Пэлем Гринвел Вудхауз
ЕЩЕ ОДНА РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ПЕСНЬ[1]
В зале «Отдыха удильщика» беседа коснулась темы диет, и вдумчивый Джин С Тоником сказал, что ему хотелось бы знать, как сидящие на диетах ребята умудряются пережить Рождество.
— Именно эту проблему пришлось решать моему кузену Эгберту, — сказал мистер Маллинер.
— Он сидел на диете? — поинтересовался Виски Со Льдом.
— Совсем наоборот — до того дня, когда ощутил какие-то странности в верхней левой части груди и отправился навестить своего медицинского друга, некоего доктора Поттера.
— И чем я могу услужить тебе, Л. Ниро Вулф? — сказал доктор Поттер.
Это прозвище мой кузен получил в их совместные школьные дни, ибо уже тогда его внушительная полнота навлекала на него огонь критики. Эгберт вступил в жизнь бойким пухленьким младенчиком, вырос в шарообразного мальчика, а теперь, на сорок втором своем году, был мужчиной, под которым весы дрожали на манер осиновых листьев. Он разделял страстную любовь к пище всех своих праотцов, но, если они растрясали избыточные жировые отложения на турнирах, сражаясь с неверными, отплясывая старинные английские танцы и все такое прочее, в его теле эти отложения накапливались.
— Не думаю, что тут что-то серьезное, Билл, — ответил он, — но я подумал, что все-таки стоит заручиться мнением врача. Это вроде бы боли… да нет, не то чтобы боли, а какие-то странности вот тут в левой стороне груди. Возникают, когда я дышу.
— Так не дыши, — посоветовал доктор Поттер, так как наступило Рождество, когда даже светила медицины не прочь пошутить. — Ну хорошо, давай-ка осмотрим тебя. Хм! — сказал он после осмотра. — Ха, — добавил он и подкинул для ровного счета еще одно «хм». — Я так и предполагал. Ты слишком толст.
Эгберт удивился. Иногда ему казалось, что он набрал унцию-другую излишнего веса, но сам он никогда бы не приложил к себе такой эпитет.
— Ты считаешь меня толстым?
— И не просто. А разжиревшим. Причем жир скапливается вокруг твоего сердца. Мы должны сбросить с тебя фунтов тридцать. А если мы не…
— И что нас ждет, если мы не?
— Хлопоты и заботы с покупкой венков и проводами тебя в последний путь, а так больше ничего.
— Боже великий, Билл!
— Великий или не великий, это к делу не относится. Ты должен не меньше года воздерживаться от всего мучного и от всего жирного. Честно говоря, неплохо будет, если ты воздержишься и от всякой прочей пищи.
Удар был сокрушающим, однако Эгберт обладал сильной волей. Хотя ничто не могло скрасить подобный режим, он не сомневался, что выдержит. К тому же он умел переносить лишения. Когда его приглашали на коктейли, а сосисок на деревянных палочках оказывалось маловато, своего рода запасная энергия позволяла ему продержаться до конца.
Когда он вышел из кабинета, его зубы были крепко стиснуты. И оставались стиснутыми, пока он не вышел на улицу, где они внезапно перестали быть таковыми. Он вспомнил про свою тетушку Серину, у которой его по издавна заведенному обычаю ждал рождественский обед.
Поскольку Эгберт с детских лет и далее отнюдь не блистал умственными способностями, его устроили на государственную службу. Однако, хотя пить чай в четыре часа он был способен не хуже всех прочих, ему не нравилось быть на службе своей родины, даже самой разгосударственной. Он мечтал стать партнером своего друга, владельца фирмы, специализирующейся по интерьерам и продаже антиквариата, но осуществиться эта мечта могла, только если его тетя Серина, женщина чрезвычайно богатая, снабдила бы его суммой, необходимой для вступительного взноса. Он часто просил ее об этом, а она отказывалась, опасаясь, что, торгуясь о цене с представителями простонародья, он непоправимо ранит свой благородный дух. Он намеревался в последний раз воззвать к ней за праздничным столом, когда еда и напитки смягчат ее.
Но как самолюбивая хозяйка дома, гордящаяся своим щедрым гостеприимством, отнесется к финансированию племянника после того, как он не прикоснется ни к единому блюду за обедом, на который она расточила столько стараний?
Две минуты спустя он уже снова был в кабинете доктора Поттера.
— Послушай, Билл, — сказал он, — ты же просто разыграл меня, назначая такую диету?
