-----------------------------------------------------------------------
Авт.сб. "Купол Галактики".
OCR & spellcheck by HarryFan, 13 September 2000
-----------------------------------------------------------------------
Все мое удовольствие - письма друзей. Читая их добрые слова, я шмыгаю
носом и тру глаза кулаком: от слабости стал слезлив. А вот письма Каплина
относятся к другого рода удовольствиям.
Они будоражат меня.
Я проклинаю все - сердце, постель, окаменевшую от долгого лежания
поясницу.
И злюсь на себя, на врачей. Мне хочется шуметь, ругаться, писать жалобы
и бить в стену кулаком.
Пора, давно пора уметь заставлять сердце работать! И что за дурацкая
конструкция? Одно сердце на объемистый механизм тела...
Устав негодовать, я смиряюсь. Вместе со злостью исчезает воздух: мне
тяжело и душно, больно... Тогда я зову дежурного врача, сестру Зиночку,
уколы, кислородную подушку лягушачьего цвета. Умиряя подступающую боль, я
жмурю глаза и затаиваюсь.
Я боюсь, смертельно боюсь. Эти боли... Они ужасны, и с ними приходят
Воспоминания.
Кстати, сколько человек было в экспедиции Птака? Забыл. Я теперь
забываю все - какая-то заслонка вдвигается в мозг, тяжелая и черная. Она
отрезает то, что знает, должен знать и помнить мой мозг. А ведь была
мощная память...
Сколько же их было?.. Нужно спросить.
Экспедиция Птака странно исчезла. Вообразите, лежат два десятка пустых
скафандров. Я бывал у моря, так вот они лежали в кратере, словно пустые
панцири крабов.
А тел в них нет!.. Чертовщина какая-то!..
Мы искали, обшарили вулкан. Он был старый, давно утихомирившийся
разбойник. Лет пятьсот или тысячу назад он выдавил из себя лаву и затих.
...Лезть даже в холодный кратер неприятно.
Но мы снова полезли - вдвоем с Каплиным. Закрепили конец шнура и,
разматывая его, медленно пошли.
В жерле чернота обрубила наружный свет. Мы включили фонари, и желтые
лучи заскользили по оплавленным стенам. Свет фонарей ложился пятнами, то
расплывался кольцами, в середине которых чернел ход.
Загорались, преломляя свет, стекловидные наплывы и тут же гасли.
Отбрасываемый ими свет был пыльно-желтого, глухого оттенка.
Лезть по извилисто-узким ходам было страшновато. Казалось, пробираешься
чудовищно огромным пищеварительным трактом, внутренними органами некоего
титана.
Миновав пищевод, мы с Каплиным попали в желудок, в десятиметровый зал с
крючковатым изгибом. Затем пошли ходы, узкие и запутанные, словно петли
кишечника.
Были тупики, формой напоминавшие аппендикс. Во всяком случае, таким я
его представляю себе.
Идешь, а свет бежит впереди тебя. Опоясывая округлый проход, он катится
по остекленевшему камню. Оттого кажется, что это все пульсирует,
сокращается, движется.
Словом, живет...
Юморист Каплин немедленно высказал такое предположение: Земля-де -
организм, а вулканические кратеры - его естественные отверстия: поры,
носы, уши и прочее в зависимости от их формы и размеров.
- Организм... организм... - твердил Каплин, радуясь чему-то.
- У этого организма высокая температура, - сказал я, взглянув на
наручный термометр.
И точно, с каждым пройденным нами метром жара усиливалась в этом
"остывшем" кратере. Теперь мы уже слышали подземные звуки: доносилось
глухое клекотанье лавы. Иногда оно затихало, и тогда что-то шуршало,
двигалось, сопело, будто тесто, шевелящееся в квашне.
Что значило - вулкан только дремал. Вернуться бы... Каплин
встревожился.
- Они здесь не были, - говорил он. - Скафандры наверху.
- Пошарим здесь, - настаивал я.
И снова миганье света, клекот, шорохи, вздохи и ощущение, что ты вошел
во что-то огромное и живое, притворившееся окаменевшим, чтобы ты вошел.
Думалось, удастся ли выйти, в то же время хотелось идти и смотреть...
В глубине появились багровые отсветы. Они колебались.
Клекот усилился, послышались несильные хлопки и чавкающие звуки.
