Роджер Желязны
Божественное безумие
«…Мое? изумлении в застывшим, слушателям оскорбленным подобно замереть их заставляет и звезды блуждающие заклинает скорби слово Чье…»
Он выпустил дым сквозь сигарету, и она стала длиннее.
Он взглянул на часы и увидел, что их стрелки идут обратно.
Часы показывали 10:33 вечера, возвращаясь к 10:32.
Затем пришло чувство, близкое к отчаянию, и он вновь осознал, что бороться с этим бессмысленно. Он был в ловушке и пятился назад, минуя всю последовательность своих прошлых действий. Случилось так, что он неосторожно пропустил предупреждение.
Обычно мир вокруг него разбивался на радужные осколки, как бывает, когда смотришь сквозь призму, его тело словно пронзал разряд статического электричества, затем приходила вялость и наступал момент нечеловеческой ясности восприятия…
Он перелистывал страницы, и глаза его бегали по строчкам — справа налево, снизу вверх.
«? силу такую несет печаль чья, он Кто»
Он беспомощно следил за собственным телом.
Сигарета вернулась к полной длине. Он щелкнул зажигалкой, которая секундой раньше вобрала в себя язычок пламени, и втряхнул сигарету в пачку.
Он зевнул, сделав сначала выдох, а затем — вдох.
«Все это нереально», — уверял его врач. Это было его бедой, необычной формой эпилепсии, проявляющейся в странном синдроме.
Приступы бывали и раньше. Диалантин не помог. Это была посттравматическая локомоторная галлюцинация, вызванная депрессией и усиленная бесконечными повторами. Так ему объяснили.
Но он не верил в это и не мог поверить — после двадцати минут, прошедших в обратном направлении, после того, как он поставил книгу на полку, встал, попятился через комнату к шкафу, повесил пижаму, снова надел рубашку и брюки, в которых ходил весь день, спиной подошел к бару, глоток за глотком выбулькал из себя охлажденный мартини, пока стакан не наполнился до краев, не уронив при этом ни капли.
Вернулся вкус маслины… и затем все изменилось.
Секундную стрелку на его часах потащило в правильном направлении.
Было 10:07.
Он почувствовал, что может двигаться свободно.
И снова выпил свой мартини.
Теперь, если бы что-то принуждало его снова повторить те двадцать минут, он должен был надеть пижаму и постараться читать. Вместо этого он смешал еще один коктейль.
Теперь прежняя последовательность была нарушена.
Теперь ничто не могло произойти так, как случилось и… не случилось.
Теперь все было иначе.
Все доказывало, что обратное время было галлюцинацией.
Даже представление о том, что в каждом направлении это длилось двадцать шесть минут, было лишь попыткой подсознания объяснить необъяснимое.
Ничего этого просто не было.
…Не надо бы пить, — решил он. — Это может вызвать приступ.
Истина — в безумии, вот в чем штука… Вспоминая, он пил.
Утром, проснувшись поздно, он, как обычно, не стал завтракать, выпил две таблетки аспирина, принял чуть теплый душ, залпом проглотил чашку кофе и вышел на улицу.
Парк, фонтан, дети со своими корабликами, трава, пруд — он ненавидел все это; а вместе с этим — утро, солнечный свет и голубые проплешины неба в высоких облаках.
Он сидел и ненавидел. И вспоминал.
Он решил, что если оказался на грани безумия, то больше всего ему хочется погрузиться в него до конца, а не метаться, пытаясь соединить расколотый на две половины мир.
И он помнил, почему именно так, а не иначе.
Но утро было ясным, слишком ясным и воскрешающим все четким и ярким огнем зеленой весны под знаком апрельского Овна…
Он смотрел, как ветер сгоняет остатки зимы к серому забору, и видел, как он подталкивает кораблики через пруд, чтобы оставить их на грязной отмели, истоптанной детскими ногами.
Фонтан раскрыл свой холодный зонтик над зелеными медными дельфинами, и солнце сверкало в нем, а ветер о чем-то говорил его струями.
Птицы на асфальте расклевывали конфету, прилипшую к красной обертке.
Воздушные змеи покачивали хвостами, ныряли вниз, затем взмывали снова, когда дети дергали за невидимые бечевки. Телефонные провода перепутались с деревянными строениями и клочьями бумаги, как сломанные скрипичные ключи.
