Страница:
Метафизически-умопостигаемый способ познания предполагает существование некоего универсального субъекта познания, обладающего "незаинтересованным", так называемым "чистым" (Фуко М.) или "абсолютным" сознанием. Исходным допущением метафизического способа рассмотрения цвета выступает отдавание себя со стороны познающего субъекта действительному (бытию), что составляет предпосылку всякого исследования метафизической истины как "непосредственном осознании абстрактных положений, a priori проявляющемся в аподиктических и недоступных никакому опровержению тезисах"[21]. В силу этого, аксиологические (ценностно-нормативные) предпосылки метафизической парадигмы познания цвета содержатся в установке бескорыстного поиска «истины ради истины», умозрительно-эстетического наслаждения познавательным процессом построения целостно-гармоничной универсальной картины всего сущего, в которую post factum можно вписать феномен цвета.
Познание феномена цвета в рамках метафизической парадигмы мы можем обнаружить в умозрительно-спекулятивных теориях восточных мистиков ("Упанишады", Браман Чаттреджи), философов Античности (Пифагора, Платона, Аристотеля), в особенности – у религиозных метафизиков Средневековья и современности (Дионисий Ареопагит, Э. Бенц, Я. Линдбланд, Е. Трубецкой, П. Флоренский, Ф. Этингер и др.), мыслителей Нового и Новейшего времени (Гёте, Гегель, Иттен).
С метафизической трактовкой цвета мы встречаемся в древнейших философско-религиозных писаниях Индии "Упанишадах", в которых цвет объявляется творением-проявлением Брахмана – духовного Абсолюта, Высшего Сущего ("сверхбытия"), непостижимого, "погруженного в вечность", безличного Мирового Духа, первоначала и первоосновы всего сущего, из которого возникает мир со всеми его элементами (богами, природой, людьми) и куда возвращается все: "(Тот), который един, лишен цвета, посредством многообразной силы творит, (согласно своей) скрытой цели, различные цвета. Это, поистине, огонь, это ветер, это и луна. Это, по-истине, чистое, это Брахман, это вода, это Праджапати"[22]. С точки зрения сокровенной религиозной философии Индии, в передаче индийского метафизика Брамана Чаттерджи, «… мы можем рассматривать вселенную как прекрасную цветовую гармонию. Цвет есть действие движения на существо, воспринимающее это движение посредством особого органа. Возможно видеть цвета там, где их обыкновенно не видят. Когда раздается музыка, человек нашей степени развития не видит ничего, он слышит только звуки; но ясновидящий видит одновременно и цвета; это значит, что одновременно с его слухом на музыкальные вибрации отвечает и его зрение. Он воспринимает также и вибрации инфракрасных и ультрафиолетовых лучей. Таким образом, Творчество, Божественное Мышление или ритмические колебания Глагола могут быть рассматриваемы из точки зрения цвета или света»[23].
В Пифагорейском тетрактисе – верховном символе универсальных сил и процессов – содержатся теории греков относительно музыки и цвета. Первые три точки представляют тройной Белый Свет, который является Божественным Главой, содержащим потенциально как свет, так и цвет. Остающиеся семь точек представляют цвета спектра и ноты музыкальной шкалы. Цвета и тона являются активными творческими силами, которые, исходя из Первой Причины, устанавливают вселенную. Эти семь разделены на две группы – три и четыре точки, соотношения которых показаны в тетрактисе. Высшая группа из трех точек становится духовной природой, сотворенной вселенной; низшая группа из четырех точек проявляет себя как иррациональная сфера, или низший мир.
В объективно-идеалистической философии Платона, предельным основанием существования цвета выступает высшая идея умопостигаемого мира – идея Блага (Бога), которая "в области видимого порождает свет и его владыку (Солнце)"[24]. Цвета, по Платону, возникают вследствие движения «истинного», т. е. идеального, умопостигаемого света в мире чувственно воспринимаемых вещей; цвета суть не что иное как «тени» умопостигаемого, невидимого света, его слабые копии и подобия. «Цвет, – дает определение Платон устами Сократа, – это истечение (света) от очертаний (вещей), соразмерное зрению и воспринимаемое им»[25]; «цвет – это пламя, струящееся от каждого отдельного тела и состоящее из частиц, соразмерных способности нашего зрения ощущать»[26]. Зрение и свет, по Платону, являются «солнцеобразными»[27], свет драгоценен, т. к. он является началом, посредством которого «связуются друг с другом зрительное ощущение и возможность зрительно восприниматься»[28]. Цвета, по Платону, возникают вследствие столкновения, встречи «двух огней» – потока частиц света и потока частиц «зрительного луча»: «… один с молниеносной силой бьет из глаз, а другой входит в глаза и там угасает от влаги, из их смешения рождаются всевозможнейшие цвета; это называют переливами, а тому, чем вызвано такое состояние, дали имена блестящего и сверкающего»[29]. Причину многообразия цветов Платон видит в соотношении размеров частиц сталкивающихся «огней»: там, где частицы светового потока больше частиц зрительного луча возникает «черное» (то, что сужает зрительный луч), там где первые меньше вторых – «белое» (то, что расширяет зрительный луч), там где они равны по величине возникает «прозрачное» (невидимый компонент света). Здесь же, Платон, противоречиво дополняя самого себя, говорит о третьем «роде огня, который стоит посередине между двумя вышеназванными; он достигает глазной влаги и смешивается с ней, но не сияет. Мерцание этого огня сквозь растворившую его жидкость дает кровавый цвет, который мы нарекли красным»[30]. Происхождение всех остальных цветов описывает как смешение трех основных: белого, черного и красного[31].
