Зислис Михаил
Лица вещей
Михаил Зислис
Лица вещей
"Бред? Но ведь новый!"
- С. Е. Лец
"Я видел во сне
действительность. С каким же
облегчением я проснулся!"
- С. Е. Лец
Пустыня растворялась у затуманенного горизонта. У нее соревнование с круговоротом воды в природе - она сама круговерть. Жары. Того и гляди себя засушит до полного изнеможения.
Желтые барханы, кое-где подсвеченные красным садящимся солнцем. Красное око циклопа - такое же безразличное, как и мои руки на руле. Они расслаблены, и притом готовы в любой момент скрутить баранку в бараний рог... нет, не так. Но я не знаю всего, на что они готовы.
А, вот так: дорога здесь слишком прямая для пустынного перегона, ни единого хотя бы малейшего изгиба.
В последний раз, когда я в прогулочном темпе (дюны сливались в желто-серую полосу, ведущую вдоль трассы) ехал здесь, та же самая магистраль все так же прямо струилась вперед, к туманному горизонту. Само собой, плаката "Нет наркотикам!", протянувшегося почти на милю, я не заметил. Зато теперь...
У меня проблемы со временным континуумом, вы должны понять. Директива все-таки.
Я шумно выплюнул охладившийся в легких воздух. Пожалел, что в машине такой высокий пол - педали акселератора мешает очень. Обычное дело - не хватает скорости. Приходится завистливо косить глаз на око в небе - попробуй его обгони. Серая лента все еще распрямляется в моем сознании - окаменевшей змеей рвется к неизведанным границам. Дорогам что - они пересекают любые границы, даже те, за которыми необратимая нулевая энтропия, смерть плоти. А вот глупая каменная змея... прожившая тысячи лет, но так и не набравшаяся мудрости (видно, какой-то сорванец-маугли выдрал ей нужный зуб), хочет затянуть меня в миры неизвестности. Но я-то знаю все наперед. Знал.
Когда до Города оставалось миль семьдесят, мотор зашипел, вздрогнул и провалился сквозь дорогу. Семисотсильная колымага замедлилась, ткнулась в придорожный шуршащий песок, встала. Я отпустил бесполезный аксель, пошевелил пальцами на ноге и вылез на раскаленное покрытие трассы. Попробуйте. Будете долго прыгать. Не от радости, конечно.
Без встречного ветерка пустыня уже не кажется такой милой. Через пару минут я пропотел настолько, что лишь порадовался отсутствию одежды. Все равно пришлось бы снять.
Ситуация ясна?.. Затуманенный горизонт, драть его, явил мне зрелище едва видного Города, неприступной цитадели Директивы. Я пытался добраться туда днем и ночью, умирал и оживал вновь (не там, где умер, вот что печально). Но Город не пускал меня. Иногда топил в безразличной океанской воде мой корабль со всеми пассажирами, иногда пробивал крыло дельтаплана шальным Стингером... Иногда меня закалывал на ночной улице обкуренный грязный панк, неминуемо грубый, с потухшими глазами юнец. Когда-нибудь я все вспомню и напишу мемуары со звучным названием "Вы так не умирали". Меня будут издавать миллионными тиражами, а цитатник Мао с Библией займут отведенные им второе и третье места. Но не суть.
Горячий металл "Альфы" обжег пальцы, но я все-так вскинул пластину капота, повернулся спиной к красному оку и по локти влез руками в пустоту, образовавшуюся на месте движка. Серый, клубящийся туман. И нечего думать разглядеть что-то там... обычно я просто отворачиваюсь.
Среди предметов, проплывавших в этом чреве кошмара, я выловил абсолютно ненужный мобильник, пару jealousy guns (почему-то они мне попадаются с настораживающей регулярностью, несмотря на полное отсутствие рядом женщин), чистый лист бумаги, игрушечного оловянного солдатика (без ног), и, наконец, бутылку теплой воды. Бывало, кстати, и много хуже. А потому, поразмышляв над детской жестокостью (оловянные ноги явно были отобраны у солдатика с помощью кусачек) и хлебнув воды, я двинулся вперед по дороге.
Конечно, каменная змея обещала мне скорую погибель, но когда меня это останавливало?.. Продолжая шагать, я через некоторое время ощутил, как горит кожа на ступнях. Голова кружилась. Пустыня нашла себе занятие сушить одинокого путника, а не себя самое. Остатки воды из бутылки я просто вылил себе на голову, слизнул капли с растрескавшихся губ. Потом, слегка подумав, свернул чистый лист бумаги в трубочку, кое-как запихал его внутрь мутного стекла и зашвырнул далеко в молчаливые пески. Достойная шутка перед смертью.
Если будет у вас такая возможность, проверьте, шутить в моменты крайней опасности - много эффективнее, чем в другое время.
...Всегда удивлялся, почему мобильники такие тяжелые. Оказывается, чтобы рука долго не могла удерживать трубку подле уха - а это, в свою очередь, служит тому, чтобы деньги на счету кончались помедленнее. Но неважно. Я набрал... какой бы вы думали номер? Правильно. Службы спасения. Потому что и через два часа, и через четыре (когда я с трудом уже различал цвета), проклятый Город оставался на своем месте - далеко от меня. Мобильник работал, привычное дело, но вот в службе спасения, похоже, все накануне напраздновались и теперь спали праведническими снами. Сил не хватало даже выругаться на бездельников.
Разбив телефон о дорогу, я взвесил в правой руке один из пистолетов. Пылинка, в сравнении с мобильником. Для чего Директива подбросила мне их? Да чтобы я мог застрелиться, ясен перец! И это я ей припомню... если появится возможность. Вскрыв сладкой парочке брюхо, я обнаружил в каждом барабане по единственной пуле. Ну ясно. В это мы уже играли. Сразу с двух рук я пальнул в направлении угасающего солнца, представляя, что убиваю циклопа.
Циклоп, видимо, обиделся, потому что меня швырнуло с дороги прямо в бархан. Горячий песок уже остывал, приходила ночь. Ночь в пустыне холодная, еще холоднее, чем вы себе представляете. Поглядев на уродливого оловянного солдатика, я осознал, что к утру у меня отмерзнут не только ноги, но и все остальное. Если даже идти сквозь тьму к Городу, я кончусь на полдороге.
Не судьба?.. Нет возможности?.. Недостаточно заслуг?.. Нет! Нет! Для того ли миновал я плакат "Нет наркотикам!"?
Я раскинул руки, обращаясь к небу, и небо приняло вызов. Моя душа вознеслась к высшей сфере.
К миру, где я не могу жить.
Пустыня победила. Город рассмеялся мне в лицо, отвратительным, позорным смехом старого друга, внезапно оказавшегося врагом. Директива затхло плюнула в спину.
Чтоб им всем...
Гадкий утенок
Он опасался темноты, как большинство детей. Но не потому, что в ее неизвестности могли таиться страшные чудовища, монстры, страшилки из недетских фильмов, просмотренных вместе со взрослыми. Просто в тихом мраке каждая вещь переходила в иную сущность, надевала странную, неподходящую личину и принималась этой личиной его доставать.
Конечно, он не смог бы такими словами объяснить свое состояние, и более того, мысли, проносившиеся незадолго до погружения в сон, не имели ничего общего с ясным изложением идеи. Но. Чем, скажем, отличается, южная звездная ночь, притягивающая взгляд, от квартирной московской? В южной ночи кроме звезд почти ничего нет, а звезды затмевают собой монструозные очертания кустов, деревьев, праздношатающихся человеческих силуэтов. Не на чем сконцентрировать внимание, нечего испугаться. Впрочем, в домах на юге полно здоровенных черных пауков, а столь же юные, как и он, дружки всегда готовы рассказать историю об ОГРОМНЫХ ЧЕРНЫХ ПАУКАХ, приходящих исключительно по ночам, и исключительно к спящим людям, чтобы укусить их насмерть. Но сама ночь... она ласкова. А к отсутствию ядовитых-насмерть пауков привыкаешь довольно быстро.
