Злоправдов Феофан
Гризмадура

   ФЕОФАН ЗЛОПРАВДОВ
   ГРИЗМАДУРА
   Второй опыт психоделистики
   ОТСТУП ПЕРВЫЙ
   Вот вам еще словечко - Гризмадура. Удобное словцо. И вроде ругательное, а не подкопаешься. Как тебя обругали, чем именно - не понять. Жизненное слово. В жизни ведь тоже так: обругают, обделают с головы до ног, а кто, как, за что темный лес.
   Но речь не об этом. Речь пойдет, как вы, наверное, догадались, судя по роду заглавия, конечно, о женщинах. Они же девушки, девчонки, бабы, кадры, чувихи, телки, наклейки и кто знает как еще. О них, о них пойдет речь. О чем еще может поведать нам писатель-мужчина? Конечно, о женщинах. Писатели-женщины, впрочем, тоже ни о чем ином не говорят. Да и вообще вся литература - сплошное исследование Загадочного Женского Характера с бесчисленными продолжениями. Весь мир наш покоится на могучих женских плечах, так как же о них не писать? Я, например, пишу, хотя и не считаю себя писателем. В душе я поэт. Одна моя знакомая недавно так и сказала. Фефик, сказала она, какой же ты писатель, ты же у нас поэт-матюгальник. Но это к делу не относится. Сейчас она страдает замужеством...
   Итак, Гризмадура - это вообще-то не ругань. И даже не женское имя. Гризмадура - это некое состояние моей души. Полусвет, полумрак, полуявь, полустон... Что-то в этом роде, но подробно не обяснишь. Это надо показать. Что я и собираюсь нынче сделать.
   1
   Когда я увидел открытый колодец, мне захотелось нырнуть в его раззявленную беззубую пасть. Открытые колодцы у нас не редкость, чего не скажешь о возникшем желании. Его уж точно - поди поищи. А я и не искал - само пришло. Но несмотря на редкую находку, я на миг подавил его и огляделся.
   Ночная улица была пуста. Ветерок шевелил облезшие акации. О, белые акации - цветы эмиграции. Еврейские цветы, как недавно сказал один мой незнакомый художник. Потому что эмигранты - все поголовно евреи. Акации - тоже.
   Она лежала возле колодца, грязная, ржавая, и при вспышках нагло подмигивающего фонаря я с трудом разобрал на ней выпуклые, полустершиеся буквы: ГРИЗМАДУРА. Лежала она неподвижно, как никому не нужная, выброшенная рухлядь. Я имею в виду колодезную крышку, а не девицу.
   Девица, впрочем, тоже была, но не лежала, а сидела на корточках, глубокомысленно всматриваясь в бездонную тьму колодца. Кошелек уронила, что ли?
   - Могу я помочь? - нейтрально осведомился я, чтобы выдать свое присутствие.
   Девица подскочила, как ужаленная шмелем, и застыла на краю колодезной бездны, всматриваясь в меня. А я всмотрелся в нее.
   Девица чем-то походила на крышку колодца, хотя была вовсе не старая, не ржавая и даже не грязная. Может, исписанностью? На крышке была надпись, и на девице была надпись. Даже много надписей. На маечке с глубоким вырезом, не прикрывавшей и бедер, было аршинно вышито: Ай хэв гив олл. На белой ноге гораздо выше колена алела корейская татуировка: фак гоу ту, и алая с зеленым оперением стрелка показывала, куда. На чистом же лобике, над которым жестко торчали индейским оперением разноцветные волосы, было коряво намалевано яркой помадой: ГРИЗМАДУРА.
   Та еще девица. И босиком. Но вроде не пьяная. Уставилась на меня, тычет нежной ручкой в колодезный зев и шевелит пухлыми губами. Но не издает ни звука. Как в сказочке: разевает щука рот, но не слышно, что поет. Немая, что ли?
