Адамов Аркадий Григорьевич. На свободное место

   — Ваши внуки? — спрашиваю я, кивая на ребятишек.
   Женщина снова отрывается от книги и вздыхает.
   — Внуки…
   — Отличные ребята, — улыбаюсь я. — Напрасно вы вздыхаете.
   — Как же не вздыхать? Из-за них вот работу бросила. Дочь упросила. Поэтому они и отличные, — не без гордости заключает она.
   — Знаменитая проблема бабушек, — говорю я. — Социологи теперь все изучают. И вот в этой области недавно тоже открытие сделали. Своими глазами читал. Оказывается, в воспитании внуков участвует вдвое больше бабушек, которым полчаса надо ехать до внуков, чем бабушек, которым до внуков ехать час. Теперь кто-то на эту тему уже диссертацию пишет, ручаюсь.
   Женщина улыбается и смотрит на меня уже внимательнее.
   — Мой случай они, видимо, не учитывают. Я с этими сорванцами вместе живу.
   — Значит, в семье есть теща, — поучительно говорю я. — На этот счет социологи тоже исследование провели. Оказывается, свекрови чаще разрушают молодые семьи, чем пресловутые тещи. И проценты приводят. Все выглядит очень убедительно.
   — Батюшки! А вы сами, случайно, не социолог?
   — Почти, — весело соглашаюсь я. — Тоже, знаете, изучаю всякие жизненные ситуации. Но несколько по другой линии. Вы слышали, какая кража вон в том доме была?
   Я указываю на дом, где находится квартира покойного академика.
   — Еще бы не слышать! А через два дня тут еще и убитого нашли. Просто ужас какой-то. Гулять с детьми стало страшно.
   — А вы, наверное, каждый день гуляете, в одно время?
   — Конечно. Два раза. Утром и вот сейчас, после обеда. И вы знаете, — женщина, я замечаю, постепенно проникается ко мне доверием, — если бы меня спросили, я бы сказала, что почти предвидела все это.
   — То есть как это предвидели? — с неподдельным интересом спрашиваю я. — Предчувствие какое-нибудь у вас было?
   — Нет, тут было не предчувствие. Кое-что пореальнее. Вы не думайте, что выдумывает старуха. Я вот тоже люблю детективные романы. И уверяю вас, из меня вышел бы прекрасный сыщик. Да, да.
   — Как из большинства женщин, — смеюсь я.
   — Конечно. Они талантливей и благородней. И еще они тонкие психологи. А мужчины пусть бегают и стреляют, — она небрежно машет рукой.
   — Но что же вы могли предвидеть? — спрашиваю я. — Кражу или убийство?
   — Что-то вроде того или другого.
   — Каким же образом?
   — Только гуляя с внуками.
   — Вы что-нибудь стали замечать во дворе?
   — Вот именно. Один раз ко мне подсел человек, вот как вы сейчас, и стал расспрашивать про всяких жильцов. Всяких, обратите внимание. Из разных квартир. Он, конечно, хотел меня запутать.
   — Он не знал, с кем имеет дело, — улыбаясь, вставляю я.
   — Вот именно. И между прочим, про Брюхановых. Когда приходят, когда уходят, кто у них бывает. И все это, повторяю, между прочим, вскользь. А я Бориса Кирилловича еще студентом помню, я тогда в школе училась. Их семья и до войны тут жила. И наша тоже. И отца его помню, и мать.
   — А кто же вас расспрашивал?
   — Молодой человек вроде вас… то есть совсем не вроде вас, — поправляется она, усмехнувшись. — Словом, рыжеватый, худощавый, вполне прилично одет, но… малоприятный, надо сказать. Ухваточки такие, знаете…
   «А ведь это Чума, — думаю я. — Скорей всего, он».
   — Так вот, — продолжает женщина с возрастающим увлечением. — Сначала, значит, появился этот молодой человек. А через день или два, уже не помню точно, смотрю, встречаются тут два человека, совершенно незнакомые мне, посторонние. Жильцов-то я тут всех знаю. Причем солидные такие люди, немолодые, одеты хорошо. А ругаться стали совершенно неприлично. И ведь видят, что недалеко женщина сидит, дети.