Квартирная ночь, ночь в его детской, обильна деталями.
Мууууустафааааа Ибрагхим. А, это всего лишь Фредди с верхнего этажа, от соседей. Он всегда там поет. Ну и пусть, Фредди не страшный. Если, конечно, это не зашифрованный Крюгер.
За окном мрачные тени качающихся веток просятся внутрь. Обещают, что не принесут с собой никакого страха. Но он уже их боится, и потому старается в сторону окна не очень часто смотреть. В принципе, можно вообще закрыть глаза, но как тогда увидеть оживший зловещий силуэт настольной лампы, что вдруг спрыгнет на пол и покрадется душить его?..
Да любое шевеление в этой комнате привело бы его в состояние шока.
Чего хочет вон тот костюм на вешалке, и откуда на несуществующей шее человека-невидимки взялись два красных глаза?.. Что, это лампочки на электронных часах?.. Нет... и дверь, кстати, приоткрытая. Надо закрыть. Человеку-невидимке вполне достаточно маленькой щели, чтобы проскользнуть к своей жертве.
Ручка на столе может быть противным дождевым червем... а может быть просто старым патроном. Вторая мировая, и все такое. Книги на полке... солдаты, марширующие зловещими, ровными рядами. Он ненавидел все эти вещи ночью, ненавидел настолько, насколько днем не мог заставить себя испугаться их. И еще больше не любил себя за то, что боится иных лиц. Если черных пауков он все-таки видел, пусть и не ядовитых, но противных и больших, то ожившую иную суть какой-то вещи - нет. Детский страх... он понимал. Он многое понимал. Но не мог избавиться от этого многого. От струящегося по полу паркета, например...
Впрочем, все ночные страхи померкли, когда внешний мир поглотил мальчишку. Внешний мир, полный иными лицами - лицами вещей, человеческими, непроницаемыми предметами, назначение которых вроде и ясно, но при том туманно.
Но пока еще он боялся только темнотных обликов, у него были простые вопросы, на которые он мог искать простые ответы. В своих снах. Про эти сны он никому ничего не рассказывал, потому что верил в их особенность. Надо же ребенку во что-то верить...
Позволю себе уточнение - самому обыкновенному ребенку.
Хотите эпизодик из его дальнейшей жизни? Еще бы. Вы бы во все жизни заглянули, дай вам волю. Но ладно, вопрос морали пока оставим.
Итак:
В постели двое, парень двадцати восьми лет и девушка, которая выглядит существенно моложе своего возраста (уточнять не будем). Она пытается убедить его, что они не делают ничего аморального (так оно и есть, еще не делали, только собирались).
- И потом,- говорит она, чуть надув губки,- смелость города берет.
- А Города? - спрашивает он безнадежно, откидываясь на подушку и глядя в потрескавшийся потолок.
- Все города,- уточняет она, не слыша прописной буквы. Она принимает его вопрос за проявление сомнений. - Ну иди ко мне...
Однако, он отвергает ее руки, неспешно одевается... и уходит.
Навсегда.
Единственное, что остается в ее памяти до того, как она затаскивает в эту же постель другого человека (более решительного), - странная пустота в глазах парня, и подозрительный неприятный запах гниения. На всякий случай, услышав, как хлопнула за ним дверь, она крестится, хотя никогда ни во что не верила, кроме того, что женщине к старости необходимо иметь порядочную коллекцию армейских ножей.
Насмотрелись? Все.
...Сосед в квартире снизу, такой чувак - весь в коже и скрепках, кажется, устроил вечеринку. Мальчишка и слова-то еще не знает такого, party, но грубая музыка отчего-то погружает его в прострацию. Can I play with madness... красными буквами недоученного языка светится сквозь веки, когда он засыпает, благодарный, что его избавили от параноидального бреда. Параноидального. Позже, в минуты сомнений, он так будет называть свое основное агрегатное состояние.
Тибетская Книга Мертвых. В исполнении автора.
- Что ты хочешь сказать?
- Не надо.
Лучший друг, которому еще только предстоит стать твоим недругом, а потом и просто незнакомым человеком, убеждает, что надо включить диктофон и все-таки послушать запись. Ты отказываешься. Слова, предательское "не хочу", выдают твой страх. Ты боишься, потому что знаешь свои сны, знаешь, что в них происходит. Но и назад дороги нет. Нестерпимое жжение где-то в области рассудка заставляет тебя обращаться к разным людям и спрашивать у них, что с тобой.
Лучший друг включает диктофон, и ты немедленно начинаешь резонировать со звучащим голосом, который словно с листа читает твои мысли. Все бы ничего, нормальный уровень помешательства, но голос - твой собственный, интонации знакомые до отвращения, едва заметная гнусавость выговора - вчера ты простудился.
С листа. Твои мысли.
- ...да хоть диктофон этот. Дьявольский механизм. Он... у него только одно стремление - поскорее завершить вращение. Чтобы пленка на кассете кончилась. Ясно же, он получает удовольствие, когда она кончается. А кнопки? Только и хотят, чтобы их нажали! А зачем? Либо, чтобы ускорить ход пленки, либо, чтобы его совсем прекратить...
Устыдившись собственного бреда, ты поднимаешь раскрасневшееся лицо.
- Я не говорил этого.
- Совсем?
- По крайней мере... вслух не говорил. - Ты гадаешь, как можно в глазах друга остаться нормальным. О, интересная мысль. Ты разклассифицируешь своих друзей - на тех, кто пытался понять, и тех, кто сразу предложил тебе сходить к врачу или просто съездить на отдых. А вообще, кто тебе обещал, что друзья поймут все и сразу? Ты же не пытаешься объяснять.
- Голос твой.
- Спасибо, что напомнил. - Ты наполняешься свой бокал сладким красным вином. Смотришь в глаза другу. Смотришь так долго, что он тоже начинает понимать. Ты пытаешься вспомнить, когда в тебе появилась такая способность - рассказывать молча. Когда появилось желание принижать людей, делать из них клетки организма, крошечные песчинки, единственное предназначение которых - вечно плыть с замедленными волнами пустыни, рассекать мелкими шрамами лицо ветра... существовать без мыслей.
- Ты это всерьез? - глупо спрашивает он, и тебе становится больно и стыдно за содеянное. Ты смял его жизнь, бросил в бушующее море. За что? За то, что он пришел к тебе в трудную минуту? За это ты отпускаешь его тряпкой?
Все-таки ты гадкий утенок. Не потому, что стал отличаться от других и видеть больше, чем видят они, и пытаться это понять. Потому, что твое поведение всецело устремлено лишь к одному... ты забыл, что смелость не берет Города.
- ...взгляните теперь на эту ручку. Помимо того, что она - фаллический символ (привет, дедушка Фрейд!), она еще и инородное тело. Прозрачная, она выставляет свои внутренности на всеобщее обозрение, она вступает в противоречие с реальностью, данной нам в ощущениях. Мы любим забавные безделушки, вроде часов, весь механизм которых виден сквозь крышку. И все по причине непроникновения в суть реальности. Мы ее боимся, и потому отказываемся исследовать. Бляшка на джинсах для нас - бляшка на джинсах, так? А вы пробовали смотреть на нее в течение часов? Нет? Тогда как можно с уверенность говорить, что она - та самая штука, которой кажется? Человек смотрит на себя в зеркало всю жизнь, и не может понять, кто же он есть!.. Впрочем, ко мне это уже не относится... - диктофон продолжает гундосить, цитируя тебя дословно.
Ты пьешь опять, не замечая, что остался в одиночестве.
