Избранник свободы
Весной 1986-го, вскоре после взрыва в Чернобыле, настала сильная жара и много дней подряд дули радиоактивные ветры. Небо было прозрачным, солнечный свет ослепительным, а кроны деревьев в кружеве майских цветов казались облитыми кипящей белой пеной. В дни такого яркого света у меня возникало чувство, что и душа становится прозрачной до самой своей глубины и наконец-то проявляется настоящая природа моего "Я", не замутнённая ничем.
Чем есть сущность моего "Я", сущность сознания? Это наибольшая из всех загадок, потому что хотя "Я" и созерцает многообразный мир, но само себя оно увидеть не может. Однако в дни сверкающего света начинает казаться, что сама сущность "Я"
есть ничем иным, как алмазный свет полдня, собирающийся в фокус в ослепительной белой звезде солнца.
Именно это - переживание сущности своего "Я" - мне хотелось найти и в солнечном блеске над побережьем Крыма, и в белизне горных склонов Памира, и в раскалённом солнце пустыни над Туркестаном и во всех мгновениях "великого полдня" над полевыми дорогами Приднепровской Украины. Ведь найти его - значит найти самого себя. Оказалось, что мне суждено было обрести это не где-то в далёких краях, а на песчаных обрывах прибрежных гор.
В один из майских дней 1986 года, стоя на своей пристани, я смотрел на небо над бучацкими горами и думал о том, что завтра утром уйду туда, в глубину яркого я пестрого мира - поистине, фантастического мира! - над которым никогда не меркнет свет солнца. Там, в самом сердце тех гор, синеющих вдали в мареве, есть заветное для меня место, влекущее к себе. Вчера туда уже поехала компания, и Коля, высунувшись в своей коричневой шляпе из "метеора", махнул мне рукой... Там, недалеко от едва заметного устья Голубого каньона - а утренние часы небо над ним действительно ослепляет своей голубизной - есть лагуна, образованная полосой гальки, намытой прибоем; и черепаховое озеро с гладким чёрным зеркалом воды.
На этой окатанной серой гальке давно исчезнувших морей, перед осыпающимся светлым песчаным обрывом, белизной своего песка намекающим на солнечный свет, можно будет остановиться, снять рюкзак, лечь спиной на теплые камни лицом к бездонному небу и ждать, пока коснётся меня луч белой звезды солнца.
Рядом будет плескаться прозрачная волна; бесконечное синее, почти морское пространство, простирающееся до самого горизонта и юго-восточный бриз... Да, это оно - согласие с жизнью, когда знаешь, что в этот миг с тобой происходит именно то, чего бы ты желал, и ничего лучшего даже не представляешь... Протянув руку к зениту, я буду играть с ней, белой звездой, вспыхивающей между пальцами. В такой игре раскрывается моя сущность, для которой ничего больше не нужно кроме этого мгновения, длящегося вечно...
Избранник свободы...
"Свiт ловив мене та не вмiймав"
Возвращаясь в Киев, опалённый солнцем и с грязью всех далеких дорог на рюкзаке, я обычно шёл с речного вокзала через Подол, где в парке напротив Братского монастыря среди лип стоит памятник Григорию Сковороде страннику с котомкой, похожей на тот армейский рюкзак, с которым начинались когда-то в 1979 году и мои странствия. Глядя на статую философа, я думал о том, что Григорий тоже был бродягой, как и я. "Свiт ловив мене, та не впiймав" - только за эти слова ему уже можно было поставить памятник. Присев на скамейку в этом парке, приятно бывает на несколько мгновений отрешится от всего и взглянуть на прожитую жизнь, наслаждаясь контрастом между миром полевых дорог и пространством города.
Ведь какие неслабые годы пролетели над нашими головами и над Вечным Городом, столь же извечно рождающем в душах грезы! Снова и снова переживать эти яркие островки памяти... снова гулять по Петровской аллее под белым дождем облетающих каштанов и вспоминать вкус давно выпитого вина; снова очаровываться давно отзвучавшей музыкой и не померкшей красотой пролетевших лет... Но неужели может настать такое время, когда Даль отвернёт свою улыбку от меня, и мне придётся с сожаление сказать себе: "So old for rock-n-roll, so young for die..."?