— Вовсе нет.
— А что случится, если я поем икры, черепахового супа, индейки, рождественского пудинга, мясных пирожков, фруктовых корзиночек, горячих булочек с маслом и засахаренных фруктов, запивая их хересом, шампанским, портвейном и ликерами? Я умру?
— Разумеется. Но какая прекрасная смерть! Ты правда намерен все это поглотить?
— Это то, что мне придется поглотить, когда я буду обедать у моей тетки на Рождество. Если я пропущу хоть что-то, она навсегда откажется разговаривать со мной, и каюк моему партнерству в интерьерах и антиквариате, — сказал Эгберт и с лаконичной четкостью человека, занятого на государственной службе, изложил суть своего щекотливого положения.
Доктор Поттер слушал его внимательно, а по заключении печальной истории сказал «хм», добавил «ха», а затем снова подбросил «хм».
— Ты уверен, что твоя воздержанность в пище оскорбит тетку, про которую ты говорил?
— Такого она мне никогда не простит.
— Тогда ты должен выпутаться из этого обеда.
— Выпутаться из него я не могу.
— Нет, можешь, при наличии веской причины. Вряд ли она на тебя обидится, если ты сляжешь с бубонной чумой. Я могу впрыснуть тебе бациллы, которые обеспечат тебя такой бубонной чумой, какую только сердце пожелает.
Эгберт взвесил это предложение. Он полностью оценил его хитроумие, но тем не менее заколебался.
— А на что похожа бубонная чума?
— Да, пожалуй, ни на что. Кроме, конечно, бубонной чумы.
— Какие-нибудь боли?
— Сам я никогда ею не хворал, но слышал, что при этом испытываешь какие-то странные ощущения.
— Кажется, покрываются сыпью?
— Обычная для нее процедура, если не ошибаюсь.
Эгберт покачал головой:
— Нет, пожалуй, не стоит.
— Тогда прибегни к несчастному случаю.
— Какому несчастному случаю?
— Выбор очень широк, но, пожалуй, проще всего будет попасть под такси.
— Ты когда-нибудь попадал под такси?
— Десятки раз.
— Это больно?
— Только щекотно.
Эгберт поразмышлял:
— Да, пожалуй, это наилучший выбор.
— Бесспорно наилучший.
— И вовсе не обязательно под него попадать. Просто сойду с тротуара и выставлю ногу.
— Вот именно. Остальное завершит колесничий.
Легкий снежок возвестил приход Рождества, как и красногрудые малиновки и все прочее, с чем оно ассоциируется, и по мере того, как утренние часы сменялись дневными, решение Эгберта последовать совету доктора все больше укреплялось. Он не вполне верил утверждению последнего, что соприкосновение с такси вызывает лишь ощущение щекотки, но даже если результаты будут много хуже, избежать их он не мог. Направляясь в сторону дома своей тетушки, он приободрился, заметив, что дефицита в нужных машинах не наблюдается. Они десятками проносились туда и сюда, и выставление ноги перед одной из них было вполне по плечу даже наименее одаренному из людей. Требовалось только сделать выбор.
Первое приближающееся такси он отверг, почувствовав антипатию к усам шофера, второе — потому что не одобрил его цвета, и как раз намеревался шагнуть навстречу третьему, которое отвечало всем его требованиям, но застыл с поднятой ногой в воздухе. Он внезапно вспомнил, что ко дню рождения тетушки одиннадцатого февраля он уже покинет одр страданий и она будет ожидать его присутствия на банкете, которым всегда отмечала годовщины дня своего появления на свет. А эти банкеты, как он знал по опыту, изысканностью и великолепием блюд не уступали рождественским.
Разумеется, у него оставалась возможность сделать подножку какому-нибудь другому такси десятого февраля, но, если он поддастся этому искушению, как отнесутся к этому вышестоящие на его служебной лестнице? Не покачают ли они головами, и не скажут ли друг другу: «Маллинер впал в рутину», и не решат ли, что лучше отказаться от услуг подчиненного с такой тягой к несчастным случаям?