Тролли-advanced-bus
Авто-detect-нас. - недетский стишок
Троллейбусы - прирожденные рогоносцы. Не помню, кто это сказал, но фраза, ей Пророку, соответствовала моему настроению, когда я, ударившись о небосвод, вышел на улицу и очутился перед зданием, где работаю. Где работал, пока не пришла пустыня. Временной континуум - тоже где-то рядом с троллейбусами. Все пытаются наставить ему рога...
Шаг вправо, шаг влево - карается дорожно-транспортным происшествием. Двигался через дорогу, пытаясь вспомнить, когда же видел здесь машины в последний раз. Серый асфальт, припаркованный у аптечного киоска джип, белые, прерывистые полосы разметки, две сплошных, и - тишина. Ни единой железной тонны, несущейся по проспекту.
Троллейбус медленно и грустно сдвинулся с места, набрал скорость, обиженно гудя, и исчез за поворотом - пустой скелет. Даже без водителя. Я знал, что этот тролли - последний на сегодня.
В задумчивости я пересек проспект. Согнул левую руку в локте, подал правое плечо вперед, и в такой странной позе дискобола-левши шагнул в стеклянные двери. Эхо моих шагов разнеслось по вестибюлю. Я посмотрел на пустую клетушку вахты, недоуменно огляделся. Вспомнил. Шагнул еще дальше.
Один. Что в своем неуютном кабинете, что во всем здании - один. Когда-то был здесь человеческий муравейник, но потом весь вышел. Засох.
Только бродячие призраки Бюрократов иногда меня достают. И я вынужден мириться с ними - из-за Директивы. Впрочем, пес с ней.
В моем кабинете есть полка с книгами. Среди них не найти бульварного чтива, как не найти и религиозной литературы. Лишь те, что сумели заглянуть в мою душу, взмахнуть своими бесценными, испещренными символами страницами... и оставить впечатление, что я глубже проник в понимание происходяшего. А что происходит? Прихожу, скажем, на работу, в это пустое здание, двигаюсь по разноцветным квадратам к лифту, поднимаюсь на восьмой этаж, где офис фирмы, и целый день брожу вокруг да около работы, как-то умудряясь бездельничать и все успевать одновременно. Меня другое поражает больше - отсутствие людей. Я же помню, когда-то здесь были люди, а не три десятка безликих статуй, выросших прямо из пола.
А за окном кабинета был туман. Если у вас ассоциация с Кингом - вы мне не друг. Должна быть ассоциация с ежиком в тумане, и никак иначе.
В этот туман я не стал взглядываться, просто протянул в него руку и взял пачку документов. Быстро просмотрел их, поставил, где надо, резолюции, а потом швырнул обратно, в серое ничто. Ничтожество. Как и я - ничтожество. Помню, прочитав "Мастера и Маргариту", еще в десятом классе, находясь в каком-то погружении, явился на контрольную по литературе, и вместо сочинения на тему "Душевные терзания Раскольникова" (или что-то в этом духе) написал... Называлось творение - "Склеп". С эпиграфом даже, вот. Эпиграф там был из "Стражи зла" Р. Дж. Джонса. Злобная училка, конечно же, не оценила. Как и тот факт, что читать мой рассказ было куда как интереснее многих сочинений. Родителей вызывали в школу, и я присутствовал на их беседе с завучем (гестапо в юбке, как вы понимаете). Папа долго вертел в руках те несколько листков, на которых я излил свое мироощущение, поправлял очки и шевелил губами. Потом его лицо просветлилось, он поднял глаза на гестапу и сказал: "Вы правы, безусловно. Духовные метания посланца Сатаны здесь не отражены. Более того, в чем-то неоднозначный образ аватары Господа нашего... " Дальше она не слушала. Когда мы вернулись домой, я спросил папу, действительно ли он думает, что рассказ мне удался. На что папа, усмехнувшись, посоветовал мне вместо Булгакова почтить вниманием Мопассана. "По возрасту тебе как раз будет..."
Родители у меня - наилиберальнейшие. Но я оскорбился тогда и не отстал. "Пап... а по делу?" Папа снова усмехнулся. "Сынок",- сказал он,- "ты придумал Р. Дж. Джонса и книгу, которой никогда не существовало, - это прекрасно. Ты знаешь, кто такой андрогин... и что такое оргазм. Открытие для меня, конечно, но не весть какое. Тоже хорошо. Но зачем столько бессмысленной жестокости и разрушений, когда тебя просили всего лишь написать, с какой радости Родя Раскольников совершил тройное убийство. И кстати, слово "адреналин " следует писать все-таки через "е"".
Ничтожество...
Сплошное расстройство, в общем. Но я папу уважаю очень, а потому отнес рассказ друзьям - на почитать. Те оценили, но как-то вяло - кто такой Булгаков, знали трое из четверых, читала его только одна девчонка, да и то - не всю книгу, а только про Маргариту. Я слышал, конечно, что в "Войне и мире" девчонки читают только про мир, а мальчишки только про войну, но распространять этот принцип на все книги, согласитесь, странновато.
В итоге мое нетленное творение затерялось где-то в глубине нашей квартиры. Папа, конечно, иногда спрашивал, не написал ли я чего-нибудь еще... Сознаться мне пришлось только раз, когда он меня застал за стихоплетством. "Хм... лирика? Неплохо... ага... у-у, да, молодец. А это что такое: 'Растворится осень в смерти, как и мы, о дама, верьте'?" Я терпеливо объяснил, какое основополагающее значение имеет в отношении полов понимание того, что партнеры неизбежно постареют (причем - скорее, чем им хотелось бы), а после этого - гарантированно умрут. И понимать бренность всего материального следует с самого начала. Папа (конечно же) усмехнулся, но на этот раз уже грустно, и ушел. Впрочем, мы друг друга поняли. Я ему, еще когда был совсем маленький, сказал честно, что мне их с мамой будет не хватать, когда они умрут. Лица, лица... сплошной прах. Даже мой детский страх - и тот конечен, ограничен и смешон. Правда, он меня привел в пустыню, но это ничего... Хорошо хоть хватило ума с бумагомаранием завязать. Насколько же приятно - уметь молчать.
Давно я всего этого не вспоминал. Даже жутковато стало - глаза заслезились почему-то. Мамы давно уже нет, рак. Папа болеет сильно, а ведь я ему говорил, что столько пить нельзя. Впрочем, он у меня стоик, всегда полагал, будто мы живем единожды.
Посмотри мне, зеркало, в лицо.
Дай зарплату - буду подлецом...
В тот же вечер я истратил ее всю, зарплату, как вы думаете, на что?
Именно. Да!
А когда снова погиб на пути к Городу, вернулся, и вышел на балкон курить. Зажигалка выпала из подрагивающей руки, и исчезла во тьме. Глядя на огни города, я думал, что все они - от зажигалок. Все до единого. Только нет рук, что держат зажигалки. Руки обычно у людей бывают, а где люди?..
Долго смотрел на звезды. Потом вспомнил ту девчонку, которая попросила сотворить для нее целый мир. Это после того, как я отказался достать с неба звездочку. И кстати, у меня есть целых две справки о психической вменяемости. Так что слушайте меня внимательно. Утром ее увезли. Она смотрела прямо перед собой; абсолютно стеклянные глаза, как у человека, который явно выпил многовато. Она бормотала что-то невнятное. Я тогда сказал врачам из бригады: "Прочитайте Филипа Дика за ее здоровье, господа хорошие". Кажется, один из них понял. "Наведенная шизофрения?" - спросил он, и мне оставалось лишь кивнуть. Он посмотрел на меня исподлобья. И поспешил отвернуться.
...Труп сигареты падал долго. Я растянул рот в кривой ухмылке, вернулся в комнату и лег спать. Вернее, просто лег, спать не хотелось. Я протянул руку и обнаружил, что нахожусь в воде. На фоне красного глаза циклопа, посреди безбрежного океана, высились минареты и пухли округлые башенки огромной по площади нефтяной вышки, стилизованной под арабский восток.