Он ненавидел и телефонные провода, и воздушных змеев, и детей, и птиц.
Но искреннее всего он ненавидел себя.
Способен ли человек отменить то, что уже произошло? Не мог же он это сделать? Нет под луной таких чудес. Он мог страдать, вспоминать, раскаиваться, проклинать или забывать. Больше — ничего. В этом смысле прошлое неизменно.
Мимо прошла женщина. Он не успел увидеть ее лица, но светлая волна волос на плечах и стройность ее уверенных, легких ног, ритмичное цоканье каблучков перехватили ему дыхание и заманили его взгляд в колдовскую сеть ее шагов, ее грации и чего-то еще, неуловимо созвучного с его последними мыслями.
Он успел привстать в тот момент, когда жесткий разряд ударил ему в глаза и фонтан стал вулканом, выплескивающим радуги.
Мир застыл и потускнел, словно отгороженный от него толстым стеклом.
…Женщина прошла назад, и он слишком быстро опустил взгляд, не сумев увидеть ее лица. Ад начался снова, понял он, когда летящие хвостами вперед птицы промелькнули перед ним.
Он отдался этому. Пусть это держит его, пока он не сломается, пока полностью не иссякнет, пока не останется в нем ничего…
Он ждал, там, на скамье, следя, как фонтан всасывает в себя свои струи, выгибая их в широкую дугу над неподвижными дельфинами, как кораблики бегут назад через пруд, а забор очищается от заблудившихся клочков бумаги, и как птицы, пощелкивая клювами, восстанавливают конфету, прилипшую к красной обертке.
Лишь мысли его не нарушались, а тело было приковано к обратному потоку времени.
Он поднялся и пятясь вышел из парка.
На улице мимо него задом прошел мальчик, всвистывая в себя обрывки шлягера.
Он поднялся в свою квартиру, причем похмелье его усилилось, вылил из себя кофе, выглотнул две таблетки аспирина и в отвратительном состоянии лег в постель.
— Ладно, будь что будет, — решил он.
Слабо запомнившийся ночной кошмар пробежал в обратном направлении через его сонное сознание, принося всему этому незаслуженно счастливый конец.
Когда он проснулся, было темно.
Он был очень пьян.
Пятясь, он прошел к бару и начал выглатывать коктейль в тот самый стакан, из которого пил ночью раньте, и выливать выпитое из стакана обратно в бутылки. Разделить джин и вермут вообще не составило труда: они просто прыгали в воздух, когда он держал над баром открытые бутылки.
И пока это продолжалось, опьянение его становилось все слабее и слабее.
Наконец он остановился перец первым мартини, и в этот момент на часах было 10:07 вечера. Находясь внутри одной галлюцинации, он спрашивал себя о другой. Пойдет ли сейчас время петля к петле, устремляясь вперед, а затем опять назад — по пути его предыдущего припадка?
Нет.
Все шло так, как будто того варианта просто не было.
Он продолжал возвращаться вдоль своего вечера.
Он поднял телефонную трубку, сказал «до свидания», затем заявил Мюррею, что завтра снова не придет на работу, послушал немного, опустил трубку на рычаг и некоторое время смотрел на телефон, пока тот звонил.
Солнце взошло на западе и люди ехали назад на работу.
Он прочитал прогноз погоды и страницу новостей, сложил вечернюю газету и вынес ее в прихожую.
Припадок был длиннее всех предыдущих, но это его не слишком тревожило. Он обосновался в своей галлюцинации и следил, как день переходит в утро.
На рассвете вернулось похмелье, и особенно плохо ему стало, когда он опять лег в постель.
Проснулся он предыдущим вечером. И снова был сильно пьян. Он наполнил выпитым накануне две бутылки, закрыл их пробками и запечатал. Он знал, что вскоре возьмет их с собой в магазин и получит обратно деньги.
Находясь в этом странном времени с извергающим перевернутые проклятья и выплевывающим вино ртом и с глазами, читающими справа налево и снизу вверх, он знал, что новые автомобили возвращаются в Детройт и разбираются на конвейерах, что мертвые пробуждаются в смертные муки и что священники всего мира говорят, отбирая у своих прихожан слово Божие.
Ему хотелось смеяться, но он не мог заставить свои губы сделать это.
Он восстановил две с половиной пачки сигарет.
Затем пришло новое похмелье, он лег в постель, и солнце село на востоке.
