этом едва ли была нужда: снаряды, падавшие на город и селения, сами
разнесли весть о катастрофе.
- Скверно - тихо сказал адъютант, уселся недалеко от генерала на
походный стул и закурил папиросу, рассеянно глядя на небо.
Его внимание неожиданно было привлечено точкой на горизонте, то
появлявшейся, то исчезавшей между туч Опытный глаз адъютанта скоро
определил, что это летит аэроплан. И летит, по-видимому, прямо на Берлин.
За ним следовал другой, третий, целая эскадрилья "Чьи это могут быть
аэропланы? - подумал адъютант - Мы не отдавали распоряжения нашим
летчикам... Может быть, военный министр распорядился, узнав об исходе
сражения? Но было бы безумием посылать людей на верную гибель после
того..." Не окончив мысли, он подошел к генералу и осторожно тронул за
плечо.
- Ваше превосходительство!
- Да, да... Все кончено! Корф, зачем вы отняли у меня револьвер? -
вспомнил вдруг генерал. - Отдайте мне. Все равно я не переживу этого
позора.
- Ваше превосходительство, на Берлин летит эскадрилья аэропланов -
Глупость.., чушь , вам мерещится.
- Извольте посмотреть!
Рокот аэропланов уже ясно был слышен среди вечерней тишины. Генерал
устало повернул голову.
- Черт! Действительно! Дурачье! Этого еще недоставало. Запросите по
радио, чьи?
Адъютант послал радиограмму, но ни один аэроплан не ответил.
Генерал начал ругаться: он оживал.
"Наконец-то пришел в себя!" - подумал адъютант, улыбаясь.
Генерал быстро поднялся на ноги и как-то весь встрепенулся, словно его
окатили бодрящим, холодным душем.
- У вас молодые глаза, Корф, чьи аэропланы, вы не видите? Аэропланы уже
были довольно близко, но летели они на значительной высоте, притом быстро
темнело от сгущавшихся туч. Над местом канонады собиралась гроза. Ветер
крепчал. Он качал аэропланы, но, видимо, руководимые опытной рукой, они
хорошо справлялись с ветром...
- Трудно разобрать...
- Осветите аэропланы прожекторами. Через несколько минут яркие лучи
света залили аэропланы. Генерал и адъютант вооружились биноклями.
- Или мне мерещится, - сказал генерал, - или...
- Вам не мерещится. Я совершенно ясно вижу... Это американские
аэропланы.
- Час от часу не легче! - Генерал грузно опустился на стул и, положив
бинокль на колени, смотрел на удаляющиеся аэропланы.
- Вы понимаете, что происходит? - спросил он адъютанта. Корф, продолжая
смотреть в бинокль, пожал плечами.
- По-видимому, они держат путь на Берлин... Значит, Америка.
- Но как? Почему?
- Их, кажется, ветром относит несколько в сторону.
Вмешательство Северо-Американских Соединенных Штатов в борьбу со
Штирнером было неожиданностью не только для "железного генерала", но и для
всей Европы.
Пока между европейскими государствами происходили дипломатические
переговоры, в Вашингтоне, который зорко следил за всем происходящим,
быстро было принято решение.
Америка не могла оставаться безучастной. Мало того, что разрушительная
работа Штирнера понижала платежеспособность одного из европейских
должников, Вашингтон еще раньше военного министра Германии учел все те
последствия, которые могут произойти, если германское правительство,
покончив с самим Штирнером, сумеет овладеть его средством борьбы. Америка
раньше других оценила все значение этой новой могучей силы. Если овладеть
этой силой самой Америке было трудно, то нужно было уничтожить орудие
Штирнера вместе с ним, чтобы его тайна не попала в другие руки. И чем
скорее это сделать, тем лучше. Но как? Американская техника уже
значительно овладела способом управления аэропланами по радио, и они могли
пролетать большие пространства без летчиков, по установленному в месте
отправки направлению, и автоматически сбрасывать разрывные снаряды большой
разрушительной силы на заранее определенном месте. Единственно, что еще не
было закончено, это механизм для получения с летящих аэропланов съемки
всего пролетаемого пути, чтобы все время следить за полетом и
корректировать его. Но откладывать выступление до окончания этих работ
было признано рискованным. Точность механизмов и тщательно составленные
военные географические карты, казалось, могли обеспечить успех... Америка
также рано поняла и то, что со Штирнером возможна лишь борьба механизмами,
отправленными без людей с большого расстояния от него. Правда,
Атлантический океан и путь по Европе от западного берега Франции был
слишком велик. На таком большом протяжении воздушные течения могли
изменить первоначальный полет аэропланов, несмотря на все автоматические
"выпрямители". Поэтому необходимо было отправить их в путь по крайней мере
с территории Франции, но для этого требовалось ее согласие, равно как
нужно было и согласие Германии на этот налет на Берлин. Для американской
дипломатии не составило труда получить от европейской дипломатии нужный
ответ.
Американским правительством были посланы по этому поводу Франции и
Германии очень почтительные ноты, составленные в самых изысканных формах
дипломатической вежливости. А одновременно с почтительными нотами были
посланы короткие, но энергичные напоминания о немедленной уплате
задержанных платежей государственного долга.
Ответ не замедлил: Франция и Германия ответили такими же любезными
нотами, с выражением согласия на вмешательство Америки, и одновременно до
унижения почтительно они просили об отсрочке платежей.
Америка великодушно согласилась на отсрочку и послала свои аэропланы.
Она даже не дождалась замедлившегося ответа Германии, будучи в нем вполне
уверена, и американские аэропланы, которые увидали "железный генерал" и
его адъютант, летели над Германией в тот момент, когда министр только еще
подписывал ответ.
Однако Америка была обманута в своих расчетах. Буря отнесла аэропланы в
сторону. Только один из них сбросил бомбы на столицу, снесши до основания
королевский дворец. Остальные аэропланы посбрасывали свои смертоносные
грузы в окрестностях города, произведя значительные опустошения.
Американцев не смутила неудача, они отправили новую эскадрилью. Но тут
немцы, видя плачевные результаты воздушной экспедиции, сначала взмолились,
прося избавить их от такой сокрушительной помощи, а потом, видя, что им
нечего терять, послали энергичный протест, взывая вместе с тем к
общественному мнению Европы. Америка не обратила бы на этот протест
внимания, если бы не изменилось положение на театре военных действий.
Штирнер, очевидно, все усовершенствовавший свое необычайное орудие,
вдруг послал направленное мыслеизлучение, прорезавшее не только Германию,
но и всю Францию до самого океана.
Все попавшие в полосу этого луча узнали, что думал Штирнер.