   - Ты глухомемая? - спрашиваю и пытаюсь помочь себе жестами. Но тут же обнаруживаю, что из всего обширного языка жестов мне известны только два международных: левой рукой по бицепсу сжатой в кулак правой и указательным пальцем правой по внутренней стороне полураскрытых пальцев левой. Но это я потом обнаружил, а сначала воспроизвел эти жесты с восхитительной наивностью.
   Девица смотрит на меня, как девственница на искусственный член: и любопытно, и не понять, что это такое, и стыдно одновременно, потому что мелькают догадки.
   - Ты откуда сорвался? - на чистом русском говорит глухонемая, и возмущенные глаза мечут молнии. - Он ушел туда, а ты тут чухней предлагаешь заняться?
   Я оторопело хлопаю глазами.
   - Погоди, погоди, - бормочу. - Кто ушел? Куда ушел?..
   - Учитель! - трагически вещает девица и снова тычет рукой в колодец.
   Я тоже заглядываю в колодец и чудится - в черной глубине маячат какие-то тени.
   - Зачем же он ушел? - не могу понять я. - Провалился, что ли?
   - Его увели темные силы! - хорошо поставленным голосом трагика вещает девица. - Чтобы найти истину.
   - Истину в канализации?
   - Истина на дне, - с пафосом провозглашает девица. - А поскольку канализация - дно всякой цивилизации, то и искать ее надо именно там. Учителя нужно спасти!
   - От истины? - решил схохмить я.
   - От темных сил, дубина! - шипит девица, мигом растерявшая весь свой пафос, встает на колено перед колодцем и начинает шарить ногой в поисках ближайшей скобы. - Я иду на помощь, Учитель! - восклицает она и оборачивает ко мне личико с надписью на лбу. - А ты?
   Глаза мои прикованы к круглому, белому и аппетитному, чего маечка почти не закрывала, а больше закрывать было и вообще нечем. Это аппетитное с вызовом выпятилось в мою сторону. А когда это я не принимал вызов?
   - Я тоже иду! - с энтузиазмом восклицаю я. - Спасем Учителя!
   - Спасем!
   Девица находит скобу и махом исчезает в колодезной темноте.
   Я, правда не с такой грацией и стремительностью, следую за ней.
   И тьма поглощает нас...
   ОТСТУП ВТОРОЙ
   А вот отгадайте: длинное, красное, упругое - что такое? Ответ: мой психоз. Психоз под сенью роз... Психоз мой не от рождения и даже не от воспитания. Он по обстоятельствам. Он носит явно выраженный половой оттенок. Половой писхоз. Я психею от полов. Потому что имел дурость по молодости украсить свою квартиру паркетом. А паркет жена заставляет натирать каждую неделю. Лучше два раза в неделю. В идеале ежедневно. Но я далек от идеала и в этом месте обычно начинаю психовать, так что жене приходится пить успокаивающее. "Буду натирать хоть ежечасно! - ору я в пропахшей корвалолом кухне. - А ты будешь писать вместо меня! Роман!"
   Тут жена всегда сдается. Писать она не умеет. Даже печатными... Нет, буквы она начеркать может, и даже сложить из этих букв слова. Но вот сложить что-либо из слов... Шедевром ее творчества является двустишие, которое она сочинила после того, как один-единственый раз в жизни (больше я не пускал) побывала на горосдком рынке. Вернулась растрепанная, раскрасневшаяся, с двумя полными сумками и восторженным ужасом в глазах.
   - Меня хотели изнасиловать грузины, армяне, евреи, милиция, казаки, зеваки и даже один член из обкома, - заявила она с порога, потом села и написала поверх моей рукописи:
   Я сходила на базар,
   Там поднялся тарарам...
   Не касаясь пробелов в рифмовке и стилистике, у этого двустишия было одно неоспоримое преимущество: оно абсолютно адекватно отражало действительность. Не успела жена появиться на базаре, как там действительно поднялся такой тарарам, которого город не видел даже в тот смутный период, когда с торгашами периодически-регулярно разбирались бывшие десантники.
