* * *
Муравьев повернул назад голову, показалось, что к нему обращены смех и восклицания шефа. А тот сердито встретил его взгляд и приказал водителю, чтобы обогнал болванов, которые пылят впереди "опеля". Немец шофер длинно, требовательно засигналил, пятнистый бронетранспортер сразу свернул в зеленую рожь и остановился, качнувшись, а хвост пыли обогнал его и медленно пополз по дороге навстречу дымам.
* * *
"Дорогой партайгеноссе Фридрих..." Начать и сразу же: "Я приятно поражен..." Именно - приятно) Да, да, приятно поражен, что рейхсфюрер СС лично получил сведения о моей жизни в Люблине... На этих словах задержится брезгливый и цепкий взгляд - стеклышки знаменитого пенсне. "Кто это смеет поминать всуе имя Гиммлера?" Да, Дирлевангер, Оскар Пауль Дирлевангер, обратите внимание, уже штурмбанфюрер, командир специального батальона! Тот самый "браконьер" и, между прочим, ветеран Испании, Польши. О Польше как раз идет разговор, о люблинском концлагере... Вцепились, как псы! Не сдал, видите ли, какие-то подштанники еврейские. Не по инструкции сдал имущество. О, эти их инструкции! Они и сюда их шлют, с моих же отчетов списывают и мне же указывают, как и что делать. Где зубы, золотые челюсти куда девал? Будут жрать гусей, поросят, которых соберет и отправит мой батальон, и снова писать про подштанники и зубы. Потеряешь с ними всякое терпение. Но в письме об этом вскользь, с презрительной усмешкой. С горькой и презрительной. И, может быть, упомянуть о подарке рейхсфюрера - о книге "Чингис-хан". Книгу с автографом Гиммлера, хотя и не он автор, вручают всем гауляйтерам и командирам отличившихся эйнзатц - и зондеркоманд. Отличившихся! А рейхсфюреру будет приятно прочесть, что намек его понят, оценен. Эти просторы основательно утюжили с востока на запад, пришла пора проделать то же самое с запада на восток. Пожать руку Чингис-хану - через тысячекилометровые пространства, через века! Вот это мышление, масштабы не ваши дерьмовые инструкции: "Напряжение дня рекомендуется снимать товарищескими вечеринками, чтением писем родных и близких..." Может быть, чтением ваших инструкций-рекомендаций? Вот возвратимся из этих Борок в Печерск и тут же примемся. Идиоты!
"Я приятно поражен, партайгеноссе Фридрих, что бригадный генерал Г... (Не называть фамилию полностью, пусть разгадывают!) Что бригаденфюрер Г. выполнил свой долг и..." (Хорошо бы написать "оклеветал меня"). Выполнил, свинья! - Получается, что только бригаденфюрер озабочен государственными интересами. Сколько месяцев минуло после того Люблина-Майданека, уже целым батальоном командует Дирлевангер, жизнь, судьбы тысяч уже не поляков, не евреев, а этих советских белорусов зависят от его решимости и твердости, а бумаги все ползают по следу, ищут, нащупывают. Заодно с этими бандитами-партизанами, да, да, и те и другие хотят одного: уничтожить Дирлевангера! Вот так получается, мой дорогой рейхсфюрер! Послушать их, так люблинский Оскар Дирлевангер об одном только и мечтал: как бы сохранить жизнь полусотне евреев. А вторая его вина: отравил их, тех самых евреев. Концы с концами не сходятся, но это не имеет значения для немцев, которые от зависти или с испугу топят других немцев. И тем самым великолепно демонстрируют расовое братство. Ах, какой нехороший этот Дирлевангер: взял и отравил тайком!.. Чтобы, пользуясь отсутствием бригаденфюрера, самому распорядиться золотыми челюстями и коронками. Сначала подкармливал, даже вступал в дружеские разговоры - отбирал и сберегал для себя тех, у кого золото во рту. А потом быстренько отравил и золото исчезло. Все убедительно. И все ложь!
Такие бригаденфюреры слишком высоко оценивают свою деятельность в лагерях. Предел их стараний и преданности фюреру - убрать парочку миллионов евреев из Европы. Аж мурашки по спине от таких масштабов! Им нас не понять, нас, для кого такая работенка - лишь способ разогреться, зарядиться перед настоящим делом. Приехал бы да помотался по белорусским болотам! Это не за двумя рядами проволоки сидеть на пулеметных вышках. Непроходимые леса, болота, бандиты за каждым кустом и углом - вот в каких условиях мы работаем. Тут сразу забыл бы о золотых зубах. Не казалось бы событием, достойным внимания высших инстанций, "неправильное" оформление имущества пятидесяти заключенных. Сколько можно об этом спрашивать, а мне отвечать на дурацкие запросы? Гауптштурмфюреру Штрайбелю сдал - Штрайбелю! Штрайбелю! и все пошло для каторжной команды. Все штаны-подштанники! А что касается паршивых коронок, так их вырывали в присутствии начальника полиции Люблина и все передано лагерным врачам. Да, да, дантистам! Разве вам ничего об этой практике неизвестно? У эсэсовцев тоже портятся зубы, и для них всегда оставляют часть добытых коронок. Я будто знал, предчувствовал, а потому сразу поставил в известность самого бригаденфюрера Г., хотя он теперь делает вид, что впервые слышит об эсэсовских зубах, о практике, которая не с нас началась.
* * *
Чем больше штурмбанфюрер Дирлевангер и чем презрительнее думал о грозящей ему "бумажной" опасности, чем увереннее выкладывал "партайгеноссе Фридриху" все свои козыри, тем неприятнее сосало под ложечкой. И тревожнее делалось, пропадало всякое настроение. И это в такой важный, ответственный трудовой день.
Слишком хорошо знал Оскар Дирлевангер, как рушатся судьбы и карьеры, подточенные незаметными бумажонками и ничтожными людишками, которых, к сожалению, не можешь поймать в прорезь прицела. Человек уже у самого святилища, кажется, все нипочем для него, недосягаем, и вдруг летит с горы вниз, а вслед ему: полукровка! гомосексуалист! скрыл! присвоил!.. Не успел опомниться, а уже в Заксенхаузене, уже с черным или фиолетовым треугольником на полосатой одежде! Уже тихий, уже смиренный, с лопатой или киркой, уже и не представишь его прежним, в генеральском мундире, с моноклем. Слишком знакомо, сам наблюдал таких, когда служил в Люблине и ездили обмениваться опытом в Заксенхаузен, в Дахау. Вот и Поль - далеко не генерал, но преданный фюреру немец, -храбрый пьянчужка Поль тоже прошел через это. Поползал с киркой да в полосатой одежде с фиолетовым треугольником извращенца. Но и Дирлевангер не помог бы, да и не стал бы помогать, если бы не поступило от рейхсфюрера распоряжение-разрешение набирать в эйнзатц - и зондеркоманды всю эту публику. Чтобы заставить их заняться немецко-полезной деятельностью.