Лава варилась.
Я был чуть жив от усталости. Заболел левый бок, и дышалось трудно. В
висках стучало - в ритм ударов пульса.
Каплин тоже устал.
- Баста! Я выдохся!
И прилег. Я кое-как присел рядом с ним и вытянул ноги. И тогда лишь мне
удалось привалиться спиной к стенке, так связывал меня скафандр.
Я сказал: "Уф-ф..." Пожалел, что упрямо шел сюда. Каплин прав, не могли
сюда прийти люди, и нам тоже не следовало приходить. Впрочем, нам
практически ничего не грозит.
Каплин по обыкновению говорил, но я не слушал его, задумавшись о
Федосеиче. Он шел с Птаком сюда и тоже исчез, мой милый добрый Федосеич. И
без него мне смутно, и скучно, и нечем заполнить вечера. Остается только
размышление, и моя голова теперь совсем не отдыхает, а сердце в вечной
тревоге. Если я упрямо лез сюда, то из-за Федосеича...
А Каплин трещал, что в других мирах будет нам пожива, что на Земле нет
не постигнутых нами форм жизни, в чем был прав.
Я вежливо, но совершенно автоматически поддакивал ему, должно быть,
потому, что Каплин нравится мне. С ним весело, он нескладный и долговязый
даже в мыслях и бесконечных предположениях.
Я редко видел такого вот человека, к которому предположения и проблемы
липли так охотно. Ум Каплина напоминает мне суконные брюки после прогулки
по дикому полю в сентябре или октябре.
Столько вцепится в шершавую ткань всякого рода чертиков, собачек и
репьев!
И меня удивляет, что он бывает способным к четкому мышлению, таким мне
представляется замусоренным его ум.
А может, это просто форма его умственного отдыха.
Я, отдыхая, дремлю - Каплин болтает о рождении звезд и цивилизации
осьминогов, спрашивая, почему бы ей не возникнуть в море... Задремал я,
помнится, где-то на Юпитере.
Каплин вдруг стал огромным, а я маленьким и круглым, будто голова
красного голландского сыра.
Став голландским сыром, я покатился куда-то вниз и катился долго и
приятно. Затем пришел крепкий сон. Но сказать то же о своем пробуждении я
не могу: оно было неприятным и даже болезненным.
Во-первых, проснулся я внезапно, дернувшись, и ударился о стеклышко
шлема, клюнув в него носом. И второе - мне было жутко. Так себя чувствуешь
где-нибудь в лесу, если ночь глухая и беззвездная.
Я стал искать причины страха.
Светилось жерло кратера, по-прежнему кипела лава, тени лежали на полу
вперемежку с полосами красного и желтого (от фонарей) света.
Тени... Они шевелятся, движутся, живут. В этом нет ничего особенного,
это оптический обман, скольжение света по наплывам. Пора было и
возвращаться - отдохнул недурно. Я потянулся, зевнул.
- Пора, - сказал я.
- Тише. Что это? - прошипел в телефон Каплин. Он тянул палец, указывая.
Я медленно повернул голову (заело в сочленении скафандра, но хрустнуло
и отпустило) и увидел клок тени. Он оторвался от камней и плыл, держась
центра, медленно плыл к нам.
- Вот так груздь, - пробормотал я и замер - другая тень, разрастаясь,
двигалась на меня.
Я не дышал и не отрывал глаз от движущегося. Вот колышется метрах в
трех, вот, надвинувшись, загородило красноватые отсветы и засветилось
само.
Я вскрикнул: прозрачно-черное Нечто проплыло надо мной и затерялось
среди других вполне нормальных теней.
Я вцепился в жесткую руку Каплина: надвинулись еще тени. Они замелькали
между оплавленных камней, то плыли дымными клочьями, то походили на
силуэты человека, на что угодно.
Вот летит птица, плывет крокодил, кошка... Прошел согнутый годами
старик.
Но основная их форма шарообразна.
Кто они, эти призраки?.. Черные, зыбкие, неясные?..
(Черные призраки - тогда же я нашел им название.)
Одни призраки на лету исчезали, другие припадали к камням. Оторвавшись,
они вновь занимали место в строю и летели, летели...
Что это?.. Намек?.. Игра?..
Тени замкнули нас в свой круг, они близятся, они близятся, они рядом.