   Мне потом все рассказал знакомый, который оказался там в этот исторический момент и благодаря энергичным действиям которого жена, собственно, отделалась парой синяков и легким восторгом. А дело было так.
   Не успела жена появиться на базаре, как первым делом рассорила чечена с ингушом. Проделала это она на редкость просто и изящно. Чечен с ингушом стояли рядом: случай необычный, но чего не встретишь на нашем сибирском рынке? Жена попробовала персик у одного, сходу купила точно такие же у другого, попробовала из покупки и громко заявила, что у первого спелее. Чечен с ингушом тут же выпятили груди, как боевые сиамские голуби, и пошли этими грудями друг на друга. Вокруг них мгновенно собрались зеваки. Жена скромно отошла в сторону доесть персик и на вопрос: "Дэвошка, дарагая, что там за шум?" небрежно ответила: "Да там какого-то грузина бьют".
   Конечно, жена не сильна в вопросах антропологии, но нельзя же быть такой наивной. Вопрошающий издал долгий гортанный клич, и через десять секунд кучку зевак месили налетевшие со всех сторон, как воробьи на корм, грузины. Зеваки прыснули кто куда, не оказывая достойного сопротивления, и на этом все бы затихло, если бы опять не жена.
   Отпрыгнув в сторону, оскорбленная, потому что пролетавшие мимо грузины немилосердно толкались, а один успел даже шлепнуть ее по попке - южная нация, горячая кровь, - жена врезалась в грудь проходящего мимо казака при всех регалиях, и не дав ему даже возможности задать вопрос, выпалила, тыча в погоны обгрызенным персиком: "Ну и дикий народ! Хотели меня изнасиловать..."
   У жены вообще бзик на эту тему. Любое проявление мужского темперамента в двухкилометровой окружности она воспринимает, как покушение на ее честь.
   - Разберемся, сударыня, - тут же ответил защитник отечества, а поскольку оказался атаманом Кировского куреня града Иркутска, то достал большой свисток и переливисто засвистел. Моментально кругом замельтешили лампасные штаны и пошли крушить всех подряд при поддержке немалого числа добровольцев из народа. Шум и треск в крытом рынке достиг апогея, но еще не готов был вырваться на волю, как из бьющейся толчеи вырвался заполошный крик: "Бей жидов! Спасай Рассею!"
   Кто крикнул, осталось тайной, покрытой мраком и тремя взводами сбежавшихся-таки на подмогу бьющимся милиционеров. Возможно, то был крик души измученного коммунизмом народа, а может, крикнули по ошибке ввиду застоялого многолетнего воспитания.
   Что было потом, жена уже не видела, потому как ей метко запечатали правый глаз, а вслед за этим ее выволок из самой кутерьмы наш героический знакомый. И пока выволакивал, жена успела набить обе сумки катающимися и летающими по воздуху овощами и фруктами, чем потом два месяца гордилась. На том история и кончилась.
   Прослушав все это, я упал на продавленный диван и принялся хохотать. В залитых слезами смеха глазах расплывалась негодующая, мечущая перед диваном молнии жена. Молниеносная жена. Молниевержица...
   - Но меня хотели изнасиловать!.. - с театральным пафосом восклицала она.
   - Пойди сьешь лимон... - с трудом выдавил я сквозь приступы хохота.
   Жена резко повернулась и пошла. Но только не есть лимон. Она тоже слышала этот анекдот.
   Психоз мой взял отпуск до следующего раза. На душе стало приятно и легко, как в воздушном шарике. Уникальная все-таки у меня жена!..
   2
   Туннели сменяли друг друга, запутанные, как щупальца пьяного осьминога. Было уже не темно. На склизких стенах и сводчатых потолках лежал голубоватый отсвет. Этот же отсвет делал моего шлепающего впереди Виргилия в маечке похожим на классическое привидение. Откуда он брался здесь, в глубине, куда и днем не проник бы малейший лучик света? Или это светилась единственная святыня, на которой покоился город и вся наша цивилизация - дерьмо?