"Вы хотите поднять мировую войну против меня? Я принимаю вызов! Ваши
орудия ничтожны по сравнению с моим. Оставьте поэтому борьбу. Если же
безумие овладело вами, я сделаю вас еще безумнее. Шлю последнее
предупреждение!"
И, очевидно изменив несколько угол луча, Штирнер послал новое
мыслеизлучение. Все, кто попал в этот луч в Германии и Франции,
действительно обезумели. Буйное помешательство охватило даже экипаж и
пассажиров парохода, плававшего у берегов Франции. Люди бросались в
безумии в волны, кочегары взорвали котлы, пароход потонул. Больницы для
душевнобольных переполнились. Буйнопомешанные бродили по улицам, бросались
на прохожих, наводя панику. Несколько человек особенно опасных и сильных
пришлось застрелить.
Вся Европа переживала панику. В Вашингтоне царило
непривычно-подавленное настроение. Несколько американцев-инженеров,
участников экспедиции, подпавших под действие лучей Штирнера, привезенные
из Франции, производили удручающее впечатление. Впервые Америка переживала
такой удар, тем более чувствительный национальному самолюбию, что он был
нанесен могущественному государству одним человеком, да еще европейцем.
На время пришлось прекратить военные действия, и Штирнер отдыхал от
того постоянного огромного напряжения, в котором он находился во время
"боев".
Зауеры жили на побережье Средиземного моря, в Оспидалетти, недалеко от
Ментоны.
Эмма имела основание жаловаться в своем письме к Эльзе на мужа. В
первое время по приезде Отто Зауер был очень нежен и внимателен к своей
больной жене. Он сам выносил ее на руках на широкую веранду, заботливо
усаживал в кресло и вывозил в колясочке ребенка. Целыми днями просиживали
они так, любуясь лазурным морем, следили глазами за проходящими пароходами
и легкими, изящными яхтами, за гидропланами, с воркованием летавшими вдоль
побережья. Они почти не говорили друг с другом, но это молчание было
легким молчанием счастливых людей.
Изредка Эмма с радостной улыбкой протягивала Зауеру руку, он пожимал ее
и не выпускал из своей.
Южное солнце оказывало на ее здоровье благотворное влияние. Скоро
румянец вернулся на ее щеки, силы прибывали, и через три недели она уже
была на ногах.
Но радость выздоровления стала скоро омрачаться тем, что Зауер начал
относиться к жене все более холодно. Она уже не находила, проснувшись, на
столике у кровати свежего букета окропленных водой гвоздик, ниццких фиалок
и темно-красных душистых роз. Зауер все реже сидел с нею на веранде. И
молчание их стало тягостным. Оно уже не сближало, а отдаляло их.
- Ты уходишь? - тоскливо спрашивала Эмма, видя, что Зауер поднимается.
- Не могу же я торчать здесь целый день, - грубо отвечал он и уходил к
себе в комнату или из дому.
Однажды, войдя неожиданно в комнату мужа, она застала такую картину.
Зауер с грустью и нежностью смотрел на портрет Эльзы, сидя у
письменного стола с открытым ящиком.
Будто тонкая игла пронзила сердце Эммы. Эмма вспыхнула, хотела выйти
незамеченной. Но Зауер увидел ее в отражении большого зеркала. Их взгляды
встретились, Эмма смутилась еще больше А Зауер нахмурился, лицо его стало
злым. Он бросил карточку в стол, со стуком задвинул ящик и, не
оборачиваясь, глядя в ее зеркальное отражение, раздраженно сказал:
- Что у тебя за манера врываться в комнату, когда я.., занимаюсь?
- Прости, Отто, я не знала... И она тихо вышла из комнаты. Сердце
маленькой Эммы было ранено.
Она забралась в свою комнату и долго плакала, склонившись над колыбелью
сына.
- Бедный мой мальчик, крошка моя! - плакала она, осторожно целуя
головку ребенка, и несколько слез упало на его волосы.
Вечером она не спала и думала, думала... Это было так не похоже на
маленькую Эмму.
"Так вот почему охладел ко мне Отто! - думала она, ломая руки. - Он
любит другую. Эта другая - Эльза! Это так естественно. Ведь они любили
друг друга. Как я могла забыть об этом? Почему я согласилась стать женой
Зауера? Почему Зауер женился на мне, если он любит Эльзу? Но он любил и
меня, мое сердце не обманешь. А Эльза?.."
Все это было слишком сложно для Эммы. Тяжелые мысли, неразрешимые
вопросы, как горная лавина, обрушились на нее и сразу раздавили нежный
цветок ее счастья.
- Отто, Отто! - шептала она в отчаянии и плакала бессильными слезами.
Бороться? Она не создана для борьбы.
К утру она приняла решение: написать Эльзе то самое письмо, которое
Штирнера взволновало больше, чем Эльзу.
Женское чутье подсказало Эмме верный тон письма: она ни слова не
упомянула в письме о случае с карточкой. Она только делилась с Эльзой, как
с подругой, своим горем.
Полусознательно Эмма ставила этим письмом ловушку своей сопернице,
надеясь, что та как-нибудь выдаст себя, если она продолжает любить Зауера.
С нетерпением Эмма ожидала ответа Эльзы и, наконец, получила его.
Руки не повиновались, когда она вскрывала конверт, сердце замирало, а
строки прыгали перед ее глазами.
Но, прочитав письмо, Эмма вздохнула с облегчением.
- Нет, Эльза не умеет лгать!
Эльза утешала Эмму, уверяла, что Отто опять будет нежен к "своей
маленькой куколке", главное же, что успокоило Эмму, - Эльза больше писала
о себе, о своей любви к Штирнеру, о своем счастье, о своих тревогах... Она
искренно выражала беспокойство, что Штирнер стал плохо выглядеть, что он
переутомлен и чрезвычайно нервен. У Эммы отлегло от сердца. Конец письма
даже рассмешил ее.
"Ты не узнала бы теперь Штирнера. Он отпустил бороду и теперь стал
похож на пустынника-монаха..." - писала Эльза.
- Представляю себе! Вот чудовище-то!
Эмма повеселела.
Но Зауер скоро заставил ее вновь погрузиться в безысходное отчаяние.
После случая с портретом Эльзы Зауер стал с Эммой еще больше резок и
груб.
Он приходил теперь на веранду, когда там сидела Эмма, только для того,
чтобы посмотреть на сына. Не обращая внимания на Эмму, Зауер усаживался у
детской коляски и начинал возиться с малышом.
Эмма с волнением следила за мужем, ловила его взгляд, но Отто не
замечал ее. Иногда решалась заговорить.
- Эльза писала, что Штирнер плохо выглядит и очень переутомлен...
- Мир только выиграет, если подохнет эта скотина, - сквозь зубы отвечал
Зауер.