Но как меняется человек, не перестаешь удивляться. Тот же Поль был студентом, буйным и неуправляемым, потом заключенным под номером, без голоса, без лица, и снова прежний, но еще более буйный, пьяный, все на своем пути крошащий Поль! Но даже не это главное, каким ты кажешься или выглядишь со стороны. А каким сам себя осознаешь. Это и Дирлевангер пережил, когда сидел в ожидании суда по обвинению в забавах "с лицами моложе четырнадцати лет". Ты уже вроде бы и не ты: губы сами слипаются в улыбочку, плечи к ушам, а уши к плечам тянутся, любой вахман, охранник кажется господом богом...
А в концлагерях как нигде разглядел человека в упор. Эта мудрое распоряжение: всех, кому служить в "общих СС", посылать для стажировки в лагерную охрану. Действительно начинаешь понимать, как выглядят и чем пахнут отбросы человечества. Преступники, евреи, проклятые поляки... Рейхсфюрер Гиммлер умеет самую суть выразить словом, которое запомнишь: "Походите, подышите у анального отверстия Европы!"
И вдруг сюрпризик: откуда-то вываливается Поль и становится по лагерной стойке - головной убор держит, прижав к груди, глаза приспущены. Слинялый, жалкий ошметок человеческий - бывший Поль Тюммель, дебошир и пьяница Поль! Дирлевангера он, конечно, узнал, но не радость и надежда, а трусливая, виноватая покорность была на его отощавшем грязном лице. Наглостью уже было то, что он узнал бывшего своего собутыльника и тем самым как бы приглашал узнать, признать его самого. Грязный, жалкий, несчастный. Главное, несчастный и этим как бы подтверждает свою принадлежность к отбросам. Этим даже больше, чем одеждой и треугольником. Даже свежей, хорошей колбасы кусок, если по ошибке уронишь его в посудину с гнилыми отбросами, обратно не выхватишь и есть не станешь. Сразу же станет отбросом и он. Так и человек, даже если он немец, но если он потерпел поражение и вид его взывает к жалости. Заговорил с Полем, а в ответ голос из грязной посудины - лагерный голос, бесцветный, испуганно-покорный. Захотелось ударить, втоптать его еще глубже, чтобы уже ничего общего с тем Полем, с твоим студенческим прошлым!
Потом все же вспомнил о нем и даже вытащил, забрал в свой батальон. Но с того момента знал точно, ощутил, как запах ощущают, что и среди немцев есть расовые отбросы. Это те, кого жизнь столкнула вниз, под ноги и которые смотрят оттуда глазами потерпевших поражение. Всем немцам грозило такое вырождение, если бы не вернули им волю к власти, национальную волю фюрер и его партия. Свалились бы надолго и, может быть, навсегда под ноги остальной Европе, сделались бы жалкой, обреченной нацией, неспособной к решительным действиям, к самоочищению. Даже теперь, даже многие так называемые идейные немцы не понимают, зачем было перед большой войной усыплять двести или триста тысяч больных, старых, неполноценных немцев. Не в том вовсе дело, что нация не в состоянии была прокормить их. (Глупое и оскорбительное для трудолюбивого народа объяснение!) Все подготовили, забыли только объяснение - толковое, убедительное - подготовить. Немцы, настоящие немцы поняли бы, когда бы им вовремя и откровенно растолковали. Мы этим пренебрегли, и объяснение немецкий народ получил от коммунистов, из зарубежных передач да из проповедей церковных мракобесов. Какой вой подняли! Только где они были, когда ограбленные немцы подыхали с голода?..
Но не в лицемерах и трусах, своих и заграничных, дело. А в невольном чувстве, от которого и сам не свободен. Чувство это - ужас перед поражением. Кто побывал в лагерях, даже в охране, те действительно поняли, - как просто и как страшно стать отбросами. Да что лагеря! Потеряешь здоровье, расположение рейхсфюрера и хотя останешься немцем, но ты уже вроде и не ты, а нечто достойное жалости, а значит, истребления. Конечно, не все потеряно, если ты не красный. И все же! Раненые считаются героями, если они немцы. Пишут об этом, говорят. Но что-то не договаривают до конца. Ведь раненый стонами, видом своим взывает к жалости, будит в других немцах и поддерживает вредное для здоровья нации чувство. Сострадание, даже к своим, - обезволивающее, болезненное чувство. Волков не случайно называют санитарами леса. Но они и свое племя лечат тем же способом. Исходящий кровью, скулящий от боли волк вызывает в них ярость. Верный инстинкт! Будь нас не 80, а 800 миллионов, мы могли бы до конца быть последовательными. Каждый, кто хоть раз воззвал к чужой жалости, состраданию, тот сам швырнул себя в лохань для отбросов! О такой стерильности расы пока можно лишь мечтать. Но это не значит, что данный принцип не действует и сейчас. Действует! Только искаженно, уродливо, даже во вред полноценным немцам. Главное: не позволить, чтобы тебя хоть на миг столкнули вниз, под ноги! Чтобы снова на тебя наступили ногой, как на червя!..
Дружище Фридрих подмигивает, а у него тонкий нюх! И если уж он решился, да еще в письме, предупреждать об опасности, значит, это действительно так. Говоря о "старых грешках" с какой-то люблинской еврейкой, намекает, что он, а значит, и другие знают, слышали о Стасе. Уже роют, свиньи!.. Да, да, немедленная свадьба! Сидишь, дублер, о чем-то думаешь, а о том не думаешь, что в Могилеве ждет тебя невеста и свадьба!.. (Муравьев не стал оглядываться, хотя снова показалось, что восклицание и смешок шефа к нему обращены.) Ну, а письмо пойдет и сделает свое дело. Конечно, если его подадут рейхсфюреру и если он не забыл "браконьера". И все равно обидно. Чем выше поднимаешься по фюрерским ступенькам: обершар гауптшар - унтерштурм - штурм - гаупштурм - штурмбан - тем нестерпимее знать, что где-то там прячется, ползает недобрая, завистливая, никчемная бумажонка, которая тем не менее способна оттолкнуть, сбросить вниз твою лестницу вместе с тобой. И чем выше ты, чем вес больший набрал, тем больнее и ниже падение.
Старые и новые бумажонки зашевелятся еще завистливее, когда узнают об успехах специального батальона Оскара Дирлевангера. Но нет, поздно, дорогие коллеги! Дай только бог, чтобы удачной оказалась поездка в Берлин... Пусть другие со своими "чисто немецкими" батальонами, чисто армейским составом еще поучатся, как надо работать, реализовать на практике идеи фюрера. А уж потом пусть презирают "дирлевангеровский сброд". Намекнуть в письме, зачем еду в Берлин: тяжелое вооружение, минометы, орудия... От банд не отбиться, если не иметь всего этого, а заниматься тем, чем занят батальон... Налетят, как осы! Но батальон будет идти вперед. Если, конечно, не слишком будут мешать свои же - завистливые бумажные души. Спасибо бригаденфюреру графу фон Пюклеру, его приписка на последнем отчете, его поддержка относительно тяжелого вооружения очень кстати... (Пусть знают, что и среди "фонов" у Дирлевангера связи!)