Крылатая колесница времени летела перед ним, когда он открыл дверь и сказал «до свидания» своим утешителям, а они сидели и уговаривали его не убиваться так.
И он плакал без слез, когда понял, что должно произойти.
Несмотря на безумие, ему было больно…
…Больно, пока дни катились назад…
…Назад, неумолимо…
…Неумолимо, пока он не понял, что это уже близко.
И мысленно заскрежетал зубами.
Огромны были его горе и ненависть и любовь.
Он был одет в черный костюм и выливал из себя стакан за стаканом, пока люди где-то разрывали лопатами глину, которой была засыпана могила.
Он подъехал на своей машине к похоронному бюро, припарковал ее и забрался в черный сверкающий лимузин.
И все вместе они вернулись на кладбище.
Он стоял среди друзей и слушал проповедника.
«. праху ко прах; золе к Зола», — сказал этот человек, но какие слова тут ни произноси, все равно получается одно и то же.
Гроб положили на катафалк и возвратили в похоронное бюро.
Он отсидел всю службу и пошел домой, восстановил бритвой щетину, загрязнил щеткой зубы и лег в постель.
Проснувшись, он опять оделся в черное и вернулся в бюро.
Все цветы снова были на месте.
Друзья со скорбными лицами убрали свои подписи из книги соболезнований и пожали ему руку. Затем они прошли внутрь, чтобы немного посидеть и посмотреть на закрытый гроб. Потом они еще не пришли, и он остался наедине с директором похоронного заведения.
Затем он остался с самим собой.
Слезы текли вверх по его щекам.
Его костюм и рубашка стали свежими и выглаженными.
Он вернулся домой, разделся, взлохматил расческой волосы. День вокруг него сжался в утро, и он вернулся в постель, чтобы проспать наоборот еще одну ночь.
Проснувшись предыдущим вечером, он понял, куда направляется.
Дважды он напрягал все свои силы, чтобы разорвать ход событий, но безуспешно.
Он хотел умереть. Если бы он убил себя в тот день, сейчас ему не пришлось бы идти туда.
…Он думал о том прошлом, до которого осталось меньше двадцати четырех часов.
Прошлое подкралось к нему тем днем, когда он повел перевернутый разговор о покупке гроба, могилы и похоронных принадлежностей.
Затем он направился домой в самом сильном похмелье из всех и спал, пока не проснулся, чтобы выливать из себя стакан за стаканом и затем вернуться в морг и пойти назад во времени, чтобы повесить телефонную трубку перед тем вызовом, тем вызовом, что нарушил…
…Безмолвие его гнева своим звоном.
Она была мертва.
Сейчас она лежала среди обломков своей машины где-то на девяностом шоссе.
Меряя комнату шагами, куря растущую сигарету, он знал, что она лежит там, окровавленная…
…Затем умирающая, после той аварии на скорости 90 миль в час.
…Затем живая?
Затем невредимая вместе со своим автомобилем и опять живая? А теперь возвращающаяся домой с чудовищной скоростью, чтобы отхлопнуть дверь перед их последним объяснением? Чтобы кричать на него и выслушивать крики в ответ?
Он рыдал без слов. Он мысленно ломал себе руки.
Это не могло остановиться здесь! Нет, не сейчас!
Все его горе и его любовь и ненависть к себе привели его сюда, так близко к тому мгновению…
Это не должно кончиться сейчас!
Затем он двинулся в гостиную, где ноги его вышагивали, губы извергали проклятья, а сам он — ждал.
Дверь открылась.
Она всматривалась в него, и слезы смешались с размазанной тушью на ее щеках.
«! черту к иди и Ну», — ответил он. «! ухожу Я», — сказала она. Она шагнула в прихожую, закрыв дверь. И торопливо повесила пальто в шкаф.
«. считаешь так ты Если», — сказал он, пожав плечами.
«! себя кроме, ком о ни думаешь не Ты», — крикнула она.
«! ребенок как, себя ведешь Ты», — сказал он.
«! прощения попросить бы хотя мог Ты»
Глаза ее сверкнули, как изумруды, сквозь пронзающий разряд, и она опять была живой и прекрасной. Мысленно он ликовал.
Изменение пришло.
— Ты мог хотя бы попросить прощения!
— Я прошу прощения. Я виноват, — сказал он, сжав ее руку так, что она не смогла бы ее вырвать, даже если бы и хотела. — Виноват. А как сильно, ты никогда не узнаешь.