   По полу тек благоухающий ручеек глубиной по щиколотку. Мои кроссовки тут же намокли и сделали меня похожим на начинающего конькобежца, впервые отважившегося ступить на лед. Как я завидовал моей провожатой, что она босиком и ничуть не скользит! Не меньше завидовал я и тому, что на ней почти ничего не было. Но останавливаться и раздеваться было уже поздно, к тому же девица могла это неправильно истолковать. К тому же требовалось спасать таинственного Учителя от таинственных темных сил - они же ищущие истину.
   Одни туннели были достаточно высоки, чтобы идти, чуть склонив голову, в других приходилось складываться в три погибели. Хорошо, подумал я, не попалось еще таких, какие пришлось бы преодолевать ползком...
   Но все они имели одно сходство - все шли под уклон. Очевидно, мы двигались к Ангаре. Ладно еще, подумал я, если не придется форсировать сию водную преграду. А то с этой девицы все станется...
   Девица резко затормозила. Я так не успел и по инерции ухватился за влажные голые плечи. Она досадливо зашипела, но рук я не убрал, а выглянул через ее плечо. И увидел, что тормознула девица не напрасно. Мы пришли.
   Дальше был то ли зал, то ли большая пещера, освещенная все той же призрачной голубизной. Посреди ее на сломанных ящиках, чурбачках и Бог весть еще на чем сидели, сгорбившись, скрюившись в самых неестественных угловатых позах неясные тени. Должно быть, те самые темные силы, о которых вещала девица.А в центре круга стоял он. Учитель. Это я понял с первого взгляда, еще не расслышав, что он говорил. Это и вправду был Учитель! Наставник! Гуру!
   Был он в домотканных бесформенных штанах и плотной рубахе навыпуск, подпоясанной разлохматившейся веревкой. Был он тощ и темен ликом. Жесткие черные волосы разлетались над черными, яростно горящими глазами. Голубоватый отсвет почему-то озарял его особенно отчетливо, так что я видел мельчайшее выражение на этом лице вдохновенного фанатика.
   И он вещал. Голос был глуховатый и маловыразительный, но сколько чувств он вкладывал в каждое слово!
   - Люди травят сами себя! - громогласно вещал он. - Все созданное человеком - яд. Сахар - страшнейший яд. Хлеб - почище циана будет, крыс им только травить. Мясо... Господи, пожиратели трупов, пожиратели невинно убиенных божьих тварей! И они еще что-то толкуют о гуманизме! Нет, только Природа, Природа и Время дает нам экологически чистую и здоровую пищу. Жарка и варка? Да ею мы умертвляем живой дух Природы, вкушать который повелено нам с сотворения мира! Но там, наверху, Природа гибнет, она там смертельно ранена деяниями так называемого Гомо Сапиенса. Здесь же, в этом отстойнике, нетронутые веками нечистоты и грязь претерпели чудесную метаморфозу. Именно здесь Природа воскресла в них, создала уникальное экологическое равновесие. Нерукотворные плоды человека давно ушли в небытие, осталась лишь сама Природа в своей первозданной наготе. И именно ее живую, неумервщленную душу надобно вкушать тем, кто хочет стать воисттину здоровым, как это делаю я!
   Учитель нагнулся - волосы крыльями черной птицы взмахнули над низким лбом, - зачерпнул широкой, мозолистой ладонью труженика прямо из-под ног со дна погуще и с наслаждением стал вкушать. Экологически чистое текло по черной нечесанной бороде.
   Стон восхищения пробежал по кругу его последователей. Угловатые тени зашевелились. Кто-то уже последовал его примеру, но с непривычки или от жадности подавился, и долго кашель эхом обегал пещеру.