В этом мире всегда так. Ты занят трудным, сложным делом, можно сказать, новаторским, революционным, а кто-то обязательно виснет на руке, взбирается по тебе повыше, как крыса по ножке стола. Брр-р! Письмо закончить брезгливой, ироничной фразой. Нет, усталой, как бы нехотя: проводил вчера крупную операцию против банд. Две тысячи врагов Германии можете списать со счета. Или, если угодно, записать на счет штурмбатальона Дирлевангера. Потерь не имел... Но это не значит, что нам легко. Я не возражаю, если кто-то захочет поменяться: фронтовые условия на наши. А то ведь и сейчас кое-кто там верит, что белорусы - самые безобидные из славян. Что ж, добро пожаловать! А я на ваше место - хоть на север, хоть на юг1 И дайте мне обычных немцев, а я вам свой "национал-социалистский интернационал". Но прежде чем решиться, расспросите, какой это труд - о нервотрепке еще особый разговор! - сколько чисто физических усилий приходится затрачивать, чтобы всего лишь одну деревню уложить в ямы или уговорить войти в церковь, в сарай. Подождите, вы еще будете мои приемы, отчеты изучать в ваших академиях! Как Клаузевица.
* * *
В небе, в лучах солнца, а ночью в прожекторном луче будет гореть кристалл. Увеличенное огромными линзами лицо великолепно забальзамированного фюрера будет хорошо видно всем снизу, с земли. Чтобы оставленные жить и размножаться помнили ежеминутно, кому обязаны всем. А то ведь скоты забудут всех, кто выполнил главную работу - за них, ради них. Плывущий над землей кристалл, цейсовские линзы, огромные, как глаза Космоса, - волнующая идея! Но попробуй заикнись и тут же получишь: Дирлевангер заживо хоронит фюрера! Зато сам он оценил бы человека, в душе которого вспыхнуло такое видение. Приказал бы вызвать к себе, и наконец состоялся бы разговор, который столько раз велся мысленно. Не заоблачные фантазии, нет, а прежде всего практические вопросы. Которые давно ставить и решать пора - с истинно революционным размахом. Пока они там пересчитывают чужие зубы, могут и свои потерять. Необходимо - и срочно! - создавать штурмбатальоны, как можно больше, на каждую округу. А тип батальона найден. Если, конечно, судить по результатам, а не играть словами "сброд", "дирлевангеровские уголовники"! Партизанские банды вырастают, как грибы, Москва не спит. Тут кто успеет раньше! Или они опомнятся, наберутся силы и злости, оружием запасутся, всех вовлекут в безжалостную войну за спиной у фронтов - и тогда достань их из болот и лесов! - или специальные бригады успеют так проредить население, что эти белорусы один одного не услышат издали, за дымом не увидят друг друга. Пригодится опыт "дирлевангеровского сброда". Одни Борки, самим богом славянским созданные для широкого эксперимента, добавят ума и выдумки в ваши бумаги, как ни одна академия. Да разве поймут манекены в мундирах бригаденфюреров, что испытываешь, какие чувства немца, господина переполняют тебя, когда еще не труп, а живой стоит перед тобой и ты его заставляешь несмело улыбаться нашим золотом! Или когда засыпаешь и просыпаешься рядом с Юдифью. Знаешь, почти точно знаешь, что никакая она не Стася. И какие ножи в ее детском сердечке, как она их точит каждую ночь, смачивает слезами и видит во сне свою историческую сестру, при отблесках вражеских костров уносящую голову на золотом блюде. Засыпаешь и не знаешь, где - на детском плечике или на липком окровавленном подносе откроешь (откроешь ли?) глаза... Прикончить в собственном подвале пятерых сапожников и еврейскую дочку - для этого не надо быть штурмбанфюрером, ветераном движения, партии. Да и хватает такого дела в деревнях, и там оно посложнее - с бандитским этим народом. И, уж если так хлопочете о нашем душевном равновесии, об отдыхе после нервной работы, позвольте мне самому искать и находить средства "снимать напряжение дня". Какому-нибудь Полю достаточно получить двойную дозу шнапса - до и после. А другим не это надо. Мы говорим, много говорим про новую аристократию. А она начинается не с чего-нибудь, а с этого: где одному и шнапса достаточно - другому подай что-то потоньше!...
Стасю схватили при облаве на люблинских поляков - худенький нечесаный ребенок с дикими глазами и высокой грудью. Шейка - для двух пальцев, трогательная, как стебелек. Все это бросилось в глаза, хотя одета она была в какое-то ржавое мужское пальто. Впрочем, мужская одежда лишь подчеркивала ее юную женственность. Дирлевангер взглянул и прошел бы дальше к своей машине - он выходил из офицерской столовой, когда поляков гнали, проталкивали по улице, - но взгляд зацепился за чьи-то горящие, яркие, будто узнавшие его глаза. Он мог поклясться, что эта пойманная полячка его узнает, узнала - так она смотрела! Потом уверяла, что ничего подобного, что просто так смотрела, может быть, от отчаяния, а ему показалось. Так и не уверен, знала или не знала, что он именно тот офицер, который перекупил специалистов-евреев у фон Граббе, когда тот собрался переезжать в Смоленск. У жадной свиньи фон Граббе перекупил ее папашу и еще шестерых за золото! Не их, конечно, а партию отличной хромовой и лаковой кожи, ну, а заодно и команду, которая этот материал могла превратить в первоклассную обувь. И теперь, пожалуйста, хром еще не израсходован, а ты кончай и последних, которые в подвале остались. Не жалко, в конце концов, и этой кожи, но глупо и как-то унизительно. Расскажи тому же Фридриху, что покупаешь за золото еврея, чтобы его прикончить, - да он сумасшедшим обзовет! Дожил герр коммерсант! Знала Стася о том или не знала, но неужели и до сих пор надеется, что Дирлевангер верит в ее маскарад? Какими отчаянно беззаботными, голубыми бывают эти глаза, когда заводишь как бы случайно разговор о евреях в подвале. Вот уж полгода игра эта подогревает их чувства. И не имеет значения, какие это чувства - даже если и ненависть, и ужас! Важна острота. Тихонько тащишь, вырываешь по одному из ее дрожащих пальчиков, подбираешься к чернобородатейшему Лазарю, ради которого она пошла, идет на все! И сам же как бы соображениями, усталыми мыслями с нею делишься. Совсем по-семейному... Мол, пора закрывать лавочку! Шушукаются по Могилеву, что у Дирлевангера ковчег еврейский, тайный. Все фюреры в наших голенищах щеголяют и мне же норовят подножку поставить. Хватит нам и четверых, даже троих нахлебников. Кто там еще остался? Этот грязный и грозный еврейский Ягве - Лазарь бородатый? Так, этот... Двое тощих братцев, как их там зовут? И Берка - нервирует он моих часовых своими молитвами. Да, а зачем нам тот молодой, что он умеет, быть может, он даже и не сапожник? То-то они, хитрецы, хором его все нахваливают! Вот его... И, пожалуй, все-таки Лазаря. А то и в самом деле, наглая борода, поверит, что он незаменимый. Не таких заменяли! Нет, хороший был мастер, даже жалко. Сапоги на ногах не слышишь, не чувствуешь, спать в них можно!..