— Иди ко мне, — и она подошла.
Он выпустил дым сквозь сигарету, и она стала длиннее.
Он взглянул на часы и увидел, что их стрелки идут обратно.
Часы показывали 10:33 вечера, возвращаясь к 10:32.
Затем пришло чувство, близкое к отчаянию, и он вновь осознал, что бороться с этим бессмысленно. Он был в ловушке и пятился назад, минуя всю последовательность своих прошлых действий. Случилось так, что он неосторожно пропустил предупреждение.
Обычно мир вокруг него разбивался на радужные осколки, как бывает, когда смотришь сквозь призму, его тело словно пронзал разряд статического электричества, затем приходила вялость и наступал момент нечеловеческой ясности восприятия…
Он перелистывал страницы, и глаза его бегали по строчкам — справа налево, снизу вверх.
«? силу такую несет печаль чья, он Кто»
Он беспомощно следил за собственным телом.
Сигарета вернулась к полной длине. Он щелкнул зажигалкой, которая секундой раньше вобрала в себя язычок пламени, и втряхнул сигарету в пачку.
Он зевнул, сделав сначала выдох, а затем — вдох.
«Все это нереально», — уверял его врач. Это было его бедой, необычной формой эпилепсии, проявляющейся в странном синдроме.
Приступы бывали и раньше. Диалантин не помог. Это была посттравматическая локомоторная галлюцинация, вызванная депрессией и усиленная бесконечными повторами. Так ему объяснили.
Но он не верил в это и не мог поверить — после двадцати минут, прошедших в обратном направлении, после того, как он поставил книгу на полку, встал, попятился через комнату к шкафу, повесил пижаму, снова надел рубашку и брюки, в которых ходил весь день, спиной подошел к бару, глоток за глотком выбулькал из себя охлажденный мартини, пока стакан не наполнился до краев, не уронив при этом ни капли.
Вернулся вкус маслины… и затем все изменилось.
Секундную стрелку на его часах потащило в правильном направлении.
Было 10:07.
Он почувствовал, что может двигаться свободно.
И снова выпил свой мартини.
Теперь, если бы что-то принуждало его снова повторить те двадцать минут, он должен был надеть пижаму и постараться читать. Вместо этого он смешал еще один коктейль.
Теперь прежняя последовательность была нарушена.
Теперь ничто не могло произойти так, как случилось и… не случилось.
Теперь все было иначе.
Все доказывало, что обратное время было галлюцинацией.
Даже представление о том, что в каждом направлении это длилось двадцать шесть минут, было лишь попыткой подсознания объяснить необъяснимое.
Ничего этого просто не было.
…Не надо бы пить, — решил он. — Это может вызвать приступ.
Истина — в безумии, вот в чем штука… Вспоминая, он пил.
Утром, проснувшись поздно, он, как обычно, не стал завтракать, выпил две таблетки аспирина, принял чуть теплый душ, залпом проглотил чашку кофе и вышел на улицу.
Парк, фонтан, дети со своими корабликами, трава, пруд — он ненавидел все это; а вместе с этим — утро, солнечный свет и голубые проплешины неба в высоких облаках.
Он сидел и ненавидел. И вспоминал.
Он решил, что если оказался на грани безумия, то больше всего ему хочется погрузиться в него до конца, а не метаться, пытаясь соединить расколотый на две половины мир.
И он помнил, почему именно так, а не иначе.
Но утро было ясным, слишком ясным и воскрешающим все четким и ярким огнем зеленой весны под знаком апрельского Овна…
Он смотрел, как ветер сгоняет остатки зимы к серому забору, и видел, как он подталкивает кораблики через пруд, чтобы оставить их на грязной отмели, истоптанной детскими ногами.
Фонтан раскрыл свой холодный зонтик над зелеными медными дельфинами, и солнце сверкало в нем, а ветер о чем-то говорил его струями.
Птицы на асфальте расклевывали конфету, прилипшую к красной обертке.
Воздушные змеи покачивали хвостами, ныряли вниз, затем взмывали снова, когда дети дергали за невидимые бечевки. Телефонные провода перепутались с деревянными строениями и клочьями бумаги, как сломанные скрипичные ключи.
Он ненавидел и телефонные провода, и воздушных змеев, и детей, и птиц.
Но искреннее всего он ненавидел себя.
