Страница:
С другой стороны, сами писатели, драматурги, поэты, режиссеры, два десятилетия подстраивавшиеся к партийным догмам, не получая никаких «ценных указаний», пока еще не поняли перемен и самостоятельно не перестроились. Этому мешало слишком многое: и сама специфика творческого процесса — медленное, длительное вызревание сюжетов и образов, и сложный, многомесячный путь завершенного творения к читателю, зрителю. Путь, на котором зачастую непреодолимыми препятствиями оказывались и чиновники творческих союзов, комитетов, и редакции, художественные советы, и цензура.
Потому-то процесс перестройки был умело инициирован «снизу». Новые идеи, взгляды, понятия не навязывались чьей-либо волей, а как бы зарождались сами, высказывались самими творцами на совещаниях писателей, композиторов, художников, драматургов, искусствоведов, кинематографистов, которые проводились с марта 1943-го по январь 1944 г.
Широкую кампанию по пропаганде русского патриотизма в январе 1943 г. открыла газета «Литература и искусство» (с началом войны объединившая под редакцией Александра Фадеева «Литературную газету» и «Советское искусство») статьями писателей Алексея Толстого и Ильи Эренбурга, музыковеда и композитора Бориса Асафьева, художников Александра Герасимова и Игоря Грабаря. Позже продолжила публикацией суждений композиторов Владимира Захарова и Анатолия Новикова, искусствоведов Абрама Эфроса и Александра Федорова-Давыдова. Всем им лишь изредка, и только на совещаниях, вторили чиновники, председатели всесоюзных комитетов: по делам искусств — М. Храпченко, по кинематографии — И.Г. Большаков. Именно они еще в первой половине 1943 г. провозгласили примат патриотизма в литературе и искусстве, но уже не советского, как было поначалу, а русского. А заодно столь же решительно осудили и рабское преклонение перед заграничным — космополитизм.
Алексей Толстой. «Четверть века советской литературы»:«До сих пор не разрушено мнение об односторонности влияния западноевропейской литературы на русскую… Где исследования о влиянии русской литературы на западноевропейскую и американскую? О влиянии Тургенева, Достоевского, Льва Толстого и, в особенности, Чехова — на западноевропейскую и американскую литературу?» (№ 1 и № 2 от 1 и 9 января).
Передовая «О русской национальной гордости»:«Русский народ гордится тем, что он большой, сильный, богатый, что его родная страна раскинулась от Белого моря до Черного и от Балтийского моря до Тихого океана, что он породил таких гигантов, как Ленин и Сталин, как Белинский и Чернышевский, Пушкин и Толстой, Глинка и Чайковский, Горький и Чехов, Сеченов и Павлов, Репин и Суриков, Суворов и Кутузов, что его национальная культура, наука, искусство, литература оказывали и оказывают огромное влияние на все духовное развитие человечества… Одной из важнейших задач деятелей литературы и искусства является воспитание всего советского народа в глубоком уважении к русской национальной культуре,к ее лучшим традициям, воспитание в советской молодежи любви к русскому искусству(выделено мною. — Ю. Ж.)…
Только люди, потерявшие родную почву, могут не понимать, какую роль в развитии патриотического чувства в русском народе, в деле воспитания молодежи, в воспитании новых кадров работников искусств играет русское искусство с его великими традициями и в его лучших современных образцах… Советскому народу… чуждо нигилистическое отношение к художественным богатствам своего народа, которое обычно сопровождается рабским преклонением перед всем заграничным и характеризует людей без почвы, без роду, без племени» (№ 15 от 10 апреля).
Александр Герасимов. «О современной русской художественной культуре»:«Очень важно, что сейчас в нашем искусстве получает все более и более глубокое раскрытие национально-русское начало, что глубже осознана всемирно-историческая роль русского искусства» (№ 27 от 3 июля).
Илья Эренбург. «Долг искусства»:«Наш патриотизм лишен кичливости. Мы знаем, что мы взяли у других и что мы другим дали… Русский роман xix века видоизменил мировую литературу. Я не знаю французского или английского писателя нашего времени, который не испытал бы на себе благотворное влияние Толстого, Достоевского, Чехова. Русская музыка от Мусоргского и Чайковского до Шостаковича была неоценимым вкладом в мировую музыку. Наш театр на рубеже столетий произвел революцию в сценическом искусстве Европы. Наш балет повсеместно возродил хореографию… Мы знаем, что искусство связано с землей, с ее солью, с ее запахом, что вне национальной культуры нет искусства. Космополитизм — это мир, в котором вещи теряют цвет и форму, а слова лишаются их значимости(выделено мною. — Ю. Ж). Мы любим в нашем прошлом все, что мы считаем родным, прекрасным и справедливым… Наш патриотизм чист, он лишен чванства, нетерпимости, зоологического начала. Наши писатели, художники, музыканты, актеры, носители национального гения, остаются преданными высоким идеалам всечеловеческого и вечного искусства» (№ 27 от 3 июля).
Лишь после такой серьезной и внушительной подготовки, во время которой до всеобщего сведения было доведено, чего же ждут от деятелей литературы и искусства, УПиА вовлекло тех в собственную, фактически цензорскую работу, предложило давать оценку рукописей, прежде всего — киносценариев для злободневного тогда улучшения качества художественных фильмов. И встретило полное понимание, готовность к сотрудничеству.
А. Толстой о сценарии В. Швейцера и А. Роу со стихами С. Городецкого «Кащей Бессмертный»:«Я считаю этот сценарий конъюнктурным, художественно лживым, патриотизм его квасным и посему — негодным для постановки». А. Довженко о сценарии В.Кожевникова по повести «Март-апрель»:«Мне этот сценарий не нравится. Не потому, что я нашел в нем что-либо антихудожественное или вредное. Мне он не нравится по незначительности хорошего» [13].