Размышляя о сущности цвета, Аристотель определяет цвет через соотношение понятий света и прозрачности. Цвет, по Аристотелю, является воплощением света в своем инобытии, т. е. в прозрачности. "Всякий цвет, – пишет Аристотель, – есть то, что приводит в движение действительно прозрачное, и в этом – его природа. Вот почему нельзя видеть цвета без света, а всякий цвет каждого предмета видим при свете. Поэтому необходимо, прежде всего, сказать, что такое свет"[32]. Цвет является существующим лишь на основе бытия света; в противоположности света – во тьме цвет не существует: «свет есть цвет, темнота же – не цвет, а лишь недостаток света»[33]. Бытие света «в самом себе» Аристотель мыслит как нечто нематериальное, невидимое, идеальное – свет есть идеальная, невидимая материя, конкретно выявленная в абсолютной, бесконечной прозрачности. Этот свет может существовать как в бесконечной степени (самобытии), так и в конечной (инобытии); лишь воплощаясь в своем инобытии, свет становится видимым, то есть именно цветом: «… прозрачность в бесконечной степени есть свет, и прозрачность в конечной степени есть цвет»; «видимое при свете есть цвет»[34]. Двуплановость, в связи с невидимостью света, выражена в следующих словах Аристотеля: «Подобно тому, как слух и любой орган чувств может быть направлен на слышимое и неслышимое, зрение – на видимое и невидимое»[35].
И здесь проявляется основная позиция аристотелизма. Подобно тому как Аристотель не находит возможным говорить об идеях в качестве самостоятельного бытия, а говорит о формах, вполне имманентных материи, точно так же он не находит нужным в определении цвета выдвигать на первый план начало, представляющееся ему чисто идеальным и невидимым. Он предпочитает говорить не о самом свете, но об его функциях в материальной среде, о прозрачности, которая благодаря ему впервые делается возможной. Эта прозрачность берется у него, как обычно, в виде энтелехийно выраженного бытия, которое и есть свет. Аристотель называет свет "энтелехией" (реализацией) прозрачного, как бы противопоставляя роль прозрачного в явлении света – его же роли в отношении к цвету: "Свет есть его реализация (осуществление), реализация прозрачного как прозрачного. Там же, где прозрачное имеется лишь в возможности, там тьма"[36]. «Ведь реализация прозрачной среды и есть свет»[37]. Таким образом, цвет, по Аристотелю, есть энтелехия (реализация) бесконечного света в своем конечном инобытии, когда, проходя сквозь прозрачную среду невидимый свет (прозрачное как прозрачное) становится видимым, материальным, непрозрачным светом.
Своего расцвета метафизическая парадигма познания цвета достигает в трудах религиозных мыслителей Средневековья в рамках так называемой "метафизики света" – совокупности учений о внеземном происхождении света и о его значении для человека.
Согласно христианской мистической традиции (Дионисий Ареопагит, Э. Бенц, Я. Линдбланд, Е. Трубецкой, П. Флоренский, Ф. Этингер), цвета занимают подобающее им место в метафизической онтологии: "земные", видимые физическим зрением цвета не имеют самодовлеющего значения, как, в прочем, и любые иные вещи или явления этого мира. Они онтологически вторичны, являются следствиями, божественных, "духовно видимых" цветов, формами проявления неких духовных потенциальностей, стремящихся воплотиться в образах и вещах видимой реальности. Согласно утверждению Э. Бенца, "…благодаря необычайной интенсивности экстатических переживаний, небесные цвета, очевидно, привлекли человека раньше, чем цвета земные: в этой области провидцы на столетия опередили историков искусства. <…> Божественные цвета проявляют более высокие характеристики яркости и света – они пылают подобно расплавленному металлу, они сияют и лучатся, они обладают изменчивыми фазами интенсивности яркости, которая может увеличиваться до степени непереносимости"[38]. «Небесные», «духовно зримые цвета» доступны наблюдению только единицам и только в особых состояниях сознания. В религиозной литературе эти состояния обозначаются терминами «восхищение», «бытие в духе». «Когда внутренний взор человека, который является взором его духа, открыт, становятся видны вещи, которые совершенно невозможно увидеть телесным зрением (Сведенборг)»[39]. «Духовно видимые» цвета являются «фракциями» божественного света, т. е. появляются как самостоятельные качественности «до» физического проявления. Вместе с тем они же, как неотъемлемая часть процесса воплощения Бога в природе, становятся и неотъемлемой частью физического мира, а не только физически видимого света: цвета – «праматерия», метафизическая субстанция материальных тел.
Онтологически цвет – как "духовный", так и "земной" – не имеет самостоятельного значения: "последним" онтологическим
источником всех цветов является Бог или Божественный (метафизический, невидимый) Свет. Этот Свет – единственная истинная реальность, но недоступная нашему физическому зрению. "Основная идея теологии света, – говорит Э. Бенц, – заключается в том, что никто не может взглянуть на сам первоначальный божественный свет. Бог "обитает в неприступном свете, который никто из человеков не видел и видеть не может" (1 Тим. 6, 16)"[40]. По определению П. Флоренского, «все, что является или иначе говоря, содержание всякого опыта, значит всякое бытие, есть свет. В его лоне „живем и движемся и существуем“, это он есть пространство подлинной реальности. <…> Все сущее имеет энергию действования, каковою и самосвидетельствуется его реальность; а что неспособно действовать, то и не реально. <…> Итак, плод дел света есть искушение, или исследование воли Божьей, т. е. онтологической нормы сущего. Это есть изобличение всего, т. е. познание несоответствия дольнего мира его духовному устою – его идее, его Божественному лику, – и изобличение это делается светом (Еф. 5,13) <…> Свет же этот – не освещение земным источником, а все пронизывающий и формы полагающий океан сияющей энергии»[41].