Лица вещей
Мальчишке не нужно было столь уж многое от окружающего мира. Будучи еще совсем ребенком, он понимал две вещи - кое-что можно получить за так, сказав "дай", и кое-что можно обдумать, если в нем, этом кое-чте, не слишком много деталей. В тридцать три он пытался написать монографию по вопросу восприятия человеком деталей в разном возрасте. Он работал по восемнадцать часов в сутки, обобщая свой опыт и наблюдения. И прочтя то, что получилось, вспомнил почему-то своего отца. И понял, что книга никому не нужна. Желая сделать ее понятной для всех, он ставил простые вопросы и методично приходил к простым ответам. И был сожжен Директивой на костре из полного тиража монографии.
Но с тех пор - и до конца жизни, не такой, кстати, и долгой, мысль о деталях доставала его. Ребенок способен распознать простой предмет, и даже более-менее сложный, по его основным признакам, взрослый человек способен детально проанализировать вещь, создать ее словесный портрет... и считает, что этого вполне достаточно. Кстати, концентрация на деталях тоже не всем удается. Сможете в течение хотя бы пяти минут описывать конкретный черный ящик, в котором кроме измерений по длине, ширине и высоте ничего нет?..
Он мог. Бесполезное, впрочем, умение в той пустыне, где ему пришлось жить.
Все-таки, спрашивал он у тех нескольких людей, лица которых еще был способен воспринимать как человеческие, почему мы тормозим процесс развития восприятия? Тормозим сознательно. Для ребенка радиоприемник прост - коробка, из которой доносятся звуки (даже Карлсон, надо заметить, просто шалил, когда спрашивал, как же такой большой дяденька уместился в таком маленьком телевизоре), для подростка, посещающего радиокружок, - он сложнее. Тоже прост, в сравнении с многими другими устройствами, но уровень другой... Для физика разборка радио на структуру деталей или вовсе на молекулы - задача достаточно тривиальная, хотя и она решается в каком-то приближении, не на все сто... физик понимает, что суть внешне простых вещей - иная, чем мы склонны себе представлять.
Люди молчали. Просто не понимали, о чем он говорит. "Совы - не те, кем кажутся" - эту дежурную шутку он терпеть не мог. Но приходилось...
Однажды он пришел домой с работы и впервые с детства послушал целиком запись Can I play with madness. Что было потом, вы уже знаете. Или нет?
Потом он раскрыл дневник на сорок шестой странице и написал: "Пустыня растворялась у затуманенного горизонта"...
Городничий
Никогда не забуду того дня. Ко мне вернулась бутылка с листком, что прежде был белым, но каким-то образом впитал слова. Кто мог подумать, даже обкурившись опиатов, что чистый лист способен вобрать в себя пустыню?
Человек, пришедший ко мне, имел поистине благообразный вид: одет он был в шорты, сандалии с декоративными крылышками и футболку с надписью "Out of sight - out of mind!", приличествующую скорее безумному слепцу вроде Гомера. В левом ухе у него была огромная серьга с драгоценным камнем, а в глазах... серые были глаза. Без белков.
Он представился Городничим, отдал мне бутылку и сказал, взвешивая на руке листок: "Ваш крик о помощи достиг моих глаз. По чистой случайности, как вы, видимо, догадываетесь. Мне понятна ваша беда, и я готов помочь".
Я взял у него бумагу и с удивлением прочел свое прошение о предоставлении мне идейно-политического убежища в Городе. Прошение, впрочем, состояло из всего двух слов и восклицательного знака.
"Такая помощь мне уже не требуется".
"Так я опоздал?" - несколько огорченный, Городничий отвесил мне поклон (о, что за зрелище - поклон человека в таком одеянии!) и удалился.
"Ты опоздал",- прошептал я вслед ему. - "Ты вещь, и я вижу твое лицо..."
Тогда же я дал себе слово, что стану вести дневник. И перевернув листок с двумя словами, узрел первую его страницу.
Я до сих пор не знаю, на что способны мои руки. Я хотел убить себя, потому что испытывал чувства, схожие с теми, что появились у героя рассказа "Дверь ", автора, которого вы предпочтете, если вы мне не друзья. Но понял, что не смогу...
В тот день, когда моя шутка обернулась визитом... в тот же день...
...На листке медленно проступила резолюция Городничего.
Туман
Ты вошел, тяжело ступая босыми ногами по кафельному полу, по разноцветным квадратам. С тебя стекала соленая океанская вода. Прямо на персидские ковры.
Ты узнал эту комнату сразу. Под потолком клубился серый туман, широкий диван, усеянный мягкими подушками, притерся к дальней стене.
Ты проследил взглядом путь на коврах - разбросанные предметы одежды, смятая пустая коробка - со знакомым символом, пара мнемонических мягких игрушек. Поднял глаза к дивану, на котором лежал человек с заостренными чертами лица, узловатыми мышщами, туго затянутыми сухой кожей. В руке у него было содержимое коробки. Крошечный инъектор.
Ты вспомнил, как шел сюда через громкий базар, не разбирая отдельных выкриков, ибо все сливалось в один протяжный шум человеческого моря; ты бродил среди теней, отчаявшись выбрать себе товар по вкусу, и хотел, чтобы океанская вода наконец высохла. Но мрачное солнце отказало тебе в этом. "Брат",- окликнула тебя тень, и ты повернулся к торговцу. Он был полупрозрачный, замотанный в чалму из пороков людских, одетый в истлевший халат из судеб, вдыхающий благовония, произведенные лучшими сталеварами из настоящих денег. Он смотрел на тебя - вместо глаз серые впадины на морском дне, а ты пытался найти в нем хоть что-нибудь знакомое. Наконец он повел рукой - красной нитью, владелицей всех насильственных смертей, - показывая товар. Отшатнувшись, ты двинулся дальше, поняв наконец, что достиг своей цели.
Ты покинул базар с четким осознанием своей ничтожности. Ты стал Ионой во чреве Города.
Ты ступал по склонам лестниц, вдыхая аромат странной свободы.
Ты шел. Ты мог дышать. Ты обрел способность запоминать, а не ловить обрывки снов.
Это все был ты.
Как и человек, что лежал перед тобой, погруженный в вечный сон. Ты смотрел в лицо зеркалу, не ощущая ничего, кроме ледяной волны страха; перекатываясь с утробным плеском, она омыла тебя всего, и осталась...
Стоять рядом. Смотреть.
Серый туман под потолком всколыхнулся. Ты молча взял с края дивана полотенце, вытерся досуха. Посмотрел вверх. И понял, что сейчас змея укусит свой хвост. Коробка со знакомым логотипом была пуста, но торговец на базаре мог предложить и нечто гораздо большее.
Ты, словно маленький ребенок, с сомнением поглядел в окно. Город преображался, становясь тем манящим видением, что притягивало тебя в пустыне. Город построил тебе скоростную трассу, чтобы ты не видел плаката "Нет наркотикам!". Ты недоуменно оглянулся на себя-мертвого.
И понял.
Еще не до конца разглядев лица вещей, ты потерял свое.
Преступные мысли подтолкнули тебя к мнемонической игрушке. Это был маленький пушистый слоненок.
"Я пришел?" - спросил ты его.
Слоненок молчал. Каждая мнемоническая игрушка знает, что разговаривать с человеком запрещено.
Но ты действительно пришел. Ты раскрыл глаза - последнее, что оставалось сделать, и увидел. Увидел настолько отчетливо и ярко, что даже прищурился. Потом улыбнулся - едва-едва заметно, словно только научился этому.
Улыбнулся ехидно. И раскинул руки крестом.
"Ты слышишь, Город, пришедшего к тебе сложным путем? Я желаю увидеть твое истинное лицо!.."
И цитадель содрогнулась. Ты вновь валялся на своей кровати в полутьме, пытаясь уснуть. На тебя в упор смотрели иные лица вещей.