Согласившись хоть раз написать для УПиА внутреннюю рецензию, практически всегда отрицательную, писатели, хотели они того или нет, становились добровольными и прямыми соучастниками выработки новой, великорусской идеи, не осознавая, что их конформизм рано или поздно может бумерангом ударить и по ним самим. Но зато они показали, что сами не очень-то уважают, ценят друг друга и всегда готовы найти соринку в глазу ближнего.
Однако УПиА понимало, что меры такого рода, даже немедленное и безоговорочное принятие к исполнению всеми высказанных взглядов, далеко не сразу найдут свое художественное воплощение. Очень хорошо знало и другое — из-за острейшей нехватки бумаги тиражи даже таких газет, как «Правда» и «Известия», пришлось сократить соответственно с 1,3 млн. до 1 млн., с 500 до 400 тыс. [14], что радиофикацией, «точками» трансляции, охвачено менее половины городов, поселков, сел и деревень и все это весьма серьезно снижает возможности пропаганды. И потому было решено усилить устную агитацию, разумеется, в гораздо большем масштабе, нежели это доступно литературе и искусству, охватить ею по возможности всю духовную сферу, включая науку, политику и информацию о событиях в мире.
31 июля решением ПБ и постановлением СНК СССР [15]было создано Лекционное бюро при Комитете по делам высшей школы. Руководителем его назначили А.Я. Вышинского, ответственным секретарем — заместителя начальника УПиА А.А. Пузина, членами — начальника УПиА Г.Ф. Александрова, председателя Комитета по делам высшей школы С.В. Кафтанова, наркома просвещения РСФСР В.П. Потемкина, академика-секретаря АН СССР Н.Г. Бруевича, директора Института мирового хозяйства и мировой политики АН СССР Е.С. Варгу, видных пропагандистов — военных журналистов М.Р. Галактионова, Н.А. Таленского. Им предстояло в кратчайший срок разработать тематику наиболее актуальных и вместе с тем популярных, рассчитанных на самые необразованные слои населения лекций, подобрать из преподавателей высших учебных заведений, а где такой возможности не представится, то из школьных учителей лекторов и сразу же начать работу.
Вместе с тем УПиА использовало создавшуюся ситуацию и для того, чтобы завершить установление контроля над всеми без исключения учреждениями и организациями, напрямую связанными с литературой и искусством. Говоря конкретно, подчинить последний из них, пока еще обладавший определенной автономией, — Комитет по делам кинематографии во главе с И.Г. Большаковым. Использовав как формальный предлог выявленные недостатки в работе комитета, объяснявшие, мол, сокращение числа фильмов, удостоенных Сталинской премии, с семи в 1939 г. до трех в 1942 г. [16], УПиА 17 февраля 1943 г. получило согласие Секретариата ЦК на создание в своей структуре отдела кинематографии и назначение С.М. Ковалева его заведующим [17]. Это означало реорганизацию всего процесса подготовки прежде всего киносценариев, считавшихся тогда основой фильма. Теперь он выглядел следующим образом:
«Комитет направляет готовый литературный сценарий в ЦК ВКП(б). В ЦК ВКП(б) он попадает в управление пропаганды, где сейчас создан даже специальный киноотдел. Киноотдел рассылает сценарии на отзыв 15—20 консультантам. Каждый консультант считает необходимым дать свои замечания. Затем сценарий поступает к начальнику управления пропаганды, который тоже дает свои замечания. С этими замечаниями сценарий снова возвращается в комитет для переработки, а если, по мнению управления пропаганды, киносценарий подходящий, он представляется на прочтение секретарям ЦК ВКП(б). Вся эта процедура занимает 2—3 месяца» [18].
Сознательно усложненный, откровенно бюрократический вариант рассмотрения и принятия киносценариев позволял проводить столь нужную селекцию, отсеивать все то, что теперь не отвечало новым требованиям. Так, уже в марте 1943 г. из запланированных двадцати трех художественных фильмов УПиА сочло возможным безоговорочно разрешить производство только трех — «Кутузов» (реж. В. Петров, сц. В. Соловьева), «Радуга» (реж. М. Донской, сц. В. Василевская), второй серии «Георгий Саакадзе» (реж. М. Чиаурели, сц. А. Антоновская). Еще три приняли условно, потребовав внесения конкретных поправок, — «Иван Грозный» (реж. и сц. С. Эйзенштейн), «Жди меня» (реж. А. Стояпер, сц. К. Симонов), «Небо Москвы» (реж. Ю. Райзман, сц. Н. Мдивани) [19]. Наиболее откровенно изменившиеся идеологические установки выразились в рецензии УПиА на работу Эйзенштейна.
«В сценарии, — писал Александров, — имеются следующие недостатки: в качестве единственной причины борьбы Ивана IV за усиление централизации Русского государства выставляется необходимость еще большего объединения его перед лицом внешней опасности. Это одна из важных причин. Но не менее важной причиной усиления борьбы за централизацию Русского государства в XVI веке являлось внутреннее развитие Русского государства, особенно быстрый рост хозяйственных связей… В связи с этим выросли новые слои населения (купечество, торговый люд городов), которые вместе со значительным слоем дворян поддерживали Ивана IV в его борьбе против бояр. Все эти моменты можно показать введением одной новой сцены — сцены борьбы различных группировок в Москве после отъезда Ивана IV в Александровскую слободу. Без показа этой борьбы для советского зрителя будет непонятным, почему москвичи решили, что «нельзя без царя», и пошли в Александровскую слободу просить Ивана IV вернуться на царство. Кроме того, в фильме нужно показать, что Иван IV в борьбе с боярством был недостаточно последователен» [20]. (Спустя четыре года последнее замечание Александрова Сталин повторит как одну из основных претензий ко второй серии фильма.)