Даже веко, ресничка не дрогнет - так выдрессировала себя! Ваше, мол, немецкое дело, а меня подвал ваш не интересует! Только вот что... Впрочем, это пустяки, женская блажь, и какое право имеет горничная чего-то хотеть, даже если она самого Дирлевангера горничная?.. Да и где я буду их носить, такие туфельки, я же никуда не выхожу, нет, я и не хочу никуда выходить! И туфелек, как у фрау Ольги - жены бургомистра могилевского, тоже не хочу. А вот штурмбанфюреру мечтала заказать краги. Ты будешь смеяться, но я однажды пол-Кракова прошла за каким-то паном, девочкой еще была, все смотрела, как красиво пружинят ноги в крагах. А вдруг этот молодой сапожник как раз специалист? А Лазарю я как раз хотела поручить туфельки... Он уже и мерку снял, прости, пожалуйста. Не успела тебе сказать...
Сначала ничего такого не думал про Стасю: полька как полька, какой с нее спрос! Почти верил, что так и есть и что родителей потеряла, не знает, где они ("Ваши увезли!" - сказала наивно-обиженно.) Мало об этом задумывался: не детей же крестить с нею, как любят говорить сами славяне! Пока не доложили, что часовой видел-слышал, как она веселой козочкой забежала в подвал с какой-то обувью в руках, а там вдруг стала тихо плакать, закричали на нее, заругались. Часовой заглянул, бородатый черный Лазарь замахивается на Стасю железной сапожницкой "лапой". Тут она изо всех сил стала улыбаться, объяснять раздающему оплеухи немцу, что ничего не произошло и что она сама доложит штурмбанфюреру, пожалуется, что этот "противный старик" не хотел брать у нее работу...
Тогда их было еще шестеро. Одного притащили, оставили в комнате у Дирлевангера, и он сам допросил. Взяли самого молодого, потому что он знал немецкий и можно было поговорить без переводчика. А это было важно Дирлевангер сразу заподозрил тайну не для посторонних ушей. Час спустя вывел бледного заросшего человека во двор к гаражу и застрелил. Последние его слова: "Я не сказал, что она дочь! Я не сказал, вы неправильно..."
Понял, все правильно понял Дирлевангер! Мог поклясться, что Стася смотрела, как выводил, как стрелял, в окно все видела, но, когда позвал ее к себе в комнату, явилась, как всегда, тихая, скромно оживленная. Вот тут и подумал: да, это Юдифь настоящая! Проклинаемая и готовая на все... Но ничего ей не сказал, что собирался сказать. Игра так игра! Пообещал, как утешил: "Скоро у нас будут столичные специалисты. Вот только заберем Москву. Пора для них место освобождать".
Даже захотелось в подвал спуститься, взглянуть на Лазаря поближе. Старый дурак, громовержец подвальный! Вот на кого овчарок спустить! И сам на себя поудивлялся: это что, я обижен, сержусь из-за своей Юдифи? Все-таки спросить ее напрямик, когда будет уходить "под венец" с Муравьевым: случайный был тот ее взгляд из толпы или же это Юдифь ловила случай, чтобы проникнуть в шатер кровавого Олоферна? Отчаянным взглядом умоляла увидеть ее, выделить в толпе, увести с собой - и выделил, и забрал ее (и еще трех полек) для работы на кухне. Сам привел в шатер и сам вручил поднос. Шатер, конечно, условный, а поднос самый настоящий, отличный, из серебра: будешь кофе подавать мне в постель! Они там расценят это как грубое нарушение расовых законов, если партайгеноссе Фридрих не преувеличивает и им уже известно. Не поединок расовых воль, а примитивное нарушение закона! Попробуй докажи, что не нарушение это, а как раз утверждение - высшее, через риск и иронию. Сколько в этой ситуации со Стасей-Юдифью именно иронии - над всей историей и традицией иудейской! В те минуты, когда из рук ее тащишь, забираешь еще одну еврейскую жизнь, в эти мгновения не Стася и не жалкая евреечка смотрит на тебя, а вся иудейско-христианская история ломает руки в бессильной ярости и отчаянье!
Нет, правильно, что не струсил, не поспешил и не велел вчера прибрать их всех с глаз долой. Нельзя к собакам поворачиваться задом - оборвут штаны вместе с мясом. Сразу показал бы, что была вина, раз прячешь концы. А так, пожалуйста: вас мои сапожники интересуют? Можете забирать и хоть с кашей их съесть! Если, конечно, у вас хорошие сапоги и не хотите иметь еще лучше. Ну, а служанка Стася или как ее там... О ней поинтересуйтесь у моего русского дублера штурмфюрера Муравьева. На днях была свадьба у них. Кажется, не запрещено офицерам-чужестранцам? Что-то не в порядке у невесты с расой, кровью? Надо ли уж так заботиться об их чистоте, детей нам, что ли, крестить с ними? Что, даже еврейка эта самая Стася? Мне бы ваши трудности - справиться с одной еврейкой! Если это даже действительно так. Меня вон деревни ждут. И не одна, можете поверить!
* * *
Муравьеву бы повернуться да взглянуть на шефа, и он заметил бы, каким прицеливающимся взглядом смотрел на него штурмбанфюрер, каким веселым. От нетерпения и удовольствия Дирлевангер даже голенища свои мягкие массирует, почесывает. Аккуратненький адъютант его осторожно отстранился - знает своего шефа, предпочитает, чтобы он не замечал его. И Муравьев не оглядывается, не любит лезть шефу в глаза. Но не удержался, ответил взглядом на взгляд водителю, переглянулись с Гансом Фюрером. Дал же бог фамилию немцу! Каждый, если не переспросит, то подумает, что недослышал, что он какой-нибудь шарфюрер.
- Да, да, просто Фюрер, - скромно подтвердит, обязательно подтвердит узкоголовый брюнет. И смотрит, как подмигивает. Фюрер этот не то польский немец, не то немецкий поляк - из Силезии он. И все в нем такое же неопределенное. То ли хитрец великий, то ли просто тупица с многозначительным от природы лицом, бывают такие лица. Вот и Муравьева втянул в неприятные ему лакейские переглядывания на счет "хозяина-барина". Но действительно, что с Дирлевангером сегодня? Что-то с ним происходит, аж повизгивает, как собака от блох, от тайных своих мыслей и планов...
