Афанасьев Анатолий Владимирович. Монстр сдох

   — Могу разбудить кое-кого, — обиженно заметил мальчик. — Только не пожалей потом.
   — Он считает меня маленькой дурочкой, лучше бы поглядел на себя в зеркало, да, тетя Лиза?
   ...Через минуту она покинула обитель скорби.
   В коридоре наткнулась на Клементину.
   Дьяволица поджидала ее возле двери с табличкой "Ординаторская". Табличка была так же уместна здесь, как если бы на ней значилось — "Рай".
   — Чего ты все к ним шастаешь? — Клементина смотрела через толстые стекла очков, как через забор. — Своих не можешь нарожать?
   — Я кое-что принесла, Клементина Егоровна.
   — Заходи, — женщина ногой толкнула дверь, вошла первая. Подождала, пока Лиза сядет на диван.
   — Чаю хочешь?
   — Не отказалась бы. На улице морозище.
   — То-то и носишься, как шальная.
   Мягко двигаясь, как большая жирная кошка, Клементина заварила чай в синем фаянсовом чайнике, поставила вазочку со сдобным печеньем. Уселась напротив.
   — Давай, чего там у тебя?
   Лиза молча передала конверт с десятью стодолларовыми купюрами. Женщина посчитала, сложила деньги обратно в конверт, отодвинула на середину столика.
   — От кого?
   — Не ведено пока говорить. Влиятельный человек, очень богатый.
   — Чего он хочет?
   — Я же говорила. Девочку и мальчика попридержать, не спускать на конвейер.
   — Почему именно этих? Тут детишек полно. Ничем не хуже.
   — Не знаю, Клементина Егоровна. Я просто посредник. Он сказал, это только задаток.
   — А целиком сколько?
   — Если получит неповрежденными, вроде пять штук готов отстегнуть.
   — Всего-то? Да на них контракт на четвертной. За этой парочкой особый присмотр. Пусть твой человек эти пять штук сунет себе в задницу.
   Лиза опустила глаза, подула на чашку.
   — Передам, Клементина Егоровна.
   — Что передашь?
   — Ваши слова передам.
   Клементина сняла очки, опустила их поверх конверта, Без очков выглядела усталой, измученной. Седая пакля волос, собранная в пучок на затылке, придавала ее облику поэтическое выражение.
   — Не знаю, откуда ты взялась, девочка, — произнесла грустно, — и кто тебя подослал, но пугать меня не стоит. Бесполезно. Гляди, сама не напугайся!
   — Что вы, Клементина Егоровна! Вы не так поняли.
   Я имела в виду, что передам ваши новые условия.
   Сколько вы хотите за детишек?
   — Пей чаек-то, пей, остынет... Кто-то усердно копает под Поюровского, я давно заметила. Но так просто вам Василия Оскаровича не свалить. И знаешь почему?
   — Я вообще не понимаю, о чем вы.
   — Не надо передо мной строить целочку, я тебя, детка, насквозь вижу... Кто бы за тобой ни стоял, Василий Оскарович не вашего замаха человек. Так и передай своим. Василий Оскарович в таких мирах витает, куда ваши поганые доллары не достанут.
   Лиза испугалась, что напортачила, ее смутил какой-то восторженный огонь, запылавший в очах ужасной бабы.
   — Вы влюблены в него, да? — вырвалось у нее. Эти слова будто отрезвили Клементину. Она вернула очки на нос, достала из халата изящный дамский носовой платок, шумно высморкалась.
   — Пятнадцать тысяч — и ни копейкой меньше. Но из рук в руки. Хочу увидеть этого купца. Эти гроши забери себе на конфеты.
   — Хорошо, — Лиза взяла печенье из вазочки. — Думаю, он согласится.
   — Бабки против товара.
   — Я поняла, Клементина Егоровна.
   — Водки хочешь?
   — Спасибо, боюсь усну. Еще работы много.
   — Теперь так, — Клементина совершенно успокоилась и говорила обычным, настороженно-повелительным тоном. — Насчет того, кто кого любит. Я ведь приметила, как ты третьего дня во флигелек шмыганула. И что на тебе было надето, видела.