Эмма была удивлена резкой переменой Зауера к Штирнеру. Теперь Зауер не
мог слышать его имени. Но Эмма не решалась спросить о причинах этой
перемены. И они сидели молча.
Как-то Эмме показалось, что Зауер в хорошем настроении. По крайней мере
он был спокойнее обычного. Над морем летала стая аэропланов.
- Отто, а почему аэропланы не падают? - спросила вдруг Эмма.
- До какой степени ты глупа, Эмма! - ответил Зауер. - Поразительно, как
я этого не замечал раньше!.. Эмма побледнела от горя и обиды.
- Ну что ж, можешь оставить меня, - ответила она дрогнувшим от слез
голосом. - Возьму маленького Отто и уйду...
- Пожалуйста! Удерживать не буду. Но сына я тебе не отдам! - И,
поправив одеяльце на ребенке, он вышел.
Эмма, уже не сдерживая слез, подошла к ребенку и склонилась над ним.
- Неужели я лишусь и этого?
На дорожке сада заскрипел под чьими-то ногами песок.
- Могу я видеть господина Зауера?
Эмма наскоро вытерла лицо платком и обернулась. Перед нею стоял молодой
человек в летнем белом костюме, с рыжими волосами и веснушками на лице.
"Где я видела это лицо?" - подумала Эмма.
- Вы не узнаете меня? Мы, кажется, встречались.
- Ах, да, да, господин Готлиб!
- Рудольф Готлиб, вы не ошиблись.
На голоса вышел Зауер. Готлиб поклонился.
- Господин Зауер, мне нужно с вами поговорить по весьма важному делу.
Они прошли в кабинет.
- Надеюсь, вам известно из газет, - начал Готлиб, - о всех событиях
последнего времени.
- Я не читаю газет, - ответил Зауер. Готлиб поднял с изумлением брови.
- Но об этом говорит весь мир!
Зауер был несколько смущен. С самого приезда на Ривьеру он совершенно
не читал газет, как будто забыл об их существовании. Почему? Он сам не
знал этого. И теперь вопрос Готлиба заставил его самого призадуматься.
- Я хотел отдохнуть, - ответил Зауер, чтобы как-нибудь объяснить
странность, - а в газетах всегда есть что-нибудь, что волнует или
расстроит.., все эти политические дрязги...
- В таком случае я должен вам осветить положение вещей. Дело идет уже
не о политических дрязгах, а об опасности, которая угрожает целой стране,
быть может, всему миру.
Готлиб рассказал Зауеру о необычайной войне между комитетом спасения и
Штирнером и о бесславном поражении "железного генерала".
Зауер слушал с возрастающим вниманием, прерывая иногда рассказчика
ругательствами по адресу Штирнера.
Эти реплики, видимо, очень нравились Готлибу.
- Я чрезвычайно доволен, - сказал Готлиб, окончив рассказ, - что вы,
кажется, так же мало расположены к Штирнеру, как и я. Каждый из нас имеет
свои причины ненавидеть Штирнера. Но вы с ним работали, были его правой
рукой, и я, признаюсь, опасался, что вы и сейчас на его стороне. Тогда моя
миссия не увенчалась бы успехом... Я послан комитетом, - собственно, это
была моя идея, - но я имею полномочия... Мне казалось, что вы единственный
человек, который может открыть тайну необычайного влияния Штирнера на
людей, тайну той силы, которою он обладает. В настоящее время большинство
ученых склоняется к тому, что Штирнер овладел тайной передачи мысли на
расстояние. Но секрет этой передачи не открыт. И если бы вы захотели.., вы
могли бы оказать нам огромную услугу.., и награда...
Зауер поднялся и в волнении прошел по комнате.
- Награда? Свалить этого изверга Штирнера - лучшая награда для меня!
В этот момент Зауер подумал об Эльзе.
Ему вспомнилась сказка о принцессе, попавшей в руки злого волшебника.
Штирнер - этот волшебник. А он, Зауер, рыцарь, который должен освободить
принцессу от чар. Освободить! Но как?..
- Я охотно помог бы вам, господин Готлиб, если бы хоть что-нибудь знал
наверное. Собственно говоря, у меня имеются только догадки. Насколько мне
известно, Штирнер до поступления на службу к вашему покойному дядюшке
занимался научной деятельностью в области изучения мозга и передачи мыслей
на расстояние. Он делал опыты над животными, и я сам видел, что эти
животные проделывали чудеса. Я лично думаю.. - Зауер помолчал, как бы
колеблясь, затем продолжал, - что ваш дядюшка. Карл Готлиб, погиб не
естественной смертью... Это собака, бросившаяся под ноги старика в момент
приближения поезда, - пусть Штирнера не было в этот момент, - она могла
действовать по его внушению.
Рудольф Готлиб привстал и вытянул вперед голову. От волнения он тяжело
дышал.
- Я всегда думал, что в деле наследства скрыто преступление! -
воскликнул он. - Но почему вы не высказали своих подозрений во время
процесса? Больше того, на суде вы защищали интересы Эльзы Глюк...
Зауер пожал плечами.
- Я думаю, что я, как и все окружающие Штирнера, находился под влиянием
этого ужасного человека. Я не ученый и не знаю, каким путем Штирнер
внушает людям свои мысли. Но я думаю, что власть его ограничена известным
кругом воздействия. Сужу я об этом потому, что только здесь, вдали от
него, я почувствовал, как стал постепенно освобождаться от какого-то
гипноза, "размагничиваться" от того заряда, который, очевидно, получен
мною перед отъездом. Или Штирнер не достиг еще возможности действовать на
большие расстояния, или же он сделал мне, при моем отъезде, недостаточно
сильное внушение, и оно со временем ослабело.
- Вы правы, - сказал Готлиб. - Но Штирнер, по-видимому, непрерывно
совершенствуется, круг, сила и длительность его воздействия все
увеличиваются. И кто знает, может быть, уже завтра мы не будем в
безопасности и здесь.
Зауер вздрогнул.
- Опять? Опять подпасть под власть этого человека? Сделаться игрушкой в
его руках? Нет, лучше бежать на край света! А еще лучше уничтожить
Штирнера. Освободить, себя и других!..
- И если это так, если тайна успеха Штирнера в этом, то бороться с ним
можно только равным оружием. Кто даст нам его? Они молчали. Зауер что-то
обдумывал.
- Да, вы правы, - сказал он. - Бороться можно только равным оружием.
Мне сейчас пришла мысль. Не может же быть, чтобы только один Штирнер
занимался разрешением проблемы о передаче мысли на расстояние. Надо
поискать среди ученых...
- Мы искали, - сказал Готлиб, - обращались к ученым, работавшим в этой
области. Но их так мало. Мы запрашивали одного итальянского ученого. Он
ответил, что то, что делает Штирнер, еще недоступно современной науке. Или
Штирнер гений в этой области, ушедший вперед, или тут что-нибудь иное.