Муравьев повернул назад голову, показалось, что к нему обращены смех и восклицания шефа. А тот сердито встретил его взгляд и приказал водителю, чтобы обогнал болванов, которые пылят впереди "опеля". Немец шофер длинно, требовательно засигналил, пятнистый бронетранспортер сразу свернул в зеленую рожь и остановился, качнувшись, а хвост пыли обогнал его и медленно пополз по дороге навстречу дымам.
* * *
"Дорогой партайгеноссе Фридрих..." Начать и сразу же: "Я приятно поражен..." Именно - приятно) Да, да, приятно поражен, что рейхсфюрер СС лично получил сведения о моей жизни в Люблине... На этих словах задержится брезгливый и цепкий взгляд - стеклышки знаменитого пенсне. "Кто это смеет поминать всуе имя Гиммлера?" Да, Дирлевангер, Оскар Пауль Дирлевангер, обратите внимание, уже штурмбанфюрер, командир специального батальона! Тот самый "браконьер" и, между прочим, ветеран Испании, Польши. О Польше как раз идет разговор, о люблинском концлагере... Вцепились, как псы! Не сдал, видите ли, какие-то подштанники еврейские. Не по инструкции сдал имущество. О, эти их инструкции! Они и сюда их шлют, с моих же отчетов списывают и мне же указывают, как и что делать. Где зубы, золотые челюсти куда девал? Будут жрать гусей, поросят, которых соберет и отправит мой батальон, и снова писать про подштанники и зубы. Потеряешь с ними всякое терпение. Но в письме об этом вскользь, с презрительной усмешкой. С горькой и презрительной. И, может быть, упомянуть о подарке рейхсфюрера - о книге "Чингис-хан". Книгу с автографом Гиммлера, хотя и не он автор, вручают всем гауляйтерам и командирам отличившихся эйнзатц - и зондеркоманд. Отличившихся! А рейхсфюреру будет приятно прочесть, что намек его понят, оценен. Эти просторы основательно утюжили с востока на запад, пришла пора проделать то же самое с запада на восток. Пожать руку Чингис-хану - через тысячекилометровые пространства, через века! Вот это мышление, масштабы не ваши дерьмовые инструкции: "Напряжение дня рекомендуется снимать товарищескими вечеринками, чтением писем родных и близких..." Может быть, чтением ваших инструкций-рекомендаций? Вот возвратимся из этих Борок в Печерск и тут же примемся. Идиоты!
"Я приятно поражен, партайгеноссе Фридрих, что бригадный генерал Г... (Не называть фамилию полностью, пусть разгадывают!) Что бригаденфюрер Г. выполнил свой долг и..." (Хорошо бы написать "оклеветал меня"). Выполнил, свинья! - Получается, что только бригаденфюрер озабочен государственными интересами. Сколько месяцев минуло после того Люблина-Майданека, уже целым батальоном командует Дирлевангер, жизнь, судьбы тысяч уже не поляков, не евреев, а этих советских белорусов зависят от его решимости и твердости, а бумаги все ползают по следу, ищут, нащупывают. Заодно с этими бандитами-партизанами, да, да, и те и другие хотят одного: уничтожить Дирлевангера! Вот так получается, мой дорогой рейхсфюрер! Послушать их, так люблинский Оскар Дирлевангер об одном только и мечтал: как бы сохранить жизнь полусотне евреев. А вторая его вина: отравил их, тех самых евреев. Концы с концами не сходятся, но это не имеет значения для немцев, которые от зависти или с испугу топят других немцев. И тем самым великолепно демонстрируют расовое братство. Ах, какой нехороший этот Дирлевангер: взял и отравил тайком!.. Чтобы, пользуясь отсутствием бригаденфюрера, самому распорядиться золотыми челюстями и коронками. Сначала подкармливал, даже вступал в дружеские разговоры - отбирал и сберегал для себя тех, у кого золото во рту. А потом быстренько отравил и золото исчезло. Все убедительно. И все ложь!
Такие бригаденфюреры слишком высоко оценивают свою деятельность в лагерях. Предел их стараний и преданности фюреру - убрать парочку миллионов евреев из Европы. Аж мурашки по спине от таких масштабов! Им нас не понять, нас, для кого такая работенка - лишь способ разогреться, зарядиться перед настоящим делом. Приехал бы да помотался по белорусским болотам! Это не за двумя рядами проволоки сидеть на пулеметных вышках. Непроходимые леса, болота, бандиты за каждым кустом и углом - вот в каких условиях мы работаем. Тут сразу забыл бы о золотых зубах. Не казалось бы событием, достойным внимания высших инстанций, "неправильное" оформление имущества пятидесяти заключенных. Сколько можно об этом спрашивать, а мне отвечать на дурацкие запросы? Гауптштурмфюреру Штрайбелю сдал - Штрайбелю! Штрайбелю! и все пошло для каторжной команды. Все штаны-подштанники! А что касается паршивых коронок, так их вырывали в присутствии начальника полиции Люблина и все передано лагерным врачам. Да, да, дантистам! Разве вам ничего об этой практике неизвестно? У эсэсовцев тоже портятся зубы, и для них всегда оставляют часть добытых коронок. Я будто знал, предчувствовал, а потому сразу поставил в известность самого бригаденфюрера Г., хотя он теперь делает вид, что впервые слышит об эсэсовских зубах, о практике, которая не с нас началась.
* * *
Чем больше штурмбанфюрер Дирлевангер и чем презрительнее думал о грозящей ему "бумажной" опасности, чем увереннее выкладывал "партайгеноссе Фридриху" все свои козыри, тем неприятнее сосало под ложечкой. И тревожнее делалось, пропадало всякое настроение. И это в такой важный, ответственный трудовой день.
Слишком хорошо знал Оскар Дирлевангер, как рушатся судьбы и карьеры, подточенные незаметными бумажонками и ничтожными людишками, которых, к сожалению, не можешь поймать в прорезь прицела. Человек уже у самого святилища, кажется, все нипочем для него, недосягаем, и вдруг летит с горы вниз, а вслед ему: полукровка! гомосексуалист! скрыл! присвоил!.. Не успел опомниться, а уже в Заксенхаузене, уже с черным или фиолетовым треугольником на полосатой одежде! Уже тихий, уже смиренный, с лопатой или киркой, уже и не представишь его прежним, в генеральском мундире, с моноклем. Слишком знакомо, сам наблюдал таких, когда служил в Люблине и ездили обмениваться опытом в Заксенхаузен, в Дахау. Вот и Поль - далеко не генерал, но преданный фюреру немец, -храбрый пьянчужка Поль тоже прошел через это. Поползал с киркой да в полосатой одежде с фиолетовым треугольником извращенца. Но и Дирлевангер не помог бы, да и не стал бы помогать, если бы не поступило от рейхсфюрера распоряжение-разрешение набирать в эйнзатц - и зондеркоманды всю эту публику. Чтобы заставить их заняться немецко-полезной деятельностью.
