-----------------------------------------------------------------------
Авт.сб. "Тяжелые тени". Киев, "Радянський письменник", 1991.
OCR & spellcheck by HarryFan, 13 December 2000
-----------------------------------------------------------------------
1
Давно, давно пора было начинать новую книгу, но не писалось. С каждым
днем Виктора Ивановича все больше беспокоило отсутствие того самого
состояния, которое он про себя называл "внутренним толчком". Нет, не
приходило неодолимое желание писать, не накатывало полумистическое
прозрение, когда за отдельным событием встают глубинные связи и из
маленького штришка, полунамека, подобно живому существу, чудесным образом
возникает замысел произведения.
Замысел развивается, зреет. И потом можно как бы со стороны наблюдать
за действиями и разговорами героев. И тут же записывать.
Но увы... Уже пятый месяц ничего подобного с Виктором Ивановичем не
происходило. Настроение было ужасным. Жена, измученная ворчанием мужа,
взяла отпуск за свой счет и, забрав детей, укатила к матери в Евпаторию,
бросив на прощание:
- Твори! Если будешь писать так же настойчиво, как ноешь, Толстым
станешь! И чтобы не говорил на этот раз, что тебе что-то мешало.
Наступило тягостное одиночество. Виктор вставал поздно и вяло бродил по
квартире, ожидая, что вот-вот "нахлынет". Бриться он перестал. Питался
колбасой и мясными консервами "Завтрак туриста".
Днем было нестерпимо жарко. Виктор Иванович бросал на пол покрывало,
раздевался до трусов и, направив на себя вентилятор, сонно смотрел перед
собой: на ярко-зеленые шторы, на стереомаг "Сони", купленный на последний
гонорар, на свой дряблый, словно лягушачий, живот, растекшийся по обе
стороны тела. Потом все тускнело, расплывалось - Виктор Иванович засыпал.
Через час-другой просыпался, шаркая шлепанцами, неторопливо шел на
кухню, вспомнив, что когда-то именно там ему писалось лучше всего.
Кухня находилась с южной стороны, и там было еще жарче, чем в комнате.
Высохшая раковина потрескивала. Тараканы, сухие и желтые, как сухарики,
осмелели и гуляли, не обращая внимания на хозяина.
Виктор Иванович садился на табурет и таращился в перламутровое
светящееся окно, словно именно оттуда должно явиться вдохновение. Но музе
не хотелось на кухню.
Однажды вечером, в который раз анализируя возможные причины застоя,
Виктор Иванович со страхом понял, что он попросту боится письменного
стола, а помехи, якобы препятствующие его творчеству, на самом деле
подсознательная психическая самозащита.
Дрема исчезла. Виктор Иванович взволнованно засопел, нашарил шлепанцы и
несколько раз быстро прошелся по комнате. Сердце застучало быстрее, но
работало, как и прежде, ровно и надежно. Виктору Ивановичу захотелось,
чтобы в этой четкой работе случился небольшой перебой. Или хотя бы
кольнуло. Тогда можно снова лечь на диван и, сложив руки на груди,
предаваться возвышенным и умиротворенным мыслям. Что сделано много, что
сердце не выдержало бури страстей, что... Виктору Ивановичу показалось на
мгновение, что и взаправду в сердце что-то екнуло. Он внимательно
прислушался и с некоторой досадой понял, что ошибся. И трезвый голос
рассудка тут же стал ставить все на свои места. Сделано не так уж много.
Пять книг в тридцать семь лет? Да полно! Пушкин в этом возрасте наработал
целую библиотеку. И каких вещей! На здоровье пенять тоже нечего.
Единственно, жирноват стал. Надо смотреть правде в глаза - выписался! Да,
да... И нечего закатывать глаза, сопеть и надеяться на сердечный приступ.
Черт тебя не ухватит с твоим бычьим здоровьем!
Но самое обидное не это. Но что же, что? Ага... Все пять книг написаны
на материале из жизни, когда работал заместителем главного технолога
завода, когда яростно врезался в гущу сражений, дрался за идею до
изнеможения и спорил на совещаниях до хрипоты.
Когда вышла первая книга, он еще работал, но в драки уже не ввязывался,
больше наблюдая со стороны. Виктор Иванович начал сознательно собирать
факты, зная, что это должно пригодиться в творческой работе, когда станет
профессиональным писателем. Но почему-то тщательно и бесстрастно
отобранные за эти годы факты так и не попали ни в одну книгу.
Можно фантастикой заняться. Но здесь уже все было. Основательно
вспахали почву трудолюбивые литераторы-фантасты. Ракеты... Эффект
Эйнштейна, парадокс времени, пришельцы к нам, мы - к инопланетянам.
Инопланетяне - добрые, если они имеют более развитую технику. Инопланетяне
- злые, если не могут тягаться с нами в техническом отношении.
Первопроходцы со стальными нервами и квадратными волевыми подбородками.
Что еще из джентльменского набора фантастов? Черные дыры и параллельные
миры... Нет, здесь ничего нового придумать абсолютно невозможно.
О чем же писать? Не о чем! Наверняка потому, что нет у него сейчас
притока новой информации. Откуда же возьмутся новые идеи? Надо наблюдать
жизнь, а не сидеть в этих стенах, будь они трижды неладны!
Тут Виктор Иванович вспомнил, как знакомый по издательству художник,
улыбаясь в запорожские усы, однажды сказал:
- ...А если надумаешь в творческое затворничество в соединении с
интересными впечатлениями - езжай в К. Хорошая деревенька. Был я там
как-то на этюдах. Тишина!.. Поезд идет - за десять километров слышно. Люди
там своеобразные. - Он помолчал и повторил с несколько странным
выражением: - Да, очень своеобразные.
Виктор Иванович решил на несколько дней съездить в эту деревню.
2
Боясь опоздать, Виктор Иванович приехал на пригородный вокзал за
полчаса до отхода электрички. Поезд уже стоял у платформы, но пассажиры не
торопились заходить в душные вагоны. Виктор Иванович сел на скамью. Рядом
расположилась группка из четырех парней. Они шумно и весело посмеивались
над бородатым товарищем в штормовке:
- Результат на лице! Вот и весь результат! - донесся до Виктора
Ивановича захлебывающийся от смеха голос, и он тоже невольно улыбнулся.
Мимо, тяжело ступая, прошли две полные женщины в цветастых платьях и
старых выцветших кофточках. В руках они несли большие хозяйственные сумки.
- А я ей говорю, - почти кричала одна из них пронзительным вибрирующим
голосом, и багрово-синие губы ее сжимались в паузах в злую полоску. - Я и
говорю ей: смените пластинку на тон ниже! Нечего своего лоботряса -
защищать! Щас молодежь только водку пьянствует и беспорядки нарушает!
Незадолго до отправления, пятясь задом и багровея от напряжения, Виктор
Иванович втащил в вагон раздутый рюкзак и, сев у окна, прильнул к стеклу.
Что-то прогнусавило радио. Виктор Иванович ничего не разобрал, но по
тому, как засуетились на перроне, понял: объявили отправление. С глухим
стуком сомкнулись двери, поезд дернулся и, с жадной торопливостью набирая
скорость, стал уходить из вокзальной тесноты.
Взахлеб стучали колеса. Проплывали мимо электроопоры, настороженно
поворачивая вслед за поездом длинные журавлиные шеи. Масляно блеснув,
сошлись и разошлись пучки рельсов, и поезд вырвался на простор.
Мелькали какие-то домики, будочки у переездов, застывшие, как на
фотографии, фигурки людей. Запахло смолой, которой пропитывают шпалы,
паровозным дымом и еще чем-то специфически железнодорожным, неприкаянным.
Виктору Ивановичу показалось даже, что пахнет само пространство, те тысячи
и тысячи километров, что накрутились на вагонные колеса.