   - Мало веры! - прожевав, прогремел Учитель. - Всякие плоды Его вкушать надо с верой в Него, тогда и станут они сладчайшим нектаром...
   И тут я сделал ошибку, решив переступить с мокрой ноги на мокрую ногу. Конечно - с моей-то ловкостью! - я тут же поскользнулся, толкнул девицу, она тоже не удержалась, и мы по склизкому полу въехали в пещеру друг на друге, причем я почему-то оказался сверху.
   Учитель на мгновение смолк, нервно тряся бородой, но тут же оказался на высоте, гневно возопив:
   - Кто там грядеше? Изыдите!..
   - Прошу прощения, - вежливо сказал я, поднимаясь с негодующей подо мною девицы. - Мы тут пришли вас спасать. К тому же я не совсем согласен...
   - Спасать от Истины? - насупил косматые брови Учитель. - Тогда я знаю, чьим повелением пришли вы сюда.
   - Собственно, вот ее, - показал я на успевшую встать на четыре кости девицу. - Она попросила меня...
   - Ни слова больше! - вскричал Учитель. - Не сметь осквернять Экологически Чистый Храм Природы своим мерзким присутствием!
   Угловатые тени тоже пришли в себя и, поднявшись с мест, зловеще двинулись на нас. Мне бы промолчать и благоразумно ретироваться, забрав с собой потерявшую дар речи от увиденного и услышанного девицу. Но риторический порох никогда не иссякает в моей пороховнице, и страсть спорить по каждому поводу, очевидно, родилась вперед меня.
   - Да какая там может быть чистая экология в канализации?! - в запале выкрикнул я. - В заду у старого папуаса и то чище!..
   - Довольно! - возопил Учитель. - Выкиньте их на свалку скверны грязной цивилизации! Наверх!
   - Только пропробуйте, - сказал я надвигающимся теням. Так двину меж рог...
   Тени нерешительно замерли.
   - Ты хочешь сказать, что на тебя нету управы? - совсем потемнел ликом Учитель. - Гляди!
   Он протянул костлявую длань к дальней стене пещеры. Я глянул. И в этот момент брызнуло голубоватое сияние то ли от потолка, то ли от растопыренных узловатых пальцев, осветив стену и глубоко выбитое в ней корявое слово: ГРИЗМАДУРА!
   Слово бросилось мне в лицо, впилось в щеки и лобвсеми буквами. Перед глазами вспыхнули слепящие прожектора, и я, успев лишь услышать тоненький вскрик девицы, погрузился в непроницаемую ничем темноту. Вначале было Слово. И будет оно в конце...
   ОТСТУП ТРЕТИЙ И ПОСЛЕДНИЙ
   Удобное словцо - Гризмадура. Но очень неудобное состояние души. Находиться мне в нем - все равно что собаке плясать на частоколе. Однако, душа не спрашивает, в каком ей пребывать состоянии в данный момент. А Гризмадура накатывает все чаще.
   Днем еще ничего. Днем дела и друзья, и недруги тоже вносят определенное разнообразие. Днем бурлящая за окном жизнь. Днем белые, нетронутые пачки бумаги, которые так и просят - испиши нас стихами. Днем ворчащая жена и вечные домашние дела и проблемы.
   Вечерами тоже еще ничего. Телевизор и пьяная ругань у соседей за стенкой - такой виртуозной ругани я ни у кого больше не слышал, хоть перекладывай на бумагу, что часто и делаю. Вечерами драки под окном. И влюбленные коты на крыше. И мельтешащие в свете загоревшихся фонарей летучие мыши с причудливо-нервным полетом. И снова пачки бумаги, которые надлежит осквернить словами. И снова жена с вечными проблемами мусорного ведра и засорившегося унитаза.