Jan 17, 1999
Лица вещей
"Бред? Но ведь новый!"
- С. Е. Лец
"Я видел во сне
действительность. С каким же
облегчением я проснулся!"
- С. Е. Лец
Пустыня растворялась у затуманенного горизонта. У нее соревнование с круговоротом воды в природе - она сама круговерть. Жары. Того и гляди себя засушит до полного изнеможения.
Желтые барханы, кое-где подсвеченные красным садящимся солнцем. Красное око циклопа - такое же безразличное, как и мои руки на руле. Они расслаблены, и притом готовы в любой момент скрутить баранку в бараний рог... нет, не так. Но я не знаю всего, на что они готовы.
А, вот так: дорога здесь слишком прямая для пустынного перегона, ни единого хотя бы малейшего изгиба.
В последний раз, когда я в прогулочном темпе (дюны сливались в желто-серую полосу, ведущую вдоль трассы) ехал здесь, та же самая магистраль все так же прямо струилась вперед, к туманному горизонту. Само собой, плаката "Нет наркотикам!", протянувшегося почти на милю, я не заметил. Зато теперь...
У меня проблемы со временным континуумом, вы должны понять. Директива все-таки.
Я шумно выплюнул охладившийся в легких воздух. Пожалел, что в машине такой высокий пол - педали акселератора мешает очень. Обычное дело - не хватает скорости. Приходится завистливо косить глаз на око в небе - попробуй его обгони. Серая лента все еще распрямляется в моем сознании - окаменевшей змеей рвется к неизведанным границам. Дорогам что - они пересекают любые границы, даже те, за которыми необратимая нулевая энтропия, смерть плоти. А вот глупая каменная змея... прожившая тысячи лет, но так и не набравшаяся мудрости (видно, какой-то сорванец-маугли выдрал ей нужный зуб), хочет затянуть меня в миры неизвестности. Но я-то знаю все наперед. Знал.
Когда до Города оставалось миль семьдесят, мотор зашипел, вздрогнул и провалился сквозь дорогу. Семисотсильная колымага замедлилась, ткнулась в придорожный шуршащий песок, встала. Я отпустил бесполезный аксель, пошевелил пальцами на ноге и вылез на раскаленное покрытие трассы. Попробуйте. Будете долго прыгать. Не от радости, конечно.
Без встречного ветерка пустыня уже не кажется такой милой. Через пару минут я пропотел настолько, что лишь порадовался отсутствию одежды. Все равно пришлось бы снять.
Ситуация ясна?.. Затуманенный горизонт, драть его, явил мне зрелище едва видного Города, неприступной цитадели Директивы. Я пытался добраться туда днем и ночью, умирал и оживал вновь (не там, где умер, вот что печально). Но Город не пускал меня. Иногда топил в безразличной океанской воде мой корабль со всеми пассажирами, иногда пробивал крыло дельтаплана шальным Стингером... Иногда меня закалывал на ночной улице обкуренный грязный панк, неминуемо грубый, с потухшими глазами юнец. Когда-нибудь я все вспомню и напишу мемуары со звучным названием "Вы так не умирали". Меня будут издавать миллионными тиражами, а цитатник Мао с Библией займут отведенные им второе и третье места. Но не суть.
Горячий металл "Альфы" обжег пальцы, но я все-так вскинул пластину капота, повернулся спиной к красному оку и по локти влез руками в пустоту, образовавшуюся на месте движка. Серый, клубящийся туман. И нечего думать разглядеть что-то там... обычно я просто отворачиваюсь.
Среди предметов, проплывавших в этом чреве кошмара, я выловил абсолютно ненужный мобильник, пару jealousy guns (почему-то они мне попадаются с настораживающей регулярностью, несмотря на полное отсутствие рядом женщин), чистый лист бумаги, игрушечного оловянного солдатика (без ног), и, наконец, бутылку теплой воды. Бывало, кстати, и много хуже. А потому, поразмышляв над детской жестокостью (оловянные ноги явно были отобраны у солдатика с помощью кусачек) и хлебнув воды, я двинулся вперед по дороге.
Конечно, каменная змея обещала мне скорую погибель, но когда меня это останавливало?.. Продолжая шагать, я через некоторое время ощутил, как горит кожа на ступнях. Голова кружилась. Пустыня нашла себе занятие сушить одинокого путника, а не себя самое. Остатки воды из бутылки я просто вылил себе на голову, слизнул капли с растрескавшихся губ. Потом, слегка подумав, свернул чистый лист бумаги в трубочку, кое-как запихал его внутрь мутного стекла и зашвырнул далеко в молчаливые пески. Достойная шутка перед смертью.
Если будет у вас такая возможность, проверьте, шутить в моменты крайней опасности - много эффективнее, чем в другое время.
...Всегда удивлялся, почему мобильники такие тяжелые. Оказывается, чтобы рука долго не могла удерживать трубку подле уха - а это, в свою очередь, служит тому, чтобы деньги на счету кончались помедленнее. Но неважно. Я набрал... какой бы вы думали номер? Правильно. Службы спасения. Потому что и через два часа, и через четыре (когда я с трудом уже различал цвета), проклятый Город оставался на своем месте - далеко от меня. Мобильник работал, привычное дело, но вот в службе спасения, похоже, все накануне напраздновались и теперь спали праведническими снами. Сил не хватало даже выругаться на бездельников.
Разбив телефон о дорогу, я взвесил в правой руке один из пистолетов. Пылинка, в сравнении с мобильником. Для чего Директива подбросила мне их? Да чтобы я мог застрелиться, ясен перец! И это я ей припомню... если появится возможность. Вскрыв сладкой парочке брюхо, я обнаружил в каждом барабане по единственной пуле. Ну ясно. В это мы уже играли. Сразу с двух рук я пальнул в направлении угасающего солнца, представляя, что убиваю циклопа.
Циклоп, видимо, обиделся, потому что меня швырнуло с дороги прямо в бархан. Горячий песок уже остывал, приходила ночь. Ночь в пустыне холодная, еще холоднее, чем вы себе представляете. Поглядев на уродливого оловянного солдатика, я осознал, что к утру у меня отмерзнут не только ноги, но и все остальное. Если даже идти сквозь тьму к Городу, я кончусь на полдороге.
Не судьба?.. Нет возможности?.. Недостаточно заслуг?.. Нет! Нет! Для того ли миновал я плакат "Нет наркотикам!"?
Я раскинул руки, обращаясь к небу, и небо приняло вызов. Моя душа вознеслась к высшей сфере.
К миру, где я не могу жить.
Пустыня победила. Город рассмеялся мне в лицо, отвратительным, позорным смехом старого друга, внезапно оказавшегося врагом. Директива затхло плюнула в спину.
Чтоб им всем...
Гадкий утенок
Он опасался темноты, как большинство детей. Но не потому, что в ее неизвестности могли таиться страшные чудовища, монстры, страшилки из недетских фильмов, просмотренных вместе со взрослыми. Просто в тихом мраке каждая вещь переходила в иную сущность, надевала странную, неподходящую личину и принималась этой личиной его доставать.
Конечно, он не смог бы такими словами объяснить свое состояние, и более того, мысли, проносившиеся незадолго до погружения в сон, не имели ничего общего с ясным изложением идеи. Но. Чем, скажем, отличается, южная звездная ночь, притягивающая взгляд, от квартирной московской? В южной ночи кроме звезд почти ничего нет, а звезды затмевают собой монструозные очертания кустов, деревьев, праздношатающихся человеческих силуэтов. Не на чем сконцентрировать внимание, нечего испугаться. Впрочем, в домах на юге полно здоровенных черных пауков, а столь же юные, как и он, дружки всегда готовы рассказать историю об ОГРОМНЫХ ЧЕРНЫХ ПАУКАХ, приходящих исключительно по ночам, и исключительно к спящим людям, чтобы укусить их насмерть. Но сама ночь... она ласкова. А к отсутствию ядовитых-насмерть пауков привыкаешь довольно быстро.