Эта мысль заморозила обе его ноги и заставила задрожать оба его подбородка. Жалованье, которым налогоплательщики обеспечивали Эгберта за питье чая в четыре часа, не было таким щедрым, как ему хотелось, но других средств к существованию у него не имелось вовсе. Лишившись его, он станет нищим. И не сможет даже просить у прохожих на хлеб насущный, поскольку его лечащий врач категорически запретил ему все мучное. Оставалось только одно. Какую бы цену ни пришлось уплатить за это, он должен продолжить путь до дома своей тетушки, а там с тяжелым сердцем поглотить икру, черепаховый суп, индейку, рождественский пудинг, фруктовые корзиночки, горячие булочки с маслом и засахаренные фрукты, запивая все это хересом, шампанским, портвейном и ликерами. Если произойдет худшее, размышлял он, так как был философом, что же, в мире одной могилой станет больше.
Тем не менее при всей своей философии он не излучал бодрости, когда завершил путь и обменялся поздравлениями с тетушкой в ее роскошной гостиной. Он обратил внимание, что со времени их последней встречи тетушки стало заметно больше. Она тоже начала жизнь бойким пухленьким младенчиком, выросла в сферическую девушку и кончила одной из трех самых корпулентных женщин в лондонском Уэст-Энде.
Он вручил тетушке рождественский подарок, а она вложила ему в руки продолговатый пакет.
— Деньги для приобретения партнерства, милый, — сказала она.
Никто из видевших Эгберта не поверил бы, что от восторга он был способен раздуться больше, чем уже раздулся, но при этих словах он словно расширился наподобие тех странных округлых рыб, которых ловят во Флориде и которые, когда их извлекают из воды, надуваются, будто воздушные шары. Нос у него затрепетал, уши зашевелились, глаза, обычно лишенные даже намека на выражение, теперь засияли, подобно двум звездам. Такого ликования он не испытывал со своего седьмого дня рождения, когда ему подарили коробку шоколадных конфет, а он сожрал верхний ярус и решил было, что все уже позади, и тут обнаружил внизу замаскированный второй ярус. Он обвил талию тетушки рукой, насколько этой руки хватило, и нежно ее поцеловал.
— Как я могу отблагодарить вас? — прошептал он прерывающимся голосом.
— Я думала обрадовать тебя, дорогой, — сказала она. — А теперь, боюсь, должна буду тебя огорчить. Ты читаешь журнал «Чистая диета и искупление мира»?
— Тот, с девушками без всякой одежды?
— Нет. Это «Плейбой». Я его постоянная подписчица. А этот посвящен вегетарианству. На прошлой неделе мне его доставили по ошибке. От нечего делать я его перелистала, и мой взгляд на мир стал иным. Там указывается, что вегетарианство — это необходимое условие цивилизации высшего порядка, когда человечество станет истинно человеческим.
Эгберт — насколько это осуществимо для чемпионов по дородству — подпрыгнул в кресле. Дичайшая мысль мелькнула у него в уме, каким бы его ум ни был. Даже стань он жертвой бубонной чумы, странное ощущение, которое он испытал, не могло бы оказаться более странным.
— Вы имеете в виду?..
— Там указывается, что только так на земле воцарится мир, прекратятся войны, будет покончено с преступностью, болезнями, душевными расстройствами, бедностью и угнетением. И ты ведь не станешь отрицать, дорогой, что это было бы очень мило, ведь не станешь?
Как правило, дикция Эгберта была безупречной — такой, какую можно приобрести только на государственной службе, — но от наплыва чувств он начал заикаться.
— Вы имеете в виду, — вскричал он, вставив пять или шесть «д» в «виду», — что стали вегетарианкой?!
— Да, дорогой.
— И сегодня не будет индейки?
— Боюсь, что нет.
— Ни черепахового супа? Ни мясных пирожков?
— Я знаю, как ты огорчен.
Как упоминалось, Эгберт незадолго до этого уже подпрыгнул в кресле. Теперь он выпрыгнул из него, будто грациозный балетный премьер, демонстрирующий пируэт, на успешное выполнение которого любой опытный букмекер ставил бы не больше восьми против ста.
— Огорчен?! — вскричал он. — Огорчен? Я не мог бы обрадоваться больше. Я только что тоже стал вегетарианцем. Собственно говоря, глаза бы мои этой индейки не видели. А что будет у нас на обед?
— Для начала суп из морских водорослей.
— Очень питательно.
— Потом фальшивая лососина из тыквы, подкрашенной в розовый цвет.
— Великолепно!
— Затем котлеты из орехов со шпинатом.
— Превосходно!
— И апельсин.
— Мы его разделим?
— Нет. Каждому по штуке.
— Настоящий пир. Бог да благословит нас всех до единого[2], — сказал Эгберт.