Для человека "духовные цвета" – это высшие символы Божественного сверхбытия. Главный каббалистический трактат Зогар ("Книга сияния") подробно осуждает разные формы света и символику цветов. "Приди, взгляни. Это четыре свечения. Три из них сокрыты, и одно – открывается. Свет светящий [белый]. Свет сияющий [красный]. И они светят, словно сияние незамутненных небес. Свечение пурпура, вбирающего в себя все свечения [голубой]. Свечение, которое не светит [черное, зеркало], вглядывается в них и воспринимает их и они, эти свечения, проявляются в нем – словно лампада против солнца. И три сокрыты, как уже говорилось, и пребывают над тем, которое открывается, и тайна этого – глаз. Закрой глаз свой и поверни зрачок свой, и откроются те светящиеся цвета, что сияют. И лишь закрытым глазам дана власть видеть их, ибо цвета высшие сокрытые существуют над теми, которые видны и не сияют"[42].
Таким образом, цвет есть творение Бога, а Бог – это "красильщик", который создает все цвета, смешивая их друг с другом. Как сказано в Библии: "Бог – красильщик. Как хорошие краски, которые называют истинными, умирают вместе с тем, что окрашено ими, так и то, что окрасил Бог. Ибо бессмертны краски его, они становятся бессмертными благодаря его цветам. <…> Господь вошел в красильню Левия. Он взял семьдесят две краски, он бросил их в чан. Он вынул их все белыми и сказал: Подобно этому, воистину Сын человека пришел как красильщик"[43].
Согласно базовому принципу христианской мистической традиции "Бог есть Свет, и нет в Нем никакой тьмы"[44] решается вопрос о соотношении Света и тьмы: Свет есть абсолютное «да» (бытие), тьма – абсолютное «нет» (небытие), в смысле отсутствия чего бы то ни было. В Библии читаем: «Все же обнаруживаемое делается явным от света, ибо все, делающееся явным, свет есть»[45]. По определению П. Флоренского, «… что не есть свет, то не является, и значит не есть реальность. Тьма бесплодна, и потому „дела тьмы“ называются у Апостола „неплодными“ (Еф. 5,11). <…> Это тьма кромешная, кроме, т. е. вне Бога расположенная. Но в Боге – все бытие, вся полнота реальности, а простирающееся вне Бога – это адская тьма, есть ничто, небытие»[46]. Именно поэтому, отмечает П. Флоренский, «тьма» вообще не представлена на православной иконе, в которой отсутствует тень как изобразительное средство, как то, что не должно быть изображаемо как не имеющее самостоятельного смысла. Символ тьмы – штрих на гравюре в католической, и особенно – в протестантской изобразительной традиции. Этот штрих (символ абсолютного небытия, «тьмы») противопоставляется Флоренским не белой краске иконы, а именно золоту фона и ассистки (золотой штриховки).
Соответственно решению вопроса о метафизике света и тьмы, трактуется и природа цвета в становлении всего сущего: цвета рассматриваются не как смесь света и тьмы, они – проявления трансцендентного божественного Света, своеобразный "уплотненный", "ослабленный", воплощенный в материю Свет; доступные зрению формообразующие качества, результат действия формообразующей энергии все того же изначального Света. Так П. Флоренский,
описывая изобразительные приемы, реконструирует онтологию и метафизические законы сотворения мира, или воплощение Духа в материальные формы. Согласно концепции иконописи как процесса "метафизического онтогенезиса" П. Флоренского, "… иконописец идет от темного к светлому, от тьмы к свету… Отвлеченная схема: окружающий свет, дающий силуэт – потенцию изображения и его цвета; затем постепенное проявление образа; его формовка; его расчленение; лепка его объемов через просветление…Все они (этапы) создают во тьме небытия образ, и этот образ из света. <…>…Для иконописца нет реальности, помимо реальности самого света и того, что он произведет"[47]. Следовательно, цвета – это мимолетные и ослабленные проявления трансцендентного света, первые признаки проявления бытия, потенции, качества; они – тоже свет, но в меньшей степени: «…Но меньший, он все же свет, а не тьма: полная тьма, полная тень абсолютно невоспринимаема, ибо не существует, есть отвлеченность»[48].
Вместе с тем, существует и некоторая дилемма, связанная с вопросом о происхождении цвета. Одни христианские метафизики, считают, что цвета изначально содержатся в Свете, являясь изначальными сущностями, относятся к таинству Божественной сущности. Якоб Бёме связывал учение о цвете с представлениями о семи духах божьих, с участием цвета в процессе "самооткровения Бога", материализации, или реализации Бога в "вечной природе" мироздания[49]. Э. Бенц следующим образом резюмирует представления о цветах Якоба Бёме: «Цвета относятся к первоначальным формам божественного бытия и представляют определенные первоначальные качества. <…> Цвета обладают способностью к некоторому откровению, что имеет величайшее значение в интерпретации природы земных и небесных вещей… Наши земные цвета являются лишь бледным отражением, мертвыми земными прообразами радуги небесных цветов… С другой стороны, на всех уровнях бытия и жизни – даже на самых низких – цвета вещей снова и снова раскрывают те же первоначальные силы, что приняли участие в сотворении телесности этой вещи»[50]. По Фридриху Этингеру, «в святых откровениях все полно красок, и они имеют сущность, а не являются просто химерами. <…> В своем чистом, бьющем ключом движении верхние воды дают начало цветам, а также основным субстанциям всего сущего; но слава Господня, которая несет все цвета, излучает последние»[51]. Другие религиозные метафизики указывают на то, что цвета есть единственная форма проявления Света в низших «слоях» бытия, своеобразная «завеса божественного света»; тогда цвета трактуются как «ослабленный», «затемненный», «оматериаленный» свет. Согласно Дионисию Ареопагиту, «цвета являются завесами первоначального божественного света в его нисхождении и сиянии в низших мирах. Продвигаясь вниз, божественный свет на различных уровнях разделяется на отдельные цвета в соответствии со способностью восприятия тех, кто относится к этим уровням»[52]. Эта дилемма средневековой метафизики не антонимична, поскольку обоих случаях цвета не являются «химерами», лишь «субъективными образами» в голове человека, а указывают на нечто им вне положенное, т. е. могут служить знаками, или символами Высшей реальности, Бога; физические цвета, обладают «символической потенцией», указующей на связь «земного» (естественного) и «небесного» (сверхъестественного) миров.