Но как меняется человек, не перестаешь удивляться. Тот же Поль был студентом, буйным и неуправляемым, потом заключенным под номером, без голоса, без лица, и снова прежний, но еще более буйный, пьяный, все на своем пути крошащий Поль! Но даже не это главное, каким ты кажешься или выглядишь со стороны. А каким сам себя осознаешь. Это и Дирлевангер пережил, когда сидел в ожидании суда по обвинению в забавах "с лицами моложе четырнадцати лет". Ты уже вроде бы и не ты: губы сами слипаются в улыбочку, плечи к ушам, а уши к плечам тянутся, любой вахман, охранник кажется господом богом...
А в концлагерях как нигде разглядел человека в упор. Эта мудрое распоряжение: всех, кому служить в "общих СС", посылать для стажировки в лагерную охрану. Действительно начинаешь понимать, как выглядят и чем пахнут отбросы человечества. Преступники, евреи, проклятые поляки... Рейхсфюрер Гиммлер умеет самую суть выразить словом, которое запомнишь: "Походите, подышите у анального отверстия Европы!"
И вдруг сюрпризик: откуда-то вываливается Поль и становится по лагерной стойке - головной убор держит, прижав к груди, глаза приспущены. Слинялый, жалкий ошметок человеческий - бывший Поль Тюммель, дебошир и пьяница Поль! Дирлевангера он, конечно, узнал, но не радость и надежда, а трусливая, виноватая покорность была на его отощавшем грязном лице. Наглостью уже было то, что он узнал бывшего своего собутыльника и тем самым как бы приглашал узнать, признать его самого. Грязный, жалкий, несчастный. Главное, несчастный и этим как бы подтверждает свою принадлежность к отбросам. Этим даже больше, чем одеждой и треугольником. Даже свежей, хорошей колбасы кусок, если по ошибке уронишь его в посудину с гнилыми отбросами, обратно не выхватишь и есть не станешь. Сразу же станет отбросом и он. Так и человек, даже если он немец, но если он потерпел поражение и вид его взывает к жалости. Заговорил с Полем, а в ответ голос из грязной посудины - лагерный голос, бесцветный, испуганно-покорный. Захотелось ударить, втоптать его еще глубже, чтобы уже ничего общего с тем Полем, с твоим студенческим прошлым!
Потом все же вспомнил о нем и даже вытащил, забрал в свой батальон. Но с того момента знал точно, ощутил, как запах ощущают, что и среди немцев есть расовые отбросы. Это те, кого жизнь столкнула вниз, под ноги и которые смотрят оттуда глазами потерпевших поражение. Всем немцам грозило такое вырождение, если бы не вернули им волю к власти, национальную волю фюрер и его партия. Свалились бы надолго и, может быть, навсегда под ноги остальной Европе, сделались бы жалкой, обреченной нацией, неспособной к решительным действиям, к самоочищению. Даже теперь, даже многие так называемые идейные немцы не понимают, зачем было перед большой войной усыплять двести или триста тысяч больных, старых, неполноценных немцев. Не в том вовсе дело, что нация не в состоянии была прокормить их. (Глупое и оскорбительное для трудолюбивого народа объяснение!) Все подготовили, забыли только объяснение - толковое, убедительное - подготовить. Немцы, настоящие немцы поняли бы, когда бы им вовремя и откровенно растолковали. Мы этим пренебрегли, и объяснение немецкий народ получил от коммунистов, из зарубежных передач да из проповедей церковных мракобесов. Какой вой подняли! Только где они были, когда ограбленные немцы подыхали с голода?..
Но не в лицемерах и трусах, своих и заграничных, дело. А в невольном чувстве, от которого и сам не свободен. Чувство это - ужас перед поражением. Кто побывал в лагерях, даже в охране, те действительно поняли, - как просто и как страшно стать отбросами. Да что лагеря! Потеряешь здоровье, расположение рейхсфюрера и хотя останешься немцем, но ты уже вроде и не ты, а нечто достойное жалости, а значит, истребления. Конечно, не все потеряно, если ты не красный. И все же! Раненые считаются героями, если они немцы. Пишут об этом, говорят. Но что-то не договаривают до конца. Ведь раненый стонами, видом своим взывает к жалости, будит в других немцах и поддерживает вредное для здоровья нации чувство. Сострадание, даже к своим, - обезволивающее, болезненное чувство. Волков не случайно называют санитарами леса. Но они и свое племя лечат тем же способом. Исходящий кровью, скулящий от боли волк вызывает в них ярость. Верный инстинкт! Будь нас не 80, а 800 миллионов, мы могли бы до конца быть последовательными. Каждый, кто хоть раз воззвал к чужой жалости, состраданию, тот сам швырнул себя в лохань для отбросов! О такой стерильности расы пока можно лишь мечтать. Но это не значит, что данный принцип не действует и сейчас. Действует! Только искаженно, уродливо, даже во вред полноценным немцам. Главное: не позволить, чтобы тебя хоть на миг столкнули вниз, под ноги! Чтобы снова на тебя наступили ногой, как на червя!..
Дружище Фридрих подмигивает, а у него тонкий нюх! И если уж он решился, да еще в письме, предупреждать об опасности, значит, это действительно так. Говоря о "старых грешках" с какой-то люблинской еврейкой, намекает, что он, а значит, и другие знают, слышали о Стасе. Уже роют, свиньи!.. Да, да, немедленная свадьба! Сидишь, дублер, о чем-то думаешь, а о том не думаешь, что в Могилеве ждет тебя невеста и свадьба!.. (Муравьев не стал оглядываться, хотя снова показалось, что восклицание и смешок шефа к нему обращены.) Ну, а письмо пойдет и сделает свое дело. Конечно, если его подадут рейхсфюреру и если он не забыл "браконьера". И все равно обидно. Чем выше поднимаешься по фюрерским ступенькам: обершар гауптшар - унтерштурм - штурм - гаупштурм - штурмбан - тем нестерпимее знать, что где-то там прячется, ползает недобрая, завистливая, никчемная бумажонка, которая тем не менее способна оттолкнуть, сбросить вниз твою лестницу вместе с тобой. И чем выше ты, чем вес больший набрал, тем больнее и ниже падение.
Старые и новые бумажонки зашевелятся еще завистливее, когда узнают об успехах специального батальона Оскара Дирлевангера. Но нет, поздно, дорогие коллеги! Дай только бог, чтобы удачной оказалась поездка в Берлин... Пусть другие со своими "чисто немецкими" батальонами, чисто армейским составом еще поучатся, как надо работать, реализовать на практике идеи фюрера. А уж потом пусть презирают "дирлевангеровский сброд". Намекнуть в письме, зачем еду в Берлин: тяжелое вооружение, минометы, орудия... От банд не отбиться, если не иметь всего этого, а заниматься тем, чем занят батальон... Налетят, как осы! Но батальон будет идти вперед. Если, конечно, не слишком будут мешать свои же - завистливые бумажные души. Спасибо бригаденфюреру графу фон Пюклеру, его приписка на последнем отчете, его поддержка относительно тяжелого вооружения очень кстати... (Пусть знают, что и среди "фонов" у Дирлевангера связи!)