Для чего, в сущности, живёт человек на свете? Для дела своего? Для долга? Нет, разве что для счастья. А счастье неотделимо от дела, долга, призвания. Именно счастье оказывается конечной целью существования. Как найти ответ на вопрос:
удалась ли жизнь? По исполнению своего дела или призвания не получится, ибо кто его знает, какое моё настоящее призвание - сидеть с девками в баре на Крещатике, писать книги вроде этой, или странствовать по дорогам. Только по счастью можно решить, удалась ли жизнь. Если оно есть, то не важно, что человек делал - исследовал запредельные пространства, торговал джинсами на базаре или пас гусей в селе; люди ведь разные, и счастье тоже разное для всех.
В радиоактивное лето 1986 года я редко бывал в городе - приезжал на два или три дня, а потом - обратно. И снова мимо меня неслись берега зелёные горы; белый веер брызг за кормой "ракеты" и раскачивающееся в небе солнце. Тогда опять всё становилось так просто, и всё быстрее и быстрее вращался вокруг меня фантастический мир, где смешались реальность и иллюзия, уже не оставляя времени на размышления о смысле и бессмыслии.
Под выгоревшим флагом на корме "ракеты" - фамильярно треплющемся на ветру флагом свободы - я стоял, засунув руки в карманы штанов и смотрел на пенный след, убегающий назад и теряющийся вдали, где на горизонте остался город. "Нет, - думал я, - никогда не заканчивается юность, потому что она - не возраст, не период жизни, и даже не яркий взлёт судьбы. Это состояние души; закипающий в сердце солнечный газ полдня; невидимый ветер силы, танцующий во мне. А такие вещи, если они есть, не стареют никогда".
Ведь "свiт ловив мене, та не вмiймав..."
Smiles of the Beyond
Летом 1986 года произошло самое глубокое для меня погружение в мир призрачных гор и, пожалуй, именно тот год был наиболее ярким в моих поисках "ветра силы".
Работа на пристани не только давала возможность иметь базу, где можно было оставлять вещи и ночевать в холодное время, но и предполагала наличие свободного времени, в которое я мог делать, что хотел.
В восемь часов утра я сдавал дежурство Шкиперу, надевал рюкзак и, не задерживаясь на барже ни минуты, уходил в холмы, где странствовал двое суток, предоставленный самому себе, после чего должен был утром появиться на работе и принять вахту. Когда погода была хорошей, уходить было легко даль звала, а солнечный свет и синева небес обещали новые приключения, которые столь щедро дарил мне в то лето мир - этот совершеннейший из всех учителей.
Но солнце светило, конечно же, не всегда, и временами приходилось уходить с баржи в плохую погоду, когда даже собаку на улицу не выгонят. Сначала я чувствовал себя неуютно, если приходилось отправляться бродить по лесам и полям под проливным дождем, но сидеть в своей каюте мне тоже не хотелось - я ведь не для того я бросил всё и приехал сюда...
Постепенно степень погружения нарастала и я всё больше проникался чисто природными ритмами, как дикий зверь. Звери ведь не боятся дождя и бури они либо идут по своим делам, либо укрываются в логове. Для меня таким логовом стала Бабина гора, где тем летом я проводил большую часть времени. Меня влекли настроения бучацкого посвящения, испытанные в прошлом году, и я хотел как можно глубже погрузиться в них.
Я считал, что надолго обосновался в Григоровке и моя дальнейшая жизнь будет связана с этими местами где, наконец, можно будет жить особой, альтернативной эзотерической жизнью. Но интуиция временами подсказывала, что всё может сложиться по иному, у меня на самом деле не так много времени и необходимо торопиться обрести плоды бучацкого посвящения.
Об этом напоминал пока ещё далекий гул бульдозеров, доносящийся иногда по ночам - на мир Волшебных Гор стала наступать стройка очередной электростанции и со стороны Студенца начали прокладывать широкую дорогу. Потом, когда настал крах советской власти, это строительство приостановилось, но разрушений наделало немало, оставив после себя срытые горы и вырубленные леса. Тем же летом мне все чаще и чаще пришлось сталкиваться со следами строительной деятельности и в глубине души начало зарождаться чувство обреченности этого райского мира лесов и гор.