Скафандр мой повышенной защиты, но странные токи пронзали его.
Истома охватывала меня, голова кружилась... Но сколько их?.. Раз, два,
три... Ударил подземный гром, заклекотала лава. Тени рванулись от нас. Они
скрывались одна за другой в конце жерла, они уходили в лаву.
А там, в багровых отсветах, ворочалось, и булькало, и ворчало нечто
темное и многоногое.
Около нас же оставалась лишь одна тень, один Черный Призрак - небольшой
и бойко-игривый. Я рассматривал его. Мне показалось... Нет, я совершенно
явственно заметил упорядоченное движение его субстанции. Я увидел... Мне
показалось - в нем сливались потоки, будто в спиральной звездной
туманности. И отчего-то я понял, что субстанция его есть Черный Огонь. Он
и входил в меня, он жег грудь.
Никто не видел Черного Огня.
- Вот я его сейчас, - пробормотал я, поднимаясь. - Схвачу, дай мне
пластиковый мешок.
- Не нужно, - хрипел в наушниках Каплин. - Не надо.
Он стиснул руками свой шлем и качал головой: не надо, не надо, не
надо!..
Оно рядом. Я схватил, я поймал Нечто. Схватив, крикнул:
- Ага, попался!
И тотчас же подумал: "Что я наделал?.. Кто попался?.."
Я держал Нечто. Оно было совсем небольшое, с подушку величиной, а на
ощупь - пушистая кошка.
Но это странно, ведь мои руки в металлических перчатках. Они же
чувствовали, ощущали пушистость, ласковую, сладкую, необъяснимую.
Нечто сплющилось и растекалось по мне. Оно, клубясь, обволакивало грудь
и шею.
Жгучей лаской было это прикосновение. Она была сильна и пронзительна.
Дыхание мое пресеклось, и сердце остановилось. Я ощутил абсолютный покой и
беззвучность в груди.
Не билось сердце, его не было совсем.
Ничего нет, только чернота...
Вдруг голос. Кто это вопит?
- Пошло! Пошло! Пошло! - кричал голос. Кто-то сильный бил меня по рукам
и плечам. "Каплин, чудак Каплин, - вспомнил я. - Зачем? Мне хорошо, мозг
растет... я разда... разда..."
...Каплин вынес меня.
Бедняга! Во мне девяносто кило, да еще скафандр. А там вездеход, тряска
по камням, местная больница... Меня оживили ("реанимировали", - говорит
Каплин), но я полутруп. Боли, удушье - мое дело дрянь. И не одно сердце
виновато, аллопаты из кожи лезут, ставя диагноз.
Впрочем, это ерунда, это малоинтересно. А вот Черные Призраки. Кто они?
Милейший Каплин бог знает что написал в последнем письме. Боюсь я за
него, Каплин все же не работник науки, а чудак, говорун, фантазер. Вот что
он пишет:
"Я не верю, что человек последнее и высшее создание природы" (всегда
такой - вечно горячится).
"Человек плохо приспособлен к окружающему. Сколько усилий рук и мозга
требуется, чтобы просто жить. Но если бы мы могли все нужное усваивать
прямо из окружающей среды. Наши органы пищеварения громоздки, энергоемки,
нежны. А их болезни?..
Вообразите, мы получаем азот прямо из воздуха, минеральные вещества не
из растения, а прямо из минералов. Какая экономия усилий!"
Ерунда! Отсутствие борьбы - гибель. Тогда бы не было того, что я уважаю
в себе и других, - мозга, способности мыслить.
"Черные Призраки и есть такие существа, - пишет мой фантазер. - Миллион
лет особо направленной эволюции выработали в мире, где нет кислорода,
иные, малоосязаемые формы жизни, существа, усваивающие все нужное прямо из
окружающей среды. Природа стремится к экономии усилий, и это достигнуто
Черными Призраками.
И знайте, почти невидимыми (быть может, и совсем невидимыми) существами
полно все". Затем следует очень трезвый призыв и математический расчет:
"Вспомните исчезновение экспедиции Птака. Погибло двадцать три
человека. Призраков было столько же".
Уже и выводы - скоропалительные, лишенные основы. Ученый должен быть
серьезнее. Вот цифры - это совсем иное дело. Двадцать три призрака - и
двадцать три человека (среди них Федосеич).