   «А это уже, наверное, Гвимар Иванович с тем низеньким», — вспоминаю я рассказ Инны Борисовны и спрашиваю:
   — По какой же причине они ругались, вы не уловили?
   — Точно вам не скажу. Я все-таки специально слушать не старалась. Но так я поняла, что один требовал от другого, чтобы тот куда-то не ходил больше. И грозил, знаете, так. Ну, а второй, значит, не соглашался. Словом, не очень я все это поняла. Неприятно было даже смотреть в их сторону.
   Зато понял этот спор я. Это они, видимо, делили вещи с кражи. Будущей кражи, которую только еще готовили. И в результате Гвимар Иванович поплатился жизнью. Все, между прочим, закономерно в том волчьем мире.
   — А в это время, представьте себе, — продолжает между тем моя собеседница, — я вдруг замечаю, что за ними какой-то человек наблюдает, вон оттуда, — она указывает в сторону ворот. — Я его прекрасно видела. А они нет, им не до него было. Какой-то молодой человек. Очень похож на того, который ко мне подсел. И вообще я его часто стала во дворе нашем замечать. А однажды я знаете что видела? Вы только послушайте. Наша квартира этажом выше Брюхановых. Выхожу я как-то на площадку, в магазин шла. Вдруг слышу на нижней площадке что-то лязгнуло. Наклонилась через перила и вижу этого самого молодого человека, как он из почтового ящика у Брюхановых что-то вытащил и бегом вниз по лестнице. Я его еле разглядела. А вечером я Инночке, конечно, сказала. Но ей, бедняжке, не до того было. Вы подумайте только, с родным братом судиться пришлось! Это такой подлец, такой подлец, что слов нет! Ну все буквально, что после отца осталось, себе хотел забрать. Все, все. А отец-то вообще знать его не желал и из дома выгнал. Вы сами посудите. Работать не пожелал, институт медицинский бросил, пьянствовал. И женился-то на какой-то пьянице, проститутке, говорят. Просто урод в семье, право. И Инночка все бы ему отдала. Хорошо, ей муж помешал. Вот уж это энергичный человек, ничего не скажешь! Он этому Олежику так хвост накрутил, как говорится, что тот теперь в дом прийти боится, после суда. А то являлся когда хотел, якобы картинами любоваться. Да еще супругу как-то привел. Это уж последняя наглость была.
   Вот так, обратите внимание, бывает всегда. Стоит только человека «разговорить», внушить ему доверие и воодушевить искренним интересом к тому, о чем он вам рассказывает. И тогда нет такого человека, который бы, если у него не имеется особых причин молчать, не увлекся бы собственным рассказом. Не все люди умеют и любят слушать, но все любят, чтобы их слушали, все, даже самые молчаливые и робкие, последние даже особенно: им реже удается овладеть чьим-либо вниманием. Вот и на этот раз мне удается «разговорить» мою собеседницу, и у нас с ней получился очень, как видите, содержательный разговор. Ее, кстати, зовут Софья Семеновна, и она до недавнего времени работала редактором в одном крупном издательстве.
   Последнее обстоятельство мне особенно импонирует, ибо я сразу вспоминаю свою дорогую тещу и потому невольно проникаюсь к Софье Семеновне симпатией. Наверное, она это улавливает и говорит со мной особенно доверительно и охотно.
   А под конец она неожиданно замечает:
   — Вы только не подумайте, что я со всяким случайным человеком такие беседы веду, — и при этом она многозначительно улыбается. — Просто вы мне показались не случайным человеком.
   — Это почему же вы так решили? — спрашиваю я.
   — А потому, что из меня мог бы выйти хороший сыщик, я же вам говорила. Я все разгадываю. Дочь просто поражается.
   — И что же вы во мне разгадали, разрешите узнать?
   — Коллегу, — смеется Софья Семеновна.
   — Ну, знаете, — в тон ей отвечаю я, — перед вами надо снять шляпу.