   — Побойтесь Бога, Клементина Егоровна. Разве я посмею!
   — Ты-то как раз посмеешь, да и Вася на свежатинку падок. Я не об этом. Задирай ноги с кем хочешь, но наградишь какой заразой, пеняй на себя. Ты девка ушлая, но настоящей беды, похоже, не видела. Я тебе ее в два счета устрою.
   — Напрасно вы так, — потупилась Лиза. — Я блюду себя. У меня и анализы все на руках.
   * * *
   ...Именно с Поюровским у нее была назначена полуночная встреча, и именно в том самом флигельке.
   Флигелек особенный, обустроенный для почетных пациентов на случай неожиданных причуд. Снаружи домик выглядел обыкновенной хозяйской пристройкой: окрашенный в непритязательный темно-коричневый цвет, с двумя узкими оконцами, но внутри представлял собой роскошные апартаменты, могущие удовлетворить изысканные вкусы самого заполошного нового русского. Поюровский вбухал в обстановку пятьдесят тысяч зеленых, и в конце концов домик так ему полюбился, что никаких пациентов он туда не пускал, зато иногда, если задерживался допоздна, сам располагался там на ночлег. И редко в одиночестве. Он не осуждал себя за это. Будучи горячим приверженцем общечеловеческих ценностей, он полагал, что не грех иногда оттянуться, потешить нутро, если это никому не во вред. В отношениях с женщинами придерживался строгого демократического принципа: или добровольно, или никак. Конечно, когда некоторые девицы, особенно охамевшие малолетки, сами не знали, чего хотят, и начинали торговаться, их следовало немного поучить, что впоследствии шло им только на пользу.
   Лиза раскрутила Поюровского в один заход. Доктор завел обычай всех новых сотрудников, неважно какого уровня, хоть раз принять лично, освидетельствовать тет-а-тет, тем более это касалось тех, кого рекомендовали извне. Он верил в свой телепатический дар и не сомневался, что вряд ли кому удастся утаить от него поганые намерения.
   Лиза явилась на собеседование в коротеньком простеньком платьице, не надев ни трусиков, ни лифчика, в искусном макияже, предполагающем образ озабоченной дегенератки, истекающей половым соком. По ее догадке такой тип должен быть наиболее привлекателен для пожилого плейбоя, наверняка имевшего какие-то сексуальные проблемы. Она не ошиблась: Василий Оскарович клюнул без промедления, как старый окунь на угодившую под корягу сочную плотвичку. Беседа вылилась в яркую, праздничную любовную прелюдию. Едва задав пару, тройку дежурных вопросов — кто такая, откуда, зачем к нам, — и получив столько же невнятных, с грудным придыханием ответов, Поюровский приступил к главному:
   — Про меня слышала? Наверное, уже наговорили чего-нибудь этакого? Со скороминкой?
   Лиза не умствовала.
   — Хотите правду, Василий Оскарович?
   — Почему бы нет.
   — Я пришла сюда из-за вас.
   — ?
   — Матушка у вас лечилась несколько лет назад. Вы меня, конечно, не помните. Я была тогда маленькой пигалицей.
   — Интересно. И что дальше?
   Лиза подняла глаза, полные истомы.
   — Я боролась с собой, но ничего не могла поделать.
   Не выгоняйте меня, пожалуйста.
   Поюровский привык к победам, недаром прожил почти шестьдесят лет, но таких скорых у него давно не было.
   — Чем же я тебя так привлек, девушка?
   — Вы великий человек, — просто ответила Лиза.
   — Тебе-то откуда знать?
   К этому моменту Лиза уже определила, как себя подать: лексика архаичная, душевный трепет, стыдливость на грани обморока от сдерживаемого желания.