   А вот ночами... Ночами, когда мертвая луна висит над окном, когда нет уже сил писать, а жена спать уходит в гостиную и запирается на задвижку, так что ласкать приходится мокрую от пота душной летней ночи подушку и думать о разводе... Ночами плохо, потому что ночами остаешься один на один с собой. И с Гризмадурой. Никуда от этого не деться, такова се ля ви. И вот тогда, одуревший с бессонницы и душевных мук, срываешься с места и выплескиваешь себя на улицу на поиски приключений6 о которых тщетно грезишь, как о чем-то розовом, хрупком и романтичном, и которые почему-то всегда заканчиваются помойкой. Впрочем, это закономерно. Вся наша жизнь - помойка. Вся наша страна - помойка. Но самая большая помойка у нас внутри.
   Гризмадура...
   3
   То ли Учитель оказался настоящим пророком, то ли ученики буквально выполнили волю его, только очнулись мы с девицей одновременно именно там - на свалке. Я почему-то был без рубашки, но в галстуке. Девица - все в той же маечке, хотя теперь она потеряла всякую расцветку и надписи не стало видно. Как и надписей на самой девице, залепленной подсохшей грязью.
   Я встал и постарался отряхнуть с себя свалочный мусор. Девица тоже встала, но тут же подпрыгнула в взвизгнула.
   - Колко, - пожаловалась она, поджимая босую уколотую ногу.
   Я подхватил ее на руки и вынес в свет фонаря. Из рассеченной ступни стекала неестественно алая кровь. Девица была теплая и мягко прижималась к моей груди. Я почувствовал, что не вправе оставлять ее, почти нагую и раненую, на произвол ночи.
   - Идем ко мне? - шепнул я.
   - Ага, - промурлыкала она.
   Ночь была жаркой. До дому оказалась пара шагов, но я не раз облился потом, прежде чем сгрузил девицу, ставшую тяжелее чугунной чушки, перед своей дверью на втором этаже.
   - Приехали, - пропыхтел я.
   - Вот здорово! - восторгнулась девица.
   Ключ, слава Богу, не затерялся в подземных передрягах. Дверь оказалась на высоте и даже не скрипнула. Женя тоже оказалась на высоте. Когда я внес девицу через порог, она выглянула, растрепанная, из гостиной.
   - Пострадавшая, - бодро объявил я полушепотом. - Спасенная мной от трансцедентального Учителя и экологически чистого питания...
   - Вымыть не забудь пострадавшую, - буркнула жена и втянула голову в гостиную. Как черепаха в панцирь. Ну и молодец! В тишине отчетливо стукнула щеколда.
   Я поспешил исполнить ее распоряжение.
   - Кто это? - шепнула девица уже в ванной. Восторг ее съежился до микроскопически незаметных размеров.
   - Строгая старшая сестра, - объяснил я, - которая следит, чтобы я возвращался домой вовремя. Или хотя бы вообще возвращался. Но нравственность мою не блюдет, поскольку сама спит с барменом из "Интуриста".
   Насчет бармена я не наврал - бывает дело, но я не злюсь. Он парень молоток и вечно приносит французский коньяк, который мы выпиваем обычно вместе. По-моему, жена выдает меня за страшего брата.
   Описание процесса мытья я оставлю для другого рассказа. Только для мужчин. Строго секретно. Перед прочтением сжечь...
   Достаточно сказать, что в спальне мы появились чистые, как младенцы. И соответственно облаченные.
   - Завтра ночью мы снова пойдем спасать Учителя? - шепнула девица, уткнувшись мне носом в плечо.
   - Ни в коем случае! Разве можно лишать его экологически чистого питания? Завтра мы придумаем что-нибудь похлеще, ответил я и соврал.
   Уже говоря, я знал, что вру. Потому что никакого завтра у н а с не будет. У нее будет свое завтра, у меня - свое. Но не стоит заглядывать в будущее. Главное - всегда с е г о д н я.
   За окном рассвет прогнал мертвую луну. Девица уютно посапывала мне в ухо. Вот и еще одну ночь я победил. Все хорошо, все спокойно.
   Да и какая может быть Гризмадура, когда рядом так славно сопят?