Квартирная ночь, ночь в его детской, обильна деталями.
Мууууустафааааа Ибрагхим. А, это всего лишь Фредди с верхнего этажа, от соседей. Он всегда там поет. Ну и пусть, Фредди не страшный. Если, конечно, это не зашифрованный Крюгер.
За окном мрачные тени качающихся веток просятся внутрь. Обещают, что не принесут с собой никакого страха. Но он уже их боится, и потому старается в сторону окна не очень часто смотреть. В принципе, можно вообще закрыть глаза, но как тогда увидеть оживший зловещий силуэт настольной лампы, что вдруг спрыгнет на пол и покрадется душить его?..
Да любое шевеление в этой комнате привело бы его в состояние шока.
Чего хочет вон тот костюм на вешалке, и откуда на несуществующей шее человека-невидимки взялись два красных глаза?.. Что, это лампочки на электронных часах?.. Нет... и дверь, кстати, приоткрытая. Надо закрыть. Человеку-невидимке вполне достаточно маленькой щели, чтобы проскользнуть к своей жертве.
Ручка на столе может быть противным дождевым червем... а может быть просто старым патроном. Вторая мировая, и все такое. Книги на полке... солдаты, марширующие зловещими, ровными рядами. Он ненавидел все эти вещи ночью, ненавидел настолько, насколько днем не мог заставить себя испугаться их. И еще больше не любил себя за то, что боится иных лиц. Если черных пауков он все-таки видел, пусть и не ядовитых, но противных и больших, то ожившую иную суть какой-то вещи - нет. Детский страх... он понимал. Он многое понимал. Но не мог избавиться от этого многого. От струящегося по полу паркета, например...
Впрочем, все ночные страхи померкли, когда внешний мир поглотил мальчишку. Внешний мир, полный иными лицами - лицами вещей, человеческими, непроницаемыми предметами, назначение которых вроде и ясно, но при том туманно.
Но пока еще он боялся только темнотных обликов, у него были простые вопросы, на которые он мог искать простые ответы. В своих снах. Про эти сны он никому ничего не рассказывал, потому что верил в их особенность. Надо же ребенку во что-то верить...
Позволю себе уточнение - самому обыкновенному ребенку.
Хотите эпизодик из его дальнейшей жизни? Еще бы. Вы бы во все жизни заглянули, дай вам волю. Но ладно, вопрос морали пока оставим.
Итак:
В постели двое, парень двадцати восьми лет и девушка, которая выглядит существенно моложе своего возраста (уточнять не будем). Она пытается убедить его, что они не делают ничего аморального (так оно и есть, еще не делали, только собирались).
- И потом,- говорит она, чуть надув губки,- смелость города берет.
- А Города? - спрашивает он безнадежно, откидываясь на подушку и глядя в потрескавшийся потолок.
- Все города,- уточняет она, не слыша прописной буквы. Она принимает его вопрос за проявление сомнений. - Ну иди ко мне...
Однако, он отвергает ее руки, неспешно одевается... и уходит.
Навсегда.
Единственное, что остается в ее памяти до того, как она затаскивает в эту же постель другого человека (более решительного), - странная пустота в глазах парня, и подозрительный неприятный запах гниения. На всякий случай, услышав, как хлопнула за ним дверь, она крестится, хотя никогда ни во что не верила, кроме того, что женщине к старости необходимо иметь порядочную коллекцию армейских ножей.
Насмотрелись? Все.
...Сосед в квартире снизу, такой чувак - весь в коже и скрепках, кажется, устроил вечеринку. Мальчишка и слова-то еще не знает такого, party, но грубая музыка отчего-то погружает его в прострацию. Can I play with madness... красными буквами недоученного языка светится сквозь веки, когда он засыпает, благодарный, что его избавили от параноидального бреда. Параноидального. Позже, в минуты сомнений, он так будет называть свое основное агрегатное состояние.
Тибетская Книга Мертвых. В исполнении автора.
- Что ты хочешь сказать?
- Не надо.
Лучший друг, которому еще только предстоит стать твоим недругом, а потом и просто незнакомым человеком, убеждает, что надо включить диктофон и все-таки послушать запись. Ты отказываешься. Слова, предательское "не хочу", выдают твой страх. Ты боишься, потому что знаешь свои сны, знаешь, что в них происходит. Но и назад дороги нет. Нестерпимое жжение где-то в области рассудка заставляет тебя обращаться к разным людям и спрашивать у них, что с тобой.
Лучший друг включает диктофон, и ты немедленно начинаешь резонировать со звучащим голосом, который словно с листа читает твои мысли. Все бы ничего, нормальный уровень помешательства, но голос - твой собственный, интонации знакомые до отвращения, едва заметная гнусавость выговора - вчера ты простудился.
С листа. Твои мысли.
- ...да хоть диктофон этот. Дьявольский механизм. Он... у него только одно стремление - поскорее завершить вращение. Чтобы пленка на кассете кончилась. Ясно же, он получает удовольствие, когда она кончается. А кнопки? Только и хотят, чтобы их нажали! А зачем? Либо, чтобы ускорить ход пленки, либо, чтобы его совсем прекратить...
Устыдившись собственного бреда, ты поднимаешь раскрасневшееся лицо.
- Я не говорил этого.
- Совсем?
- По крайней мере... вслух не говорил. - Ты гадаешь, как можно в глазах друга остаться нормальным. О, интересная мысль. Ты разклассифицируешь своих друзей - на тех, кто пытался понять, и тех, кто сразу предложил тебе сходить к врачу или просто съездить на отдых. А вообще, кто тебе обещал, что друзья поймут все и сразу? Ты же не пытаешься объяснять.
- Голос твой.
- Спасибо, что напомнил. - Ты наполняешься свой бокал сладким красным вином. Смотришь в глаза другу. Смотришь так долго, что он тоже начинает понимать. Ты пытаешься вспомнить, когда в тебе появилась такая способность - рассказывать молча. Когда появилось желание принижать людей, делать из них клетки организма, крошечные песчинки, единственное предназначение которых - вечно плыть с замедленными волнами пустыни, рассекать мелкими шрамами лицо ветра... существовать без мыслей.
- Ты это всерьез? - глупо спрашивает он, и тебе становится больно и стыдно за содеянное. Ты смял его жизнь, бросил в бушующее море. За что? За то, что он пришел к тебе в трудную минуту? За это ты отпускаешь его тряпкой?
Все-таки ты гадкий утенок. Не потому, что стал отличаться от других и видеть больше, чем видят они, и пытаться это понять. Потому, что твое поведение всецело устремлено лишь к одному... ты забыл, что смелость не берет Города.
- ...взгляните теперь на эту ручку. Помимо того, что она - фаллический символ (привет, дедушка Фрейд!), она еще и инородное тело. Прозрачная, она выставляет свои внутренности на всеобщее обозрение, она вступает в противоречие с реальностью, данной нам в ощущениях. Мы любим забавные безделушки, вроде часов, весь механизм которых виден сквозь крышку. И все по причине непроникновения в суть реальности. Мы ее боимся, и потому отказываемся исследовать. Бляшка на джинсах для нас - бляшка на джинсах, так? А вы пробовали смотреть на нее в течение часов? Нет? Тогда как можно с уверенность говорить, что она - та самая штука, которой кажется? Человек смотрит на себя в зеркало всю жизнь, и не может понять, кто же он есть!.. Впрочем, ко мне это уже не относится... - диктофон продолжает гундосить, цитируя тебя дословно.
Ты пьешь опять, не замечая, что остался в одиночестве.