У него возникло ощущение, что фраза эта была ему знакома прежде, но не всем нам дано быть оригинальными, а Эгберту казалось, что она подводит итог сложившемуся положению вещей примерно настолько, насколько положению вещей вообще можно подвести итог.
— Именно эту проблему пришлось решать моему кузену Эгберту, — сказал мистер Маллинер.
— Он сидел на диете? — поинтересовался Виски Со Льдом.
— Совсем наоборот — до того дня, когда ощутил какие-то странности в верхней левой части груди и отправился навестить своего медицинского друга, некоего доктора Поттера.
— И чем я могу услужить тебе, Л. Ниро Вулф? — сказал доктор Поттер.
Это прозвище мой кузен получил в их совместные школьные дни, ибо уже тогда его внушительная полнота навлекала на него огонь критики. Эгберт вступил в жизнь бойким пухленьким младенчиком, вырос в шарообразного мальчика, а теперь, на сорок втором своем году, был мужчиной, под которым весы дрожали на манер осиновых листьев. Он разделял страстную любовь к пище всех своих праотцов, но, если они растрясали избыточные жировые отложения на турнирах, сражаясь с неверными, отплясывая старинные английские танцы и все такое прочее, в его теле эти отложения накапливались.
— Не думаю, что тут что-то серьезное, Билл, — ответил он, — но я подумал, что все-таки стоит заручиться мнением врача. Это вроде бы боли… да нет, не то чтобы боли, а какие-то странности вот тут в левой стороне груди. Возникают, когда я дышу.
— Так не дыши, — посоветовал доктор Поттер, так как наступило Рождество, когда даже светила медицины не прочь пошутить. — Ну хорошо, давай-ка осмотрим тебя. Хм! — сказал он после осмотра. — Ха, — добавил он и подкинул для ровного счета еще одно «хм». — Я так и предполагал. Ты слишком толст.
Эгберт удивился. Иногда ему казалось, что он набрал унцию-другую излишнего веса, но сам он никогда бы не приложил к себе такой эпитет.
— Ты считаешь меня толстым?
— И не просто. А разжиревшим. Причем жир скапливается вокруг твоего сердца. Мы должны сбросить с тебя фунтов тридцать. А если мы не…
— И что нас ждет, если мы не?
— Хлопоты и заботы с покупкой венков и проводами тебя в последний путь, а так больше ничего.
— Боже великий, Билл!
— Великий или не великий, это к делу не относится. Ты должен не меньше года воздерживаться от всего мучного и от всего жирного. Честно говоря, неплохо будет, если ты воздержишься и от всякой прочей пищи.
Удар был сокрушающим, однако Эгберт обладал сильной волей. Хотя ничто не могло скрасить подобный режим, он не сомневался, что выдержит. К тому же он умел переносить лишения. Когда его приглашали на коктейли, а сосисок на деревянных палочках оказывалось маловато, своего рода запасная энергия позволяла ему продержаться до конца.
Когда он вышел из кабинета, его зубы были крепко стиснуты. И оставались стиснутыми, пока он не вышел на улицу, где они внезапно перестали быть таковыми. Он вспомнил про свою тетушку Серину, у которой его по издавна заведенному обычаю ждал рождественский обед.
Поскольку Эгберт с детских лет и далее отнюдь не блистал умственными способностями, его устроили на государственную службу. Однако, хотя пить чай в четыре часа он был способен не хуже всех прочих, ему не нравилось быть на службе своей родины, даже самой разгосударственной. Он мечтал стать партнером своего друга, владельца фирмы, специализирующейся по интерьерам и продаже антиквариата, но осуществиться эта мечта могла, только если его тетя Серина, женщина чрезвычайно богатая, снабдила бы его суммой, необходимой для вступительного взноса. Он часто просил ее об этом, а она отказывалась, опасаясь, что, торгуясь о цене с представителями простонародья, он непоправимо ранит свой благородный дух. Он намеревался в последний раз воззвать к ней за праздничным столом, когда еда и напитки смягчат ее.
Но как самолюбивая хозяйка дома, гордящаяся своим щедрым гостеприимством, отнесется к финансированию племянника после того, как он не прикоснется ни к единому блюду за обедом, на который она расточила столько стараний?
Две минуты спустя он уже снова был в кабинете доктора Поттера.
— Послушай, Билл, — сказал он, — ты же просто разыграл меня, назначая такую диету?
— Вовсе нет.