Начиная с XVII–XVIII вв. метафизическая парадигма познания цвета уступает место естественнонаучной парадигме (о чем ниже). Однако это вовсе не значит, что она исчезла вовсе.
Метафизические мотивы в трактовке сущности цвета мы обнаруживаем в учении о цвете великого немецкого поэта и мыслителя И.В. Гёте, который разрабатывал его как альтернативу ньютоновской естественнонаучной трактовке (о ней речь пойдет позже). "Цвета, – пишет И. В. Гёте, – деяния света, деяния и страдательные состояния… Цвет и свет стоят, правда, в самом точном отношении друг к другу, однако мы должны представлять их себе как свойственные всей природе: через них природа целиком раскрывается чувству зрения… Цвет есть закономерная природа в отношении к чувству зрения"[53]. При этом сама природа у Гёте имеет два плана бытия: метафизический, духовный (Свет) и физический, материальный (Тьма). «Свет Гёте есть единство: не множество „светочей“ (имеется в виду механистическая теория света И. Ньютона. – авт.), и единство это духовно: таков постулат», – говорит А. Белый, вдумчивый исследователь и приверженец учения Гёте[54]. Природа (Свет и Тьма) рождает гамму цветов. Цвет – это следствие взаимодействия Света (духа) и Тьмы (материи), «прохождение света на тьме» или сквозь тьму. Цвета – «деяния и страдательные состояния» света, встречающего на своем пути «не свет», т. е. материю: «Свет и тьма – это не цвета, это две крайности, меж коих цвета существуют благодаря модификации того и другого», – поясняет Гёте[55]. Можно сказать, что по Гёте цвет – это результат диалектического синтеза духа и материи, совершенно самостоятельная качественность; цвет – не есть Свет (дух), но повествует о нем; он не есть Тьма (вещество), но несет в себе его «отпечаток»: «Собственно цвет есть модифицированный свет, а тьма при этом играет активнейшую роль причины модификации»[56]. Следовательно, если представить Цвет в виде простой формулы: «Цвет = f (Свет, Материя)», становится понятным, что как третий член диалектической триады он несет в себе «в снятом виде» качества остальных двух «образующих», не являясь ни тем, ни другим. Именно поэтому, цвет не есть только лишь физическая реальность, он несводим к колебаниям электромагнитных волн: «…цвет, хотя и подчиняется тем же законам <электричества и магнетизма>, поднимается, можно сказать, гораздо выше»[57].
Своеобразное продолжение метафизической трактовки цвета мы находим у Гегеля, который возрождает метафизическую традицию понимания света, критикуя естественнонаучные представления как ограниченные: "Ньютоновская теория, согласно которой свет распространяется по прямым линиям, или теория волн… – та и другая являются материальными представлениями, которые ничего не дают для познания света… никакая из этих двух теорий не может найти себе здесь (в объяснении распространения света. – авт.) места, потому что эмпирическое определение не имеет здесь никакой ценности"[58]. Оценив подобным образом физические теории, Гегель предлагает свое «абстрактное» объяснение: «Как абстрактная самость материи свет является абсолютно легким… Материя тяжела, поскольку она лишь ищет единства как места; свет же есть материя, которая нашла себя»[59]. Для метафизики Гегеля[60] в его системе спекулятивного мышления, под которым он подразумевал развитое им диалектическое мышление, цвет есть порождение диалектического соотнесения света и тьмы, которые порождены процессом саморазвития единого абсолютного начала – Абсолютной Идеи: «…свет становится тусклым от темноты, и помимо этого чисто количественного изменения он претерпевает и качественное изменение: благодаря соотношению с тьмой он определяется как цвет»[61]. При этом первичным (потенциальным) источником цвета является все же свет, поскольку именно «свет есть обнаружение самого себя и своего другого, темного, и может сам себя обнаружить лишь посредством обнаружения этого другого»[62]. Однако сам цвет появляется (актуализируется) только в «живительном свете», когда тот соотносится с тьмой: «Свет живителен лишь, поскольку он относится к чему-либо другому, действует на него и способствует его развитию. Он противоположен тьме: благодаря этому проявляется принцип деятельности и жизни»[63]. Гегель обращает внимание на распространенное заблуждение «рефлексии неподвижной противоположности», согласно которому свет считается вообще только положительным, а тьма – только отрицательным бытием. Гегель отмечает, что «свет в своем бесконечном распространении и в силе своей развертывающей и животворящей действенности обладает по своему существу природой абсолютной отрицательности»[64]. Напротив, тьма, как лишенное многообразия или как лоно порождения, само себя не различающее внутри себя, есть простое тождественное с собой, положительное. Ее принимают за чисто отрицательное в том смысле, что как простое отсутствие света она совершенно не существует для света, так что «свет, соотносясь с ней, соотносится не с чем-то иным, а единственно лишь с самим собой, следовательно, тьма лишь исчезает перед ним» (Internet, "Наука логики, там же). Свет как источник жизни цвета, по Гегелю, имеет не материальную, а идеальную сущность – он есть «имматериальная материя»: «…B себе самом он (свет) есть абстрактное тождество с собой, есть выступающая в пределах самой природы противоположность внеположности природы, следовательно, имматериальная материя. <… > Только с этой идеальной стихией и с ее омрачением посредством тьмы, т. е. посредством цвета, и имеет дело зрение. Цвет есть увиденное, свет же – средство видения»[65].