Виктору Ивановичу почему-то вспомнилось, как отец вез его к
родственникам в Симферополь. Отец был человеком хрупкого душевного склада
и неуемной фантазии. Ему представлялись всяческие неожиданности, которые
могли помешать их поездке, и он очень переживал.
На остановке, очень боясь отстать от поезда, переплачивая и все
оглядываясь на вагон, отец купил дыньку.
- Вот! - только и сказал он, с гордостью показывая добычу.
Поезд простоял на этой станции 20 минут.
Это была первая в жизни маленького Вити дынька.
И сладкий запах маленькой дыни, и специфический запах железной дороги
слились для ребенка воедино. И теперь, много лет спустя, тот же запах
дороги воскресил давно забытое.
Колеса стучали убаюкивающе, и Виктор Иванович, прислонившись головой к
стеклу, начал дремать. Он засыпал, но не переставал размышлять, удивляясь
тому, что далекие детские воспоминания по яркости не уступали недавно
виденному на перроне. Виктор осознавал, что теперь ему вполне хватит
профессиональной техники, чтобы описать и ту, и другую картину. Но это
будет только картина, и не более того. Он вздыхал, ворочался, устраиваясь
поудобнее, засыпал, просыпался, когда вагон дергался сильнее обычного и
стекло било в висок; снова засыпал и чуть не проспал свою остановку.
Взъерошенный и сонный, он в последнюю секунду выскочил на перрон и,
отдуваясь, сел на рюкзак, вытирая ладонью вспотевшее лицо. Отдышавшись,
Виктор забросил рюкзак за плечи и, перейдя через пути, вышел на
проселочную дорогу, вспоминая наставление художника: "Чуток по
асфальтовой, а потом направо по грунтовой. Всего километров пять, не
более".
Асфальтовая дорога была ровной и упиралась в горизонт. Виктор Иванович
подумал, что пять километров грунтовки таким же образом могут превратиться
в добрый десяток.
Когда свернул на грунтовку, то понял, что очень ошибся, определяя форму
и вес рюкзака. Он получился по крайней мере вдвое тяжелей, чем казалось
вначале, и был не гладким, а состоящим из острых, больно давящих спину
углов.
Виктор так и не смог полностью отдаться созерцании ярко-голубого неба,
волнующихся золотых полей и далей, после городской тесноты кажущихся
невероятно обширными.
Он так и не определил, то ли это ветер качал колосья пшеницы, то ли его
самого качало от невыносимой тяжести рюкзака. И неживой треск кузнечиков
отдавался в ушах и, казалось, в самом мозгу болезненным сухим разрядом. И
все, что видел вокруг себя, становилось в его представлении неразрывно
связанным с ощущением соленого, как был солон пот, который он то и дело
слизывал с верхней губы.
Через час идти стало совсем невмочь. Виктор сел на обочину, сбросил
ненавистный рюкзак, снял сандалии и опустил ногу в теплую, тонкую до
неощутимости пыль дороги. Посидев немного, лег ничком в шуршащую траву и
закрыл глаза.
Когда высохший пот стал стягивать кожу лица, он в последний раз вдохнул
легкий дух сухой травы, встал и, уже не отдыхая, размеренно пошел по
обочине. В деревню он рассчитывал прийти часа в четыре.
3
Первым, что увидел Виктор на окраине деревни, был сруб колодца. Он
заторопился, подошел к нему и поспешно сбросил ведро вниз. Залязгала цепь:
ворот раскручивался все быстрее, и рукоятка его образовала блестящий круг.
Наконец ведро гулко ударилось о воду, и ворот перестал вращаться.
Виктор глянул вниз. В глубине тускло светился вздрагивающий
прямоугольник воды. Виктор увидел свое ломающееся изображение, а рядом
чье-то чужое лицо. Виктор вскинул голову и увидел, что возле него стоит
крестьянин - среднего роста и средних лет, сухощавый, в старой военной
фуражке и мятом сером пиджаке в тонкую полоску.
Человек безучастно, не мигая, смотрел на Виктора. Поведение его было
несколько странновато. Писатель осторожно потянул воздух носом. Нет. Не
пахнет.
- Пей, - вдруг сказал незнакомец сухим трескучим голосом. - Вода - это
хорошо.
Виктор кивнул, криво улыбнулся и жадно припал к воде, с неловкостью
чувствуя на себе взгляд незнакомца.
- Хорошая вода, - сказал он, вытирая губы, и вдруг неожиданно для себя
самого спросил: - У вас остановиться можно? Ненадолго.
- Кто ты будешь? - спросил собеседник.
Виктор вдруг заметил одну странность в этом человеке: за все время
беседы он ни разу не изменил позы, даже не пошевелился.
- Кто я? - переспросил Виктор. Ему почему-то не хотелось признаваться в
том, что он писатель, потому сказал первое, что пришло на ум: - Ученый я.
Жизнь изучаю. Природу... - во всяком случае, это близко к истине.
- Хорошо. Мне тоже надо знать природу. Беру. Пошли, - бесстрастно изрек
незнакомец и, легко подхватив рюкзак, быстро пошел по улице. Виктор едва
успевал следом.
Вскоре остановились перед одной из калиток; хозяин толкнул ее свободной
рукой, и они вошли во двор. Тут он поставил рюкзак у порога и сказал:
- Живи пока у меня, ученый. В дальней комнате. Огня не жги. Огонь - это
плохо! Я дома ночую мало.
Выпалив без остановки эти фразы, он резко повернулся и торопливо ушел.
Не переставая недоумевать, Виктор вошел в дом и, расположившись в
дальней комнате, принялся разбирать вещи.
4
Деревянко - так звали хозяина - действительно домой ночевать не явился.
Дом, как и его владелец, оказался не совсем обычным. Во-первых, вся мебель
была прикреплена к полу, словно срослась с ним. Во-вторых, в доме не было
никакого отопления. Впрочем, особых неудобств Виктору Ивановичу это не
доставляло.
Он расхаживал по деревне, присматривался к людям; заговаривал с
женщинами в туго завязанных белых платках, с мужчинами-механизаторами в
замасленных пиджаках и картузах блинчиком. Побывал он и в правлении. Сама
комната, в которой находилось правление, была закрыта - ему объяснили, что
местное начальство в кабинетах не засиживается. В пустой комнатушке,
которую Виктор не без иронии назвал "приемной", на рассохшемся старом
столе пылился черный телефон с отбитым углом и валялась толстая
канцелярская книга.
Дважды Виктор мужественно проникал в густой нехоженый лес, где пытался
собирать грибы. Выломав суковатую палку, он представлял себя этаким
бывалым таежником, которому ведомы все лесные тайны. Однако в глубину
заходить не решался, справедливо полагая, что поганок можно набрать и
возле опушки.
Поздно вечером домой вернулся Деревянко. Он без стука вошел к Виктору
Ивановичу и остановился в неприятной близости от него.
- Ученый, - сказал он, и глаза его были бесчувственнее щелей в заборе.
- Ты болезни деревьев лечить можешь?
Виктор Иванович почувствовал, как запылали щеки.
- Ну... э... знаете ли. Собственно, нет. Видите ли, именно деревья я и
не могу лечить.
Ничего не сказав, Деревянко вышел. Виктор готов был сквозь землю
провалиться.
В ту ночь, вероятно, Деревянко чувствовал себя неважно, потому что
Виктор слышал сквозь сон, как стонет его странный хозяин.
Утром, когда Виктор проснулся, Деревянко дома уже не было. Не
переставая думать о хозяине, он озабоченно позавтракал все теми же
консервами и начал рыться в рюкзаке. Извлек оттуда леску, круглую
коробочку с грузками и крючки. Рассовав все это по карманам, неторопливо
пошел к озеру.