— А что случится, если я поем икры, черепахового супа, индейки, рождественского пудинга, мясных пирожков, фруктовых корзиночек, горячих булочек с маслом и засахаренных фруктов, запивая их хересом, шампанским, портвейном и ликерами? Я умру?
— Разумеется. Но какая прекрасная смерть! Ты правда намерен все это поглотить?
— Это то, что мне придется поглотить, когда я буду обедать у моей тетки на Рождество. Если я пропущу хоть что-то, она навсегда откажется разговаривать со мной, и каюк моему партнерству в интерьерах и антиквариате, — сказал Эгберт и с лаконичной четкостью человека, занятого на государственной службе, изложил суть своего щекотливого положения.
Доктор Поттер слушал его внимательно, а по заключении печальной истории сказал «хм», добавил «ха», а затем снова подбросил «хм».
— Ты уверен, что твоя воздержанность в пище оскорбит тетку, про которую ты говорил?
— Такого она мне никогда не простит.
— Тогда ты должен выпутаться из этого обеда.
— Выпутаться из него я не могу.
— Нет, можешь, при наличии веской причины. Вряд ли она на тебя обидится, если ты сляжешь с бубонной чумой. Я могу впрыснуть тебе бациллы, которые обеспечат тебя такой бубонной чумой, какую только сердце пожелает.
Эгберт взвесил это предложение. Он полностью оценил его хитроумие, но тем не менее заколебался.
— А на что похожа бубонная чума?
— Да, пожалуй, ни на что. Кроме, конечно, бубонной чумы.
— Какие-нибудь боли?
— Сам я никогда ею не хворал, но слышал, что при этом испытываешь какие-то странные ощущения.
— Кажется, покрываются сыпью?
— Обычная для нее процедура, если не ошибаюсь.
Эгберт покачал головой:
— Нет, пожалуй, не стоит.
— Тогда прибегни к несчастному случаю.
— Какому несчастному случаю?
— Выбор очень широк, но, пожалуй, проще всего будет попасть под такси.
— Ты когда-нибудь попадал под такси?
— Десятки раз.
— Это больно?
— Только щекотно.
Эгберт поразмышлял:
— Да, пожалуй, это наилучший выбор.
— Бесспорно наилучший.
— И вовсе не обязательно под него попадать. Просто сойду с тротуара и выставлю ногу.
— Вот именно. Остальное завершит колесничий.
Легкий снежок возвестил приход Рождества, как и красногрудые малиновки и все прочее, с чем оно ассоциируется, и по мере того, как утренние часы сменялись дневными, решение Эгберта последовать совету доктора все больше укреплялось. Он не вполне верил утверждению последнего, что соприкосновение с такси вызывает лишь ощущение щекотки, но даже если результаты будут много хуже, избежать их он не мог. Направляясь в сторону дома своей тетушки, он приободрился, заметив, что дефицита в нужных машинах не наблюдается. Они десятками проносились туда и сюда, и выставление ноги перед одной из них было вполне по плечу даже наименее одаренному из людей. Требовалось только сделать выбор.
Первое приближающееся такси он отверг, почувствовав антипатию к усам шофера, второе — потому что не одобрил его цвета, и как раз намеревался шагнуть навстречу третьему, которое отвечало всем его требованиям, но застыл с поднятой ногой в воздухе. Он внезапно вспомнил, что ко дню рождения тетушки одиннадцатого февраля он уже покинет одр страданий и она будет ожидать его присутствия на банкете, которым всегда отмечала годовщины дня своего появления на свет. А эти банкеты, как он знал по опыту, изысканностью и великолепием блюд не уступали рождественским.
Разумеется, у него оставалась возможность сделать подножку какому-нибудь другому такси десятого февраля, но, если он поддастся этому искушению, как отнесутся к этому вышестоящие на его служебной лестнице? Не покачают ли они головами, и не скажут ли друг другу: «Маллинер впал в рутину», и не решат ли, что лучше отказаться от услуг подчиненного с такой тягой к несчастным случаям?
Эта мысль заморозила обе его ноги и заставила задрожать оба его подбородка. Жалованье, которым налогоплательщики обеспечивали Эгберта за питье чая в четыре часа, не было таким щедрым, как ему хотелось, но других средств к существованию у него не имелось вовсе. Лишившись его, он станет нищим. И не сможет даже просить у прохожих на хлеб насущный, поскольку его лечащий врач категорически запретил ему все мучное. Оставалось только одно. Какую бы цену ни пришлось уплатить за это, он должен продолжить путь до дома своей тетушки, а там с тяжелым сердцем поглотить икру, черепаховый суп, индейку, рождественский пудинг, фруктовые корзиночки, горячие булочки с маслом и засахаренные фрукты, запивая все это хересом, шампанским, портвейном и ликерами. Если произойдет худшее, размышлял он, так как был философом, что же, в мире одной могилой станет больше.