Новые критерии и оценки, даваемые УПиА тем или иным сценариям, несколько месяцев оставались известными только их авторам. Даже летом 1943 г., когда изменения идеологического курса приобрели уже достаточно отчетливые очертания, Щербаков и тем более Александров не сочли возможным познакомить с ними деятелей кино. На совещании, созванном 31 июля на Старой площади, Щербаков сообщил писателям, драматургам, режиссерам не конкретные задания, не установки партии, а другое — сценаристы, мол, обязаны сами осознать, что же ждут от них. Он дал понять, что требуются не слепые исполнители чужой воли, а сознательные сторонники, люди, самостоятельно пришедшие к необходимым взглядам, сами занявшие определенную твердую позицию. И предложил пока единственную форму помощи — «совет».
«В армии, — заметил Щербаков, — там вся жизнь определяется приказами, наставлениями, приказаниями. Казалось бы, вот где нет места для совета, а тем не менее в армии наше руководство — Ставка Верховного Главнокомандования — требует от людей, чтобы советовались. Учат там: до того, как приказ, допустим, написан, люди советуются, потому что могут появиться новые мысли, новые предложения, которые могут быть учтены в приказе. Вот пока приказ не издан, надо советоваться. Как только приказ принят, он подлежит неукоснительному выполнению. Берется под контроль, следят за его выполнением. Если в армии люди советуются, так, разумеется, в искусстве должны обязательно советоваться».
Иными словами, Щербаков весьма прозрачно намекнул: очередной приказ по армии искусств пока не отдан, а лишь готовится и все могут внести в него свою лепту. Ну а если не захотят, да еще и не посоветуются, то пусть пеняют на себя. Он напомнил, что для того существует критика.
«Как может развиваться искусство без критики? — добавил Щербаков. — Это невозможно. Это значит поставить искусство в тепличные условия, под стеклянный колпак. Критика должна быть, во-первых, вокруг Союза советских писателей и вокруг Комитета по делам кинематографии. Они прежде всего должны организовать эту критику, критику товарищескую. Причем следует так разнести, чтобы камня на камне не осталось» [21](выделено мною. — Ю. Ж.).
Однако первый удар критика, и притом отнюдь не «товарищеская», коллег, а партийная — УПиА, нанесла не по киноискусству, как можно было бы предположить, а по литературе. Ведь, в конце концов, главное в фильме — сценарий, а его создают писатели, драматурги — члены ССП. И именно они на совещании 31 июля составляли большинство. Более того, присутствовал вместе с ними и генеральный секретарь Фадеев. Но ни он, ни никто другой не сделали должных выводов. И не «организовали» необходимой критики. Не кулуарной, в виде записок в ЦК, как прежде, а открытой, на заседаниях правления и секретариата Союза, на страницах собственной газеты «Литература и искусство». Только потому УПиА и взяло на себя роль инициатора процесса.
В ноябре 1943 г. управлением был подготовлен проект постановления «Об ошибках в творчестве И. Сельвинского». «ЦК ВКП(б), — отмечалось в нем, — считает, что в стихотворениях И. Сельвинского «Россия», «Кого баюкала Россия» и «Эпизод» содержатся грубые политические ошибки. В стихотворении «Кого баюкала Россия» Сельвинский клевещет на русский народ, утверждая, будто бы душа русского народа обладает какой-то «придурью» и пригревает уродов. В халтурном стихотворении «Россия» содержатся вздорные и пошлые рассуждения о нашей родине («Люблю тебя, люблю тебя до стона и до бормотанья»). В пошлейшем, враждебном духу советских людей стихотворении «Эпизод» дается клеветнически-извращенное изображение войны.
ЦК ВКП(б) считает, что только отсутствием у Сельвинского сознания своей ответственности и забвением долга перед советским народом можно объяснить создание столь политически вредных и пошлых стихотворений. ЦК ВКП(б) предупреждает т. Сельвинского, что повторение подобных ошибок поставит его вне советской литературы» [22].
Но секретариат, точнее, Маленков и Щербаков не поддержали инициативу Александрова, сочли преждевременным высказывать столь откровенно взгляды, которые могли вызвать возражения со стороны наиболее убежденных, «твердолобых» членов ПБ и тем самым приостановить развитие нового идеологического курса. И потому Александрову, его заместителям по литературе Лузину и Еголину пришлось срочно готовить еще одну записку, менее категоричную, более завуалированно выражавшую главную мысль — русский народ, его прошлое и культуру следует не осуждать, а только возвеличивать. Во втором документе нелицеприятной критике подвергались очень многие: Фадеев — за его выступление на встрече с молодыми писателями, Довженко — за повести «Победа» и «Украина в огне», Катаев — за водевиль «Синий платочек», Платонов — за рассказ «Оборона Семидворья», Сельвинский — за все те же стихотворения. Основное внимание уделялось Зощенко, его повести «Перед восходом солнца», расцененной «клеветой на наш народ, опошлением его чувств и его жизни». Только этой повести уделялось пять страниц из двенадцати.
«Все русские писатели у него оказываются пессимистами и упадочниками». Новеллы, составляющие повесть, «натуралистические, грубые». «Судя по повести, Зощенко не встречал в жизни ни одного порядочного человека. Весь мир кажется ему пошлым. Почти все, о ком пишет Зощенко, это пьяницы, жулики и развратники». «Зощенко говорит о людях нашего народа с нескрываемым презрением и брезгливостью, клевещет на наш народ, нарочито оглупляет его и извращает его быт». «Повесть Зощенко чужда чувствам и мыслям нашего народа…» [23].
Именно такая форма — не «русский», а «наш» народ, «клевета» на него — и позволяла обойти прежде слишком уж открытую, даже нарочитую суть. Кроме того, на этот раз Александров сумел отыскать еще один важный объект критики — редакции литературно-художественных журналов, которые и публиковали «порочные» произведения. Подобный ход, как и в случае с кинокомитетом, позволял усилить контроль со стороны УПиА за деятельностью и самого Союза советских писателей, и за его органами — журналами.