- Но не один же итальянец...
- Мне приходилось читать об опытах еще одного ученого. Правда, он даже
не имеет профессорского звания.
- И потому вы не обратились к нему? - с иронией спросил Зауер.
- Признаюсь...
- Д Штирнер разве гнет нас в дугу своим профессорским званием? Надо
непременно найти этого ученого! Нельзя упускать ни одного шанса.
Подумав немного, Зауер сказал:
- И нельзя упускать ни одной минуты. Вот что: я еду с вами, мы разыщем
этого ученого и послушаем, что он нам скажет. Да, еще одно. Штирнер жил на
вилле в Ментоне, это рядом. Надо заглянуть туда, не оставил ли он после
себя каких-нибудь следов.
Зауер быстро собрался в дорогу.
- Эмма, - сказал он, встретив жену на веранде, - я уезжаю.
- Надолго? - тревожно спросила Эмма.
- Не знаю, но думаю, что надолго. - Холодно простившись с нею, он
быстро вышел в сопровождении Готлиба.
А Эмма не знала, плакать ли о том, что Зауер покинул ее, или
радоваться, что он не лишил ее ребенка.
Зауер, имевший доверенность от Штирнера, беспрепятственно проник в
виллу Эльзы Глюк и внимательно осмотрел все помещение.
В одной из комнат, почти пустой, был найден огромный кусок
металлического сплава. На полу валялись обрывки проволочной спирали,
обломки фарфоровых изоляторов, клеммы, зажимы.
- Чистая работа! - сказал Готлиб, разглядывая сплавленную глыбу
металла. - Штирнер умеет прятать концы в воду. Ясно, что здесь стоял
какой-то аппарат. Но как удалось ему расплавить весь металл, не обуглив
даже пола?
- Ну что ж, нам здесь делать больше нечего, Готлиб. Едем искать
противоядное оружие. Где находится ваш недипломированный ученый?
- В Москве.
Месяц спустя Зауер и Готлиб входили во двор-колодец на Тверской-Ямской,
недалеко от Триумфальных ворот. Шестиэтажные дома плотно обступали
асфальтированную площадку. Голоса игравших детей гулко отдавались среди
высоких стен.
- Кажется, здесь, - сказал Готлиб, просматривая номера квартир у
входной двери дома. - Идем, Зауер. Пока все идет хорошо.
- Фу, черт возьми, когда же кончится эта лестница? Удивительно, как это
могут люди жить без лифта! - ворчал Зауер, тяжело дыша. - Какой номер
квартиры?
- Двадцать девятый.
- А это двадцать пятый. Значит, на самый верх.
- Ничего, вам полезен моцион, вы слишком быстро полнеете, Зауер, -
сказал Готлиб и нажал кнопку.
Зауер был разочарован тем, что он увидел, войдя, наконец, к Качинскому.
Ни обстановка комнаты, ни сам изобретатель не соответствовали тому, что
представлял себе Зауер.
Он ожидал увидеть кабинет, заваленный и заставленный всякими машинами,
с тем беспорядком, который присущ изобретателям.
Жилище Качинского не напоминало лаборатории современного Фауста.
Это была небольшая комната, с широким венецианским окном. У окна стоял
большой письменный стол с пишущей" машинкой. Другая машинка помещалась на
небольшом столике, примыкавшем к узкой стороне письменного стола.
Эти машины, одна с русским, другая с латинским шрифтом, да небольшой
чертеж ветряного двигателя по системе Флетнера на стене у стола были
единственными неясными указателями характера работ владельца комнаты.
Над широким турецким диваном висела неплохая копия с картины Греза,
изображающая девушку с характерным "грезовским" наивно-лукавым выражением
глаз.
Зауер посмотрел на эту головку и поморщился. Ему вспомнилась Эмма. Он
сравнивал ее с грезовскими девушками, когда так неожиданно влюбился в нее.
Рядом с головкой Греза висели два пейзажа. На отдельном маленьком
столике помещалась чугунная статуэтка, изображавшая одну из конных групп
Клодта, стоящих в Ленинграде, на Аничковом мосту.
Небольшой буфет, шкаф с зеркалом, стол посреди комнаты, застланный
чистой скатертью, и несколько оббитых кожей стульев с высокими спинками
дополняли обстановку.
На всем лежала печать чистоты и аккуратности. И это тоже сбивало с
толку Зауера. Сидя в этой комнате, можно было представить, что находишься
в Берлине, Мюнхене, но никак не в Москве.
Совсем иначе представлял он себе и русского изобретателя. Эта порода
людей, по мнению Зауера, должна отличаться особыми чертами. Но перед
Готлибом и Зауером стоял скромный на вид, еще молодой человек, со светлыми
зачесанными назад волосами, светлыми глазами, гладко выбритым лицом,
правильным носом и со скульптурно очерченной линией рта. Он был одет в
темно-коричневую вельветовую блузу и брюки покроя галифе, заправленные в
сапоги с узкими голенищами.
Рядом с ним стояла жена, в белой блузке, радушная и приветливая.
"Уж не ошиблись ли мы?" - подумал Зауер. Но они не ошиблись. Гости
представились, и скоро завязалась оживленная беседа.
"И этот человек, - подумал Зауер, - быть может, обладает такой же
могучей силой, как Штирнер, но живет и выглядит так просто! Неужели он не
чувствовал соблазна использовать эту силу в личных интересах, как Штирнер?
Стать необычайно богатым, могущественным. Или здесь люди действительно
мыслят и чувствуют иначе?.."
Зауер постарался косвенно получить ответ на интересующий его вопрос.
- Скажите, - обратился он с шутливой улыбкой к жене Качинского, - а вам
не страшно иметь такого мужа, который может внушить окружающим все, что
ему захочется, вам, например?
Качинская удивленно подняла брови.
- Зачем? Что особенного он мне может внушить? Мне и в голову никогда не
приходила эта мысль. Для опытов у него есть лаборатория. Качинский
улыбнулся.
- Но все-таки это опасная сила, - сказал, несколько смутившись, Зауер.
- Как всякая другая, - ответил Качинский. - Нобель изобрел динамит, для
того чтобы облегчить человеческий труд в борьбе с природой - взрывать
гранит. А человечество сделало из этого изобретения самое страшное орудие
истребления. И огорченному Нобелю оставалось только учредить на
"динамитные доходы" премию мира, чтобы хоть немного искупить свой
невольный грех перед человечеством. Штирнер в этом случае не исключение.
Он только использовал эту новую силу в своих единоличных целях.
- Все зависит от того, в чьих руках находится топор, - продолжал
Качинский. - Один рубит им дрова, другой - человеческие головы. Опасность
такого использования предвиделась еще до того, как Штирнер бросил вызов
разнесли весть о катастрофе.