   Безграничная лесть. Поюровский — интеллектуальный маньяк: всезнающий, самоуверенный, трусливый, подлый, обуянный гордыней и примитивной похотью. Она на таких нагляделась в "Тихом омуте", но те были попроще, зато власти побольше. Настоящую, большую рыночную карьеру Поюровскому мешал сделать талант: когда-то он считался первоклассным врачом. Талант в бизнесе, как гвоздь в башмаке. Но все же и он, и те, другие, не были людьми в гуманитарном смысле. Все они, разумеется, выродки.
   Лиза воспринимала Поюровского как обреченного.
   Конвейер смерти, созданный им, перемелет его и его хозяев, это неизбежно. Франкенштейн всегда пожирает своих создателей.
   — Женщины чувствуют мужское величие сердцем, — сказала Лиза. — Им не нужны доказательства.
   Поюровский подсел поближе:
   — Можешь доказать прямо сейчас, что не врешь?
   — Могу, — Лиза затрепетала в натуральной чувственной дрожи. — Но зачем такая спешка, вам и мне?
   Поюровский обхватил ее костлявыми, широкими лапами за спину, за грудь, за бока, деловито общупал всю целиком.
   — Хочешь! — поставил диагноз.
   — Хочу, но не здесь.
   — А здесь слабо?
   Лиза, не отводя от него сияющего взгляда, нервно, решительно потянула юбку вверх.
   — Ладно, — сдался Поюровский, — не здесь. Приходи завтра во флигелек. Знаешь, где это?
   — Да. Во сколько?
   — Приходи в двенадцать. Нет, лучше после четырех.
   — Я дотерплю, — улыбнулась Лиза.
   Как всякий маньяк, Поюровский был недоверчив.
   Лиза понимала, он наведет справки, но ее легенда, разработанная Сергеем Петровичем, не вызывала опасений. Бедная семья, школа, незаконченное высшее, панель. Все вполне пристойно, никаких зазоров. Красивая, глупенькая самочка, получившая с приходом рынка шанс на обустройство личного счастья. Вечером по телефону снеслась со своим начальником, коротко доложила обстановку.
   — Похоже, придется с ним переспать, — призналась она.
   — Лучше без этого, — отозвался майор. — Кажется, у тебя другое задание.
   — Значит, нельзя? — Она хотела, чтобы Сергей Петрович наложил запрет, но догадывалась, что этого не будет.
   — Ты взрослая девочка, — сказал майор. — Решай по обстоятельствам. Нам нужно, чтобы он сидел на поводке.
   — Тебе безразлично, как я этого добьюсь?
   — Это не по телефону.
   — Ах ты боже мой! — сорвалась Лиза. — Так приезжай ко мне. В чем дело?
   — У тебя истерика? — спросил он после паузы.
   — Нет.
   — Хочешь, чтобы тебя отозвали?
   — Нет.
   — Тогда все в порядке. До свидания, кроха.
   — Сволочь, — крикнула она. — Такая же холодная, рассудительная сволочь, как все, — но он не дослушал...
   При первом свидании во флигельке она сослалась на женское недомогание, добавя для пущей убедительности, что из нее льет, как из ушата. Поюровский немного надулся, но посидели они хорошо. Распили бутылку белого мозельского. В неге и роскоши размякший Поюровский вроде и не стремился к земным утехам. На него накатило сентиментальное настроение, он жаловался на непонимание окружающих и козни врагов. Лиза с грустью наблюдала, как действуют на чудовище ее чары. Поюровский то и дело целовал ее руку, и каждый раз она боялась, что укусит. Распустивший слюни шестидесятилетний мужчина производит еще более тягостное впечатление, чем сопливый юнец, изображающий матерого ходока. То ли Василий Оскарович выпил еще раньше, то ли был чем-то испуган, но поплыл как-то сразу. Выложил весь стереотипный набор: интриги бездарных людишек, свинство, ложь, зависть, короче, некому руку подать в минуту душевной невзгоды.
   Этакий одинокий утес посреди моря житейской скверны. Лиза, разумеется, добавила жару, проворковав, что есть же такие негодяи, которые травят гениев. Поюровский аж вспыхнул, как лампочка при замыкании.