   — И снимите. Не простудитесь.
   Я торжественно снимаю шапку и кланяюсь, а оба карапуза, оторвавшись от своих занятий и разинув рты, удивленно лупят на меня глаза.
   — Раз мое инкогнито раскрыто, — говорю я, — то разрешите вас спросить, как специалист специалиста. Вот взгляните, — я вынимаю из кармана несколько фотографий, в том числе Лехи и Чумы. — Никого из них вы здесь, во дворе, не видели?
   Софья Семеновна снова надевает очки, берет у меня из рук фотографии и начинает одну за другой их рассматривать.
   — Не те очки с собой взяла, еле читаю, — досадливо говорит она. — Эти для дали. А идти за другими не хочется… — И, оборвав фразу, вдруг неуверенно произносит: — Вот этот, кажется, похож… он со мной беседу вел, если не ошибаюсь, — и указывает на фотографию Кольки-Чумы. — Очень неприятная физиономия.
   «Он, он», — мысленно подтверждаю я, даже не очень взволнованный этим открытием, настолько я уже заранее его предвидел.
   Мы наконец прощаемся с Софьей Семеновной, вполне довольные друг другом.
   Я машу рукой обоим карапузам. Один из них, улыбаясь до ушей, машет мне в ответ, а другой, не решаясь на такую вольность, смотрит мне вслед с боязливым любопытством.
   Выйдя через ворота в переулок, я смотрю на часы. Ого! Немало времени мы, оказывается, проговорили с Софьей Семеновной. Впрочем, весьма плодотворно. Вот только один пункт остался неясным: пятая машина. Софья Семеновна видела во дворе только те, которые значатся уже у нас в списке. Но пятая машина была. Возможно, она не заезжала во двор и ждала в переулке. Ведь, как мы прикинули, все украденные вещи могли уместиться, самое меньшее, в четырех чемоданах, а то и пяти. Однако никого с чемоданами в руках Софья Семеновна не видела, пока гуляла с внуками.
   Кстати, теперь можно более или менее точно установить момент кражи. Софья Семеновна гуляет с внуками первый раз с половины десятого до половины двенадцатого. Инна Борисовна и ее супруг уходят на работу в половине девятого. А Леха сел к Володе в такси уже после кражи, около двух часов дня, заехав предварительно на дачу и отвезя туда краденые вещи. Следовательно, кража могла произойти либо с половины девятого до половины десятого, либо с половины двенадцатого до половины первого, с учетом того, что Лехе надо было время отвезти вещи и очутиться у Белорусского вокзала.
   И все-таки — пятая машина. Она не дает мне покоя. Кто мог бы ее видеть, если, допустим, она стояла не во дворе, а здесь, в переулке?
   Я останавливаюсь и внимательно оглядываюсь по сторонам. Но переулок пуст. Редкие прохожие не в счет, как и редкие машины, проезжающие мимо. Впрочем, это сейчас, в середине дня. Ну что ж, завтра я приду сюда в половине девятого, тогда посмотрим.
   Так размышляя, я выхожу из переулка на шумную, бойкую, кривую улицу со старой, невысокой застройкой и бесчисленными магазинчиками, мастерскими, ателье. Через несколько шагов я натыкаюсь на небольшую закусочную с величественным названием «Памир». Такое название! Я не могу устоять перед искушением и захожу, тем более что изрядно продрог и время как-никак самое обеденное.
   В закусочной людно, шумно, накурено, но зато тепло. С трудом отыскиваю свободное место. Никому тут нет до меня дела, я полностью предоставлен самому себе. Особое одиночество в большом городе, когда весь оглушительный шумовой фон вокруг воспринимается как защита, укрытие, нечто вроде спасительной тишины леса, как это ни парадоксально. Но я, по привычке, незаметно и внимательно оглядываю сидящих вокруг людей. Никто не привлекает внимания, глазам решительно не за что зацепиться. И какая-то вечно натянутая, тревожная струна внутри меня на время успокаивается.