Размеренная ходьба и пышная природа немного успокоили Виктора. Он с
удовольствием рассматривал все встреченное по пути - любовался, набирался
впечатлений.
Село было самое обыкновенное. По обе стороны неширокой пыльной улицы
белели домики с двухскатными, крытыми черепицей крышами. Трубы на них
выкрашены красной и синей краской. Вдоль заборов из жердей стояли
длинноногие подсолнухи, свесив тяжелые золотистые головы на шероховатые
стволы, а дальше простирались темно-зеленые картофельные поля.
На скамейке возле одного из домов сидела худощавая старуха в темном
платке, узлом завязанном на голове. Она в открытую, с простосердечным
любопытством рассматривала чужака.
Виктор скользнул взглядом по старухе и, вспомнив, что в деревне
полагается со всеми здороваться, громко произнес:
- Здравствуйте, бабуся!
- Дай бог здоровья, - охотно отозвалась та и тут же скороговоркой
выпалила: - Это ты и есть Деревянкин постоялец? - И, не дождавшись ответа,
сочувственно покачала головой. - Ну и хозяин тебе попался! Не приведи
господь! Анцихрист, да и только!
Бабка мелко и часто закрестилась.
- А что? Что такое? - не удержался от вопроса Виктор и, предчувствуя
беседу, присел на отполированную до блеска скамью.
- А то, - пугливым театральным шепотом проговорила старуха, делая
круглые глаза. - Оборотень он! Вот что!
Признаться, Виктор ожидал услышать нечто подобное. Известное дело:
село, темнота, предрассудки. Глухомань, одним словом. Однако здесь, в
деревне, старухины откровения произвели на Виктора совсем другое
впечатление, чем произвели бы в Киеве в кругу всезнающих друзей-скептиков.
- Видите ли, бабуся, - сказал Виктор, пытаясь собрать рассеявшиеся
мысли. - Это все - темные верования, которые... - казенным голосом
произнес он и, заметив иронию во взгляде старухи, умолк.
- Ты что, молодой человек? И впрямь думаешь, что мы здесь в темноте и
невежестве прозябаем, мхом прорастаем? У нас почти в каждой хате цветной
телевизор. Космонавтов смотрим. У меня брат в самом Киеве дровником
работает. Но нечисто с Деревянко, ой, нечисто! Хату его возьми, хотя бы.
Стоит она сейчас рядом с Ивановым перелазом. А раньше-то, раньше была
почти в огороде Евгены. За ночь и перелезла. Только на месте, где стояла,
земля развороченная, точно плугом перепаханная.
Лицо Виктора вытянулось от удивления.
- Не веришь? - загорячилась бабка. - А ты заметил, что в его хате печки
нет? Он всю зиму на лавке, как чурка, лежит и не дышит даже. Мертвый, как
лягушка во льду. Приходит весна, теплеет - он и оживает...
Это было уже слишком! Виктор Иванович встал, одернул пиджак и, выпятив
грудь, произнес:
- Я, знаете ли, бабуся, не в том уже возрасте, чтобы сказкам верить. И
вам не советую.
Он коротко кивнул и пошел дальше. Бабка частила ему вслед:
- На крышу!.. На крышу посмотри! Он ее никогда не красит. Летом она
зеленая, осенью сама собой краснеет!
Виктор Иванович досадовал на себя. Надо же, поддаться - хоть и
ненадолго - на выдумки безграмотной деревенской старухи. И он - литератор
- мог так низко пасть!
А старуха, словно издеваясь, крикнула вдогонку:
- Деревянко сейчас точно чумной бродит. Никак, новое место для дома
подыскивает. Как и в прошлый раз. Смотри! Проснешься утром в том же дому,
да в чужом двору!
Виктор Иванович нервно дернул плечом, громко хмыкнул и ускорил шаг.
5
Пруд был длинный, но неширокий. Берега его поросли старыми корявыми
ивами, а из воды торчали меж острых листьев замшевые колбаски рогозы.
Здесь, на открытом пространстве, дул порывами по-осеннему прохладный
ветер. Он приносил запах сырой тинистой воды и терпкий дух мокрой ивовой
коры. Он лохматил листья ив, показывая их серебристую изнанку. Он гонял по
поверхности пруда мелкую зыбь, и низкое солнце плясало, ослепляя, на
мелких острых гребнях.
Оказалось, что на лоне природы довольно зябко и неуютно. Вообще-то
Виктор совсем по-другому представлял прелести деревенской жизни: без
грязи, комаров, неуюта. Предполагался душистый сеновал и парное молоко по
вечерам. Ну, еще неплохо - далекие звуки гармони и мелодичное пение
девушек, тоскующих по любви.
Виктор вздохнул, боязливо сел на траву и вздрогнул, почувствовав
леденящую сырость, проникающую сквозь брюки.
Он тоскливо выругался сквозь зубы и, присев на корточки, принялся
готовить снасти для рыбалки. Сначала нанизал на леску резинки для
поплавка, потом вдел леску в отверстие грузила, и наконец настал черед
крохотного крючка-заглотыша. Привязывать его надо было не обычным узлом, а
специальным рыбацким. Как это делается, Виктор впопыхах забыл расспросить
у соседа-рыбака.
Но тут он потерял интерес и к удочке, и к рыбалке - невдалеке заметил
Деревянко. Поведение его было необычным. Через каждые пять-шесть шагов он
наклонялся, что-то подбирал с земли и отправлял себе в рот. Виктор
присмотрелся и, когда понял, что же делает Деревянко, то вскрикнул - так
невероятно и дико было это зрелище. Старик набирал полную пригоршню земли,
с вожделением осматривал, обнюхивал ее, а затем, причмокивая и урча, совал
в рот. Черная слюна стекала по подбородку.
Виктор выждал момент, когда Деревянко отвернулся, и, бросив снасти,
позорно бежал.
Пройдя полурысью почти половину пути, немного пришел в себя и
устыдился.
Но, как бы то ни было, Деревянко - человек, психически не вполне
нормальный". А может быть, вполне ненормальный... И мало ли что стукнет
ему в голову.
Руководствуясь такими соображениями, Виктор перед сном уложил у двери
тяжелый рюкзак. Теперь при попытке Деревянко войти он бы обязательно
услышал шум и проснулся.
Сгустившийся сумрак заставил Виктора внимательно вслушиваться в
бормотание безумного старика, несшееся из-за двери.
Порой бормотание затихало и слышались неуверенные шаги. Звук шагов был
своеобразен: казалось, что старик ходит в деревянных башмаках. И снова
бормотание...
Виктор долго лежал без сна, вперив взгляд широко открытых глаз в
темноту, напряженно прислушиваясь к звукам, доносящимся из соседней
комнаты.
Бормотание в конце концов стало усыплять Виктора. Несколько раз он
проваливался в беспамятство сна, но тут же испуганно вскидывался, как
человек, внезапно оказавшийся под водой.
Наконец он уснул. Но среди ночи проснулся. Его окружала такая плотная
тьма, что можно было с равной легкостью представить себя и в крестьянской
избе, и на другой планете.
И в этой тьме раздавались звуки, наполнившие душу Виктора первобытным
ужасом. Из комнаты Деревянко доносилось тяжелое всхлипывание, храпы и
полузвериные крики-стоны, которые издает человек в предсмертном
беспамятстве.
Виктор быстро сел на край кровати. Прислушался. Тело отказывалось
повиноваться.
Из соседней комнаты вдруг раздался тоненький жалкий писк и вслед за
этим громкий шорох. Виктору показалось, что его с силой пихнули в спину.
Он соскочил с кровати и на негнущихся ногах, покрывшись гусиной кожей,
подбежал к двери. Отшвырнул рюкзак и распахнул дверь. В лицо пахнуло
сыростью погреба, повеяло запахом гниющего дерева. Писатель быстро
повернул выключатель.