2 декабря Оргбюро утвердило проект постановления «О контроле над литературно-художественными журналами», установив тот самый порядок, который и должен был предотвратить появление политически вредных произведений:
«Отметить, что Управление пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) и его отдел печати плохо контролируют содержание журналов, особенно литературно-художественных. Только в результате слабого контроля могли проникнуть в журналы такие политически вредные и антихудожественные произведения, как «Перед восходом солнца» Зощенко или стихи Сельвинского «Кого баюкала Россия». Обязать тт. Александрова и Лузина организовать такой контроль за содержанием журналов, который исключил бы появление в печати политически сомнительных и антихудожественных произведений. Возложить внутри Управления пропаганды контроль за журналами — «Новый мир» на т. Александрова, «Знамя» на т. Лузина, «Октябрь» на т. Федосеева. Установить, что наблюдающие за этими журналами несут перед ЦК ВКП(б) всю полноту ответственности за содержание журналов» [24].
А на следующий день было утверждено еще одно постановление, также подготовленное в УПиА и развивавшее негативную оценку работы редакций, в значительной степени снимавшее ответственность с партийных работников, — «О повышении ответственности секретарей литературно-художественных журналов». Оно гласило:
«ЦК ВКП(б) отмечает, что ответственные секретари литературно-художественных журналов «Октябрь» (т. Юнович), «Знамя» (т. Михайлов), «Новый мир» (т. Щербина), назначенные Центральным Комитетом для улучшения работы литературно-художественных журналов, улучшения руководства редакционными коллегиями журналов и работы с авторским коллективом, плохо выполняют возложенные на них обязанности. Редакционные коллегии журналов не работают, поступающие в редакции рукописи не обсуждаются, работа с авторским коллективом поставлена неудовлетворительно. Ответственные секретари журналов некритически относятся к поступающим в редакции рукописям, не проявляют высокой требовательности к качеству публикуемых произведений, к их идейно-политическому содержанию. В результате безответственного отношения ответственных секретарей журналов к публикации художественных произведений в печать проникают серые, недоработанные, а иногда и вредные произведения. В журнале «Октябрь» опубликована антихудожественная, пошлая повесть Зощенко «Перед восходом солнца». В журнале «Знамя» опубликовано политически вредное стихотворение Сельвинского «Кого баюкала Россия». ЦК ВКП(б) постановляет:
1. Обязать ответственных секретарей всех литературно-художественных журналов повысить требовательность к качеству публикуемых в журналах произведений, установить такой порядок работы над поступающими в редакции рукописями, который бы полностью исключил появление в журналах антихудожественных и политически вредных произведений.
2. Предупредить ответственных секретарей литературно-художественных журналов, что они несут перед ЦК ВКП(б) персональную ответственность за руководство журналами, за их идейно-политическую направленность и содержание» [25].
Но тем не менее оба постановления, казалось бы, столь важные, призванные отныне определять все дальнейшее развитие советской литературы, да и не только ее, но и искусства, в печать не попали, даже в изложении — как редакционные либо авторские статьи. Ни тогда, ни позже. О них не вспомнили и в августе 1946 г., когда и Зощенко, и «толстые» журналы вновь подверглись нападкам, на этот раз жесточайшим. Стало известным содержание документов очень немногим, лишь тем, кого они касались непосредственно: руководству ССП, членам редколлегий «Октября», «Нового мира», «Знамени», упоминавшимся в них писателям. Однако произошло это отнюдь не потому, что узкое руководство вознамерилось, как до войны, продолжать придерживаться прежнего правила — не раскрывать секретов идеологической «кухни». Причина того, что два столь важных партийных постановления оказались на деле засекреченными, крылась в том, что они так и не могли решить до конца те задачи, ради которых и замышлялись.
В конечном счете, постановления оказались паллиативом, вылившись в критику вообще, в них так и не раскрывалось главного: в чем же заключалось грехопадение Сельвинского, в чем именно крылся «политический вред» одного из его стихотворений? Мало того, далеко не случайно его имя вполне сознательно уравновесили вторым — Зощенко, да еще дополнили определением «антихудожественная» откровенно фрейдистской повести последнего. Волею случая Зощенко оказался необычайно подходящей фигурой для той сложной комбинации, в которую превратилась подготовка обоих постановлений. Имя писателя помогло надежно скрыть первоначальную идею. Он, всем хорошо известный ленинградский писатель, как бы подменил собою отсутствие даже упоминания о четвертом из выходивших в то время литературно-художественных журналов, ленинградской «Звезде». Ведь даже малейший намек на самые незначительные огрехи в работе ее редколлегии в страшных условиях блокады оказался бы аморальным, неэтичным.
Выиграл от постановлений только Александров и возглавляемое им УПиА. Оба документа стали первой их серьезной акцией, весомым доказательством существования идеологического аппарата, того, что он не дремлет, надзирает, принимает в необходимых случаях все надлежащие меры. Кроме того, благодаря именно изменению сути постановлений, их направленности УПиА удалось укрепить свой повседневный и непосредственный контроль над ССП, устранить уже 19 января 1944 г. слишком самостоятельного в решениях, мало считавшегося с мнением и «советами» сотрудников управления Александра Фадеева. На состоявшемся в тот день срочном заседании расширенного правления ССП Фадеев был освобожден от поста генерального секретаря Союза, заменен «управляемым» ленинградским поэтом и прозаиком Николаем Тихоновым. Такое назначение к тому же могло формально свидетельствовать о некоторой демократизации положения в ССП хотя бы в силу того, что в первой половине 20-х годов Тихонов входил, как и Зощенко, в литературное объединение «Серапионовы братья», а не в одиозный РАПП подобно Фадееву. Одновременно, также 19 января, Александрову удалось добиться введения в президиум ССП и своего прямого ставленника — Д.А. Поликарпова, «избранного» секретарем правления Союза. А на его освободившуюся должность первого заместителя председателя Радиокомитета, он направил еще одного своего сотрудника — А.А. Лузина [26].