Над этим стоит подумать. Итак, что мы знаем?.. Я знаю?..
Я знаю только одно - тогда, в подземных галереях, проделанных лавой,
мы, двое, одновременно (это очень, очень важно) видели нечто
полупрозрачное, малоосязаемое, пронизанное непонятно сильными токами. Я не
знаю, одно ли это существо или скопление множества существ, земное оно или
занесено из космоса.
Не знаю, где стояли мы с Каплиным?.. На пороге открытия?..
Нет, знаю! Это не самовнушение: я видел и осязал. Я должен, должен быть
там и снова все увидеть. Я хочу этого! Хочу! Хочу! Входит Зиночка.
- Как чувствуете себя, папаша? - спрашивает она.
- Лучше всех, - бодрюсь я.
Зиночка - девушка очень румяная и веселая. Она в пахнущем свежестью
халатике. Ей бы в театр, на бал, а она нянчит меня, а я стыжусь ее. Вот и
сейчас.
Зиночка бесцеремонно ворочает меня с бока на бок, трет спиртом кожу,
меняет простыни, взбивает подушку.
Потом вооружается шприцем и начиняет лекарствами мое тело.
...Хорошо бы не зависеть от него, от больного сердца, как Черные
Призраки. Мне хочется быть там, в кратере. Тем более что я вижу его - из
окна - вулканическую гору и лагерь вулканологов.
Интереснейшая цифра - двадцать три!..
Но что это, что я вижу! Мне кивает, меня зовет Федосеич, тихоня
Федосеич, милый, славный человек.
Иду, иду...
"Ужас! Просто страшно! Это случилось в час инъекций. Профессор бредил и
говорил непонятное. При этом быстро чернел и стал совсем как головешка. Я
почему-то решила дать ему нашатырный спирт. А как же! Когда я вбежала с
пузырьком обратно, в комнате был черный дым. Он вылезал в форточку. Кто?
Профессор?.. Может быть...
Ничего, ничего я не поняла, только испугалась: профессора в палате не
было. Тогда я так закричала, что прибежала Нина Трофимовна" (из рассказа
медсестры Зины Караваевой).
Авт.сб. "Купол Галактики".
OCR & spellcheck by HarryFan, 13 September 2000
-----------------------------------------------------------------------
Все мое удовольствие - письма друзей. Читая их добрые слова, я шмыгаю
носом и тру глаза кулаком: от слабости стал слезлив. А вот письма Каплина
относятся к другого рода удовольствиям.
Они будоражат меня.
Я проклинаю все - сердце, постель, окаменевшую от долгого лежания
поясницу.
И злюсь на себя, на врачей. Мне хочется шуметь, ругаться, писать жалобы
и бить в стену кулаком.
Пора, давно пора уметь заставлять сердце работать! И что за дурацкая
конструкция? Одно сердце на объемистый механизм тела...
Устав негодовать, я смиряюсь. Вместе со злостью исчезает воздух: мне
тяжело и душно, больно... Тогда я зову дежурного врача, сестру Зиночку,
уколы, кислородную подушку лягушачьего цвета. Умиряя подступающую боль, я
жмурю глаза и затаиваюсь.
Я боюсь, смертельно боюсь. Эти боли... Они ужасны, и с ними приходят
Воспоминания.
Кстати, сколько человек было в экспедиции Птака? Забыл. Я теперь
забываю все - какая-то заслонка вдвигается в мозг, тяжелая и черная. Она
отрезает то, что знает, должен знать и помнить мой мозг. А ведь была
мощная память...
Сколько же их было?.. Нужно спросить.
Экспедиция Птака странно исчезла. Вообразите, лежат два десятка пустых
скафандров. Я бывал у моря, так вот они лежали в кратере, словно пустые
панцири крабов.
А тел в них нет!.. Чертовщина какая-то!..
Мы искали, обшарили вулкан. Он был старый, давно утихомирившийся
разбойник. Лет пятьсот или тысячу назад он выдавил из себя лаву и затих.
...Лезть даже в холодный кратер неприятно.
Но мы снова полезли - вдвоем с Каплиным. Закрепили конец шнура и,
разматывая его, медленно пошли.