В этом мире всегда так. Ты занят трудным, сложным делом, можно сказать, новаторским, революционным, а кто-то обязательно виснет на руке, взбирается по тебе повыше, как крыса по ножке стола. Брр-р! Письмо закончить брезгливой, ироничной фразой. Нет, усталой, как бы нехотя: проводил вчера крупную операцию против банд. Две тысячи врагов Германии можете списать со счета. Или, если угодно, записать на счет штурмбатальона Дирлевангера. Потерь не имел... Но это не значит, что нам легко. Я не возражаю, если кто-то захочет поменяться: фронтовые условия на наши. А то ведь и сейчас кое-кто там верит, что белорусы - самые безобидные из славян. Что ж, добро пожаловать! А я на ваше место - хоть на север, хоть на юг1 И дайте мне обычных немцев, а я вам свой "национал-социалистский интернационал". Но прежде чем решиться, расспросите, какой это труд - о нервотрепке еще особый разговор! - сколько чисто физических усилий приходится затрачивать, чтобы всего лишь одну деревню уложить в ямы или уговорить войти в церковь, в сарай. Подождите, вы еще будете мои приемы, отчеты изучать в ваших академиях! Как Клаузевица.
* * *
В небе, в лучах солнца, а ночью в прожекторном луче будет гореть кристалл. Увеличенное огромными линзами лицо великолепно забальзамированного фюрера будет хорошо видно всем снизу, с земли. Чтобы оставленные жить и размножаться помнили ежеминутно, кому обязаны всем. А то ведь скоты забудут всех, кто выполнил главную работу - за них, ради них. Плывущий над землей кристалл, цейсовские линзы, огромные, как глаза Космоса, - волнующая идея! Но попробуй заикнись и тут же получишь: Дирлевангер заживо хоронит фюрера! Зато сам он оценил бы человека, в душе которого вспыхнуло такое видение. Приказал бы вызвать к себе, и наконец состоялся бы разговор, который столько раз велся мысленно. Не заоблачные фантазии, нет, а прежде всего практические вопросы. Которые давно ставить и решать пора - с истинно революционным размахом. Пока они там пересчитывают чужие зубы, могут и свои потерять. Необходимо - и срочно! - создавать штурмбатальоны, как можно больше, на каждую округу. А тип батальона найден. Если, конечно, судить по результатам, а не играть словами "сброд", "дирлевангеровские уголовники"! Партизанские банды вырастают, как грибы, Москва не спит. Тут кто успеет раньше! Или они опомнятся, наберутся силы и злости, оружием запасутся, всех вовлекут в безжалостную войну за спиной у фронтов - и тогда достань их из болот и лесов! - или специальные бригады успеют так проредить население, что эти белорусы один одного не услышат издали, за дымом не увидят друг друга. Пригодится опыт "дирлевангеровского сброда". Одни Борки, самим богом славянским созданные для широкого эксперимента, добавят ума и выдумки в ваши бумаги, как ни одна академия. Да разве поймут манекены в мундирах бригаденфюреров, что испытываешь, какие чувства немца, господина переполняют тебя, когда еще не труп, а живой стоит перед тобой и ты его заставляешь несмело улыбаться нашим золотом! Или когда засыпаешь и просыпаешься рядом с Юдифью. Знаешь, почти точно знаешь, что никакая она не Стася. И какие ножи в ее детском сердечке, как она их точит каждую ночь, смачивает слезами и видит во сне свою историческую сестру, при отблесках вражеских костров уносящую голову на золотом блюде. Засыпаешь и не знаешь, где - на детском плечике или на липком окровавленном подносе откроешь (откроешь ли?) глаза... Прикончить в собственном подвале пятерых сапожников и еврейскую дочку - для этого не надо быть штурмбанфюрером, ветераном движения, партии. Да и хватает такого дела в деревнях, и там оно посложнее - с бандитским этим народом. И, уж если так хлопочете о нашем душевном равновесии, об отдыхе после нервной работы, позвольте мне самому искать и находить средства "снимать напряжение дня". Какому-нибудь Полю достаточно получить двойную дозу шнапса - до и после. А другим не это надо. Мы говорим, много говорим про новую аристократию. А она начинается не с чего-нибудь, а с этого: где одному и шнапса достаточно - другому подай что-то потоньше!...
Стасю схватили при облаве на люблинских поляков - худенький нечесаный ребенок с дикими глазами и высокой грудью. Шейка - для двух пальцев, трогательная, как стебелек. Все это бросилось в глаза, хотя одета она была в какое-то ржавое мужское пальто. Впрочем, мужская одежда лишь подчеркивала ее юную женственность. Дирлевангер взглянул и прошел бы дальше к своей машине - он выходил из офицерской столовой, когда поляков гнали, проталкивали по улице, - но взгляд зацепился за чьи-то горящие, яркие, будто узнавшие его глаза. Он мог поклясться, что эта пойманная полячка его узнает, узнала - так она смотрела! Потом уверяла, что ничего подобного, что просто так смотрела, может быть, от отчаяния, а ему показалось. Так и не уверен, знала или не знала, что он именно тот офицер, который перекупил специалистов-евреев у фон Граббе, когда тот собрался переезжать в Смоленск. У жадной свиньи фон Граббе перекупил ее папашу и еще шестерых за золото! Не их, конечно, а партию отличной хромовой и лаковой кожи, ну, а заодно и команду, которая этот материал могла превратить в первоклассную обувь. И теперь, пожалуйста, хром еще не израсходован, а ты кончай и последних, которые в подвале остались. Не жалко, в конце концов, и этой кожи, но глупо и как-то унизительно. Расскажи тому же Фридриху, что покупаешь за золото еврея, чтобы его прикончить, - да он сумасшедшим обзовет! Дожил герр коммерсант! Знала Стася о том или не знала, но неужели и до сих пор надеется, что Дирлевангер верит в ее маскарад? Какими отчаянно беззаботными, голубыми бывают эти глаза, когда заводишь как бы случайно разговор о евреях в подвале. Вот уж полгода игра эта подогревает их чувства. И не имеет значения, какие это чувства - даже если и ненависть, и ужас! Важна острота. Тихонько тащишь, вырываешь по одному из ее дрожащих пальчиков, подбираешься к чернобородатейшему Лазарю, ради которого она пошла, идет на все! И сам же как бы соображениями, усталыми мыслями с нею делишься. Совсем по-семейному... Мол, пора закрывать лавочку! Шушукаются по Могилеву, что у Дирлевангера ковчег еврейский, тайный. Все фюреры в наших голенищах щеголяют и мне же норовят подножку поставить. Хватит нам и четверых, даже троих нахлебников. Кто там еще остался? Этот грязный и грозный еврейский Ягве - Лазарь бородатый? Так, этот... Двое тощих братцев, как их там зовут? И Берка - нервирует он моих часовых своими молитвами. Да, а зачем нам тот молодой, что он умеет, быть может, он даже и не сапожник? То-то они, хитрецы, хором его все нахваливают! Вот его... И, пожалуй, все-таки Лазаря. А то и в самом деле, наглая борода, поверит, что он незаменимый. Не таких заменяли! Нет, хороший был мастер, даже жалко. Сапоги на ногах не слышишь, не чувствуешь, спать в них можно!..