Он был готов ко всему, но то, что увидел, заставило его вздрогнуть, как
от ожога. На лавке лежал Деревянко и, не щурясь, смотрел на лампочку. Тело
его слабо шевелилось. Но двигалось оно не само собой. Его то так, то этак
поворачивали белые, в палец толщиной, щупальца, растущие, как показалось
Виктору, прямо из скамьи. Два самых толстых щупальца присосались к вискам
и мерно пульсировали, будто перекачивали жидкость.
Омерзение, ужас, ярость смешались у писателя воедино. Он метнулся в
свою комнату и через мгновение появился, держа в руке маленький и острый
туристский топорик. Подскочив к лавке, он принялся рубить отвратительные
плети.
- Ах ты!.. Вот тебе еще!.. - приговаривал Виктор, и под его ударами
плети опадали, испуская бесцветный сок, пахнущий картофельной ботвой.
Тут спасаемый и вовсе перестал дышать. Топорик выпал из рук Виктора. Он
выбежал из хаты и, путаясь в траве, стал бегать от хаты к хате, без
разбора барабаня во все окна и крича сорванным голосом:
- Деревянко умирает! Помогите!
Зажигались окна. Выходили заспанные, полуодетые люди. Откуда-то явилась
сердитая фельдшерица со старым фанерным чемоданчиком.
В дом Виктор заходить не рисковал, а бродил по двору, наступая на
подгнившие яблоки.
А потом кто-то цепко взял его за руку и куда-то повел. Он не сразу
понял, что это старушка, с которой он разговаривал накануне.
Она привела его в свой дом и, как ребенка, уложила спать. Несмотря на
пережитое, Виктор сразу же уснул, и ему приснилось, что идет тяжелый и
монотонный дождь, какой бывает только осенью. И во сне дождь этот казался
исполненным необъяснимо жуткого смысла. Виктор вздрагивал, задыхаясь,
просыпался и снова проваливался в сон.
Проснулся поздно. Наверное, перед утром прошел дождь, потому что на
стекле окна змеились серебрящиеся дорожки. Старухи уже не было. На столе,
покрытом потрескавшейся клеенкой, стоял стакан молока и лежал ломоть
черного хлеба. Возле кровати валялся влажный рюкзак.
Виктор медленно поднялся и сел за стол. Глядя в одну точку, он сжевал
хлеб и выпил молоко, не ощутив их вкуса. В голове царил полнейший сумбур,
и все происшедшее казалось болезненно реальным сном.
Он вышел на темное от дождя крыльцо. Ему показалось, что осень
нагрянула за один день. Крупные капли, сверкнув, срывались с веток. Желтое
солнце почти не грело и светило со старческой умиротворенностью. Из
зарослей малины веяло холодным духом мокрой земли. Листья малины стали
плотными и ломкими, словно картон. У тропинки уныло торчали мокрые ржавые
стрелки подорожника.
События минувшей ночи сплелись в безумный клубок, и Виктор боялся
вспоминать о них, надеясь, что со временем все само собой как-нибудь
разъяснится.
Он вздохнул и, сутулясь, возвратился в дом. Пора было собираться к
отъезду.
Виктор вынул из кармана рубль и положил его на стол, придавив стаканом.
Подумал, забрал рубль и положил три рубля. Подумал еще, решил, что деньги
старуху могут обидеть, забрал три рубля, выставил на стол пять банок
мясного "Завтрака туриста" - все, что у него осталось, - и, повесив
отощавший рюкзак на плечо, вышел на улицу.
6
Мимо него, прыгая на ухабах и разбрызгивая грязную воду, ехал ЗИЛ.
Виктор неуверенно махнул рукой, и машина остановилась.
Водитель - полный улыбчивый мужчина в клетчатой рубахе и кепке с
пуговкой - наклонившись, крикнул в боковое окно:
- В город?
- В город, - кивнул Виктор, неуклюже влезая на подножку.
- Фельдшерка наша так и не смогла сделать Деревянке укол, - сам начал
беседу водитель. - Все иглы изломала, а укол сделать не смогла. И впрямь
он деревянный был, что ли?
- Почему "был"? Он что, умер? - встрепенулся Виктор.
Водитель как-то странно хохотнул.
- Ну да. Что-то вроде этого.
- Почему "вроде этого"?
- Потому что утром не нашли Деревянко. Когда все разошлись - рухнул
дом. В труху, в пыль превратился за несколько часов. И там только
Деревянкины штаны и пиджак нашли. А в них - та же самая труха.
Виктор задумался. Ему казалось, что он вот-вот поймает какую-то важную
ускользающую догадку. Что-то, связанное с экспедицией на Луну! При чем тут
Луна? Ну да! Модуль! Там от корабля на орбите отделялся посадочный модуль.
Собрав информацию, он возвращался назад на корабль-носитель. Как бы
сращивался с ним. И передавал информацию.
Деревянко - это тоже модуль. Деревянный модуль! Порождение Дома. Его
орган. Он собирал информацию для Дома, защищал его. А Дом - вспомнить хотя
бы зеленую крышу - эволюционировавшее растение, шедевр мимикрии. В
процессе эволюции оно приобрело форму человеческого жилища, а модулю
своему придало человекообразный вид.
- Стой! - заорал Виктор. - Поворачивай назад, туда, где дом Деревянко
стоял!
- Опаздываю я, - воспротивился водитель.
- Вот, на! На, бери! - Виктор вытащил из рюкзака так и не раскрытую
бутылку коньяку. - Для науки необходимо!
- Этого нам не надо, - сказал водитель обиженно и потянул бутылку из
рук. - Что я, не понимаю?
За знакомой калиткой было странно пусто. Виктор выскочил из кабины и
торопливо зашагал к месту, где стоял Дом. Носком ботинка он расковыривал
землю в местах, где были углы Дома, разгребал желтую труху руками. И вдруг
- нашел! Так и есть - корни!
Водитель покуривал у калитки, с интересом наблюдая за действиями
чудаковатого пассажира.
- Что там? - наконец не удержался он.
- Понимаешь, - стал растолковывать Виктор, вытирая руки пучком мокрой
травы. - Деревянко - это не человек...
- У нас об этом в деревне все знают. Даже дети, - с полным спокойствием
заметил водитель. - Не оборотень, конечно, как старухи болтают. Но и не
человек.
- Что же вы ученых не вызвали?! - возмутился Виктор, но тут же сам себя
перебил: - Нет, никто бы, конечно, не поверил и не приехал. Смешно
представить: комплексная научная экспедиция по клинико-лабораторному
обследованию нечистой силы.
Они пошли назад.
Скрипнула калитка. Хлопнула дверца машины. Заработал мотор. В кабине
пахло бензином. Машина снова запрыгала по ухабам.
Они ехали мимо тех мест, где совсем недавно Виктор, изнемогая от
усталости, тащился пешком. Боковое стекло было полуопущено, и в кабину
порывы ветра приносили запах подсыхающей соломы и влажной зелени.
Вот и закончилось хождение за впечатлениями. И каковы же результаты?
"Результаты на лице", - вспомнил Виктор разговор на вокзале и,
улыбнувшись, провел рукой по небритым щекам. Все же результат есть.
Случившееся основательно встряхнуло его. Виктор мучительно пытался
подвести итог, но еще не мог разобраться в хаосе мыслей и впечатлений.
Надо вычленить то главное, что дала эта поездка. Но что?
Нужно ощущать и понимать, что ты живешь в прекрасном, загадочном, не до
конца познанном мире. Живешь, а не только наблюдаешь мир, который хочешь
понять и понимание это донести до тысяч людей.
ЗИЛ затормозил у станции. Виктор молодцевато спрыгнул и направился к
кассе.