Тем не менее при всей своей философии он не излучал бодрости, когда завершил путь и обменялся поздравлениями с тетушкой в ее роскошной гостиной. Он обратил внимание, что со времени их последней встречи тетушки стало заметно больше. Она тоже начала жизнь бойким пухленьким младенчиком, выросла в сферическую девушку и кончила одной из трех самых корпулентных женщин в лондонском Уэст-Энде.
Он вручил тетушке рождественский подарок, а она вложила ему в руки продолговатый пакет.
— Деньги для приобретения партнерства, милый, — сказала она.
Никто из видевших Эгберта не поверил бы, что от восторга он был способен раздуться больше, чем уже раздулся, но при этих словах он словно расширился наподобие тех странных округлых рыб, которых ловят во Флориде и которые, когда их извлекают из воды, надуваются, будто воздушные шары. Нос у него затрепетал, уши зашевелились, глаза, обычно лишенные даже намека на выражение, теперь засияли, подобно двум звездам. Такого ликования он не испытывал со своего седьмого дня рождения, когда ему подарили коробку шоколадных конфет, а он сожрал верхний ярус и решил было, что все уже позади, и тут обнаружил внизу замаскированный второй ярус. Он обвил талию тетушки рукой, насколько этой руки хватило, и нежно ее поцеловал.
— Как я могу отблагодарить вас? — прошептал он прерывающимся голосом.
— Я думала обрадовать тебя, дорогой, — сказала она. — А теперь, боюсь, должна буду тебя огорчить. Ты читаешь журнал «Чистая диета и искупление мира»?
— Тот, с девушками без всякой одежды?
— Нет. Это «Плейбой». Я его постоянная подписчица. А этот посвящен вегетарианству. На прошлой неделе мне его доставили по ошибке. От нечего делать я его перелистала, и мой взгляд на мир стал иным. Там указывается, что вегетарианство — это необходимое условие цивилизации высшего порядка, когда человечество станет истинно человеческим.
Эгберт — насколько это осуществимо для чемпионов по дородству — подпрыгнул в кресле. Дичайшая мысль мелькнула у него в уме, каким бы его ум ни был. Даже стань он жертвой бубонной чумы, странное ощущение, которое он испытал, не могло бы оказаться более странным.
— Вы имеете в виду?..
— Там указывается, что только так на земле воцарится мир, прекратятся войны, будет покончено с преступностью, болезнями, душевными расстройствами, бедностью и угнетением. И ты ведь не станешь отрицать, дорогой, что это было бы очень мило, ведь не станешь?
Как правило, дикция Эгберта была безупречной — такой, какую можно приобрести только на государственной службе, — но от наплыва чувств он начал заикаться.
— Вы имеете в виду, — вскричал он, вставив пять или шесть «д» в «виду», — что стали вегетарианкой?!
— Да, дорогой.
— И сегодня не будет индейки?
— Боюсь, что нет.
— Ни черепахового супа? Ни мясных пирожков?
— Я знаю, как ты огорчен.
Как упоминалось, Эгберт незадолго до этого уже подпрыгнул в кресле. Теперь он выпрыгнул из него, будто грациозный балетный премьер, демонстрирующий пируэт, на успешное выполнение которого любой опытный букмекер ставил бы не больше восьми против ста.
— Огорчен?! — вскричал он. — Огорчен? Я не мог бы обрадоваться больше. Я только что тоже стал вегетарианцем. Собственно говоря, глаза бы мои этой индейки не видели. А что будет у нас на обед?
— Для начала суп из морских водорослей.
— Очень питательно.
— Потом фальшивая лососина из тыквы, подкрашенной в розовый цвет.
— Великолепно!
— Затем котлеты из орехов со шпинатом.
— Превосходно!
— И апельсин.
— Мы его разделим?
— Нет. Каждому по штуке.
— Настоящий пир. Бог да благословит нас всех до единого[2], — сказал Эгберт.
У него возникло ощущение, что фраза эта была ему знакома прежде, но не всем нам дано быть оригинальными, а Эгберту казалось, что она подводит итог сложившемуся положению вещей примерно настолько, насколько положению вещей вообще можно подвести итог.