Даже веко, ресничка не дрогнет - так выдрессировала себя! Ваше, мол, немецкое дело, а меня подвал ваш не интересует! Только вот что... Впрочем, это пустяки, женская блажь, и какое право имеет горничная чего-то хотеть, даже если она самого Дирлевангера горничная?.. Да и где я буду их носить, такие туфельки, я же никуда не выхожу, нет, я и не хочу никуда выходить! И туфелек, как у фрау Ольги - жены бургомистра могилевского, тоже не хочу. А вот штурмбанфюреру мечтала заказать краги. Ты будешь смеяться, но я однажды пол-Кракова прошла за каким-то паном, девочкой еще была, все смотрела, как красиво пружинят ноги в крагах. А вдруг этот молодой сапожник как раз специалист? А Лазарю я как раз хотела поручить туфельки... Он уже и мерку снял, прости, пожалуйста. Не успела тебе сказать...
Сначала ничего такого не думал про Стасю: полька как полька, какой с нее спрос! Почти верил, что так и есть и что родителей потеряла, не знает, где они ("Ваши увезли!" - сказала наивно-обиженно.) Мало об этом задумывался: не детей же крестить с нею, как любят говорить сами славяне! Пока не доложили, что часовой видел-слышал, как она веселой козочкой забежала в подвал с какой-то обувью в руках, а там вдруг стала тихо плакать, закричали на нее, заругались. Часовой заглянул, бородатый черный Лазарь замахивается на Стасю железной сапожницкой "лапой". Тут она изо всех сил стала улыбаться, объяснять раздающему оплеухи немцу, что ничего не произошло и что она сама доложит штурмбанфюреру, пожалуется, что этот "противный старик" не хотел брать у нее работу...
Тогда их было еще шестеро. Одного притащили, оставили в комнате у Дирлевангера, и он сам допросил. Взяли самого молодого, потому что он знал немецкий и можно было поговорить без переводчика. А это было важно Дирлевангер сразу заподозрил тайну не для посторонних ушей. Час спустя вывел бледного заросшего человека во двор к гаражу и застрелил. Последние его слова: "Я не сказал, что она дочь! Я не сказал, вы неправильно..."
Понял, все правильно понял Дирлевангер! Мог поклясться, что Стася смотрела, как выводил, как стрелял, в окно все видела, но, когда позвал ее к себе в комнату, явилась, как всегда, тихая, скромно оживленная. Вот тут и подумал: да, это Юдифь настоящая! Проклинаемая и готовая на все... Но ничего ей не сказал, что собирался сказать. Игра так игра! Пообещал, как утешил: "Скоро у нас будут столичные специалисты. Вот только заберем Москву. Пора для них место освобождать".
Даже захотелось в подвал спуститься, взглянуть на Лазаря поближе. Старый дурак, громовержец подвальный! Вот на кого овчарок спустить! И сам на себя поудивлялся: это что, я обижен, сержусь из-за своей Юдифи? Все-таки спросить ее напрямик, когда будет уходить "под венец" с Муравьевым: случайный был тот ее взгляд из толпы или же это Юдифь ловила случай, чтобы проникнуть в шатер кровавого Олоферна? Отчаянным взглядом умоляла увидеть ее, выделить в толпе, увести с собой - и выделил, и забрал ее (и еще трех полек) для работы на кухне. Сам привел в шатер и сам вручил поднос. Шатер, конечно, условный, а поднос самый настоящий, отличный, из серебра: будешь кофе подавать мне в постель! Они там расценят это как грубое нарушение расовых законов, если партайгеноссе Фридрих не преувеличивает и им уже известно. Не поединок расовых воль, а примитивное нарушение закона! Попробуй докажи, что не нарушение это, а как раз утверждение - высшее, через риск и иронию. Сколько в этой ситуации со Стасей-Юдифью именно иронии - над всей историей и традицией иудейской! В те минуты, когда из рук ее тащишь, забираешь еще одну еврейскую жизнь, в эти мгновения не Стася и не жалкая евреечка смотрит на тебя, а вся иудейско-христианская история ломает руки в бессильной ярости и отчаянье!
Нет, правильно, что не струсил, не поспешил и не велел вчера прибрать их всех с глаз долой. Нельзя к собакам поворачиваться задом - оборвут штаны вместе с мясом. Сразу показал бы, что была вина, раз прячешь концы. А так, пожалуйста: вас мои сапожники интересуют? Можете забирать и хоть с кашей их съесть! Если, конечно, у вас хорошие сапоги и не хотите иметь еще лучше. Ну, а служанка Стася или как ее там... О ней поинтересуйтесь у моего русского дублера штурмфюрера Муравьева. На днях была свадьба у них. Кажется, не запрещено офицерам-чужестранцам? Что-то не в порядке у невесты с расой, кровью? Надо ли уж так заботиться об их чистоте, детей нам, что ли, крестить с ними? Что, даже еврейка эта самая Стася? Мне бы ваши трудности - справиться с одной еврейкой! Если это даже действительно так. Меня вон деревни ждут. И не одна, можете поверить!
* * *
Муравьеву бы повернуться да взглянуть на шефа, и он заметил бы, каким прицеливающимся взглядом смотрел на него штурмбанфюрер, каким веселым. От нетерпения и удовольствия Дирлевангер даже голенища свои мягкие массирует, почесывает. Аккуратненький адъютант его осторожно отстранился - знает своего шефа, предпочитает, чтобы он не замечал его. И Муравьев не оглядывается, не любит лезть шефу в глаза. Но не удержался, ответил взглядом на взгляд водителю, переглянулись с Гансом Фюрером. Дал же бог фамилию немцу! Каждый, если не переспросит, то подумает, что недослышал, что он какой-нибудь шарфюрер.
- Да, да, просто Фюрер, - скромно подтвердит, обязательно подтвердит узкоголовый брюнет. И смотрит, как подмигивает. Фюрер этот не то польский немец, не то немецкий поляк - из Силезии он. И все в нем такое же неопределенное. То ли хитрец великий, то ли просто тупица с многозначительным от природы лицом, бывают такие лица. Вот и Муравьева втянул в неприятные ему лакейские переглядывания на счет "хозяина-барина". Но действительно, что с Дирлевангером сегодня? Что-то с ним происходит, аж повизгивает, как собака от блох, от тайных своих мыслей и планов...