Настроение было праздничным.
Авт.сб. "Тяжелые тени". Киев, "Радянський письменник", 1991.
OCR & spellcheck by HarryFan, 13 December 2000
-----------------------------------------------------------------------
1
Давно, давно пора было начинать новую книгу, но не писалось. С каждым
днем Виктора Ивановича все больше беспокоило отсутствие того самого
состояния, которое он про себя называл "внутренним толчком". Нет, не
приходило неодолимое желание писать, не накатывало полумистическое
прозрение, когда за отдельным событием встают глубинные связи и из
маленького штришка, полунамека, подобно живому существу, чудесным образом
возникает замысел произведения.
Замысел развивается, зреет. И потом можно как бы со стороны наблюдать
за действиями и разговорами героев. И тут же записывать.
Но увы... Уже пятый месяц ничего подобного с Виктором Ивановичем не
происходило. Настроение было ужасным. Жена, измученная ворчанием мужа,
взяла отпуск за свой счет и, забрав детей, укатила к матери в Евпаторию,
бросив на прощание:
- Твори! Если будешь писать так же настойчиво, как ноешь, Толстым
станешь! И чтобы не говорил на этот раз, что тебе что-то мешало.
Наступило тягостное одиночество. Виктор вставал поздно и вяло бродил по
квартире, ожидая, что вот-вот "нахлынет". Бриться он перестал. Питался
колбасой и мясными консервами "Завтрак туриста".
Днем было нестерпимо жарко. Виктор Иванович бросал на пол покрывало,
раздевался до трусов и, направив на себя вентилятор, сонно смотрел перед
собой: на ярко-зеленые шторы, на стереомаг "Сони", купленный на последний
гонорар, на свой дряблый, словно лягушачий, живот, растекшийся по обе
стороны тела. Потом все тускнело, расплывалось - Виктор Иванович засыпал.
Через час-другой просыпался, шаркая шлепанцами, неторопливо шел на
кухню, вспомнив, что когда-то именно там ему писалось лучше всего.
Кухня находилась с южной стороны, и там было еще жарче, чем в комнате.
Высохшая раковина потрескивала. Тараканы, сухие и желтые, как сухарики,
осмелели и гуляли, не обращая внимания на хозяина.
Виктор Иванович садился на табурет и таращился в перламутровое
светящееся окно, словно именно оттуда должно явиться вдохновение. Но музе
не хотелось на кухню.
Однажды вечером, в который раз анализируя возможные причины застоя,
Виктор Иванович со страхом понял, что он попросту боится письменного
стола, а помехи, якобы препятствующие его творчеству, на самом деле
подсознательная психическая самозащита.
Дрема исчезла. Виктор Иванович взволнованно засопел, нашарил шлепанцы и
несколько раз быстро прошелся по комнате. Сердце застучало быстрее, но
работало, как и прежде, ровно и надежно. Виктору Ивановичу захотелось,
чтобы в этой четкой работе случился небольшой перебой. Или хотя бы
кольнуло. Тогда можно снова лечь на диван и, сложив руки на груди,
предаваться возвышенным и умиротворенным мыслям. Что сделано много, что
сердце не выдержало бури страстей, что... Виктору Ивановичу показалось на
мгновение, что и взаправду в сердце что-то екнуло. Он внимательно
прислушался и с некоторой досадой понял, что ошибся. И трезвый голос
рассудка тут же стал ставить все на свои места. Сделано не так уж много.
Пять книг в тридцать семь лет? Да полно! Пушкин в этом возрасте наработал
целую библиотеку. И каких вещей! На здоровье пенять тоже нечего.
Единственно, жирноват стал. Надо смотреть правде в глаза - выписался! Да,
да... И нечего закатывать глаза, сопеть и надеяться на сердечный приступ.
Черт тебя не ухватит с твоим бычьим здоровьем!
Но самое обидное не это. Но что же, что? Ага... Все пять книг написаны
на материале из жизни, когда работал заместителем главного технолога
завода, когда яростно врезался в гущу сражений, дрался за идею до
изнеможения и спорил на совещаниях до хрипоты.
Когда вышла первая книга, он еще работал, но в драки уже не ввязывался,
больше наблюдая со стороны. Виктор Иванович начал сознательно собирать
факты, зная, что это должно пригодиться в творческой работе, когда станет
профессиональным писателем. Но почему-то тщательно и бесстрастно
отобранные за эти годы факты так и не попали ни в одну книгу.
Можно фантастикой заняться. Но здесь уже все было. Основательно
вспахали почву трудолюбивые литераторы-фантасты. Ракеты... Эффект
Эйнштейна, парадокс времени, пришельцы к нам, мы - к инопланетянам.
Инопланетяне - добрые, если они имеют более развитую технику. Инопланетяне
- злые, если не могут тягаться с нами в техническом отношении.
Первопроходцы со стальными нервами и квадратными волевыми подбородками.
Что еще из джентльменского набора фантастов? Черные дыры и параллельные
миры... Нет, здесь ничего нового придумать абсолютно невозможно.
О чем же писать? Не о чем! Наверняка потому, что нет у него сейчас
притока новой информации. Откуда же возьмутся новые идеи? Надо наблюдать
жизнь, а не сидеть в этих стенах, будь они трижды неладны!
Тут Виктор Иванович вспомнил, как знакомый по издательству художник,
улыбаясь в запорожские усы, однажды сказал:
- ...А если надумаешь в творческое затворничество в соединении с
интересными впечатлениями - езжай в К. Хорошая деревенька. Был я там
как-то на этюдах. Тишина!.. Поезд идет - за десять километров слышно. Люди
там своеобразные. - Он помолчал и повторил с несколько странным
выражением: - Да, очень своеобразные.
Виктор Иванович решил на несколько дней съездить в эту деревню.
2
Боясь опоздать, Виктор Иванович приехал на пригородный вокзал за
полчаса до отхода электрички. Поезд уже стоял у платформы, но пассажиры не
торопились заходить в душные вагоны. Виктор Иванович сел на скамью. Рядом
расположилась группка из четырех парней. Они шумно и весело посмеивались
над бородатым товарищем в штормовке:
- Результат на лице! Вот и весь результат! - донесся до Виктора
Ивановича захлебывающийся от смеха голос, и он тоже невольно улыбнулся.
Мимо, тяжело ступая, прошли две полные женщины в цветастых платьях и
старых выцветших кофточках. В руках они несли большие хозяйственные сумки.
- А я ей говорю, - почти кричала одна из них пронзительным вибрирующим
голосом, и багрово-синие губы ее сжимались в паузах в злую полоску. - Я и
говорю ей: смените пластинку на тон ниже! Нечего своего лоботряса -
защищать! Щас молодежь только водку пьянствует и беспорядки нарушает!
Незадолго до отправления, пятясь задом и багровея от напряжения, Виктор
Иванович втащил в вагон раздутый рюкзак и, сев у окна, прильнул к стеклу.
Что-то прогнусавило радио. Виктор Иванович ничего не разобрал, но по
тому, как засуетились на перроне, понял: объявили отправление. С глухим
стуком сомкнулись двери, поезд дернулся и, с жадной торопливостью набирая
скорость, стал уходить из вокзальной тесноты.
Взахлеб стучали колеса. Проплывали мимо электроопоры, настороженно
поворачивая вслед за поездом длинные журавлиные шеи. Масляно блеснув,
сошлись и разошлись пучки рельсов, и поезд вырвался на простор.
Мелькали какие-то домики, будочки у переездов, застывшие, как на
фотографии, фигурки людей. Запахло смолой, которой пропитывают шпалы,
паровозным дымом и еще чем-то специфически железнодорожным, неприкаянным.
Виктору Ивановичу показалось даже, что пахнет само пространство, те тысячи
и тысячи километров, что накрутились на вагонные колеса.