Тролли-advanced-bus
Авто-detect-нас. - недетский стишок
Троллейбусы - прирожденные рогоносцы. Не помню, кто это сказал, но фраза, ей Пророку, соответствовала моему настроению, когда я, ударившись о небосвод, вышел на улицу и очутился перед зданием, где работаю. Где работал, пока не пришла пустыня. Временной континуум - тоже где-то рядом с троллейбусами. Все пытаются наставить ему рога...
Шаг вправо, шаг влево - карается дорожно-транспортным происшествием. Двигался через дорогу, пытаясь вспомнить, когда же видел здесь машины в последний раз. Серый асфальт, припаркованный у аптечного киоска джип, белые, прерывистые полосы разметки, две сплошных, и - тишина. Ни единой железной тонны, несущейся по проспекту.
Троллейбус медленно и грустно сдвинулся с места, набрал скорость, обиженно гудя, и исчез за поворотом - пустой скелет. Даже без водителя. Я знал, что этот тролли - последний на сегодня.
В задумчивости я пересек проспект. Согнул левую руку в локте, подал правое плечо вперед, и в такой странной позе дискобола-левши шагнул в стеклянные двери. Эхо моих шагов разнеслось по вестибюлю. Я посмотрел на пустую клетушку вахты, недоуменно огляделся. Вспомнил. Шагнул еще дальше.
Один. Что в своем неуютном кабинете, что во всем здании - один. Когда-то был здесь человеческий муравейник, но потом весь вышел. Засох.
Только бродячие призраки Бюрократов иногда меня достают. И я вынужден мириться с ними - из-за Директивы. Впрочем, пес с ней.
В моем кабинете есть полка с книгами. Среди них не найти бульварного чтива, как не найти и религиозной литературы. Лишь те, что сумели заглянуть в мою душу, взмахнуть своими бесценными, испещренными символами страницами... и оставить впечатление, что я глубже проник в понимание происходяшего. А что происходит? Прихожу, скажем, на работу, в это пустое здание, двигаюсь по разноцветным квадратам к лифту, поднимаюсь на восьмой этаж, где офис фирмы, и целый день брожу вокруг да около работы, как-то умудряясь бездельничать и все успевать одновременно. Меня другое поражает больше - отсутствие людей. Я же помню, когда-то здесь были люди, а не три десятка безликих статуй, выросших прямо из пола.
А за окном кабинета был туман. Если у вас ассоциация с Кингом - вы мне не друг. Должна быть ассоциация с ежиком в тумане, и никак иначе.
В этот туман я не стал взглядываться, просто протянул в него руку и взял пачку документов. Быстро просмотрел их, поставил, где надо, резолюции, а потом швырнул обратно, в серое ничто. Ничтожество. Как и я - ничтожество. Помню, прочитав "Мастера и Маргариту", еще в десятом классе, находясь в каком-то погружении, явился на контрольную по литературе, и вместо сочинения на тему "Душевные терзания Раскольникова" (или что-то в этом духе) написал... Называлось творение - "Склеп". С эпиграфом даже, вот. Эпиграф там был из "Стражи зла" Р. Дж. Джонса. Злобная училка, конечно же, не оценила. Как и тот факт, что читать мой рассказ было куда как интереснее многих сочинений. Родителей вызывали в школу, и я присутствовал на их беседе с завучем (гестапо в юбке, как вы понимаете). Папа долго вертел в руках те несколько листков, на которых я излил свое мироощущение, поправлял очки и шевелил губами. Потом его лицо просветлилось, он поднял глаза на гестапу и сказал: "Вы правы, безусловно. Духовные метания посланца Сатаны здесь не отражены. Более того, в чем-то неоднозначный образ аватары Господа нашего... " Дальше она не слушала. Когда мы вернулись домой, я спросил папу, действительно ли он думает, что рассказ мне удался. На что папа, усмехнувшись, посоветовал мне вместо Булгакова почтить вниманием Мопассана. "По возрасту тебе как раз будет..."
Родители у меня - наилиберальнейшие. Но я оскорбился тогда и не отстал. "Пап... а по делу?" Папа снова усмехнулся. "Сынок",- сказал он,- "ты придумал Р. Дж. Джонса и книгу, которой никогда не существовало, - это прекрасно. Ты знаешь, кто такой андрогин... и что такое оргазм. Открытие для меня, конечно, но не весть какое. Тоже хорошо. Но зачем столько бессмысленной жестокости и разрушений, когда тебя просили всего лишь написать, с какой радости Родя Раскольников совершил тройное убийство. И кстати, слово "адреналин " следует писать все-таки через "е"".
Ничтожество...
Сплошное расстройство, в общем. Но я папу уважаю очень, а потому отнес рассказ друзьям - на почитать. Те оценили, но как-то вяло - кто такой Булгаков, знали трое из четверых, читала его только одна девчонка, да и то - не всю книгу, а только про Маргариту. Я слышал, конечно, что в "Войне и мире" девчонки читают только про мир, а мальчишки только про войну, но распространять этот принцип на все книги, согласитесь, странновато.
В итоге мое нетленное творение затерялось где-то в глубине нашей квартиры. Папа, конечно, иногда спрашивал, не написал ли я чего-нибудь еще... Сознаться мне пришлось только раз, когда он меня застал за стихоплетством. "Хм... лирика? Неплохо... ага... у-у, да, молодец. А это что такое: 'Растворится осень в смерти, как и мы, о дама, верьте'?" Я терпеливо объяснил, какое основополагающее значение имеет в отношении полов понимание того, что партнеры неизбежно постареют (причем - скорее, чем им хотелось бы), а после этого - гарантированно умрут. И понимать бренность всего материального следует с самого начала. Папа (конечно же) усмехнулся, но на этот раз уже грустно, и ушел. Впрочем, мы друг друга поняли. Я ему, еще когда был совсем маленький, сказал честно, что мне их с мамой будет не хватать, когда они умрут. Лица, лица... сплошной прах. Даже мой детский страх - и тот конечен, ограничен и смешон. Правда, он меня привел в пустыню, но это ничего... Хорошо хоть хватило ума с бумагомаранием завязать. Насколько же приятно - уметь молчать.
Давно я всего этого не вспоминал. Даже жутковато стало - глаза заслезились почему-то. Мамы давно уже нет, рак. Папа болеет сильно, а ведь я ему говорил, что столько пить нельзя. Впрочем, он у меня стоик, всегда полагал, будто мы живем единожды.
Посмотри мне, зеркало, в лицо.
Дай зарплату - буду подлецом...
В тот же вечер я истратил ее всю, зарплату, как вы думаете, на что?
Именно. Да!
А когда снова погиб на пути к Городу, вернулся, и вышел на балкон курить. Зажигалка выпала из подрагивающей руки, и исчезла во тьме. Глядя на огни города, я думал, что все они - от зажигалок. Все до единого. Только нет рук, что держат зажигалки. Руки обычно у людей бывают, а где люди?..
Долго смотрел на звезды. Потом вспомнил ту девчонку, которая попросила сотворить для нее целый мир. Это после того, как я отказался достать с неба звездочку. И кстати, у меня есть целых две справки о психической вменяемости. Так что слушайте меня внимательно. Утром ее увезли. Она смотрела прямо перед собой; абсолютно стеклянные глаза, как у человека, который явно выпил многовато. Она бормотала что-то невнятное. Я тогда сказал врачам из бригады: "Прочитайте Филипа Дика за ее здоровье, господа хорошие". Кажется, один из них понял. "Наведенная шизофрения?" - спросил он, и мне оставалось лишь кивнуть. Он посмотрел на меня исподлобья. И поспешил отвернуться.
...Труп сигареты падал долго. Я растянул рот в кривой ухмылке, вернулся в комнату и лег спать. Вернее, просто лег, спать не хотелось. Я протянул руку и обнаружил, что нахожусь в воде. На фоне красного глаза циклопа, посреди безбрежного океана, высились минареты и пухли округлые башенки огромной по площади нефтяной вышки, стилизованной под арабский восток.