   Равнодушная толстая женщина в несвежем переднике небрежно сует мне мятый, в жирных пятнах листок с коротким меню.
   — Будете выбирать? — спрашивает она, готовясь уйти.
   — Нет, нет, — торопливо отвечаю я. — Дайте вот это и это.
   Я тыкаю пальцем в первые попавшиеся строчки.
   — Этого нет.
   — Ну, тогда — что есть.
   — Так бы сразу и сказали.
   Она исчезает. Я обречен на долгое и тоскливое ожидание.
   Всегда есть, слава богу, над чем поломать голову, к чему приглядеться. За соседним столиком, к примеру, идет азартный разговор. Там вплотную уселось человек шесть или семь и, отчаянно дымя, стараются перекричать друг друга. Перед ними пивные кружки, но под столом я различаю и бутылки. Да не так уж старательно их и прячут.
   — …А я им говорю: «Фраера, не там ищете». И чуть не носом их сую, веришь? — наконец завладевает вниманием остальных небритый, нагловатый человек лет сорока, всклокоченный, в мятом пиджаке и расстегнутой у ворота рубашке.
   — Куда же ты их суешь-то? — спрашивает кто-то.
   — Дык в сарай. Где, значит, труп лежит. А один мне говорит: «Ты, грит, выпивший. Давай отсюда». — «То есть как, говорю, давай? Сейчас, говорю, все пьют, кроме совы, и то потому, что она днем спит, а ночью магазины закрыты».
   Приятели закатываются смехом.
   — А дальше чего было?
   — А дальше, — самодовольно продолжает рассказчик, — я, значит, замок с сарая сбил, все внутрь вошли. Куда деться? Сами все увидели. И началось: «Спасибо вам, Василий Прокофьевич», «Что бы мы без вас делали, Василий Прокофьевич», «К награде мы вас, Василий Прокофьевич». Хвостом метут и руку жмут. Век бы они его без меня искали и не нашли.
   — И кто же такой?
   — Ну-у… Большой человек. Убит при исполнении, можно сказать…
   — А Розка моя говорила, артист какой-то. Раздели его во дворе и зарезали. Темень у нас по вечерам, говорят, жуть.
   — А ты сам-то что, не видел?
   — У него к вечеру глаза уже водкой залиты, — хохочет кто-то.
   — Не, Розка знает. Она, значит, вышла меня искать…
   — Да иди ты со своей Розкой. Что ж тебе-то, Вась, дадут, сказали?
   — Леший их знает. Орден, конечное дело, не дадут. Это они только самим себе дают, по блату, — небрежно отвечает всклокоченный Васька. — Ну, может, грамоту. Они же без меня никак, понял? А ну еще кого хлопнут? Опять ко мне прибегут. Вон наш участковый, Егор Иванович. Строг, стервец. У-у… Мне завсегда говорит: «Вася, ты моя опора. Без тебя, Вася, я никуда».
   — Ха! Нашел опору! — насмешливо восклицает кто-то из сидящих за столом.
   — Он что у вас, на две ноги хромает и на башку тоже?
   Начинается перебранка.
   А мне приносят наконец жиденький холодный харчо.
   Вот так, между прочим, и возникают слухи. В частности, и от таких вот пропойц. Глупые, вредные, оскорбительные слухи. И только потому, я считаю, что мы сами не даем никакой информации, правдивой, точной, которой привыкли бы верить. Ведь вот о том, что произошло во дворе и в квартире покойного академика, знает уже, наверное, вся округа, а еще через несколько дней будет знать пол-Москвы, по закону прогрессии, как известно. И чего при этом только не напридумает буйная человеческая фантазия, каких только не добавит жутких подробностий и кошмарных фактов, пока не исказит все до неузнаваемости и не заставит дрогнуть самых мужественных и сознательных. А мы продолжаем наивно думать, что если мы ничего не сообщили, то никто ничего и не знает и все кругом спокойно.