Виктору Ивановичу почему-то вспомнилось, как отец вез его к
родственникам в Симферополь. Отец был человеком хрупкого душевного склада
и неуемной фантазии. Ему представлялись всяческие неожиданности, которые
могли помешать их поездке, и он очень переживал.
На остановке, очень боясь отстать от поезда, переплачивая и все
оглядываясь на вагон, отец купил дыньку.
- Вот! - только и сказал он, с гордостью показывая добычу.
Поезд простоял на этой станции 20 минут.
Это была первая в жизни маленького Вити дынька.
И сладкий запах маленькой дыни, и специфический запах железной дороги
слились для ребенка воедино. И теперь, много лет спустя, тот же запах
дороги воскресил давно забытое.
Колеса стучали убаюкивающе, и Виктор Иванович, прислонившись головой к
стеклу, начал дремать. Он засыпал, но не переставал размышлять, удивляясь
тому, что далекие детские воспоминания по яркости не уступали недавно
виденному на перроне. Виктор осознавал, что теперь ему вполне хватит
профессиональной техники, чтобы описать и ту, и другую картину. Но это
будет только картина, и не более того. Он вздыхал, ворочался, устраиваясь
поудобнее, засыпал, просыпался, когда вагон дергался сильнее обычного и
стекло било в висок; снова засыпал и чуть не проспал свою остановку.
Взъерошенный и сонный, он в последнюю секунду выскочил на перрон и,
отдуваясь, сел на рюкзак, вытирая ладонью вспотевшее лицо. Отдышавшись,
Виктор забросил рюкзак за плечи и, перейдя через пути, вышел на
проселочную дорогу, вспоминая наставление художника: "Чуток по
асфальтовой, а потом направо по грунтовой. Всего километров пять, не
более".
Асфальтовая дорога была ровной и упиралась в горизонт. Виктор Иванович
подумал, что пять километров грунтовки таким же образом могут превратиться
в добрый десяток.
Когда свернул на грунтовку, то понял, что очень ошибся, определяя форму
и вес рюкзака. Он получился по крайней мере вдвое тяжелей, чем казалось
вначале, и был не гладким, а состоящим из острых, больно давящих спину
углов.
Виктор так и не смог полностью отдаться созерцании ярко-голубого неба,
волнующихся золотых полей и далей, после городской тесноты кажущихся
невероятно обширными.
Он так и не определил, то ли это ветер качал колосья пшеницы, то ли его
самого качало от невыносимой тяжести рюкзака. И неживой треск кузнечиков
отдавался в ушах и, казалось, в самом мозгу болезненным сухим разрядом. И
все, что видел вокруг себя, становилось в его представлении неразрывно
связанным с ощущением соленого, как был солон пот, который он то и дело
слизывал с верхней губы.
Через час идти стало совсем невмочь. Виктор сел на обочину, сбросил
ненавистный рюкзак, снял сандалии и опустил ногу в теплую, тонкую до
неощутимости пыль дороги. Посидев немного, лег ничком в шуршащую траву и
закрыл глаза.
Когда высохший пот стал стягивать кожу лица, он в последний раз вдохнул
легкий дух сухой травы, встал и, уже не отдыхая, размеренно пошел по
обочине. В деревню он рассчитывал прийти часа в четыре.
3
Первым, что увидел Виктор на окраине деревни, был сруб колодца. Он
заторопился, подошел к нему и поспешно сбросил ведро вниз. Залязгала цепь:
ворот раскручивался все быстрее, и рукоятка его образовала блестящий круг.
Наконец ведро гулко ударилось о воду, и ворот перестал вращаться.
Виктор глянул вниз. В глубине тускло светился вздрагивающий
прямоугольник воды. Виктор увидел свое ломающееся изображение, а рядом
чье-то чужое лицо. Виктор вскинул голову и увидел, что возле него стоит
крестьянин - среднего роста и средних лет, сухощавый, в старой военной
фуражке и мятом сером пиджаке в тонкую полоску.
Человек безучастно, не мигая, смотрел на Виктора. Поведение его было
несколько странновато. Писатель осторожно потянул воздух носом. Нет. Не
пахнет.
- Пей, - вдруг сказал незнакомец сухим трескучим голосом. - Вода - это
хорошо.
Виктор кивнул, криво улыбнулся и жадно припал к воде, с неловкостью
чувствуя на себе взгляд незнакомца.
- Хорошая вода, - сказал он, вытирая губы, и вдруг неожиданно для себя
самого спросил: - У вас остановиться можно? Ненадолго.
- Кто ты будешь? - спросил собеседник.
Виктор вдруг заметил одну странность в этом человеке: за все время
беседы он ни разу не изменил позы, даже не пошевелился.
- Кто я? - переспросил Виктор. Ему почему-то не хотелось признаваться в
том, что он писатель, потому сказал первое, что пришло на ум: - Ученый я.
Жизнь изучаю. Природу... - во всяком случае, это близко к истине.
- Хорошо. Мне тоже надо знать природу. Беру. Пошли, - бесстрастно изрек
незнакомец и, легко подхватив рюкзак, быстро пошел по улице. Виктор едва
успевал следом.
Вскоре остановились перед одной из калиток; хозяин толкнул ее свободной
рукой, и они вошли во двор. Тут он поставил рюкзак у порога и сказал:
- Живи пока у меня, ученый. В дальней комнате. Огня не жги. Огонь - это
плохо! Я дома ночую мало.
Выпалив без остановки эти фразы, он резко повернулся и торопливо ушел.
Не переставая недоумевать, Виктор вошел в дом и, расположившись в
дальней комнате, принялся разбирать вещи.
4
Деревянко - так звали хозяина - действительно домой ночевать не явился.
Дом, как и его владелец, оказался не совсем обычным. Во-первых, вся мебель
была прикреплена к полу, словно срослась с ним. Во-вторых, в доме не было
никакого отопления. Впрочем, особых неудобств Виктору Ивановичу это не
доставляло.
Он расхаживал по деревне, присматривался к людям; заговаривал с
женщинами в туго завязанных белых платках, с мужчинами-механизаторами в
замасленных пиджаках и картузах блинчиком. Побывал он и в правлении. Сама
комната, в которой находилось правление, была закрыта - ему объяснили, что
местное начальство в кабинетах не засиживается. В пустой комнатушке,
которую Виктор не без иронии назвал "приемной", на рассохшемся старом
столе пылился черный телефон с отбитым углом и валялась толстая
канцелярская книга.
Дважды Виктор мужественно проникал в густой нехоженый лес, где пытался
собирать грибы. Выломав суковатую палку, он представлял себя этаким
бывалым таежником, которому ведомы все лесные тайны. Однако в глубину
заходить не решался, справедливо полагая, что поганок можно набрать и
возле опушки.
Поздно вечером домой вернулся Деревянко. Он без стука вошел к Виктору
Ивановичу и остановился в неприятной близости от него.
- Ученый, - сказал он, и глаза его были бесчувственнее щелей в заборе.
- Ты болезни деревьев лечить можешь?
Виктор Иванович почувствовал, как запылали щеки.
- Ну... э... знаете ли. Собственно, нет. Видите ли, именно деревья я и
не могу лечить.
Ничего не сказав, Деревянко вышел. Виктор готов был сквозь землю
провалиться.
В ту ночь, вероятно, Деревянко чувствовал себя неважно, потому что
Виктор слышал сквозь сон, как стонет его странный хозяин.
Утром, когда Виктор проснулся, Деревянко дома уже не было. Не
переставая думать о хозяине, он озабоченно позавтракал все теми же
консервами и начал рыться в рюкзаке. Извлек оттуда леску, круглую
коробочку с грузками и крючки. Рассовав все это по карманам, неторопливо
пошел к озеру.