Потому-то процесс перестройки был умело инициирован «снизу». Новые идеи, взгляды, понятия не навязывались чьей-либо волей, а как бы зарождались сами, высказывались самими творцами на совещаниях писателей, композиторов, художников, драматургов, искусствоведов, кинематографистов, которые проводились с марта 1943-го по январь 1944 г.
Широкую кампанию по пропаганде русского патриотизма в январе 1943 г. открыла газета «Литература и искусство» (с началом войны объединившая под редакцией Александра Фадеева «Литературную газету» и «Советское искусство») статьями писателей Алексея Толстого и Ильи Эренбурга, музыковеда и композитора Бориса Асафьева, художников Александра Герасимова и Игоря Грабаря. Позже продолжила публикацией суждений композиторов Владимира Захарова и Анатолия Новикова, искусствоведов Абрама Эфроса и Александра Федорова-Давыдова. Всем им лишь изредка, и только на совещаниях, вторили чиновники, председатели всесоюзных комитетов: по делам искусств — М. Храпченко, по кинематографии — И.Г. Большаков. Именно они еще в первой половине 1943 г. провозгласили примат патриотизма в литературе и искусстве, но уже не советского, как было поначалу, а русского. А заодно столь же решительно осудили и рабское преклонение перед заграничным — космополитизм.
Алексей Толстой. «Четверть века советской литературы»:«До сих пор не разрушено мнение об односторонности влияния западноевропейской литературы на русскую… Где исследования о влиянии русской литературы на западноевропейскую и американскую? О влиянии Тургенева, Достоевского, Льва Толстого и, в особенности, Чехова — на западноевропейскую и американскую литературу?» (№ 1 и № 2 от 1 и 9 января).
Передовая «О русской национальной гордости»:«Русский народ гордится тем, что он большой, сильный, богатый, что его родная страна раскинулась от Белого моря до Черного и от Балтийского моря до Тихого океана, что он породил таких гигантов, как Ленин и Сталин, как Белинский и Чернышевский, Пушкин и Толстой, Глинка и Чайковский, Горький и Чехов, Сеченов и Павлов, Репин и Суриков, Суворов и Кутузов, что его национальная культура, наука, искусство, литература оказывали и оказывают огромное влияние на все духовное развитие человечества… Одной из важнейших задач деятелей литературы и искусства является воспитание всего советского народа в глубоком уважении к русской национальной культуре,к ее лучшим традициям, воспитание в советской молодежи любви к русскому искусству(выделено мною. — Ю. Ж.)…
Только люди, потерявшие родную почву, могут не понимать, какую роль в развитии патриотического чувства в русском народе, в деле воспитания молодежи, в воспитании новых кадров работников искусств играет русское искусство с его великими традициями и в его лучших современных образцах… Советскому народу… чуждо нигилистическое отношение к художественным богатствам своего народа, которое обычно сопровождается рабским преклонением перед всем заграничным и характеризует людей без почвы, без роду, без племени» (№ 15 от 10 апреля).
Александр Герасимов. «О современной русской художественной культуре»:«Очень важно, что сейчас в нашем искусстве получает все более и более глубокое раскрытие национально-русское начало, что глубже осознана всемирно-историческая роль русского искусства» (№ 27 от 3 июля).
Илья Эренбург. «Долг искусства»:«Наш патриотизм лишен кичливости. Мы знаем, что мы взяли у других и что мы другим дали… Русский роман xix века видоизменил мировую литературу. Я не знаю французского или английского писателя нашего времени, который не испытал бы на себе благотворное влияние Толстого, Достоевского, Чехова. Русская музыка от Мусоргского и Чайковского до Шостаковича была неоценимым вкладом в мировую музыку. Наш театр на рубеже столетий произвел революцию в сценическом искусстве Европы. Наш балет повсеместно возродил хореографию… Мы знаем, что искусство связано с землей, с ее солью, с ее запахом, что вне национальной культуры нет искусства. Космополитизм — это мир, в котором вещи теряют цвет и форму, а слова лишаются их значимости(выделено мною. — Ю. Ж). Мы любим в нашем прошлом все, что мы считаем родным, прекрасным и справедливым… Наш патриотизм чист, он лишен чванства, нетерпимости, зоологического начала. Наши писатели, художники, музыканты, актеры, носители национального гения, остаются преданными высоким идеалам всечеловеческого и вечного искусства» (№ 27 от 3 июля).
Лишь после такой серьезной и внушительной подготовки, во время которой до всеобщего сведения было доведено, чего же ждут от деятелей литературы и искусства, УПиА вовлекло тех в собственную, фактически цензорскую работу, предложило давать оценку рукописей, прежде всего — киносценариев для злободневного тогда улучшения качества художественных фильмов. И встретило полное понимание, готовность к сотрудничеству.
А. Толстой о сценарии В. Швейцера и А. Роу со стихами С. Городецкого «Кащей Бессмертный»:«Я считаю этот сценарий конъюнктурным, художественно лживым, патриотизм его квасным и посему — негодным для постановки». А. Довженко о сценарии В.Кожевникова по повести «Март-апрель»:«Мне этот сценарий не нравится. Не потому, что я нашел в нем что-либо антихудожественное или вредное. Мне он не нравится по незначительности хорошего» [13].
Согласившись хоть раз написать для УПиА внутреннюю рецензию, практически всегда отрицательную, писатели, хотели они того или нет, становились добровольными и прямыми соучастниками выработки новой, великорусской идеи, не осознавая, что их конформизм рано или поздно может бумерангом ударить и по ним самим. Но зато они показали, что сами не очень-то уважают, ценят друг друга и всегда готовы найти соринку в глазу ближнего.