   Размышляя обо всех этих невеселых материях, я заканчиваю свою трапезу и, закурив, начинаю обдумывать предстоящие дела. Их много у меня, всяких служебных заданий, и вовсе не все они связаны с делом, о котором я вам рассказываю. Ну, а по этому делу мне сегодня надо непременно повидать Виктора Арсентьевича Купрейчика, мужа Инны Борисовны, который так круто обошелся с ее непутевым братцем. Но меня в предстоящем разговоре интересует, конечно, не это. И встретиться нам с Виктором Арсентьевичем лучше всего, пожалуй, в спокойной, домашней, неторопливой обстановке.
   Поэтому я из ближайшего телефона-автомата звоню Виктору Арсентьевичу на работу (номер телефона я взял у того же Паши Мещерякова), и мы уславливаемся о встрече. Виктора Арсентьевича мой звонок, как я и предполагал, нисколько не удивляет. За истекшие после кражи дни работники милиции обращались к нему не раз.
   Честно вам признаюсь, я, конечно, знал, что эта встреча очень нужна для дела, но всех ее неожиданных последствий я не мог предвидеть.
   Итак, около семи часов вечера я звоню, вернее, с силой кручу старомодный звонок в высокой, обитой кожей двери на третьем этаже теперь уже хорошо знакомого мне дома.
   Дверь мне открывает седоватый, невзрачный с виду человек, среднего роста, средней упитанности и совершенно незапоминающейся внешности — мелкие, очень правильные черты лица, и никаких особых примет, так, тоже что-то среднее. Таков Виктор Арсентьевич Купрейчик. На нем красивая коричневая пижама поверх белоснежной, расстегнутой у ворота рубашки, коричневые, изящно сшитые брюки и теплые, отороченные мехом домашние туфли.
   — Прошу, — говорит мне Виктор Арсентьевич, делая приглашающий жест рукой, и указывает мне на вешалку. — Раздевайтесь.
   Из передней мы проходим не в комнату, где я разговаривал с Инной Борисовной, а сворачиваем в узкий коридор и оттуда попадаем в другую комнату. Это, очевидно, кабинет покойного академика, ставший теперь кабинетом Виктора Арсентьевича. Однако прежняя обстановка здесь, как мы говорим, «не нарушена». Громадные стеллажи, набитые книгами, занимают тут две стены, от пола до потолка, возле них на двух овальных, необычайно массивных столах с мощными резными ножками в беспорядке навалены книги и журналы, некоторые даже раскрыты, в других топорщатся бесчисленные закладки. Все это Виктор Арсентьевич, видимо, оставил в неприкосновенности, что, признаться, вызывает уважение, охватывает даже некий священный трепет при входе в такой кабинет.
   Третья стена, возле которой стоит огромный кожаный диван, сплошь занята картинами. Я не успеваю их рассмотреть. Они висят плотно, одна возле другой, очень разные по размерам, — пейзажи, портреты, какие-то жанровые сцены, натюрморты. Впрочем, в рядах картин зияют и пустоты. Наверное, это следы кражи. Как это ужасно, черт возьми!
   Ну, а дальше, возле высокого окна с плотными шторами, расположен огромный письменный стол, редких размеров, стол, обтянутый посередине зеленым сукном, с красивыми резными тумбами. Стол идеально прибран и почти пуст. Этим он удивительно контрастирует с остальной обстановкой кабинета. Стол, очевидно, — владение Виктора Арсентьевича, это пространство он себе все же отвоевал, решился, расчистил.
   Виктор Арсентьевич подводит меня к дивану, придвигает небольшой столик и, попросив секундочку подождать, неслышно исчезает. Я даже не успеваю как следует осмотреться. Кажется, и в самом деле через секунду он возникает вновь, уже с подносом в руках, на котором стоят кофейник, чашки, лимон, сахар, вазочка с печеньем и кувшинчик с молоком.
   — Ну, знаете, — улыбаюсь я, — если вы каждого работника милиции будете угощать кофе… Он теперь, между прочим, дорогой.
   — Каждого я угощать не собираюсь, — спокойно, даже деловито возражает Виктор Арсентьевич. — Но первое знакомство надо как-то отметить.