Размеренная ходьба и пышная природа немного успокоили Виктора. Он с
удовольствием рассматривал все встреченное по пути - любовался, набирался
впечатлений.
Село было самое обыкновенное. По обе стороны неширокой пыльной улицы
белели домики с двухскатными, крытыми черепицей крышами. Трубы на них
выкрашены красной и синей краской. Вдоль заборов из жердей стояли
длинноногие подсолнухи, свесив тяжелые золотистые головы на шероховатые
стволы, а дальше простирались темно-зеленые картофельные поля.
На скамейке возле одного из домов сидела худощавая старуха в темном
платке, узлом завязанном на голове. Она в открытую, с простосердечным
любопытством рассматривала чужака.
Виктор скользнул взглядом по старухе и, вспомнив, что в деревне
полагается со всеми здороваться, громко произнес:
- Здравствуйте, бабуся!
- Дай бог здоровья, - охотно отозвалась та и тут же скороговоркой
выпалила: - Это ты и есть Деревянкин постоялец? - И, не дождавшись ответа,
сочувственно покачала головой. - Ну и хозяин тебе попался! Не приведи
господь! Анцихрист, да и только!
Бабка мелко и часто закрестилась.
- А что? Что такое? - не удержался от вопроса Виктор и, предчувствуя
беседу, присел на отполированную до блеска скамью.
- А то, - пугливым театральным шепотом проговорила старуха, делая
круглые глаза. - Оборотень он! Вот что!
Признаться, Виктор ожидал услышать нечто подобное. Известное дело:
село, темнота, предрассудки. Глухомань, одним словом. Однако здесь, в
деревне, старухины откровения произвели на Виктора совсем другое
впечатление, чем произвели бы в Киеве в кругу всезнающих друзей-скептиков.
- Видите ли, бабуся, - сказал Виктор, пытаясь собрать рассеявшиеся
мысли. - Это все - темные верования, которые... - казенным голосом
произнес он и, заметив иронию во взгляде старухи, умолк.
- Ты что, молодой человек? И впрямь думаешь, что мы здесь в темноте и
невежестве прозябаем, мхом прорастаем? У нас почти в каждой хате цветной
телевизор. Космонавтов смотрим. У меня брат в самом Киеве дровником
работает. Но нечисто с Деревянко, ой, нечисто! Хату его возьми, хотя бы.
Стоит она сейчас рядом с Ивановым перелазом. А раньше-то, раньше была
почти в огороде Евгены. За ночь и перелезла. Только на месте, где стояла,
земля развороченная, точно плугом перепаханная.
Лицо Виктора вытянулось от удивления.
- Не веришь? - загорячилась бабка. - А ты заметил, что в его хате печки
нет? Он всю зиму на лавке, как чурка, лежит и не дышит даже. Мертвый, как
лягушка во льду. Приходит весна, теплеет - он и оживает...
Это было уже слишком! Виктор Иванович встал, одернул пиджак и, выпятив
грудь, произнес:
- Я, знаете ли, бабуся, не в том уже возрасте, чтобы сказкам верить. И
вам не советую.
Он коротко кивнул и пошел дальше. Бабка частила ему вслед:
- На крышу!.. На крышу посмотри! Он ее никогда не красит. Летом она
зеленая, осенью сама собой краснеет!
Виктор Иванович досадовал на себя. Надо же, поддаться - хоть и
ненадолго - на выдумки безграмотной деревенской старухи. И он - литератор
- мог так низко пасть!
А старуха, словно издеваясь, крикнула вдогонку:
- Деревянко сейчас точно чумной бродит. Никак, новое место для дома
подыскивает. Как и в прошлый раз. Смотри! Проснешься утром в том же дому,
да в чужом двору!
Виктор Иванович нервно дернул плечом, громко хмыкнул и ускорил шаг.
5
Пруд был длинный, но неширокий. Берега его поросли старыми корявыми
ивами, а из воды торчали меж острых листьев замшевые колбаски рогозы.
Здесь, на открытом пространстве, дул порывами по-осеннему прохладный
ветер. Он приносил запах сырой тинистой воды и терпкий дух мокрой ивовой
коры. Он лохматил листья ив, показывая их серебристую изнанку. Он гонял по
поверхности пруда мелкую зыбь, и низкое солнце плясало, ослепляя, на
мелких острых гребнях.
Оказалось, что на лоне природы довольно зябко и неуютно. Вообще-то
Виктор совсем по-другому представлял прелести деревенской жизни: без
грязи, комаров, неуюта. Предполагался душистый сеновал и парное молоко по
вечерам. Ну, еще неплохо - далекие звуки гармони и мелодичное пение
девушек, тоскующих по любви.
Виктор вздохнул, боязливо сел на траву и вздрогнул, почувствовав
леденящую сырость, проникающую сквозь брюки.
Он тоскливо выругался сквозь зубы и, присев на корточки, принялся
готовить снасти для рыбалки. Сначала нанизал на леску резинки для
поплавка, потом вдел леску в отверстие грузила, и наконец настал черед
крохотного крючка-заглотыша. Привязывать его надо было не обычным узлом, а
специальным рыбацким. Как это делается, Виктор впопыхах забыл расспросить
у соседа-рыбака.
Но тут он потерял интерес и к удочке, и к рыбалке - невдалеке заметил
Деревянко. Поведение его было необычным. Через каждые пять-шесть шагов он
наклонялся, что-то подбирал с земли и отправлял себе в рот. Виктор
присмотрелся и, когда понял, что же делает Деревянко, то вскрикнул - так
невероятно и дико было это зрелище. Старик набирал полную пригоршню земли,
с вожделением осматривал, обнюхивал ее, а затем, причмокивая и урча, совал
в рот. Черная слюна стекала по подбородку.
Виктор выждал момент, когда Деревянко отвернулся, и, бросив снасти,
позорно бежал.
Пройдя полурысью почти половину пути, немного пришел в себя и
устыдился.
Но, как бы то ни было, Деревянко - человек, психически не вполне
нормальный". А может быть, вполне ненормальный... И мало ли что стукнет
ему в голову.
Руководствуясь такими соображениями, Виктор перед сном уложил у двери
тяжелый рюкзак. Теперь при попытке Деревянко войти он бы обязательно
услышал шум и проснулся.
Сгустившийся сумрак заставил Виктора внимательно вслушиваться в
бормотание безумного старика, несшееся из-за двери.
Порой бормотание затихало и слышались неуверенные шаги. Звук шагов был
своеобразен: казалось, что старик ходит в деревянных башмаках. И снова
бормотание...
Виктор долго лежал без сна, вперив взгляд широко открытых глаз в
темноту, напряженно прислушиваясь к звукам, доносящимся из соседней
комнаты.
Бормотание в конце концов стало усыплять Виктора. Несколько раз он
проваливался в беспамятство сна, но тут же испуганно вскидывался, как
человек, внезапно оказавшийся под водой.
Наконец он уснул. Но среди ночи проснулся. Его окружала такая плотная
тьма, что можно было с равной легкостью представить себя и в крестьянской
избе, и на другой планете.
И в этой тьме раздавались звуки, наполнившие душу Виктора первобытным
ужасом. Из комнаты Деревянко доносилось тяжелое всхлипывание, храпы и
полузвериные крики-стоны, которые издает человек в предсмертном
беспамятстве.
Виктор быстро сел на край кровати. Прислушался. Тело отказывалось
повиноваться.
Из соседней комнаты вдруг раздался тоненький жалкий писк и вслед за
этим громкий шорох. Виктору показалось, что его с силой пихнули в спину.
Он соскочил с кровати и на негнущихся ногах, покрывшись гусиной кожей,
подбежал к двери. Отшвырнул рюкзак и распахнул дверь. В лицо пахнуло
сыростью погреба, повеяло запахом гниющего дерева. Писатель быстро
повернул выключатель.
