянулась вокруг, ища сакральные изменения, и нашла их. Двухэтажный домик под сенью старых лип, где я четверть века назад родила дочку, вновь открыл свои двери для пациентов. Но теперь – не поверите – здесь находится кардиоклиника. И однажды я оказалась в палате, едва ли не той самой, где когда-то лежала с другими родильницами – вид за окном подтверждал это.
Я описала не все места, претерпевшие странные превращения, поскольку их география слишком широка. Ведь судьба закидывала и в другие районы, и даже – в другие края. Опишу лишь один казус, подтолкнувший меня к этому эссе.
И опять перенесусь в свое детство. Моя мама, работавшая стоматологом, была командирована горздравом на работу в город Выборг, на довольно длительное время. Мне было в то время лет пять, и ей пришлось взять меня с собой и устроить в детский садик. Я проходила в него месяца три, потом, как водится, заболела, но запомнила место хорошо – ведь это был единственный садик, который мне довелось посещать в своей жизни – в основном, меня воспитывала дома моя ленинградская бабушка.
Спустя полвека я, на подходе к пенсионному возрасту, приезжаю снова в Выборг: просто посмотреть городок, пройтись по его улицам. Сразу узнаю парк – там мы жили тоже напротив парка. Вдоль его ограды – прямо-прямо и за угол направо мама водила меня в мой детский сад. Я иду вдоль знакомой ограды, какой цепкой оказалась детская память, заворачиваю за угол, еще чуть и вот он – тот угловой дом и та дверь. Над дверью вместо таблички «Детский сад» красуется вывеска: «Отдел социального обеспечения»!
Чудесные превращения подобного рода не только попадали в резонанс событиям моей жизни, но, в большинстве своем, облегчали ее. Однако с недавних пор что-то сломалось в отлаженном механизме синхронии или закономерность усложнилась. Во дворе моего дома, в порядке «уплотнения» вознесся к небу многоэтажный дом. Злосчастная «высотка» застит свет в кухонном окне, и, чтобы не расстраиваться по этому поводу, я стала реже заглядывать в кухню. Но, может, и это к лучшему? Мои поварские обязанности теперь минимальны, потому что мои «пташки» свили собственные гнездышки – в кухне мне делать нечего. Лучше остаться в комнате, у компьютера, и писать новые романы или эссе. Вид из комнатного окна чудесен: убегающая вдаль ограда парка, кроны деревьев над ней, а еще выше, над деревьями – вольное небо!
Январь 2008 год.