   Я еще по дороге вспомнил все, что Петя мне рассказал о нем: пытался ухаживать за молоденькой соседкой Гвимара Ивановича Лелей, с которой тот его познакомил; показывал вот эти самые картины сестре художника Кончевского и выдавал себя за знатока. Гм… Что-то больно уж легкомысленно для такого серьезного, сдержанного человека. Что-то не верится, чтобы он вдруг принялся ухаживать за первой попавшейся девчонкой. Та ведь могла и придумать, или Петя, возможно, что-то напутал. После случая с Музой-Шоколадкой я с особой настороженностью отношусь к сведениям, которые мы получаем. Ну, а если все верно, то этот человек, выходит, в разных ситуациях бывает очень разным, и это надо иметь в виду.
   — Ну-с, теперь я вас слушаю, — говорит Виктор Арсентьевич, аккуратно и не спеша разливая по чашечкам кофе.
   — У вас есть какие-нибудь подозрения относительно этой кражи? — спрашиваю я. — Ведь воры не случайно набрели на вашу квартиру.
   — Согласен. Но подозрения…
   Он задумчиво отхлебывает дымящийся кофе и качает головой.
   — У нас, между прочим, есть подозрение, что кражу совершили приезжие, — продолжаю я, тоже берясь за чашечку с кофе. — Пока, правда, это только подозрение. У вас в доме бывают приезжие?
   — Бывают. Изредка, — сдержанно отвечает Виктор Арсентьевич.
   — Вам знаком, например, Гвимар Иванович Семанский?
   Я чувствую, как настораживается мой собеседник, хотя выражение лица у него по-прежнему устало-спокойное и рука, держащая чашечку с кофе, ничуть не дрогнула. Вот только еле заметно сошлись вдруг тонкие брови и прищурились глаза. Всего лишь на миг.
   — Да, знаком.
   Он не торопясь ставит чашечку на столик и закуривает, машинально придвигая к себе большую хрустальную пепельницу. И, видимо, ничего больше рассказывать мне не собирается.
   — Кто он, откуда? — спрашиваю я.
   — Вы, простите, в связи с чем им интересуетесь, если не секрет? — впервые сам задает вопрос Виктор Арсентьевич.
   — В связи с его смертью, — говорю я.
   — Что-о?!
   Он подскакивает в кресле как ужаленный и чуть не роняет сигарету. В глазах неподдельный испуг. Ого, как он умеет волноваться, оказывается.
   — Он что же… умер?
   В ответ я лишь сокрушенно вздыхаю и утвердительно киваю головой. Пусть теперь он задаст мне несколько вопросов. Из них порой можно узнать больше, чем из ответов. Ведь вопросы человек задает тоже не случайные и при этом контролирует их не так строго, как свои ответы, особенно когда взволнован вот так, к примеру, как сейчас Виктор Арсентьевич.
   — Как же так… умер? Отчего, разрешите узнать? — нетвердым голосом спрашивает наконец Виктор Арсентьевич, и сигарета пляшет у него в руке.
   — Убит, — коротко отвечаю я.
   — Не… не может быть… — лепечет Виктор Арсентьевич, не сводя с меня перепуганных глаз и окончательно забыв о сигарете и о кофе. — За… за что, боже мой?
   Казалось, такой спокойный человек — и вдруг… Близким другом был ему этот Гвимар Иванович, что ли? Но тогда он бы уже знал о его смерти или давно искал бы его. Ведь прошло уже пять дней с момента убийства.
   Но тут Виктор Арсентьевич, словно прочтя мои мысли, внезапно успокаивается и берет себя в руки. Лицо его снова приобретает устало-спокойное выражение, лишь легкий румянец на скулах напоминает о пережитом волнении.
   — Кто же совершил это… преступление? — слегка запинаясь, спрашивает он.
   — Вот, ищем.
   — Вы, значит, не кражей занимаетесь, а… убийством? — снова задает вопрос Виктор Арсентьевич, впервые решившись произнести это страшное слово, и добавляет: — Или… они связаны?