В жерле чернота обрубила наружный свет. Мы включили фонари, и желтые
лучи заскользили по оплавленным стенам. Свет фонарей ложился пятнами, то
расплывался кольцами, в середине которых чернел ход.
Загорались, преломляя свет, стекловидные наплывы и тут же гасли.
Отбрасываемый ими свет был пыльно-желтого, глухого оттенка.
Лезть по извилисто-узким ходам было страшновато. Казалось, пробираешься
чудовищно огромным пищеварительным трактом, внутренними органами некоего
титана.
Миновав пищевод, мы с Каплиным попали в желудок, в десятиметровый зал с
крючковатым изгибом. Затем пошли ходы, узкие и запутанные, словно петли
кишечника.
Были тупики, формой напоминавшие аппендикс. Во всяком случае, таким я
его представляю себе.
Идешь, а свет бежит впереди тебя. Опоясывая округлый проход, он катится
по остекленевшему камню. Оттого кажется, что это все пульсирует,
сокращается, движется.
Словом, живет...
Юморист Каплин немедленно высказал такое предположение: Земля-де -
организм, а вулканические кратеры - его естественные отверстия: поры,
носы, уши и прочее в зависимости от их формы и размеров.
- Организм... организм... - твердил Каплин, радуясь чему-то.
- У этого организма высокая температура, - сказал я, взглянув на
наручный термометр.
И точно, с каждым пройденным нами метром жара усиливалась в этом
"остывшем" кратере. Теперь мы уже слышали подземные звуки: доносилось
глухое клекотанье лавы. Иногда оно затихало, и тогда что-то шуршало,
двигалось, сопело, будто тесто, шевелящееся в квашне.
Что значило - вулкан только дремал. Вернуться бы... Каплин
встревожился.
- Они здесь не были, - говорил он. - Скафандры наверху.
- Пошарим здесь, - настаивал я.
И снова миганье света, клекот, шорохи, вздохи и ощущение, что ты вошел
во что-то огромное и живое, притворившееся окаменевшим, чтобы ты вошел.
Думалось, удастся ли выйти, в то же время хотелось идти и смотреть...
В глубине появились багровые отсветы. Они колебались.
Клекот усилился, послышались несильные хлопки и чавкающие звуки.
Лава варилась.
Я был чуть жив от усталости. Заболел левый бок, и дышалось трудно. В
висках стучало - в ритм ударов пульса.
Каплин тоже устал.
- Баста! Я выдохся!
И прилег. Я кое-как присел рядом с ним и вытянул ноги. И тогда лишь мне
удалось привалиться спиной к стенке, так связывал меня скафандр.
Я сказал: "Уф-ф..." Пожалел, что упрямо шел сюда. Каплин прав, не могли
сюда прийти люди, и нам тоже не следовало приходить. Впрочем, нам
практически ничего не грозит.
Каплин по обыкновению говорил, но я не слушал его, задумавшись о
Федосеиче. Он шел с Птаком сюда и тоже исчез, мой милый добрый Федосеич. И
без него мне смутно, и скучно, и нечем заполнить вечера. Остается только
размышление, и моя голова теперь совсем не отдыхает, а сердце в вечной
тревоге. Если я упрямо лез сюда, то из-за Федосеича...
А Каплин трещал, что в других мирах будет нам пожива, что на Земле нет
не постигнутых нами форм жизни, в чем был прав.
Я вежливо, но совершенно автоматически поддакивал ему, должно быть,
потому, что Каплин нравится мне. С ним весело, он нескладный и долговязый
даже в мыслях и бесконечных предположениях.
Я редко видел такого вот человека, к которому предположения и проблемы
липли так охотно. Ум Каплина напоминает мне суконные брюки после прогулки
по дикому полю в сентябре или октябре.
Столько вцепится в шершавую ткань всякого рода чертиков, собачек и
репьев!
И меня удивляет, что он бывает способным к четкому мышлению, таким мне
представляется замусоренным его ум.
А может, это просто форма его умственного отдыха.
Я, отдыхая, дремлю - Каплин болтает о рождении звезд и цивилизации
осьминогов, спрашивая, почему бы ей не возникнуть в море... Задремал я,
помнится, где-то на Юпитере.
Каплин вдруг стал огромным, а я маленьким и круглым, будто голова
красного голландского сыра.