Познание феномена цвета в рамках метафизической парадигмы мы можем обнаружить в умозрительно-спекулятивных теориях восточных мистиков ("Упанишады", Браман Чаттреджи), философов Античности (Пифагора, Платона, Аристотеля), в особенности – у религиозных метафизиков Средневековья и современности (Дионисий Ареопагит, Э. Бенц, Я. Линдбланд, Е. Трубецкой, П. Флоренский, Ф. Этингер и др.), мыслителей Нового и Новейшего времени (Гёте, Гегель, Иттен).
С метафизической трактовкой цвета мы встречаемся в древнейших философско-религиозных писаниях Индии "Упанишадах", в которых цвет объявляется творением-проявлением Брахмана – духовного Абсолюта, Высшего Сущего ("сверхбытия"), непостижимого, "погруженного в вечность", безличного Мирового Духа, первоначала и первоосновы всего сущего, из которого возникает мир со всеми его элементами (богами, природой, людьми) и куда возвращается все: "(Тот), который един, лишен цвета, посредством многообразной силы творит, (согласно своей) скрытой цели, различные цвета. Это, поистине, огонь, это ветер, это и луна. Это, по-истине, чистое, это Брахман, это вода, это Праджапати"[22]. С точки зрения сокровенной религиозной философии Индии, в передаче индийского метафизика Брамана Чаттерджи, «… мы можем рассматривать вселенную как прекрасную цветовую гармонию. Цвет есть действие движения на существо, воспринимающее это движение посредством особого органа. Возможно видеть цвета там, где их обыкновенно не видят. Когда раздается музыка, человек нашей степени развития не видит ничего, он слышит только звуки; но ясновидящий видит одновременно и цвета; это значит, что одновременно с его слухом на музыкальные вибрации отвечает и его зрение. Он воспринимает также и вибрации инфракрасных и ультрафиолетовых лучей. Таким образом, Творчество, Божественное Мышление или ритмические колебания Глагола могут быть рассматриваемы из точки зрения цвета или света»[23].
В Пифагорейском тетрактисе – верховном символе универсальных сил и процессов – содержатся теории греков относительно музыки и цвета. Первые три точки представляют тройной Белый Свет, который является Божественным Главой, содержащим потенциально как свет, так и цвет. Остающиеся семь точек представляют цвета спектра и ноты музыкальной шкалы. Цвета и тона являются активными творческими силами, которые, исходя из Первой Причины, устанавливают вселенную. Эти семь разделены на две группы – три и четыре точки, соотношения которых показаны в тетрактисе. Высшая группа из трех точек становится духовной природой, сотворенной вселенной; низшая группа из четырех точек проявляет себя как иррациональная сфера, или низший мир.
В объективно-идеалистической философии Платона, предельным основанием существования цвета выступает высшая идея умопостигаемого мира – идея Блага (Бога), которая "в области видимого порождает свет и его владыку (Солнце)"[24]. Цвета, по Платону, возникают вследствие движения «истинного», т. е. идеального, умопостигаемого света в мире чувственно воспринимаемых вещей; цвета суть не что иное как «тени» умопостигаемого, невидимого света, его слабые копии и подобия. «Цвет, – дает определение Платон устами Сократа, – это истечение (света) от очертаний (вещей), соразмерное зрению и воспринимаемое им»[25]; «цвет – это пламя, струящееся от каждого отдельного тела и состоящее из частиц, соразмерных способности нашего зрения ощущать»[26]. Зрение и свет, по Платону, являются «солнцеобразными»[27], свет драгоценен, т. к. он является началом, посредством которого «связуются друг с другом зрительное ощущение и возможность зрительно восприниматься»[28]. Цвета, по Платону, возникают вследствие столкновения, встречи «двух огней» – потока частиц света и потока частиц «зрительного луча»: «… один с молниеносной силой бьет из глаз, а другой входит в глаза и там угасает от влаги, из их смешения рождаются всевозможнейшие цвета; это называют переливами, а тому, чем вызвано такое состояние, дали имена блестящего и сверкающего»[29]. Причину многообразия цветов Платон видит в соотношении размеров частиц сталкивающихся «огней»: там, где частицы светового потока больше частиц зрительного луча возникает «черное» (то, что сужает зрительный луч), там где первые меньше вторых – «белое» (то, что расширяет зрительный луч), там где они равны по величине возникает «прозрачное» (невидимый компонент света). Здесь же, Платон, противоречиво дополняя самого себя, говорит о третьем «роде огня, который стоит посередине между двумя вышеназванными; он достигает глазной влаги и смешивается с ней, но не сияет. Мерцание этого огня сквозь растворившую его жидкость дает кровавый цвет, который мы нарекли красным»[30]. Происхождение всех остальных цветов описывает как смешение трех основных: белого, черного и красного[31].