Однако УПиА понимало, что меры такого рода, даже немедленное и безоговорочное принятие к исполнению всеми высказанных взглядов, далеко не сразу найдут свое художественное воплощение. Очень хорошо знало и другое — из-за острейшей нехватки бумаги тиражи даже таких газет, как «Правда» и «Известия», пришлось сократить соответственно с 1,3 млн. до 1 млн., с 500 до 400 тыс. [14], что радиофикацией, «точками» трансляции, охвачено менее половины городов, поселков, сел и деревень и все это весьма серьезно снижает возможности пропаганды. И потому было решено усилить устную агитацию, разумеется, в гораздо большем масштабе, нежели это доступно литературе и искусству, охватить ею по возможности всю духовную сферу, включая науку, политику и информацию о событиях в мире.
31 июля решением ПБ и постановлением СНК СССР [15]было создано Лекционное бюро при Комитете по делам высшей школы. Руководителем его назначили А.Я. Вышинского, ответственным секретарем — заместителя начальника УПиА А.А. Пузина, членами — начальника УПиА Г.Ф. Александрова, председателя Комитета по делам высшей школы С.В. Кафтанова, наркома просвещения РСФСР В.П. Потемкина, академика-секретаря АН СССР Н.Г. Бруевича, директора Института мирового хозяйства и мировой политики АН СССР Е.С. Варгу, видных пропагандистов — военных журналистов М.Р. Галактионова, Н.А. Таленского. Им предстояло в кратчайший срок разработать тематику наиболее актуальных и вместе с тем популярных, рассчитанных на самые необразованные слои населения лекций, подобрать из преподавателей высших учебных заведений, а где такой возможности не представится, то из школьных учителей лекторов и сразу же начать работу.
Вместе с тем УПиА использовало создавшуюся ситуацию и для того, чтобы завершить установление контроля над всеми без исключения учреждениями и организациями, напрямую связанными с литературой и искусством. Говоря конкретно, подчинить последний из них, пока еще обладавший определенной автономией, — Комитет по делам кинематографии во главе с И.Г. Большаковым. Использовав как формальный предлог выявленные недостатки в работе комитета, объяснявшие, мол, сокращение числа фильмов, удостоенных Сталинской премии, с семи в 1939 г. до трех в 1942 г. [16], УПиА 17 февраля 1943 г. получило согласие Секретариата ЦК на создание в своей структуре отдела кинематографии и назначение С.М. Ковалева его заведующим [17]. Это означало реорганизацию всего процесса подготовки прежде всего киносценариев, считавшихся тогда основой фильма. Теперь он выглядел следующим образом:
«Комитет направляет готовый литературный сценарий в ЦК ВКП(б). В ЦК ВКП(б) он попадает в управление пропаганды, где сейчас создан даже специальный киноотдел. Киноотдел рассылает сценарии на отзыв 15—20 консультантам. Каждый консультант считает необходимым дать свои замечания. Затем сценарий поступает к начальнику управления пропаганды, который тоже дает свои замечания. С этими замечаниями сценарий снова возвращается в комитет для переработки, а если, по мнению управления пропаганды, киносценарий подходящий, он представляется на прочтение секретарям ЦК ВКП(б). Вся эта процедура занимает 2—3 месяца» [18].
Сознательно усложненный, откровенно бюрократический вариант рассмотрения и принятия киносценариев позволял проводить столь нужную селекцию, отсеивать все то, что теперь не отвечало новым требованиям. Так, уже в марте 1943 г. из запланированных двадцати трех художественных фильмов УПиА сочло возможным безоговорочно разрешить производство только трех — «Кутузов» (реж. В. Петров, сц. В. Соловьева), «Радуга» (реж. М. Донской, сц. В. Василевская), второй серии «Георгий Саакадзе» (реж. М. Чиаурели, сц. А. Антоновская). Еще три приняли условно, потребовав внесения конкретных поправок, — «Иван Грозный» (реж. и сц. С. Эйзенштейн), «Жди меня» (реж. А. Стояпер, сц. К. Симонов), «Небо Москвы» (реж. Ю. Райзман, сц. Н. Мдивани) [19]. Наиболее откровенно изменившиеся идеологические установки выразились в рецензии УПиА на работу Эйзенштейна.
«В сценарии, — писал Александров, — имеются следующие недостатки: в качестве единственной причины борьбы Ивана IV за усиление централизации Русского государства выставляется необходимость еще большего объединения его перед лицом внешней опасности. Это одна из важных причин. Но не менее важной причиной усиления борьбы за централизацию Русского государства в XVI веке являлось внутреннее развитие Русского государства, особенно быстрый рост хозяйственных связей… В связи с этим выросли новые слои населения (купечество, торговый люд городов), которые вместе со значительным слоем дворян поддерживали Ивана IV в его борьбе против бояр. Все эти моменты можно показать введением одной новой сцены — сцены борьбы различных группировок в Москве после отъезда Ивана IV в Александровскую слободу. Без показа этой борьбы для советского зрителя будет непонятным, почему москвичи решили, что «нельзя без царя», и пошли в Александровскую слободу просить Ивана IV вернуться на царство. Кроме того, в фильме нужно показать, что Иван IV в борьбе с боярством был недостаточно последователен» [20]. (Спустя четыре года последнее замечание Александрова Сталин повторит как одну из основных претензий ко второй серии фильма.)