- Скверно - тихо сказал адъютант, уселся недалеко от генерала на
походный стул и закурил папиросу, рассеянно глядя на небо.
Его внимание неожиданно было привлечено точкой на горизонте, то
появлявшейся, то исчезавшей между туч Опытный глаз адъютанта скоро
определил, что это летит аэроплан. И летит, по-видимому, прямо на Берлин.
За ним следовал другой, третий, целая эскадрилья "Чьи это могут быть
аэропланы? - подумал адъютант - Мы не отдавали распоряжения нашим
летчикам... Может быть, военный министр распорядился, узнав об исходе
сражения? Но было бы безумием посылать людей на верную гибель после
того..." Не окончив мысли, он подошел к генералу и осторожно тронул за
плечо.
- Ваше превосходительство!
- Да, да... Все кончено! Корф, зачем вы отняли у меня револьвер? -
вспомнил вдруг генерал. - Отдайте мне. Все равно я не переживу этого
позора.
- Ваше превосходительство, на Берлин летит эскадрилья аэропланов -
Глупость.., чушь , вам мерещится.
- Извольте посмотреть!
Рокот аэропланов уже ясно был слышен среди вечерней тишины. Генерал
устало повернул голову.
- Черт! Действительно! Дурачье! Этого еще недоставало. Запросите по
радио, чьи?
Адъютант послал радиограмму, но ни один аэроплан не ответил.
Генерал начал ругаться: он оживал.
"Наконец-то пришел в себя!" - подумал адъютант, улыбаясь.
Генерал быстро поднялся на ноги и как-то весь встрепенулся, словно его
окатили бодрящим, холодным душем.
- У вас молодые глаза, Корф, чьи аэропланы, вы не видите? Аэропланы уже
были довольно близко, но летели они на значительной высоте, притом быстро
темнело от сгущавшихся туч. Над местом канонады собиралась гроза. Ветер
крепчал. Он качал аэропланы, но, видимо, руководимые опытной рукой, они
хорошо справлялись с ветром...
- Трудно разобрать...
- Осветите аэропланы прожекторами. Через несколько минут яркие лучи
света залили аэропланы. Генерал и адъютант вооружились биноклями.
- Или мне мерещится, - сказал генерал, - или...
- Вам не мерещится. Я совершенно ясно вижу... Это американские
аэропланы.
- Час от часу не легче! - Генерал грузно опустился на стул и, положив
бинокль на колени, смотрел на удаляющиеся аэропланы.
- Вы понимаете, что происходит? - спросил он адъютанта. Корф, продолжая
смотреть в бинокль, пожал плечами.
- По-видимому, они держат путь на Берлин... Значит, Америка.
- Но как? Почему?
- Их, кажется, ветром относит несколько в сторону.
Вмешательство Северо-Американских Соединенных Штатов в борьбу со
Штирнером было неожиданностью не только для "железного генерала", но и для
всей Европы.
Пока между европейскими государствами происходили дипломатические
переговоры, в Вашингтоне, который зорко следил за всем происходящим,
быстро было принято решение.
Америка не могла оставаться безучастной. Мало того, что разрушительная
работа Штирнера понижала платежеспособность одного из европейских
должников, Вашингтон еще раньше военного министра Германии учел все те
последствия, которые могут произойти, если германское правительство,
покончив с самим Штирнером, сумеет овладеть его средством борьбы. Америка
раньше других оценила все значение этой новой могучей силы. Если овладеть
этой силой самой Америке было трудно, то нужно было уничтожить орудие
Штирнера вместе с ним, чтобы его тайна не попала в другие руки. И чем
скорее это сделать, тем лучше. Но как? Американская техника уже
значительно овладела способом управления аэропланами по радио, и они могли
пролетать большие пространства без летчиков, по установленному в месте
отправки направлению, и автоматически сбрасывать разрывные снаряды большой
разрушительной силы на заранее определенном месте. Единственно, что еще не
было закончено, это механизм для получения с летящих аэропланов съемки
всего пролетаемого пути, чтобы все время следить за полетом и
корректировать его. Но откладывать выступление до окончания этих работ
было признано рискованным. Точность механизмов и тщательно составленные
военные географические карты, казалось, могли обеспечить успех... Америка
также рано поняла и то, что со Штирнером возможна лишь борьба механизмами,
отправленными без людей с большого расстояния от него. Правда,
Атлантический океан и путь по Европе от западного берега Франции был
слишком велик. На таком большом протяжении воздушные течения могли
изменить первоначальный полет аэропланов, несмотря на все автоматические
"выпрямители". Поэтому необходимо было отправить их в путь по крайней мере
с территории Франции, но для этого требовалось ее согласие, равно как
нужно было и согласие Германии на этот налет на Берлин. Для американской
дипломатии не составило труда получить от европейской дипломатии нужный
ответ.
Американским правительством были посланы по этому поводу Франции и
Германии очень почтительные ноты, составленные в самых изысканных формах
дипломатической вежливости. А одновременно с почтительными нотами были
посланы короткие, но энергичные напоминания о немедленной уплате
задержанных платежей государственного долга.
Ответ не замедлил: Франция и Германия ответили такими же любезными
нотами, с выражением согласия на вмешательство Америки, и одновременно до
унижения почтительно они просили об отсрочке платежей.
Америка великодушно согласилась на отсрочку и послала свои аэропланы.
Она даже не дождалась замедлившегося ответа Германии, будучи в нем вполне
уверена, и американские аэропланы, которые увидали "железный генерал" и
его адъютант, летели над Германией в тот момент, когда министр только еще
подписывал ответ.
Однако Америка была обманута в своих расчетах. Буря отнесла аэропланы в
сторону. Только один из них сбросил бомбы на столицу, снесши до основания
королевский дворец. Остальные аэропланы посбрасывали свои смертоносные
грузы в окрестностях города, произведя значительные опустошения.
Американцев не смутила неудача, они отправили новую эскадрилью. Но тут
немцы, видя плачевные результаты воздушной экспедиции, сначала взмолились,
прося избавить их от такой сокрушительной помощи, а потом, видя, что им
нечего терять, послали энергичный протест, взывая вместе с тем к
общественному мнению Европы. Америка не обратила бы на этот протест
внимания, если бы не изменилось положение на театре военных действий.
Штирнер, очевидно, все усовершенствовавший свое необычайное орудие,
вдруг послал направленное мыслеизлучение, прорезавшее не только Германию,
но и всю Францию до самого океана.
Все попавшие в полосу этого луча узнали, что думал Штирнер.
"Вы хотите поднять мировую войну против меня? Я принимаю вызов! Ваши
орудия ничтожны по сравнению с моим. Оставьте поэтому борьбу. Если же
безумие овладело вами, я сделаю вас еще безумнее. Шлю последнее
предупреждение!"