Размышляя о сущности цвета, Аристотель определяет цвет через соотношение понятий света и прозрачности. Цвет, по Аристотелю, является воплощением света в своем инобытии, т. е. в прозрачности. "Всякий цвет, – пишет Аристотель, – есть то, что приводит в движение действительно прозрачное, и в этом – его природа. Вот почему нельзя видеть цвета без света, а всякий цвет каждого предмета видим при свете. Поэтому необходимо, прежде всего, сказать, что такое свет"[32]. Цвет является существующим лишь на основе бытия света; в противоположности света – во тьме цвет не существует: «свет есть цвет, темнота же – не цвет, а лишь недостаток света»[33]. Бытие света «в самом себе» Аристотель мыслит как нечто нематериальное, невидимое, идеальное – свет есть идеальная, невидимая материя, конкретно выявленная в абсолютной, бесконечной прозрачности. Этот свет может существовать как в бесконечной степени (самобытии), так и в конечной (инобытии); лишь воплощаясь в своем инобытии, свет становится видимым, то есть именно цветом: «… прозрачность в бесконечной степени есть свет, и прозрачность в конечной степени есть цвет»; «видимое при свете есть цвет»[34]. Двуплановость, в связи с невидимостью света, выражена в следующих словах Аристотеля: «Подобно тому, как слух и любой орган чувств может быть направлен на слышимое и неслышимое, зрение – на видимое и невидимое»[35].
И здесь проявляется основная позиция аристотелизма. Подобно тому как Аристотель не находит возможным говорить об идеях в качестве самостоятельного бытия, а говорит о формах, вполне имманентных материи, точно так же он не находит нужным в определении цвета выдвигать на первый план начало, представляющееся ему чисто идеальным и невидимым. Он предпочитает говорить не о самом свете, но об его функциях в материальной среде, о прозрачности, которая благодаря ему впервые делается возможной. Эта прозрачность берется у него, как обычно, в виде энтелехийно выраженного бытия, которое и есть свет. Аристотель называет свет "энтелехией" (реализацией) прозрачного, как бы противопоставляя роль прозрачного в явлении света – его же роли в отношении к цвету: "Свет есть его реализация (осуществление), реализация прозрачного как прозрачного. Там же, где прозрачное имеется лишь в возможности, там тьма"[36]. «Ведь реализация прозрачной среды и есть свет»[37]. Таким образом, цвет, по Аристотелю, есть энтелехия (реализация) бесконечного света в своем конечном инобытии, когда, проходя сквозь прозрачную среду невидимый свет (прозрачное как прозрачное) становится видимым, материальным, непрозрачным светом.
Своего расцвета метафизическая парадигма познания цвета достигает в трудах религиозных мыслителей Средневековья в рамках так называемой "метафизики света" – совокупности учений о внеземном происхождении света и о его значении для человека.
Согласно христианской мистической традиции (Дионисий Ареопагит, Э. Бенц, Я. Линдбланд, Е. Трубецкой, П. Флоренский, Ф. Этингер), цвета занимают подобающее им место в метафизической онтологии: "земные", видимые физическим зрением цвета не имеют самодовлеющего значения, как, в прочем, и любые иные вещи или явления этого мира. Они онтологически вторичны, являются следствиями, божественных, "духовно видимых" цветов, формами проявления неких духовных потенциальностей, стремящихся воплотиться в образах и вещах видимой реальности. Согласно утверждению Э. Бенца, "…благодаря необычайной интенсивности экстатических переживаний, небесные цвета, очевидно, привлекли человека раньше, чем цвета земные: в этой области провидцы на столетия опередили историков искусства. <…> Божественные цвета проявляют более высокие характеристики яркости и света – они пылают подобно расплавленному металлу, они сияют и лучатся, они обладают изменчивыми фазами интенсивности яркости, которая может увеличиваться до степени непереносимости"[38]. «Небесные», «духовно зримые цвета» доступны наблюдению только единицам и только в особых состояниях сознания. В религиозной литературе эти состояния обозначаются терминами «восхищение», «бытие в духе». «Когда внутренний взор человека, который является взором его духа, открыт, становятся видны вещи, которые совершенно невозможно увидеть телесным зрением (Сведенборг)»[39]. «Духовно видимые» цвета являются «фракциями» божественного света, т. е. появляются как самостоятельные качественности «до» физического проявления. Вместе с тем они же, как неотъемлемая часть процесса воплощения Бога в природе, становятся и неотъемлемой частью физического мира, а не только физически видимого света: цвета – «праматерия», метафизическая субстанция материальных тел.
Онтологически цвет – как "духовный", так и "земной" – не имеет самостоятельного значения: "последним" онтологическим
источником всех цветов является Бог или Божественный (метафизический, невидимый) Свет. Этот Свет – единственная истинная реальность, но недоступная нашему физическому зрению. "Основная идея теологии света, – говорит Э. Бенц, – заключается в том, что никто не может взглянуть на сам первоначальный божественный свет. Бог "обитает в неприступном свете, который никто из человеков не видел и видеть не может" (1 Тим. 6, 16)"[40]. По определению П. Флоренского, «все, что является или иначе говоря, содержание всякого опыта, значит всякое бытие, есть свет. В его лоне „живем и движемся и существуем“, это он есть пространство подлинной реальности. <…> Все сущее имеет энергию действования, каковою и самосвидетельствуется его реальность; а что неспособно действовать, то и не реально. <…> Итак, плод дел света есть искушение, или исследование воли Божьей, т. е. онтологической нормы сущего. Это есть изобличение всего, т. е. познание несоответствия дольнего мира его духовному устою – его идее, его Божественному лику, – и изобличение это делается светом (Еф. 5,13) <…> Свет же этот – не освещение земным источником, а все пронизывающий и формы полагающий океан сияющей энергии»[41].