Он был готов ко всему, но то, что увидел, заставило его вздрогнуть, как
от ожога. На лавке лежал Деревянко и, не щурясь, смотрел на лампочку. Тело
его слабо шевелилось. Но двигалось оно не само собой. Его то так, то этак
поворачивали белые, в палец толщиной, щупальца, растущие, как показалось
Виктору, прямо из скамьи. Два самых толстых щупальца присосались к вискам
и мерно пульсировали, будто перекачивали жидкость.
Омерзение, ужас, ярость смешались у писателя воедино. Он метнулся в
свою комнату и через мгновение появился, держа в руке маленький и острый
туристский топорик. Подскочив к лавке, он принялся рубить отвратительные
плети.
- Ах ты!.. Вот тебе еще!.. - приговаривал Виктор, и под его ударами
плети опадали, испуская бесцветный сок, пахнущий картофельной ботвой.
Тут спасаемый и вовсе перестал дышать. Топорик выпал из рук Виктора. Он
выбежал из хаты и, путаясь в траве, стал бегать от хаты к хате, без
разбора барабаня во все окна и крича сорванным голосом:
- Деревянко умирает! Помогите!
Зажигались окна. Выходили заспанные, полуодетые люди. Откуда-то явилась
сердитая фельдшерица со старым фанерным чемоданчиком.
В дом Виктор заходить не рисковал, а бродил по двору, наступая на
подгнившие яблоки.
А потом кто-то цепко взял его за руку и куда-то повел. Он не сразу
понял, что это старушка, с которой он разговаривал накануне.
Она привела его в свой дом и, как ребенка, уложила спать. Несмотря на
пережитое, Виктор сразу же уснул, и ему приснилось, что идет тяжелый и
монотонный дождь, какой бывает только осенью. И во сне дождь этот казался
исполненным необъяснимо жуткого смысла. Виктор вздрагивал, задыхаясь,
просыпался и снова проваливался в сон.
Проснулся поздно. Наверное, перед утром прошел дождь, потому что на
стекле окна змеились серебрящиеся дорожки. Старухи уже не было. На столе,
покрытом потрескавшейся клеенкой, стоял стакан молока и лежал ломоть
черного хлеба. Возле кровати валялся влажный рюкзак.
Виктор медленно поднялся и сел за стол. Глядя в одну точку, он сжевал
хлеб и выпил молоко, не ощутив их вкуса. В голове царил полнейший сумбур,
и все происшедшее казалось болезненно реальным сном.
Он вышел на темное от дождя крыльцо. Ему показалось, что осень
нагрянула за один день. Крупные капли, сверкнув, срывались с веток. Желтое
солнце почти не грело и светило со старческой умиротворенностью. Из
зарослей малины веяло холодным духом мокрой земли. Листья малины стали
плотными и ломкими, словно картон. У тропинки уныло торчали мокрые ржавые
стрелки подорожника.
События минувшей ночи сплелись в безумный клубок, и Виктор боялся
вспоминать о них, надеясь, что со временем все само собой как-нибудь
разъяснится.
Он вздохнул и, сутулясь, возвратился в дом. Пора было собираться к
отъезду.
Виктор вынул из кармана рубль и положил его на стол, придавив стаканом.
Подумал, забрал рубль и положил три рубля. Подумал еще, решил, что деньги
старуху могут обидеть, забрал три рубля, выставил на стол пять банок
мясного "Завтрака туриста" - все, что у него осталось, - и, повесив
отощавший рюкзак на плечо, вышел на улицу.
6
Мимо него, прыгая на ухабах и разбрызгивая грязную воду, ехал ЗИЛ.
Виктор неуверенно махнул рукой, и машина остановилась.
Водитель - полный улыбчивый мужчина в клетчатой рубахе и кепке с
пуговкой - наклонившись, крикнул в боковое окно:
- В город?
- В город, - кивнул Виктор, неуклюже влезая на подножку.
- Фельдшерка наша так и не смогла сделать Деревянке укол, - сам начал
беседу водитель. - Все иглы изломала, а укол сделать не смогла. И впрямь
он деревянный был, что ли?
- Почему "был"? Он что, умер? - встрепенулся Виктор.
Водитель как-то странно хохотнул.
- Ну да. Что-то вроде этого.
- Почему "вроде этого"?
- Потому что утром не нашли Деревянко. Когда все разошлись - рухнул
дом. В труху, в пыль превратился за несколько часов. И там только
Деревянкины штаны и пиджак нашли. А в них - та же самая труха.
Виктор задумался. Ему казалось, что он вот-вот поймает какую-то важную
ускользающую догадку. Что-то, связанное с экспедицией на Луну! При чем тут
Луна? Ну да! Модуль! Там от корабля на орбите отделялся посадочный модуль.
Собрав информацию, он возвращался назад на корабль-носитель. Как бы
сращивался с ним. И передавал информацию.
Деревянко - это тоже модуль. Деревянный модуль! Порождение Дома. Его
орган. Он собирал информацию для Дома, защищал его. А Дом - вспомнить хотя
бы зеленую крышу - эволюционировавшее растение, шедевр мимикрии. В
процессе эволюции оно приобрело форму человеческого жилища, а модулю
своему придало человекообразный вид.
- Стой! - заорал Виктор. - Поворачивай назад, туда, где дом Деревянко
стоял!
- Опаздываю я, - воспротивился водитель.
- Вот, на! На, бери! - Виктор вытащил из рюкзака так и не раскрытую
бутылку коньяку. - Для науки необходимо!
- Этого нам не надо, - сказал водитель обиженно и потянул бутылку из
рук. - Что я, не понимаю?
За знакомой калиткой было странно пусто. Виктор выскочил из кабины и
торопливо зашагал к месту, где стоял Дом. Носком ботинка он расковыривал
землю в местах, где были углы Дома, разгребал желтую труху руками. И вдруг
- нашел! Так и есть - корни!
Водитель покуривал у калитки, с интересом наблюдая за действиями
чудаковатого пассажира.
- Что там? - наконец не удержался он.
- Понимаешь, - стал растолковывать Виктор, вытирая руки пучком мокрой
травы. - Деревянко - это не человек...
- У нас об этом в деревне все знают. Даже дети, - с полным спокойствием
заметил водитель. - Не оборотень, конечно, как старухи болтают. Но и не
человек.
- Что же вы ученых не вызвали?! - возмутился Виктор, но тут же сам себя
перебил: - Нет, никто бы, конечно, не поверил и не приехал. Смешно
представить: комплексная научная экспедиция по клинико-лабораторному
обследованию нечистой силы.
Они пошли назад.
Скрипнула калитка. Хлопнула дверца машины. Заработал мотор. В кабине
пахло бензином. Машина снова запрыгала по ухабам.
Они ехали мимо тех мест, где совсем недавно Виктор, изнемогая от
усталости, тащился пешком. Боковое стекло было полуопущено, и в кабину
порывы ветра приносили запах подсыхающей соломы и влажной зелени.
Вот и закончилось хождение за впечатлениями. И каковы же результаты?
"Результаты на лице", - вспомнил Виктор разговор на вокзале и,
улыбнувшись, провел рукой по небритым щекам. Все же результат есть.
Случившееся основательно встряхнуло его. Виктор мучительно пытался
подвести итог, но еще не мог разобраться в хаосе мыслей и впечатлений.
Надо вычленить то главное, что дала эта поездка. Но что?
Нужно ощущать и понимать, что ты живешь в прекрасном, загадочном, не до
конца познанном мире. Живешь, а не только наблюдаешь мир, который хочешь
понять и понимание это донести до тысяч людей.
ЗИЛ затормозил у станции. Виктор молодцевато спрыгнул и направился к
кассе.
Настроение было праздничным.