Лица вещей
Мальчишке не нужно было столь уж многое от окружающего мира. Будучи еще совсем ребенком, он понимал две вещи - кое-что можно получить за так, сказав "дай", и кое-что можно обдумать, если в нем, этом кое-чте, не слишком много деталей. В тридцать три он пытался написать монографию по вопросу восприятия человеком деталей в разном возрасте. Он работал по восемнадцать часов в сутки, обобщая свой опыт и наблюдения. И прочтя то, что получилось, вспомнил почему-то своего отца. И понял, что книга никому не нужна. Желая сделать ее понятной для всех, он ставил простые вопросы и методично приходил к простым ответам. И был сожжен Директивой на костре из полного тиража монографии.
Но с тех пор - и до конца жизни, не такой, кстати, и долгой, мысль о деталях доставала его. Ребенок способен распознать простой предмет, и даже более-менее сложный, по его основным признакам, взрослый человек способен детально проанализировать вещь, создать ее словесный портрет... и считает, что этого вполне достаточно. Кстати, концентрация на деталях тоже не всем удается. Сможете в течение хотя бы пяти минут описывать конкретный черный ящик, в котором кроме измерений по длине, ширине и высоте ничего нет?..
Он мог. Бесполезное, впрочем, умение в той пустыне, где ему пришлось жить.
Все-таки, спрашивал он у тех нескольких людей, лица которых еще был способен воспринимать как человеческие, почему мы тормозим процесс развития восприятия? Тормозим сознательно. Для ребенка радиоприемник прост - коробка, из которой доносятся звуки (даже Карлсон, надо заметить, просто шалил, когда спрашивал, как же такой большой дяденька уместился в таком маленьком телевизоре), для подростка, посещающего радиокружок, - он сложнее. Тоже прост, в сравнении с многими другими устройствами, но уровень другой... Для физика разборка радио на структуру деталей или вовсе на молекулы - задача достаточно тривиальная, хотя и она решается в каком-то приближении, не на все сто... физик понимает, что суть внешне простых вещей - иная, чем мы склонны себе представлять.
Люди молчали. Просто не понимали, о чем он говорит. "Совы - не те, кем кажутся" - эту дежурную шутку он терпеть не мог. Но приходилось...
Однажды он пришел домой с работы и впервые с детства послушал целиком запись Can I play with madness. Что было потом, вы уже знаете. Или нет?
Потом он раскрыл дневник на сорок шестой странице и написал: "Пустыня растворялась у затуманенного горизонта"...
Городничий
Никогда не забуду того дня. Ко мне вернулась бутылка с листком, что прежде был белым, но каким-то образом впитал слова. Кто мог подумать, даже обкурившись опиатов, что чистый лист способен вобрать в себя пустыню?
Человек, пришедший ко мне, имел поистине благообразный вид: одет он был в шорты, сандалии с декоративными крылышками и футболку с надписью "Out of sight - out of mind!", приличествующую скорее безумному слепцу вроде Гомера. В левом ухе у него была огромная серьга с драгоценным камнем, а в глазах... серые были глаза. Без белков.
Он представился Городничим, отдал мне бутылку и сказал, взвешивая на руке листок: "Ваш крик о помощи достиг моих глаз. По чистой случайности, как вы, видимо, догадываетесь. Мне понятна ваша беда, и я готов помочь".
Я взял у него бумагу и с удивлением прочел свое прошение о предоставлении мне идейно-политического убежища в Городе. Прошение, впрочем, состояло из всего двух слов и восклицательного знака.
"Такая помощь мне уже не требуется".
"Так я опоздал?" - несколько огорченный, Городничий отвесил мне поклон (о, что за зрелище - поклон человека в таком одеянии!) и удалился.
"Ты опоздал",- прошептал я вслед ему. - "Ты вещь, и я вижу твое лицо..."
Тогда же я дал себе слово, что стану вести дневник. И перевернув листок с двумя словами, узрел первую его страницу.
Я до сих пор не знаю, на что способны мои руки. Я хотел убить себя, потому что испытывал чувства, схожие с теми, что появились у героя рассказа "Дверь ", автора, которого вы предпочтете, если вы мне не друзья. Но понял, что не смогу...
В тот день, когда моя шутка обернулась визитом... в тот же день...
...На листке медленно проступила резолюция Городничего.
Туман
Ты вошел, тяжело ступая босыми ногами по кафельному полу, по разноцветным квадратам. С тебя стекала соленая океанская вода. Прямо на персидские ковры.
Ты узнал эту комнату сразу. Под потолком клубился серый туман, широкий диван, усеянный мягкими подушками, притерся к дальней стене.
Ты проследил взглядом путь на коврах - разбросанные предметы одежды, смятая пустая коробка - со знакомым символом, пара мнемонических мягких игрушек. Поднял глаза к дивану, на котором лежал человек с заостренными чертами лица, узловатыми мышщами, туго затянутыми сухой кожей. В руке у него было содержимое коробки. Крошечный инъектор.
Ты вспомнил, как шел сюда через громкий базар, не разбирая отдельных выкриков, ибо все сливалось в один протяжный шум человеческого моря; ты бродил среди теней, отчаявшись выбрать себе товар по вкусу, и хотел, чтобы океанская вода наконец высохла. Но мрачное солнце отказало тебе в этом. "Брат",- окликнула тебя тень, и ты повернулся к торговцу. Он был полупрозрачный, замотанный в чалму из пороков людских, одетый в истлевший халат из судеб, вдыхающий благовония, произведенные лучшими сталеварами из настоящих денег. Он смотрел на тебя - вместо глаз серые впадины на морском дне, а ты пытался найти в нем хоть что-нибудь знакомое. Наконец он повел рукой - красной нитью, владелицей всех насильственных смертей, - показывая товар. Отшатнувшись, ты двинулся дальше, поняв наконец, что достиг своей цели.
Ты покинул базар с четким осознанием своей ничтожности. Ты стал Ионой во чреве Города.
Ты ступал по склонам лестниц, вдыхая аромат странной свободы.
Ты шел. Ты мог дышать. Ты обрел способность запоминать, а не ловить обрывки снов.
Это все был ты.
Как и человек, что лежал перед тобой, погруженный в вечный сон. Ты смотрел в лицо зеркалу, не ощущая ничего, кроме ледяной волны страха; перекатываясь с утробным плеском, она омыла тебя всего, и осталась...
Стоять рядом. Смотреть.
Серый туман под потолком всколыхнулся. Ты молча взял с края дивана полотенце, вытерся досуха. Посмотрел вверх. И понял, что сейчас змея укусит свой хвост. Коробка со знакомым логотипом была пуста, но торговец на базаре мог предложить и нечто гораздо большее.
Ты, словно маленький ребенок, с сомнением поглядел в окно. Город преображался, становясь тем манящим видением, что притягивало тебя в пустыне. Город построил тебе скоростную трассу, чтобы ты не видел плаката "Нет наркотикам!". Ты недоуменно оглянулся на себя-мертвого.
И понял.
Еще не до конца разглядев лица вещей, ты потерял свое.
Преступные мысли подтолкнули тебя к мнемонической игрушке. Это был маленький пушистый слоненок.
"Я пришел?" - спросил ты его.
Слоненок молчал. Каждая мнемоническая игрушка знает, что разговаривать с человеком запрещено.
Но ты действительно пришел. Ты раскрыл глаза - последнее, что оставалось сделать, и увидел. Увидел настолько отчетливо и ярко, что даже прищурился. Потом улыбнулся - едва-едва заметно, словно только научился этому.
Улыбнулся ехидно. И раскинул руки крестом.
"Ты слышишь, Город, пришедшего к тебе сложным путем? Я желаю увидеть твое истинное лицо!.."
И цитадель содрогнулась. Ты вновь валялся на своей кровати в полутьме, пытаясь уснуть. На тебя в упор смотрели иные лица вещей.
Jan 17, 1999