Став голландским сыром, я покатился куда-то вниз и катился долго и
приятно. Затем пришел крепкий сон. Но сказать то же о своем пробуждении я
не могу: оно было неприятным и даже болезненным.
Во-первых, проснулся я внезапно, дернувшись, и ударился о стеклышко
шлема, клюнув в него носом. И второе - мне было жутко. Так себя чувствуешь
где-нибудь в лесу, если ночь глухая и беззвездная.
Я стал искать причины страха.
Светилось жерло кратера, по-прежнему кипела лава, тени лежали на полу
вперемежку с полосами красного и желтого (от фонарей) света.
Тени... Они шевелятся, движутся, живут. В этом нет ничего особенного,
это оптический обман, скольжение света по наплывам. Пора было и
возвращаться - отдохнул недурно. Я потянулся, зевнул.
- Пора, - сказал я.
- Тише. Что это? - прошипел в телефон Каплин. Он тянул палец, указывая.
Я медленно повернул голову (заело в сочленении скафандра, но хрустнуло
и отпустило) и увидел клок тени. Он оторвался от камней и плыл, держась
центра, медленно плыл к нам.
- Вот так груздь, - пробормотал я и замер - другая тень, разрастаясь,
двигалась на меня.
Я не дышал и не отрывал глаз от движущегося. Вот колышется метрах в
трех, вот, надвинувшись, загородило красноватые отсветы и засветилось
само.
Я вскрикнул: прозрачно-черное Нечто проплыло надо мной и затерялось
среди других вполне нормальных теней.
Я вцепился в жесткую руку Каплина: надвинулись еще тени. Они замелькали
между оплавленных камней, то плыли дымными клочьями, то походили на
силуэты человека, на что угодно.
Вот летит птица, плывет крокодил, кошка... Прошел согнутый годами
старик.
Но основная их форма шарообразна.
Кто они, эти призраки?.. Черные, зыбкие, неясные?..
(Черные призраки - тогда же я нашел им название.)
Одни призраки на лету исчезали, другие припадали к камням. Оторвавшись,
они вновь занимали место в строю и летели, летели...
Что это?.. Намек?.. Игра?..
Тени замкнули нас в свой круг, они близятся, они близятся, они рядом.
Скафандр мой повышенной защиты, но странные токи пронзали его.
Истома охватывала меня, голова кружилась... Но сколько их?.. Раз, два,
три... Ударил подземный гром, заклекотала лава. Тени рванулись от нас. Они
скрывались одна за другой в конце жерла, они уходили в лаву.
А там, в багровых отсветах, ворочалось, и булькало, и ворчало нечто
темное и многоногое.
Около нас же оставалась лишь одна тень, один Черный Призрак - небольшой
и бойко-игривый. Я рассматривал его. Мне показалось... Нет, я совершенно
явственно заметил упорядоченное движение его субстанции. Я увидел... Мне
показалось - в нем сливались потоки, будто в спиральной звездной
туманности. И отчего-то я понял, что субстанция его есть Черный Огонь. Он
и входил в меня, он жег грудь.
Никто не видел Черного Огня.
- Вот я его сейчас, - пробормотал я, поднимаясь. - Схвачу, дай мне
пластиковый мешок.
- Не нужно, - хрипел в наушниках Каплин. - Не надо.
Он стиснул руками свой шлем и качал головой: не надо, не надо, не
надо!..
Оно рядом. Я схватил, я поймал Нечто. Схватив, крикнул:
- Ага, попался!
И тотчас же подумал: "Что я наделал?.. Кто попался?.."
Я держал Нечто. Оно было совсем небольшое, с подушку величиной, а на
ощупь - пушистая кошка.
Но это странно, ведь мои руки в металлических перчатках. Они же
чувствовали, ощущали пушистость, ласковую, сладкую, необъяснимую.
Нечто сплющилось и растекалось по мне. Оно, клубясь, обволакивало грудь
и шею.
Жгучей лаской было это прикосновение. Она была сильна и пронзительна.
Дыхание мое пресеклось, и сердце остановилось. Я ощутил абсолютный покой и
беззвучность в груди.
Не билось сердце, его не было совсем.
Ничего нет, только чернота...
Вдруг голос. Кто это вопит?
- Пошло! Пошло! Пошло! - кричал голос. Кто-то сильный бил меня по рукам
и плечам. "Каплин, чудак Каплин, - вспомнил я. - Зачем? Мне хорошо, мозг
растет... я разда... разда..."