Новые критерии и оценки, даваемые УПиА тем или иным сценариям, несколько месяцев оставались известными только их авторам. Даже летом 1943 г., когда изменения идеологического курса приобрели уже достаточно отчетливые очертания, Щербаков и тем более Александров не сочли возможным познакомить с ними деятелей кино. На совещании, созванном 31 июля на Старой площади, Щербаков сообщил писателям, драматургам, режиссерам не конкретные задания, не установки партии, а другое — сценаристы, мол, обязаны сами осознать, что же ждут от них. Он дал понять, что требуются не слепые исполнители чужой воли, а сознательные сторонники, люди, самостоятельно пришедшие к необходимым взглядам, сами занявшие определенную твердую позицию. И предложил пока единственную форму помощи — «совет».
«В армии, — заметил Щербаков, — там вся жизнь определяется приказами, наставлениями, приказаниями. Казалось бы, вот где нет места для совета, а тем не менее в армии наше руководство — Ставка Верховного Главнокомандования — требует от людей, чтобы советовались. Учат там: до того, как приказ, допустим, написан, люди советуются, потому что могут появиться новые мысли, новые предложения, которые могут быть учтены в приказе. Вот пока приказ не издан, надо советоваться. Как только приказ принят, он подлежит неукоснительному выполнению. Берется под контроль, следят за его выполнением. Если в армии люди советуются, так, разумеется, в искусстве должны обязательно советоваться».
Иными словами, Щербаков весьма прозрачно намекнул: очередной приказ по армии искусств пока не отдан, а лишь готовится и все могут внести в него свою лепту. Ну а если не захотят, да еще и не посоветуются, то пусть пеняют на себя. Он напомнил, что для того существует критика.
«Как может развиваться искусство без критики? — добавил Щербаков. — Это невозможно. Это значит поставить искусство в тепличные условия, под стеклянный колпак. Критика должна быть, во-первых, вокруг Союза советских писателей и вокруг Комитета по делам кинематографии. Они прежде всего должны организовать эту критику, критику товарищескую. Причем следует так разнести, чтобы камня на камне не осталось» [21](выделено мною. — Ю. Ж.).
Однако первый удар критика, и притом отнюдь не «товарищеская», коллег, а партийная — УПиА, нанесла не по киноискусству, как можно было бы предположить, а по литературе. Ведь, в конце концов, главное в фильме — сценарий, а его создают писатели, драматурги — члены ССП. И именно они на совещании 31 июля составляли большинство. Более того, присутствовал вместе с ними и генеральный секретарь Фадеев. Но ни он, ни никто другой не сделали должных выводов. И не «организовали» необходимой критики. Не кулуарной, в виде записок в ЦК, как прежде, а открытой, на заседаниях правления и секретариата Союза, на страницах собственной газеты «Литература и искусство». Только потому УПиА и взяло на себя роль инициатора процесса.
В ноябре 1943 г. управлением был подготовлен проект постановления «Об ошибках в творчестве И. Сельвинского». «ЦК ВКП(б), — отмечалось в нем, — считает, что в стихотворениях И. Сельвинского «Россия», «Кого баюкала Россия» и «Эпизод» содержатся грубые политические ошибки. В стихотворении «Кого баюкала Россия» Сельвинский клевещет на русский народ, утверждая, будто бы душа русского народа обладает какой-то «придурью» и пригревает уродов. В халтурном стихотворении «Россия» содержатся вздорные и пошлые рассуждения о нашей родине («Люблю тебя, люблю тебя до стона и до бормотанья»). В пошлейшем, враждебном духу советских людей стихотворении «Эпизод» дается клеветнически-извращенное изображение войны.
ЦК ВКП(б) считает, что только отсутствием у Сельвинского сознания своей ответственности и забвением долга перед советским народом можно объяснить создание столь политически вредных и пошлых стихотворений. ЦК ВКП(б) предупреждает т. Сельвинского, что повторение подобных ошибок поставит его вне советской литературы» [22].
Но секретариат, точнее, Маленков и Щербаков не поддержали инициативу Александрова, сочли преждевременным высказывать столь откровенно взгляды, которые могли вызвать возражения со стороны наиболее убежденных, «твердолобых» членов ПБ и тем самым приостановить развитие нового идеологического курса. И потому Александрову, его заместителям по литературе Лузину и Еголину пришлось срочно готовить еще одну записку, менее категоричную, более завуалированно выражавшую главную мысль — русский народ, его прошлое и культуру следует не осуждать, а только возвеличивать. Во втором документе нелицеприятной критике подвергались очень многие: Фадеев — за его выступление на встрече с молодыми писателями, Довженко — за повести «Победа» и «Украина в огне», Катаев — за водевиль «Синий платочек», Платонов — за рассказ «Оборона Семидворья», Сельвинский — за все те же стихотворения. Основное внимание уделялось Зощенко, его повести «Перед восходом солнца», расцененной «клеветой на наш народ, опошлением его чувств и его жизни». Только этой повести уделялось пять страниц из двенадцати.
«Все русские писатели у него оказываются пессимистами и упадочниками». Новеллы, составляющие повесть, «натуралистические, грубые». «Судя по повести, Зощенко не встречал в жизни ни одного порядочного человека. Весь мир кажется ему пошлым. Почти все, о ком пишет Зощенко, это пьяницы, жулики и развратники». «Зощенко говорит о людях нашего народа с нескрываемым презрением и брезгливостью, клевещет на наш народ, нарочито оглупляет его и извращает его быт». «Повесть Зощенко чужда чувствам и мыслям нашего народа…» [23].
Именно такая форма — не «русский», а «наш» народ, «клевета» на него — и позволяла обойти прежде слишком уж открытую, даже нарочитую суть. Кроме того, на этот раз Александров сумел отыскать еще один важный объект критики — редакции литературно-художественных журналов, которые и публиковали «порочные» произведения. Подобный ход, как и в случае с кинокомитетом, позволял усилить контроль со стороны УПиА за деятельностью и самого Союза советских писателей, и за его органами — журналами.