И, очевидно изменив несколько угол луча, Штирнер послал новое
мыслеизлучение. Все, кто попал в этот луч в Германии и Франции,
действительно обезумели. Буйное помешательство охватило даже экипаж и
пассажиров парохода, плававшего у берегов Франции. Люди бросались в
безумии в волны, кочегары взорвали котлы, пароход потонул. Больницы для
душевнобольных переполнились. Буйнопомешанные бродили по улицам, бросались
на прохожих, наводя панику. Несколько человек особенно опасных и сильных
пришлось застрелить.
Вся Европа переживала панику. В Вашингтоне царило
непривычно-подавленное настроение. Несколько американцев-инженеров,
участников экспедиции, подпавших под действие лучей Штирнера, привезенные
из Франции, производили удручающее впечатление. Впервые Америка переживала
такой удар, тем более чувствительный национальному самолюбию, что он был
нанесен могущественному государству одним человеком, да еще европейцем.
На время пришлось прекратить военные действия, и Штирнер отдыхал от
того постоянного огромного напряжения, в котором он находился во время
"боев".
Зауеры жили на побережье Средиземного моря, в Оспидалетти, недалеко от
Ментоны.
Эмма имела основание жаловаться в своем письме к Эльзе на мужа. В
первое время по приезде Отто Зауер был очень нежен и внимателен к своей
больной жене. Он сам выносил ее на руках на широкую веранду, заботливо
усаживал в кресло и вывозил в колясочке ребенка. Целыми днями просиживали
они так, любуясь лазурным морем, следили глазами за проходящими пароходами
и легкими, изящными яхтами, за гидропланами, с воркованием летавшими вдоль
побережья. Они почти не говорили друг с другом, но это молчание было
легким молчанием счастливых людей.
Изредка Эмма с радостной улыбкой протягивала Зауеру руку, он пожимал ее
и не выпускал из своей.
Южное солнце оказывало на ее здоровье благотворное влияние. Скоро
румянец вернулся на ее щеки, силы прибывали, и через три недели она уже
была на ногах.
Но радость выздоровления стала скоро омрачаться тем, что Зауер начал
относиться к жене все более холодно. Она уже не находила, проснувшись, на
столике у кровати свежего букета окропленных водой гвоздик, ниццких фиалок
и темно-красных душистых роз. Зауер все реже сидел с нею на веранде. И
молчание их стало тягостным. Оно уже не сближало, а отдаляло их.
- Ты уходишь? - тоскливо спрашивала Эмма, видя, что Зауер поднимается.
- Не могу же я торчать здесь целый день, - грубо отвечал он и уходил к
себе в комнату или из дому.
Однажды, войдя неожиданно в комнату мужа, она застала такую картину.
Зауер с грустью и нежностью смотрел на портрет Эльзы, сидя у
письменного стола с открытым ящиком.
Будто тонкая игла пронзила сердце Эммы. Эмма вспыхнула, хотела выйти
незамеченной. Но Зауер увидел ее в отражении большого зеркала. Их взгляды
встретились, Эмма смутилась еще больше А Зауер нахмурился, лицо его стало
злым. Он бросил карточку в стол, со стуком задвинул ящик и, не
оборачиваясь, глядя в ее зеркальное отражение, раздраженно сказал:
- Что у тебя за манера врываться в комнату, когда я.., занимаюсь?
- Прости, Отто, я не знала... И она тихо вышла из комнаты. Сердце
маленькой Эммы было ранено.
Она забралась в свою комнату и долго плакала, склонившись над колыбелью
сына.
- Бедный мой мальчик, крошка моя! - плакала она, осторожно целуя
головку ребенка, и несколько слез упало на его волосы.
Вечером она не спала и думала, думала... Это было так не похоже на
маленькую Эмму.
"Так вот почему охладел ко мне Отто! - думала она, ломая руки. - Он
любит другую. Эта другая - Эльза! Это так естественно. Ведь они любили
друг друга. Как я могла забыть об этом? Почему я согласилась стать женой
Зауера? Почему Зауер женился на мне, если он любит Эльзу? Но он любил и
меня, мое сердце не обманешь. А Эльза?.."
Все это было слишком сложно для Эммы. Тяжелые мысли, неразрешимые
вопросы, как горная лавина, обрушились на нее и сразу раздавили нежный
цветок ее счастья.
- Отто, Отто! - шептала она в отчаянии и плакала бессильными слезами.
Бороться? Она не создана для борьбы.
К утру она приняла решение: написать Эльзе то самое письмо, которое
Штирнера взволновало больше, чем Эльзу.
Женское чутье подсказало Эмме верный тон письма: она ни слова не
упомянула в письме о случае с карточкой. Она только делилась с Эльзой, как
с подругой, своим горем.
Полусознательно Эмма ставила этим письмом ловушку своей сопернице,
надеясь, что та как-нибудь выдаст себя, если она продолжает любить Зауера.
С нетерпением Эмма ожидала ответа Эльзы и, наконец, получила его.
Руки не повиновались, когда она вскрывала конверт, сердце замирало, а
строки прыгали перед ее глазами.
Но, прочитав письмо, Эмма вздохнула с облегчением.
- Нет, Эльза не умеет лгать!
Эльза утешала Эмму, уверяла, что Отто опять будет нежен к "своей
маленькой куколке", главное же, что успокоило Эмму, - Эльза больше писала
о себе, о своей любви к Штирнеру, о своем счастье, о своих тревогах... Она
искренно выражала беспокойство, что Штирнер стал плохо выглядеть, что он
переутомлен и чрезвычайно нервен. У Эммы отлегло от сердца. Конец письма
даже рассмешил ее.
"Ты не узнала бы теперь Штирнера. Он отпустил бороду и теперь стал
похож на пустынника-монаха..." - писала Эльза.
- Представляю себе! Вот чудовище-то!
Эмма повеселела.
Но Зауер скоро заставил ее вновь погрузиться в безысходное отчаяние.
После случая с портретом Эльзы Зауер стал с Эммой еще больше резок и
груб.
Он приходил теперь на веранду, когда там сидела Эмма, только для того,
чтобы посмотреть на сына. Не обращая внимания на Эмму, Зауер усаживался у
детской коляски и начинал возиться с малышом.
Эмма с волнением следила за мужем, ловила его взгляд, но Отто не
замечал ее. Иногда решалась заговорить.
- Эльза писала, что Штирнер плохо выглядит и очень переутомлен...
- Мир только выиграет, если подохнет эта скотина, - сквозь зубы отвечал
Зауер.
Эмма была удивлена резкой переменой Зауера к Штирнеру. Теперь Зауер не
мог слышать его имени. Но Эмма не решалась спросить о причинах этой
перемены. И они сидели молча.