   Желчно поведал про семью, их у него было две. Одну он отправил целиком на проживание в Европу — старая дура-теща, глухая, как костыль, но алчная, как прорва, шлюха-жена из бывших актрисулек и двое кретинов-сыновей; вторую семью он пока держал при себе, неизвестно, правда, зачем — молодая жена-потаскуха и ее полупарализованный двоюродный братец, с которым, как он подозревал, она пребывала в тайном сожительстве.
   Лиза сказала, что будь ее воля, она бы всю нечисть, которая ему досаждает, посадила в поезд, свезла на берег Черного моря — и утопила. Но перед этим всем выколола глаза. Василий Оскарович нежно ее обнял, погладил по головке и крепко поцеловал в губы.
   — Возможно, детка, мне с тобой повезло, хотя ты, конечно, полная идиотка.
   Лиза счастливо захихикала.
   В этот раз, прежде, чем попасть во флигилек, Лиза позвонила Сергею Петровичу. Неурочный звонок был вопиющим нарушением правил конспирации, поэтому первое, чем заинтересовался майор, было, откуда она звонит и не пьяна ли. Лиза его успокоила, сказав, что звонит из будки, будка в лесу, бесхозная, мороз тридцать градусов — и вокруг ни души. Что касается того, пьяна она или нет, он может немедленно приехать и понюхать.
   — Я ведь могу твою бурную ночную деятельность пресечь, — пригрозил Сергей Петрович, не приняв игривого тона.
   — Наверное, можешь, — согласилась Лиза. — Ты же мой господин и повелитель. Наверное, ты многое можешь. Но тогда почему не остановил кошмарную бойню? Объясни, пожалуйста, рядовому бойцу. Почему вы все, мужчины, у кого осталась в жилах кровь, а не моча, спокойно копите какие-то доказательства, когда каждый день умерщвляют беззащитных детей, женщин?
   Объясни, я не понимаю. Только не говори, что это не телефонный разговор. Если ты так скажешь, я повешу трубку и кое-что исправлю тут сама.
   — Не дури, Лиза, — в его голосе непривычное сочувствие. — Пока не убивают. Проект на консервации.
   — Ах, на консервации?! Спасибо, утешил. Приходи, я покажу тебе, как выглядит эта консервация.
   — Есть же дисциплина, Лиза. Или тебе надо напоминать?
   — Что такое дисциплина? Наблюдать, как убивают малышей?
   — Дисциплина — особый тип мышления. Когда приказы воспринимаются как осознанная необходимость.
   — И помогают крепко спать по ночам.
   — В школе тебе недостаточно промыли мозги, дорогая. , — Значит, трогать Поюровского нельзя?
   — Нельзя. Это всего лишь пешка.
   — Хорошо, милый. Тогда я побежала. Василек уже заждался.
   — У тебя встреча с Поюровским? В такое время?
   — Да, Сережа. Я сама ломаю голову, что ему понадобилось? До свидания, любимый!
   — Удачи тебе, Лизавета. Только не горячись. Это же всего-навсего работа.
   В ярости Лиза чуть не сорвала рычаг старенького аппарата. Этого человека ничем не прошибешь. Но всякий раз, когда она убеждалась в этом, ее сердце взмывало к небесам. Это можно объяснить лишь тайной склонностью к мазохизму. Сереже лучше не знать об этом. Он и так вил из нее веревки.
   Все же телефонное свидание с Сергеем Петровичем остудило ее пыл, и во флигелек она явилась почти умиротворенная.
   В камине под мраморной плитой пылали поленья, стол уставлен закусками и винами, в хрустальных вазах ослепительные благоухающие розы и гиацинты, и на строгом лице хозяина, закутанного в махровый алый халат с ядовито-синими кистями, такая красноречивая улыбка, что сразу понятно: он не потерпит больше никаких проволочек. Лиза воскликнула: "Ах!" — и кинулась к нему в объятия, но Поюровский остановил ее властным движением руки.
   — Может, сперва хотя бы снимешь эту дерюгу? От тебя воняет, как из душегубки.