...Каплин вынес меня.
Бедняга! Во мне девяносто кило, да еще скафандр. А там вездеход, тряска
по камням, местная больница... Меня оживили ("реанимировали", - говорит
Каплин), но я полутруп. Боли, удушье - мое дело дрянь. И не одно сердце
виновато, аллопаты из кожи лезут, ставя диагноз.
Впрочем, это ерунда, это малоинтересно. А вот Черные Призраки. Кто они?
Милейший Каплин бог знает что написал в последнем письме. Боюсь я за
него, Каплин все же не работник науки, а чудак, говорун, фантазер. Вот что
он пишет:
"Я не верю, что человек последнее и высшее создание природы" (всегда
такой - вечно горячится).
"Человек плохо приспособлен к окружающему. Сколько усилий рук и мозга
требуется, чтобы просто жить. Но если бы мы могли все нужное усваивать
прямо из окружающей среды. Наши органы пищеварения громоздки, энергоемки,
нежны. А их болезни?..
Вообразите, мы получаем азот прямо из воздуха, минеральные вещества не
из растения, а прямо из минералов. Какая экономия усилий!"
Ерунда! Отсутствие борьбы - гибель. Тогда бы не было того, что я уважаю
в себе и других, - мозга, способности мыслить.
"Черные Призраки и есть такие существа, - пишет мой фантазер. - Миллион
лет особо направленной эволюции выработали в мире, где нет кислорода,
иные, малоосязаемые формы жизни, существа, усваивающие все нужное прямо из
окружающей среды. Природа стремится к экономии усилий, и это достигнуто
Черными Призраками.
И знайте, почти невидимыми (быть может, и совсем невидимыми) существами
полно все". Затем следует очень трезвый призыв и математический расчет:
"Вспомните исчезновение экспедиции Птака. Погибло двадцать три
человека. Призраков было столько же".
Уже и выводы - скоропалительные, лишенные основы. Ученый должен быть
серьезнее. Вот цифры - это совсем иное дело. Двадцать три призрака - и
двадцать три человека (среди них Федосеич).
Над этим стоит подумать. Итак, что мы знаем?.. Я знаю?..
Я знаю только одно - тогда, в подземных галереях, проделанных лавой,
мы, двое, одновременно (это очень, очень важно) видели нечто
полупрозрачное, малоосязаемое, пронизанное непонятно сильными токами. Я не
знаю, одно ли это существо или скопление множества существ, земное оно или
занесено из космоса.
Не знаю, где стояли мы с Каплиным?.. На пороге открытия?..
Нет, знаю! Это не самовнушение: я видел и осязал. Я должен, должен быть
там и снова все увидеть. Я хочу этого! Хочу! Хочу! Входит Зиночка.
- Как чувствуете себя, папаша? - спрашивает она.
- Лучше всех, - бодрюсь я.
Зиночка - девушка очень румяная и веселая. Она в пахнущем свежестью
халатике. Ей бы в театр, на бал, а она нянчит меня, а я стыжусь ее. Вот и
сейчас.
Зиночка бесцеремонно ворочает меня с бока на бок, трет спиртом кожу,
меняет простыни, взбивает подушку.
Потом вооружается шприцем и начиняет лекарствами мое тело.
...Хорошо бы не зависеть от него, от больного сердца, как Черные
Призраки. Мне хочется быть там, в кратере. Тем более что я вижу его - из
окна - вулканическую гору и лагерь вулканологов.
Интереснейшая цифра - двадцать три!..
Но что это, что я вижу! Мне кивает, меня зовет Федосеич, тихоня
Федосеич, милый, славный человек.
Иду, иду...
"Ужас! Просто страшно! Это случилось в час инъекций. Профессор бредил и
говорил непонятное. При этом быстро чернел и стал совсем как головешка. Я
почему-то решила дать ему нашатырный спирт. А как же! Когда я вбежала с
пузырьком обратно, в комнате был черный дым. Он вылезал в форточку. Кто?
Профессор?.. Может быть...
Ничего, ничего я не поняла, только испугалась: профессора в палате не
было. Тогда я так закричала, что прибежала Нина Трофимовна" (из рассказа
медсестры Зины Караваевой).