Как-то Эмме показалось, что Зауер в хорошем настроении. По крайней мере
он был спокойнее обычного. Над морем летала стая аэропланов.
- Отто, а почему аэропланы не падают? - спросила вдруг Эмма.
- До какой степени ты глупа, Эмма! - ответил Зауер. - Поразительно, как
я этого не замечал раньше!.. Эмма побледнела от горя и обиды.
- Ну что ж, можешь оставить меня, - ответила она дрогнувшим от слез
голосом. - Возьму маленького Отто и уйду...
- Пожалуйста! Удерживать не буду. Но сына я тебе не отдам! - И,
поправив одеяльце на ребенке, он вышел.
Эмма, уже не сдерживая слез, подошла к ребенку и склонилась над ним.
- Неужели я лишусь и этого?
На дорожке сада заскрипел под чьими-то ногами песок.
- Могу я видеть господина Зауера?
Эмма наскоро вытерла лицо платком и обернулась. Перед нею стоял молодой
человек в летнем белом костюме, с рыжими волосами и веснушками на лице.
"Где я видела это лицо?" - подумала Эмма.
- Вы не узнаете меня? Мы, кажется, встречались.
- Ах, да, да, господин Готлиб!
- Рудольф Готлиб, вы не ошиблись.
На голоса вышел Зауер. Готлиб поклонился.
- Господин Зауер, мне нужно с вами поговорить по весьма важному делу.
Они прошли в кабинет.
- Надеюсь, вам известно из газет, - начал Готлиб, - о всех событиях
последнего времени.
- Я не читаю газет, - ответил Зауер. Готлиб поднял с изумлением брови.
- Но об этом говорит весь мир!
Зауер был несколько смущен. С самого приезда на Ривьеру он совершенно
не читал газет, как будто забыл об их существовании. Почему? Он сам не
знал этого. И теперь вопрос Готлиба заставил его самого призадуматься.
- Я хотел отдохнуть, - ответил Зауер, чтобы как-нибудь объяснить
странность, - а в газетах всегда есть что-нибудь, что волнует или
расстроит.., все эти политические дрязги...
- В таком случае я должен вам осветить положение вещей. Дело идет уже
не о политических дрязгах, а об опасности, которая угрожает целой стране,
быть может, всему миру.
Готлиб рассказал Зауеру о необычайной войне между комитетом спасения и
Штирнером и о бесславном поражении "железного генерала".
Зауер слушал с возрастающим вниманием, прерывая иногда рассказчика
ругательствами по адресу Штирнера.
Эти реплики, видимо, очень нравились Готлибу.
- Я чрезвычайно доволен, - сказал Готлиб, окончив рассказ, - что вы,
кажется, так же мало расположены к Штирнеру, как и я. Каждый из нас имеет
свои причины ненавидеть Штирнера. Но вы с ним работали, были его правой
рукой, и я, признаюсь, опасался, что вы и сейчас на его стороне. Тогда моя
миссия не увенчалась бы успехом... Я послан комитетом, - собственно, это
была моя идея, - но я имею полномочия... Мне казалось, что вы единственный
человек, который может открыть тайну необычайного влияния Штирнера на
людей, тайну той силы, которою он обладает. В настоящее время большинство
ученых склоняется к тому, что Штирнер овладел тайной передачи мысли на
расстояние. Но секрет этой передачи не открыт. И если бы вы захотели.., вы
могли бы оказать нам огромную услугу.., и награда...
Зауер поднялся и в волнении прошел по комнате.
- Награда? Свалить этого изверга Штирнера - лучшая награда для меня!
В этот момент Зауер подумал об Эльзе.
Ему вспомнилась сказка о принцессе, попавшей в руки злого волшебника.
Штирнер - этот волшебник. А он, Зауер, рыцарь, который должен освободить
принцессу от чар. Освободить! Но как?..
- Я охотно помог бы вам, господин Готлиб, если бы хоть что-нибудь знал
наверное. Собственно говоря, у меня имеются только догадки. Насколько мне
известно, Штирнер до поступления на службу к вашему покойному дядюшке
занимался научной деятельностью в области изучения мозга и передачи мыслей
на расстояние. Он делал опыты над животными, и я сам видел, что эти
животные проделывали чудеса. Я лично думаю.. - Зауер помолчал, как бы
колеблясь, затем продолжал, - что ваш дядюшка. Карл Готлиб, погиб не
естественной смертью... Это собака, бросившаяся под ноги старика в момент
приближения поезда, - пусть Штирнера не было в этот момент, - она могла
действовать по его внушению.
Рудольф Готлиб привстал и вытянул вперед голову. От волнения он тяжело
дышал.
- Я всегда думал, что в деле наследства скрыто преступление! -
воскликнул он. - Но почему вы не высказали своих подозрений во время
процесса? Больше того, на суде вы защищали интересы Эльзы Глюк...
Зауер пожал плечами.
- Я думаю, что я, как и все окружающие Штирнера, находился под влиянием
этого ужасного человека. Я не ученый и не знаю, каким путем Штирнер
внушает людям свои мысли. Но я думаю, что власть его ограничена известным
кругом воздействия. Сужу я об этом потому, что только здесь, вдали от
него, я почувствовал, как стал постепенно освобождаться от какого-то
гипноза, "размагничиваться" от того заряда, который, очевидно, получен
мною перед отъездом. Или Штирнер не достиг еще возможности действовать на
большие расстояния, или же он сделал мне, при моем отъезде, недостаточно
сильное внушение, и оно со временем ослабело.
- Вы правы, - сказал Готлиб. - Но Штирнер, по-видимому, непрерывно
совершенствуется, круг, сила и длительность его воздействия все
увеличиваются. И кто знает, может быть, уже завтра мы не будем в
безопасности и здесь.
Зауер вздрогнул.
- Опять? Опять подпасть под власть этого человека? Сделаться игрушкой в
его руках? Нет, лучше бежать на край света! А еще лучше уничтожить
Штирнера. Освободить, себя и других!..
- И если это так, если тайна успеха Штирнера в этом, то бороться с ним
можно только равным оружием. Кто даст нам его? Они молчали. Зауер что-то
обдумывал.
- Да, вы правы, - сказал он. - Бороться можно только равным оружием.
Мне сейчас пришла мысль. Не может же быть, чтобы только один Штирнер
занимался разрешением проблемы о передаче мысли на расстояние. Надо
поискать среди ученых...
- Мы искали, - сказал Готлиб, - обращались к ученым, работавшим в этой
области. Но их так мало. Мы запрашивали одного итальянского ученого. Он
ответил, что то, что делает Штирнер, еще недоступно современной науке. Или
Штирнер гений в этой области, ушедший вперед, или тут что-нибудь иное.