   — Я ведь со смены, — смутилась Лиза. — Там везде трупаки, грязища — ужас! И еще Ганька, озорник, облил из ведра... Ой, простите великодушно, Василий Оскарович! Я мигом в ванную. У вас хлорка есть?
   Озадаченный, Поюровский присел на краешек просторного сексодрома, закиданного подушками и покрытого лазоревым шелковым покрывалом. Потянулся к столу за рюмкой. Лиза скинула телогрейку, осталась в рабочем халате, заляпанном кровяными пятнами и еще Бог весть чем. Она его подобрала из самого рванья.
   — Василий Оскарович, миленький, это только сверху, — взмолилась чуть ли не со слезами. — Внизу я вся чистая, не сомневайтесь. Три раза сегодня специально мылась. Сами увидите.
   — Сядь, выпей, — раздраженно бросил Поюровский. — Что-то ты будто не в себе?
   Лиза бухнулась в кресло, предусмотрительно рванув пуговку на груди. Налила из первой попавшейся бутылки, осушила. Оказалось, бренди.
   — Что с тобой? — повторил Поюровский. — Чего тебя всю ломает?
   — Еще бы не ломало. Вдруг это правда?
   — Что правда?
   — Что я недавно слышала.
   — Что слышала? Да приди же в себя, черт возьми!
   — Какой-то страшный человек ищет вашей погибели, — Лиза в ужасе затряслась. Халат распахнулся едва ли не до пупа. Под ним грязная синяя футболка — и больше ничего.
   Поюровский потер виски.
   — Кто тебе сказал?
   — Не знаю.., незнакомые. Я в кладовке, а они разговаривали в коридоре. Я как услышала, так ноги и подкосились. Василий Оскарович, родненький, неужто правда?!
   — Что именно говорили?
   — Какой-то человек хочет вас за что-то наказать.
   И будто этот человек имеет такую силу, может раздавить любого, как блоху... Я как про блоху услышала...
   — Прекрати! — рявкнул Поюровский. — Или тебя, засранку, кто-то подослал, или ты еще глупее, чем кажется... Какой человек? За что наказать — толком можешь объяснить?
   — Зачем вы так? — обиделась Лиза. — Вы не представляете, как я испугалась. Ведь сейчас на каждом шагу только и слышишь: того застрелили, этого отравили.
   Они никого не жалеют. Уж если на Влада Листьева замахнулись!..
   — Заткнись! Пей! — Поюровский тяжело дышал, словно уже совершил акт любви. Машинально опрокинул рюмку.
   — Они фамилию называли, — сказала Лиза. — Только я забыла от страха. Какая-то простая, вроде как у рыбы.
   — Самарин?
   — Может быть... Но нет, кажется, не Самарин. Еще как-то. Но ведь это все не правда, да? Василий Оскарович, пожалуйста, успокойте меня. Если вам действительно грозит опасность, мне лучше не жить.
   Поюровский вскочил на ноги, ломанул к двери. Халат на нем развевался, как знамя.
   — Можно я с вами? — пискнула Лиза.
   — Сиди, сейчас вернусь.
   Пока он куда-то бегал, Лиза опустила большую розовую таблетку в бутылку, из которой пил Поюровский.
   Новейшее фармакологическое снадобье, изобретение неугомонных британцев. Сережин презент. Микронная доза вырубает мгновенно, но ненадолго. Через тридцать-сорок минут человек вскакивает, как новорожденный, — и ничего не помнит. Блестящий фокус. Имея под рукой такие средства, легко работать шпионом.
   Поюровский вернулся посвежевший, успокоенный. Лизе криво улыбнулся. Тут же набуровил себе полную рюмку.
   — Скверное время, скверное... Нервы сдают. Кругом невежество, хамство, дикость, крутишься целый день, как белка в колесе... Только соберешься отдохнуть, расслабиться, — и тут ты со своей ерундой. Извини!
   — Какая же это ерунда, Василий Оскарович, если я собственными ушами...