Способен ли человек отменить то, что уже произошло? Не мог же он это сделать? Нет под луной таких чудес. Он мог страдать, вспоминать, раскаиваться, проклинать или забывать. Больше — ничего. В этом смысле прошлое неизменно.
Мимо прошла женщина. Он не успел увидеть ее лица, но светлая волна волос на плечах и стройность ее уверенных, легких ног, ритмичное цоканье каблучков перехватили ему дыхание и заманили его взгляд в колдовскую сеть ее шагов, ее грации и чего-то еще, неуловимо созвучного с его последними мыслями.
Он успел привстать в тот момент, когда жесткий разряд ударил ему в глаза и фонтан стал вулканом, выплескивающим радуги.
Мир застыл и потускнел, словно отгороженный от него толстым стеклом.
…Женщина прошла назад, и он слишком быстро опустил взгляд, не сумев увидеть ее лица. Ад начался снова, понял он, когда летящие хвостами вперед птицы промелькнули перед ним.
Он отдался этому. Пусть это держит его, пока он не сломается, пока полностью не иссякнет, пока не останется в нем ничего…
Он ждал, там, на скамье, следя, как фонтан всасывает в себя свои струи, выгибая их в широкую дугу над неподвижными дельфинами, как кораблики бегут назад через пруд, а забор очищается от заблудившихся клочков бумаги, и как птицы, пощелкивая клювами, восстанавливают конфету, прилипшую к красной обертке.
Лишь мысли его не нарушались, а тело было приковано к обратному потоку времени.
Он поднялся и пятясь вышел из парка.
На улице мимо него задом прошел мальчик, всвистывая в себя обрывки шлягера.
Он поднялся в свою квартиру, причем похмелье его усилилось, вылил из себя кофе, выглотнул две таблетки аспирина и в отвратительном состоянии лег в постель.
— Ладно, будь что будет, — решил он.
Слабо запомнившийся ночной кошмар пробежал в обратном направлении через его сонное сознание, принося всему этому незаслуженно счастливый конец.
Когда он проснулся, было темно.
Он был очень пьян.
Пятясь, он прошел к бару и начал выглатывать коктейль в тот самый стакан, из которого пил ночью раньте, и выливать выпитое из стакана обратно в бутылки. Разделить джин и вермут вообще не составило труда: они просто прыгали в воздух, когда он держал над баром открытые бутылки.
И пока это продолжалось, опьянение его становилось все слабее и слабее.
Наконец он остановился перец первым мартини, и в этот момент на часах было 10:07 вечера. Находясь внутри одной галлюцинации, он спрашивал себя о другой. Пойдет ли сейчас время петля к петле, устремляясь вперед, а затем опять назад — по пути его предыдущего припадка?
Нет.
Все шло так, как будто того варианта просто не было.
Он продолжал возвращаться вдоль своего вечера.
Он поднял телефонную трубку, сказал «до свидания», затем заявил Мюррею, что завтра снова не придет на работу, послушал немного, опустил трубку на рычаг и некоторое время смотрел на телефон, пока тот звонил.
Солнце взошло на западе и люди ехали назад на работу.
Он прочитал прогноз погоды и страницу новостей, сложил вечернюю газету и вынес ее в прихожую.
Припадок был длиннее всех предыдущих, но это его не слишком тревожило. Он обосновался в своей галлюцинации и следил, как день переходит в утро.
На рассвете вернулось похмелье, и особенно плохо ему стало, когда он опять лег в постель.
Проснулся он предыдущим вечером. И снова был сильно пьян. Он наполнил выпитым накануне две бутылки, закрыл их пробками и запечатал. Он знал, что вскоре возьмет их с собой в магазин и получит обратно деньги.
Находясь в этом странном времени с извергающим перевернутые проклятья и выплевывающим вино ртом и с глазами, читающими справа налево и снизу вверх, он знал, что новые автомобили возвращаются в Детройт и разбираются на конвейерах, что мертвые пробуждаются в смертные муки и что священники всего мира говорят, отбирая у своих прихожан слово Божие.
Ему хотелось смеяться, но он не мог заставить свои губы сделать это.
Он восстановил две с половиной пачки сигарет.
Затем пришло новое похмелье, он лег в постель, и солнце село на востоке.
Крылатая колесница времени летела перед ним, когда он открыл дверь и сказал «до свидания» своим утешителям, а они сидели и уговаривали его не убиваться так.