Для человека "духовные цвета" – это высшие символы Божественного сверхбытия. Главный каббалистический трактат Зогар ("Книга сияния") подробно осуждает разные формы света и символику цветов. "Приди, взгляни. Это четыре свечения. Три из них сокрыты, и одно – открывается. Свет светящий [белый]. Свет сияющий [красный]. И они светят, словно сияние незамутненных небес. Свечение пурпура, вбирающего в себя все свечения [голубой]. Свечение, которое не светит [черное, зеркало], вглядывается в них и воспринимает их и они, эти свечения, проявляются в нем – словно лампада против солнца. И три сокрыты, как уже говорилось, и пребывают над тем, которое открывается, и тайна этого – глаз. Закрой глаз свой и поверни зрачок свой, и откроются те светящиеся цвета, что сияют. И лишь закрытым глазам дана власть видеть их, ибо цвета высшие сокрытые существуют над теми, которые видны и не сияют"[42].
Таким образом, цвет есть творение Бога, а Бог – это "красильщик", который создает все цвета, смешивая их друг с другом. Как сказано в Библии: "Бог – красильщик. Как хорошие краски, которые называют истинными, умирают вместе с тем, что окрашено ими, так и то, что окрасил Бог. Ибо бессмертны краски его, они становятся бессмертными благодаря его цветам. <…> Господь вошел в красильню Левия. Он взял семьдесят две краски, он бросил их в чан. Он вынул их все белыми и сказал: Подобно этому, воистину Сын человека пришел как красильщик"[43].
Согласно базовому принципу христианской мистической традиции "Бог есть Свет, и нет в Нем никакой тьмы"[44] решается вопрос о соотношении Света и тьмы: Свет есть абсолютное «да» (бытие), тьма – абсолютное «нет» (небытие), в смысле отсутствия чего бы то ни было. В Библии читаем: «Все же обнаруживаемое делается явным от света, ибо все, делающееся явным, свет есть»[45]. По определению П. Флоренского, «… что не есть свет, то не является, и значит не есть реальность. Тьма бесплодна, и потому „дела тьмы“ называются у Апостола „неплодными“ (Еф. 5,11). <…> Это тьма кромешная, кроме, т. е. вне Бога расположенная. Но в Боге – все бытие, вся полнота реальности, а простирающееся вне Бога – это адская тьма, есть ничто, небытие»[46]. Именно поэтому, отмечает П. Флоренский, «тьма» вообще не представлена на православной иконе, в которой отсутствует тень как изобразительное средство, как то, что не должно быть изображаемо как не имеющее самостоятельного смысла. Символ тьмы – штрих на гравюре в католической, и особенно – в протестантской изобразительной традиции. Этот штрих (символ абсолютного небытия, «тьмы») противопоставляется Флоренским не белой краске иконы, а именно золоту фона и ассистки (золотой штриховки).
Соответственно решению вопроса о метафизике света и тьмы, трактуется и природа цвета в становлении всего сущего: цвета рассматриваются не как смесь света и тьмы, они – проявления трансцендентного божественного Света, своеобразный "уплотненный", "ослабленный", воплощенный в материю Свет; доступные зрению формообразующие качества, результат действия формообразующей энергии все того же изначального Света. Так П. Флоренский,
описывая изобразительные приемы, реконструирует онтологию и метафизические законы сотворения мира, или воплощение Духа в материальные формы. Согласно концепции иконописи как процесса "метафизического онтогенезиса" П. Флоренского, "… иконописец идет от темного к светлому, от тьмы к свету… Отвлеченная схема: окружающий свет, дающий силуэт – потенцию изображения и его цвета; затем постепенное проявление образа; его формовка; его расчленение; лепка его объемов через просветление…Все они (этапы) создают во тьме небытия образ, и этот образ из света. <…>…Для иконописца нет реальности, помимо реальности самого света и того, что он произведет"[47]. Следовательно, цвета – это мимолетные и ослабленные проявления трансцендентного света, первые признаки проявления бытия, потенции, качества; они – тоже свет, но в меньшей степени: «…Но меньший, он все же свет, а не тьма: полная тьма, полная тень абсолютно невоспринимаема, ибо не существует, есть отвлеченность»[48].
Вместе с тем, существует и некоторая дилемма, связанная с вопросом о происхождении цвета. Одни христианские метафизики, считают, что цвета изначально содержатся в Свете, являясь изначальными сущностями, относятся к таинству Божественной сущности. Якоб Бёме связывал учение о цвете с представлениями о семи духах божьих, с участием цвета в процессе "самооткровения Бога", материализации, или реализации Бога в "вечной природе" мироздания[49]. Э. Бенц следующим образом резюмирует представления о цветах Якоба Бёме: «Цвета относятся к первоначальным формам божественного бытия и представляют определенные первоначальные качества. <…> Цвета обладают способностью к некоторому откровению, что имеет величайшее значение в интерпретации природы земных и небесных вещей… Наши земные цвета являются лишь бледным отражением, мертвыми земными прообразами радуги небесных цветов… С другой стороны, на всех уровнях бытия и жизни – даже на самых низких – цвета вещей снова и снова раскрывают те же первоначальные силы, что приняли участие в сотворении телесности этой вещи»[50]. По Фридриху Этингеру, «в святых откровениях все полно красок, и они имеют сущность, а не являются просто химерами. <…> В своем чистом, бьющем ключом движении верхние воды дают начало цветам, а также основным субстанциям всего сущего; но слава Господня, которая несет все цвета, излучает последние»[51]. Другие религиозные метафизики указывают на то, что цвета есть единственная форма проявления Света в низших «слоях» бытия, своеобразная «завеса божественного света»; тогда цвета трактуются как «ослабленный», «затемненный», «оматериаленный» свет. Согласно Дионисию Ареопагиту, «цвета являются завесами первоначального божественного света в его нисхождении и сиянии в низших мирах. Продвигаясь вниз, божественный свет на различных уровнях разделяется на отдельные цвета в соответствии со способностью восприятия тех, кто относится к этим уровням»[52]. Эта дилемма средневековой метафизики не антонимична, поскольку обоих случаях цвета не являются «химерами», лишь «субъективными образами» в голове человека, а указывают на нечто им вне положенное, т. е. могут служить знаками, или символами Высшей реальности, Бога; физические цвета, обладают «символической потенцией», указующей на связь «земного» (естественного) и «небесного» (сверхъестественного) миров.