   — Лиза, угомонись! Никто меня не тронет. Попугают, но не тронут. Они не глупые люди. Им не деньги нужны, а сам Поюровский. Живой. В этом вся штука. Понимаешь?
   — Храни вас Господь, Василий Оскарович. Я ли не понимаю. Да я за вас... За ваши руки золотые, за сердце бескорыстное...
   — Все, хватит. Ступай в ванную, сдери с себя всю эту грязь. Смотреть жутко. Где ты эту майку выкопала, ты же все-таки к мужчине шла? Извини, но разве так можно!
   Лиза от стыда пошла розовыми пятнами.
   — Василий Оскарович, родненький, футболка чистая, стираная, не сомневайтесь. Эти пятна проклятые, трупные, никакой порошок не берет. Я уж кипятила, и парила — никак. А переодеваться — по пятам Ганька ходит, поганец настырный. Заподозрит чего-нибудь — вам же это не надо, верно? Неужто посмею бросить тень...
   Да вот я сейчас сниму, а вы понюхайте — даже не пахнет ничем...
   Поюровский не дослушал этот бред, сморщился, как печеное яблоко, и опрокинул очередного стопаря. В ту же секунду тряхнул башкой, будто получил удар по затылку, очечки соскочили с одного уха, глаза остекленели — и бухнулся лбом в столешницу. Лиза еле успела смести рукой тарелки, чтобы не поранился ненароком.
   Первое, что она сделала, — опорожнила под раковиной и помыла заправленную препаратом бутылку.
   Проверила, надежно ли угнездился за столом Поюровский — ничего, продержится. Потом занялась сейфом, замурованным в стене и прикрытым изумительной репродукцией "Купальщиц".
   Сейф она обнаружила еще в первое посещение, пока хозяин мотался зачем-то на кухню. У Поюровского была такая особенность: в минуты умственного возбуждения ему обязательно требовалось проявить физическую активность. В тот раз Лиза пожаловалась, что ее с непривычки угнетает огромное количество раскуроченных трупаков, которые приходится обихаживать в морге. В ответ Поюровский, воспламенясь, приоткрыл ей философский смысл торговли человеческим сырцом.
   Оказалось, что, в принципе, это нечто большее, чем бизнес. Потому что таким образом россияне (он произносил это слово в подражание президенту как "руссияне"), проклятый народ, получают реальную возможность внести вклад в мировую цивилизацию. Прежде чем бесследно и окончательно сгинуть, они передадут пригодный для биологических манипуляций материал в общечеловеческий фонд, и на этом, по всей видимости, их земное предназначение будет исчерпано. Но это не так уж и мало. "Представь себе, детка, — впадая в поэтический восторг, вещал Поюровский, — берем какого-нибудь ничтожного руссиянина, раба, полуживотное, или его дефективного детеныша, изымаем внутренние органы, сцеживаем кровь, и тем самым спасаем жизнь западному бизнесмену, художнику, дипломату, просто человеку, в конце концов, — разве это не гуманный, одухотворенный, истинно творческий акт?" Лиза усомнилась в том ключе, что, если исходный материал столь ущербен, не передастся ли зараза от донора к пациенту? Поюровский похвалил ее за смекалку. "Пока руссиянин поголовно не деградировал, можно его использовать, но, естественно, тщательно производя сортировку. Времени история оставила немного, полагаю, не больше десяти-пятнадцати лет".
   После этого он подхватился и убежал куда-то, скорее всего отлить, а Лиза воспользовалась его отсутствием, чтобы обследовать помещение.
   ...С сейфом ей повезло: цифровой замок был устаревшей модификации; с помощью электронного фонендоскопа — изящная вещица с питанием от обычных батареек — она справилась с ним за пять минут. Внутри сейф делился на два небольших отсека, в верхнем деньги (валюта и несколько банковских упаковок стотысячных купюр), в нижнем — бумаги, документы. Из вместительного кармана телогрейки она достала фотоаппарат, выполненный в виде платиновой зажигалки "Ронсон", отнесла бумаги на стол, сдвинула в сторону поникшую голову гуманиста-патологоанатома и отщелкала четыре кассеты. Содержание документов ее не интересовало — счета, копии контрактов, частная переписка, какие-то чертежи, — это ее не касается, да и времени не было рассмотреть. Она делала только то, зачем ее послали.