И он плакал без слез, когда понял, что должно произойти.
Несмотря на безумие, ему было больно…
…Больно, пока дни катились назад…
…Назад, неумолимо…
…Неумолимо, пока он не понял, что это уже близко.
И мысленно заскрежетал зубами.
Огромны были его горе и ненависть и любовь.
Он был одет в черный костюм и выливал из себя стакан за стаканом, пока люди где-то разрывали лопатами глину, которой была засыпана могила.
Он подъехал на своей машине к похоронному бюро, припарковал ее и забрался в черный сверкающий лимузин.
И все вместе они вернулись на кладбище.
Он стоял среди друзей и слушал проповедника.
«. праху ко прах; золе к Зола», — сказал этот человек, но какие слова тут ни произноси, все равно получается одно и то же.
Гроб положили на катафалк и возвратили в похоронное бюро.
Он отсидел всю службу и пошел домой, восстановил бритвой щетину, загрязнил щеткой зубы и лег в постель.
Проснувшись, он опять оделся в черное и вернулся в бюро.
Все цветы снова были на месте.
Друзья со скорбными лицами убрали свои подписи из книги соболезнований и пожали ему руку. Затем они прошли внутрь, чтобы немного посидеть и посмотреть на закрытый гроб. Потом они еще не пришли, и он остался наедине с директором похоронного заведения.
Затем он остался с самим собой.
Слезы текли вверх по его щекам.
Его костюм и рубашка стали свежими и выглаженными.
Он вернулся домой, разделся, взлохматил расческой волосы. День вокруг него сжался в утро, и он вернулся в постель, чтобы проспать наоборот еще одну ночь.
Проснувшись предыдущим вечером, он понял, куда направляется.
Дважды он напрягал все свои силы, чтобы разорвать ход событий, но безуспешно.
Он хотел умереть. Если бы он убил себя в тот день, сейчас ему не пришлось бы идти туда.
…Он думал о том прошлом, до которого осталось меньше двадцати четырех часов.
Прошлое подкралось к нему тем днем, когда он повел перевернутый разговор о покупке гроба, могилы и похоронных принадлежностей.
Затем он направился домой в самом сильном похмелье из всех и спал, пока не проснулся, чтобы выливать из себя стакан за стаканом и затем вернуться в морг и пойти назад во времени, чтобы повесить телефонную трубку перед тем вызовом, тем вызовом, что нарушил…
…Безмолвие его гнева своим звоном.
Она была мертва.
Сейчас она лежала среди обломков своей машины где-то на девяностом шоссе.
Меряя комнату шагами, куря растущую сигарету, он знал, что она лежит там, окровавленная…
…Затем умирающая, после той аварии на скорости 90 миль в час.
…Затем живая?
Затем невредимая вместе со своим автомобилем и опять живая? А теперь возвращающаяся домой с чудовищной скоростью, чтобы отхлопнуть дверь перед их последним объяснением? Чтобы кричать на него и выслушивать крики в ответ?
Он рыдал без слов. Он мысленно ломал себе руки.
Это не могло остановиться здесь! Нет, не сейчас!
Все его горе и его любовь и ненависть к себе привели его сюда, так близко к тому мгновению…
Это не должно кончиться сейчас!
Затем он двинулся в гостиную, где ноги его вышагивали, губы извергали проклятья, а сам он — ждал.
Дверь открылась.
Она всматривалась в него, и слезы смешались с размазанной тушью на ее щеках.
«! черту к иди и Ну», — ответил он. «! ухожу Я», — сказала она. Она шагнула в прихожую, закрыв дверь. И торопливо повесила пальто в шкаф.
«. считаешь так ты Если», — сказал он, пожав плечами.
«! себя кроме, ком о ни думаешь не Ты», — крикнула она.
«! ребенок как, себя ведешь Ты», — сказал он.
«! прощения попросить бы хотя мог Ты»
Глаза ее сверкнули, как изумруды, сквозь пронзающий разряд, и она опять была живой и прекрасной. Мысленно он ликовал.
Изменение пришло.
— Ты мог хотя бы попросить прощения!
— Я прошу прощения. Я виноват, — сказал он, сжав ее руку так, что она не смогла бы ее вырвать, даже если бы и хотела. — Виноват. А как сильно, ты никогда не узнаешь.
— Иди ко мне, — и она подошла.