Начиная с XVII–XVIII вв. метафизическая парадигма познания цвета уступает место естественнонаучной парадигме (о чем ниже). Однако это вовсе не значит, что она исчезла вовсе.
Метафизические мотивы в трактовке сущности цвета мы обнаруживаем в учении о цвете великого немецкого поэта и мыслителя И.В. Гёте, который разрабатывал его как альтернативу ньютоновской естественнонаучной трактовке (о ней речь пойдет позже). "Цвета, – пишет И. В. Гёте, – деяния света, деяния и страдательные состояния… Цвет и свет стоят, правда, в самом точном отношении друг к другу, однако мы должны представлять их себе как свойственные всей природе: через них природа целиком раскрывается чувству зрения… Цвет есть закономерная природа в отношении к чувству зрения"[53]. При этом сама природа у Гёте имеет два плана бытия: метафизический, духовный (Свет) и физический, материальный (Тьма). «Свет Гёте есть единство: не множество „светочей“ (имеется в виду механистическая теория света И. Ньютона. – авт.), и единство это духовно: таков постулат», – говорит А. Белый, вдумчивый исследователь и приверженец учения Гёте[54]. Природа (Свет и Тьма) рождает гамму цветов. Цвет – это следствие взаимодействия Света (духа) и Тьмы (материи), «прохождение света на тьме» или сквозь тьму. Цвета – «деяния и страдательные состояния» света, встречающего на своем пути «не свет», т. е. материю: «Свет и тьма – это не цвета, это две крайности, меж коих цвета существуют благодаря модификации того и другого», – поясняет Гёте[55]. Можно сказать, что по Гёте цвет – это результат диалектического синтеза духа и материи, совершенно самостоятельная качественность; цвет – не есть Свет (дух), но повествует о нем; он не есть Тьма (вещество), но несет в себе его «отпечаток»: «Собственно цвет есть модифицированный свет, а тьма при этом играет активнейшую роль причины модификации»[56]. Следовательно, если представить Цвет в виде простой формулы: «Цвет = f (Свет, Материя)», становится понятным, что как третий член диалектической триады он несет в себе «в снятом виде» качества остальных двух «образующих», не являясь ни тем, ни другим. Именно поэтому, цвет не есть только лишь физическая реальность, он несводим к колебаниям электромагнитных волн: «…цвет, хотя и подчиняется тем же законам <электричества и магнетизма>, поднимается, можно сказать, гораздо выше»[57].
Своеобразное продолжение метафизической трактовки цвета мы находим у Гегеля, который возрождает метафизическую традицию понимания света, критикуя естественнонаучные представления как ограниченные: "Ньютоновская теория, согласно которой свет распространяется по прямым линиям, или теория волн… – та и другая являются материальными представлениями, которые ничего не дают для познания света… никакая из этих двух теорий не может найти себе здесь (в объяснении распространения света. – авт.) места, потому что эмпирическое определение не имеет здесь никакой ценности"[58]. Оценив подобным образом физические теории, Гегель предлагает свое «абстрактное» объяснение: «Как абстрактная самость материи свет является абсолютно легким… Материя тяжела, поскольку она лишь ищет единства как места; свет же есть материя, которая нашла себя»[59]. Для метафизики Гегеля[60] в его системе спекулятивного мышления, под которым он подразумевал развитое им диалектическое мышление, цвет есть порождение диалектического соотнесения света и тьмы, которые порождены процессом саморазвития единого абсолютного начала – Абсолютной Идеи: «…свет становится тусклым от темноты, и помимо этого чисто количественного изменения он претерпевает и качественное изменение: благодаря соотношению с тьмой он определяется как цвет»[61]. При этом первичным (потенциальным) источником цвета является все же свет, поскольку именно «свет есть обнаружение самого себя и своего другого, темного, и может сам себя обнаружить лишь посредством обнаружения этого другого»[62]. Однако сам цвет появляется (актуализируется) только в «живительном свете», когда тот соотносится с тьмой: «Свет живителен лишь, поскольку он относится к чему-либо другому, действует на него и способствует его развитию. Он противоположен тьме: благодаря этому проявляется принцип деятельности и жизни»[63]. Гегель обращает внимание на распространенное заблуждение «рефлексии неподвижной противоположности», согласно которому свет считается вообще только положительным, а тьма – только отрицательным бытием. Гегель отмечает, что «свет в своем бесконечном распространении и в силе своей развертывающей и животворящей действенности обладает по своему существу природой абсолютной отрицательности»[64]. Напротив, тьма, как лишенное многообразия или как лоно порождения, само себя не различающее внутри себя, есть простое тождественное с собой, положительное. Ее принимают за чисто отрицательное в том смысле, что как простое отсутствие света она совершенно не существует для света, так что «свет, соотносясь с ней, соотносится не с чем-то иным, а единственно лишь с самим собой, следовательно, тьма лишь исчезает перед ним» (Internet, "Наука логики, там же). Свет как источник жизни цвета, по Гегелю, имеет не материальную, а идеальную сущность – он есть «имматериальная материя»: «…B себе самом он (свет) есть абстрактное тождество с собой, есть выступающая в пределах самой природы противоположность внеположности природы, следовательно, имматериальная материя. <… > Только с этой идеальной стихией и с ее омрачением посредством тьмы, т. е. посредством цвета, и имеет дело зрение. Цвет есть увиденное, свет же – средство видения»[65].