   Еле успела управиться: разложить бумаги по возможности в прежнем порядке, запереть сейф, задвинуть "Купальщиц", подвесить опознавательную ленточку, уничтожить следы на столе, бросить ватник на прежнее место, сесть в кресло — и с облегчением закурить. Угадала тютелька в тютельку: Поюровский зашевелился, закряхтел — и поднял чумную башку от стола. Лиза была наготове, с жалобным криком подскочила.
   — Что со мной случилось? — подозрительно спросил Василий Оскарович.
   — Ой, как же вы меня напугали!
   Поюровский сел прямее, ухватил ладонями лицо, с силой сдавил. Взгляд прояснился.
   — Я что — сознание потерял?
   — Рюмочку выпили и прямо так — бух! Я...
   — Давно это было?
   — Минута или две прошло, не больше.
   Поюровский взял в руку бутылку, из которой пил (Лиза долила туда вина), понюхал, недоверчиво взглянул на девушку:
   — Из этой?
   — Из этой, ох, будь она неладна!
   Наполнил бокал, распорядился:
   — Ну-ка выпей, может, и у тебя будет — бух, а?
   Лиза выпила, кокетливо помахала у губ ладошкой:
   — Крепкая, а сладенькая. Хорошее вино.
   — Никак не пойму, с чего это я? Будто током тряхнуло.
   — Не волнуйтесь, это бывает. У меня тоже бывало, честное слово, если без закуски целый день. Батюшка вообще иначе не засыпает, как на столе. И ничего. В полном ажуре. Оклемается — и по новой. Говорит, главное, не делать перерывов, это действительно опасно. Он как-то неделю пропустил, не пил — и пожалуйста, сердечный приступ. Застой в сосудах.
   — Можешь помолчать минутку? — обреченно спросил Поюровский. Странный провал памяти. Что это: микроинсульт? опухоль? шизофрения? Очень не вовремя, очень.
   Он не хотел умирать, не дожив до шестидесяти. С тех пор, как занялся бизнесом, молодел с каждым днем. Сейчас никто не давал ему больше сорока, а что будет дальше? Медицине известны случаи, когда на каком-то возрастном витке в человеческом организме происходили таинственные мутации, биологические метаморфозы, и он поворачивал вспять, к своему началу. Да, собственно, что тут таинственного, разве сама природа не дает ежегодные примеры чудесных обновлений. Такое возвращение в молодость произошло с Гете и, кажется, с кем-то из Людовиков. В преклонном возрасте они оба погибли от случайных причин, но никак не от старости. Поюровский почти не сомневался, что тоже сумел неким невероятным, гениальным, метафизическим усилием переломить роковое течение судьбы — и вот на тебе, непонятный обморок. Но, возможно, права шальная девица, это всего лишь следствие переутомления, — ничего не значащий эпизод, соматическая трещина.
   — Так что, — надула губки Лиза, — идти мыться — или как?
   — Или как... Лучше перенесем на завтра. Что-то мне неможется.
   — Как угодно, Василий Оскарович, — Лиза изобразила разочарование. — Но я подумала, может, полезно немного подвигаться. Я ведь осторожненько, без нагрузки. Мне один японец говорил: любовь выводит все шлаки. Старенький был, еле живой, сто лет в обед, а после этого прямо воскресал. И батюшка мой...
   — Хватит! — взмолился Поюровский. — Ты меня утомила. Надо же такой язык иметь, как помело... Убирайся! Сказал завтра, значит, завтра.
   Лиза, озадаченно бормоча:
   — Как же можно, даже не попробовать?! — подхватила с пола телогрейку, зашустрила к дверям, сокрушенно качая головой. Обернулась, печально спросила:
   — Но завтра точно? Можно надеяться?
   Грациозно изогнулась, Поюровский на секунду пожалел, что отпускает красотку.