- Но не один же итальянец...
- Мне приходилось читать об опытах еще одного ученого. Правда, он даже
не имеет профессорского звания.
- И потому вы не обратились к нему? - с иронией спросил Зауер.
- Признаюсь...
- Д Штирнер разве гнет нас в дугу своим профессорским званием? Надо
непременно найти этого ученого! Нельзя упускать ни одного шанса.
Подумав немного, Зауер сказал:
- И нельзя упускать ни одной минуты. Вот что: я еду с вами, мы разыщем
этого ученого и послушаем, что он нам скажет. Да, еще одно. Штирнер жил на
вилле в Ментоне, это рядом. Надо заглянуть туда, не оставил ли он после
себя каких-нибудь следов.
Зауер быстро собрался в дорогу.
- Эмма, - сказал он, встретив жену на веранде, - я уезжаю.
- Надолго? - тревожно спросила Эмма.
- Не знаю, но думаю, что надолго. - Холодно простившись с нею, он
быстро вышел в сопровождении Готлиба.
А Эмма не знала, плакать ли о том, что Зауер покинул ее, или
радоваться, что он не лишил ее ребенка.
Зауер, имевший доверенность от Штирнера, беспрепятственно проник в
виллу Эльзы Глюк и внимательно осмотрел все помещение.
В одной из комнат, почти пустой, был найден огромный кусок
металлического сплава. На полу валялись обрывки проволочной спирали,
обломки фарфоровых изоляторов, клеммы, зажимы.
- Чистая работа! - сказал Готлиб, разглядывая сплавленную глыбу
металла. - Штирнер умеет прятать концы в воду. Ясно, что здесь стоял
какой-то аппарат. Но как удалось ему расплавить весь металл, не обуглив
даже пола?
- Ну что ж, нам здесь делать больше нечего, Готлиб. Едем искать
противоядное оружие. Где находится ваш недипломированный ученый?
- В Москве.
Месяц спустя Зауер и Готлиб входили во двор-колодец на Тверской-Ямской,
недалеко от Триумфальных ворот. Шестиэтажные дома плотно обступали
асфальтированную площадку. Голоса игравших детей гулко отдавались среди
высоких стен.
- Кажется, здесь, - сказал Готлиб, просматривая номера квартир у
входной двери дома. - Идем, Зауер. Пока все идет хорошо.
- Фу, черт возьми, когда же кончится эта лестница? Удивительно, как это
могут люди жить без лифта! - ворчал Зауер, тяжело дыша. - Какой номер
квартиры?
- Двадцать девятый.
- А это двадцать пятый. Значит, на самый верх.
- Ничего, вам полезен моцион, вы слишком быстро полнеете, Зауер, -
сказал Готлиб и нажал кнопку.
Зауер был разочарован тем, что он увидел, войдя, наконец, к Качинскому.
Ни обстановка комнаты, ни сам изобретатель не соответствовали тому, что
представлял себе Зауер.
Он ожидал увидеть кабинет, заваленный и заставленный всякими машинами,
с тем беспорядком, который присущ изобретателям.
Жилище Качинского не напоминало лаборатории современного Фауста.
Это была небольшая комната, с широким венецианским окном. У окна стоял
большой письменный стол с пишущей" машинкой. Другая машинка помещалась на
небольшом столике, примыкавшем к узкой стороне письменного стола.
Эти машины, одна с русским, другая с латинским шрифтом, да небольшой
чертеж ветряного двигателя по системе Флетнера на стене у стола были
единственными неясными указателями характера работ владельца комнаты.
Над широким турецким диваном висела неплохая копия с картины Греза,
изображающая девушку с характерным "грезовским" наивно-лукавым выражением
глаз.
Зауер посмотрел на эту головку и поморщился. Ему вспомнилась Эмма. Он
сравнивал ее с грезовскими девушками, когда так неожиданно влюбился в нее.
Рядом с головкой Греза висели два пейзажа. На отдельном маленьком
столике помещалась чугунная статуэтка, изображавшая одну из конных групп
Клодта, стоящих в Ленинграде, на Аничковом мосту.
Небольшой буфет, шкаф с зеркалом, стол посреди комнаты, застланный
чистой скатертью, и несколько оббитых кожей стульев с высокими спинками
дополняли обстановку.
На всем лежала печать чистоты и аккуратности. И это тоже сбивало с
толку Зауера. Сидя в этой комнате, можно было представить, что находишься
в Берлине, Мюнхене, но никак не в Москве.
Совсем иначе представлял он себе и русского изобретателя. Эта порода
людей, по мнению Зауера, должна отличаться особыми чертами. Но перед
Готлибом и Зауером стоял скромный на вид, еще молодой человек, со светлыми
зачесанными назад волосами, светлыми глазами, гладко выбритым лицом,
правильным носом и со скульптурно очерченной линией рта. Он был одет в
темно-коричневую вельветовую блузу и брюки покроя галифе, заправленные в
сапоги с узкими голенищами.
Рядом с ним стояла жена, в белой блузке, радушная и приветливая.
"Уж не ошиблись ли мы?" - подумал Зауер. Но они не ошиблись. Гости
представились, и скоро завязалась оживленная беседа.
"И этот человек, - подумал Зауер, - быть может, обладает такой же
могучей силой, как Штирнер, но живет и выглядит так просто! Неужели он не
чувствовал соблазна использовать эту силу в личных интересах, как Штирнер?
Стать необычайно богатым, могущественным. Или здесь люди действительно
мыслят и чувствуют иначе?.."
Зауер постарался косвенно получить ответ на интересующий его вопрос.
- Скажите, - обратился он с шутливой улыбкой к жене Качинского, - а вам
не страшно иметь такого мужа, который может внушить окружающим все, что
ему захочется, вам, например?
Качинская удивленно подняла брови.
- Зачем? Что особенного он мне может внушить? Мне и в голову никогда не
приходила эта мысль. Для опытов у него есть лаборатория. Качинский
улыбнулся.
- Но все-таки это опасная сила, - сказал, несколько смутившись, Зауер.
- Как всякая другая, - ответил Качинский. - Нобель изобрел динамит, для
того чтобы облегчить человеческий труд в борьбе с природой - взрывать
гранит. А человечество сделало из этого изобретения самое страшное орудие
истребления. И огорченному Нобелю оставалось только учредить на
"динамитные доходы" премию мира, чтобы хоть немного искупить свой
невольный грех перед человечеством. Штирнер в этом случае не исключение.
Он только использовал эту новую силу в своих единоличных целях.
- Все зависит от того, в чьих руках находится топор, - продолжал
Качинский. - Один рубит им дрова, другой - человеческие головы. Опасность
такого использования предвиделась еще до того, как Штирнер бросил вызов