2 декабря Оргбюро утвердило проект постановления «О контроле над литературно-художественными журналами», установив тот самый порядок, который и должен был предотвратить появление политически вредных произведений:
«Отметить, что Управление пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) и его отдел печати плохо контролируют содержание журналов, особенно литературно-художественных. Только в результате слабого контроля могли проникнуть в журналы такие политически вредные и антихудожественные произведения, как «Перед восходом солнца» Зощенко или стихи Сельвинского «Кого баюкала Россия». Обязать тт. Александрова и Лузина организовать такой контроль за содержанием журналов, который исключил бы появление в печати политически сомнительных и антихудожественных произведений. Возложить внутри Управления пропаганды контроль за журналами — «Новый мир» на т. Александрова, «Знамя» на т. Лузина, «Октябрь» на т. Федосеева. Установить, что наблюдающие за этими журналами несут перед ЦК ВКП(б) всю полноту ответственности за содержание журналов» [24].
А на следующий день было утверждено еще одно постановление, также подготовленное в УПиА и развивавшее негативную оценку работы редакций, в значительной степени снимавшее ответственность с партийных работников, — «О повышении ответственности секретарей литературно-художественных журналов». Оно гласило:
«ЦК ВКП(б) отмечает, что ответственные секретари литературно-художественных журналов «Октябрь» (т. Юнович), «Знамя» (т. Михайлов), «Новый мир» (т. Щербина), назначенные Центральным Комитетом для улучшения работы литературно-художественных журналов, улучшения руководства редакционными коллегиями журналов и работы с авторским коллективом, плохо выполняют возложенные на них обязанности. Редакционные коллегии журналов не работают, поступающие в редакции рукописи не обсуждаются, работа с авторским коллективом поставлена неудовлетворительно. Ответственные секретари журналов некритически относятся к поступающим в редакции рукописям, не проявляют высокой требовательности к качеству публикуемых произведений, к их идейно-политическому содержанию. В результате безответственного отношения ответственных секретарей журналов к публикации художественных произведений в печать проникают серые, недоработанные, а иногда и вредные произведения. В журнале «Октябрь» опубликована антихудожественная, пошлая повесть Зощенко «Перед восходом солнца». В журнале «Знамя» опубликовано политически вредное стихотворение Сельвинского «Кого баюкала Россия». ЦК ВКП(б) постановляет:
1. Обязать ответственных секретарей всех литературно-художественных журналов повысить требовательность к качеству публикуемых в журналах произведений, установить такой порядок работы над поступающими в редакции рукописями, который бы полностью исключил появление в журналах антихудожественных и политически вредных произведений.
2. Предупредить ответственных секретарей литературно-художественных журналов, что они несут перед ЦК ВКП(б) персональную ответственность за руководство журналами, за их идейно-политическую направленность и содержание» [25].
Но тем не менее оба постановления, казалось бы, столь важные, призванные отныне определять все дальнейшее развитие советской литературы, да и не только ее, но и искусства, в печать не попали, даже в изложении — как редакционные либо авторские статьи. Ни тогда, ни позже. О них не вспомнили и в августе 1946 г., когда и Зощенко, и «толстые» журналы вновь подверглись нападкам, на этот раз жесточайшим. Стало известным содержание документов очень немногим, лишь тем, кого они касались непосредственно: руководству ССП, членам редколлегий «Октября», «Нового мира», «Знамени», упоминавшимся в них писателям. Однако произошло это отнюдь не потому, что узкое руководство вознамерилось, как до войны, продолжать придерживаться прежнего правила — не раскрывать секретов идеологической «кухни». Причина того, что два столь важных партийных постановления оказались на деле засекреченными, крылась в том, что они так и не могли решить до конца те задачи, ради которых и замышлялись.
В конечном счете, постановления оказались паллиативом, вылившись в критику вообще, в них так и не раскрывалось главного: в чем же заключалось грехопадение Сельвинского, в чем именно крылся «политический вред» одного из его стихотворений? Мало того, далеко не случайно его имя вполне сознательно уравновесили вторым — Зощенко, да еще дополнили определением «антихудожественная» откровенно фрейдистской повести последнего. Волею случая Зощенко оказался необычайно подходящей фигурой для той сложной комбинации, в которую превратилась подготовка обоих постановлений. Имя писателя помогло надежно скрыть первоначальную идею. Он, всем хорошо известный ленинградский писатель, как бы подменил собою отсутствие даже упоминания о четвертом из выходивших в то время литературно-художественных журналов, ленинградской «Звезде». Ведь даже малейший намек на самые незначительные огрехи в работе ее редколлегии в страшных условиях блокады оказался бы аморальным, неэтичным.
Выиграл от постановлений только Александров и возглавляемое им УПиА. Оба документа стали первой их серьезной акцией, весомым доказательством существования идеологического аппарата, того, что он не дремлет, надзирает, принимает в необходимых случаях все надлежащие меры. Кроме того, благодаря именно изменению сути постановлений, их направленности УПиА удалось укрепить свой повседневный и непосредственный контроль над ССП, устранить уже 19 января 1944 г. слишком самостоятельного в решениях, мало считавшегося с мнением и «советами» сотрудников управления Александра Фадеева. На состоявшемся в тот день срочном заседании расширенного правления ССП Фадеев был освобожден от поста генерального секретаря Союза, заменен «управляемым» ленинградским поэтом и прозаиком Николаем Тихоновым. Такое назначение к тому же могло формально свидетельствовать о некоторой демократизации положения в ССП хотя бы в силу того, что в первой половине 20-х годов Тихонов входил, как и Зощенко, в литературное объединение «Серапионовы братья», а не в одиозный РАПП подобно Фадееву. Одновременно, также 19 января, Александрову удалось добиться введения в президиум ССП и своего прямого ставленника — Д.А. Поликарпова, «избранного» секретарем правления Союза. А на его освободившуюся должность первого заместителя председателя Радиокомитета, он направил еще одного своего сотрудника — А.А. Лузина [26].