   — Пока ничего вам на этот счет сказать не могу. Сами еще не знаем, — вполне искренне отвечаю я. — Хотя связь тут, конечно, напрашивается.
   — Кражей ведь до сих пор занимались другие товарищи, — замечает Виктор Арсентьевич, — поэтому я и подумал… Вы, наверное, из другого подразделения? Они про убийство, — он все легче произносит это слово, — меня не спрашивали.
   Ишь ты, какой наблюдательный. Но я оставляю его вопрос без ответа, давая понять, что такие детали его не должны интересовать, и в свою очередь спрашиваю:
   — Надеюсь, теперь вам понятно, в связи с чем я интересуюсь Гвимаром Ивановичем? Поэтому расскажите, кто он, откуда, зачем приехал в Москву?
   Постепенно Виктор Арсентьевич более или менее успокаивается, с минуту он задумчиво курит, потом не спеша отхлебывает кофе и наконец говорит:
   — В сущности, я его мало знаю. Говорил, что в командировке здесь. Работает в Киеве, кажется, в Министерстве текстильного машиностроения. А познакомились случайно, в доме одного художника. Я, знаете ли, интересуюсь живописью. Правда, это все, — он указывает на висящие над моей головой картины, — от тестя осталось. Но кое-что я все-таки добавил. Если бы не эта кража… Ведь лучшие вещи, негодяи, унесли!
   — Выходит, разбирались в живописи, — замечаю я.
   — Вот именно! Такой теперь жулик пошел.
   — А Гвимар Иванович тоже разбирался в живописи?
   Виктор Арсентьевич бросает на меня быстрый взгляд и тут же отводит глаза, потом, чуть помедлив, задумчиво говорит:
   — Я, между прочим, об этом не подумал. А это мысль. Гвимар Иванович бывал у меня, он разбирался в живописи, да я ему и сам указал наиболее ценные картины, и он был приезжим. Неужели все сходится?
   — Далеко еще не все, — усмехаюсь я. — Почему вы так быстро заподозрили Гвимара Ивановича, что-то еще вспомнили?
   — Я? И не думал подозревать. И решительно ничего не вспомнил, — равнодушно пожимает плечами Виктор Арсентьевич. — Вы же сами меня спросили о нем. И сказали что подозреваете приезжих. А он ведь приезжий. Только и всего. Но вот кто мог его убить и за что, за что? — снова задает он вопрос, который, видно, не дает ему покоя.
   — Узнаем, — заверяю я его. — Все тайное становится явным. Где-то я про это читал.
   — А все-таки жутковато, признаться, — он ежится. — Где-то рядом ведь смерть ходит. Бр-р-р… Одна надежда, что найдете этих душегубов.
   — Особенно если вы нам поможете.
   — Охотно. Сам заинтересован не знаю как. Но чем я могу помочь?
   — Пока что меня интересует Гвимар Иванович — все, что вы о нем знаете.
   — Я же вам все сказал.
   — Думаю, не все еще, — улыбаюсь я. — Сразу разве все вспомнишь.
   — А вы мне подскажите, что именно вас интересует, — ответно улыбается Виктор Арсентьевич, закуривая новую сигарету. — Легче будет вспоминать.
   — За подсказку наказывают, — отвечаю я. — Вы уж сами.
   — Надо подумать… Дайте на всякий случай ваш телефон.
   Он записывает мой телефон, имя, фамилию. И разговор продолжается.
   — Вы не вспомните, — говорю я, — кто еще из приезжих бывал у вас за последнее время?
   — Больше никто не бывал, — отвечает Виктор Арсентьевич и бросает на меня усталый взгляд, потом слабо улыбается. — А насчет Гвимара Ивановича, я чувствую, вы что-то недоговариваете. Так ведь?
   — Это не столь опасно, как если вы будете недоговаривать, — уклончиво возражаю я, давая понять, что и в самом деле знать все, что знаем мы, ему не положено, потом задаю новый вопрос: — Ваша супруга тоже знала Гвимара Ивановича?
   — Так, мельком. Как-то чаем его угостила.