И если раньше, в годы трахтемировского посвящения я думал, что моя жизнь вольного странника может продолжаться бесконечно, то бучацкое посвящение стало неразрывно связанным с чувством обреченности. В действительности дело было даже не в стройке, а в чём-то ином - в какой-то смертоносности, скрытой в самой природе этого волшебного мира. И хотя потом мне пришлось провести в этих горах ещё очень много лет, гораздо больше, чем я мог подумать в 1986 году, чувство обречённости не покидало меня все эти годы. Оно было подобным появлению в чистом небе перистых облаков, наползающих из-за гор и обещающих неизбежную порчу погоды.
Но тогда, летом 1986-го, я еще мало задумывался об этом и наслаждался своей свободой. Лето в год чернобыльской катастрофы было засушливым и жарким, много дней подряд мир был заполнен столь любимым мной сверкающим светом, а людей в тех краях было совсем мало - все, кто мог, покинул центральную часть Украины, где дули радиоактивные ветры, и уехал куда-нибудь подальше.
А мне было наплевать на Чернобыль - меня влекла Бабина гора. С пристани её было хорошо видно - по утрам, вечером или в жаркий полдень этот самый дальний мыс, из-за которого появлялась белая точка "метеора", притягивал мой взор к себе, и с самого утра, сдав вахту, я устремлялся туда.
Пройдя по коровьим тропинкам через заброшенный сад, я выходил на широкий пляж, где обычно купался. С тех пор это место перед началом бучацкого леса надолго запомнилось мне - когда я выходил из воды на песок, под палящее солнце, а впереди виднелись покрытые лесом зеленые горы, на ум часто приходили слова Ауробиндо из "Синтеза йоги": "Глядя на грандиозную йогу природы, я снова говорю, что йога - это осознанная жизнь, а жизнь неосознанная йога". И потом, когда я шёл босыми ногами по лесным тропинкам, то поднимаясь на горы, то спускаясь в долины, эти слова звучали в моей душе как заклинание: "... вся жизнь - это неосознанная йога".
Проходя через село Бучак, я часто покупал в сельском магазине всякие припасы, так что скоро продавщица меня запомнила и знала, что я работаю в Григоровке на пристани. А через три часа я оказывался на ставшей родной поляне в тени берез, где в траве лежало несколько больших серых камней. Это место тем летом я воспринимал как дом, куда снова и снова хотелось возвращаться после странствий по дорогам, где меня обжигал зной солнца и мочили дожди. Действительно, именно сюда, а не в городскую квартиру и не в каюту на барже я стремился, как стремятся обычно домой.
Там я проводил двое суток, поставив палатку под березами и путешествуя по окрестным лесам и горам. Когда приходила пора уходить, я складывал кое-какие оставшиеся продукты в старый котелок и прятал его вместе с топором и лопатой под корнями липы.
Чтобы успеть на работу к восьми часам утра, мне приходилось выходить с Бабиной горы в пять. На рассвете меня будило пение птиц - громче всех пела иволга, гнездившаяся где-то на верхушке березы. Когда я переходил через ручей в устье Голубого каньона, за рекой вставало красное солнце, а лес ранней порой был наполнен приятной прохладой.
С нетерпением я ждал, пока пройдут сутки дежурства, чтобы снова вернуться в этот волшебный райский мирок у черепахового озера. В то лето сюда мало кто приезжал и когда появлялись мои друзья из 84 года - Коля или Гриша, с компанией, музыкой, шутками и весельем, я был рад их видеть, прикасаясь через них к миру людей. Сам же человеческий мир, который я на время покинул, казался из моего отшельничества далеким и нереальным, но после того, как несколько месяцев не появляешься в городе, этот мир начинает приобретать некоторую притягательную силу.
Сидя на поляне под березами или в траве на краю обрыва над черепаховым озером, я осознал, что если в прежние годы меня привлекали странствия по новым дорогам - ведь я искал место силы - то сейчас такое место найдено. Можно, конечно, в любой момент встать, собрать вещи и отправиться по дорогам куда угодно - в Трахтемиров, в Канев, в Тростянец или в Глинчу. Но зачем? Дороги влекли меня, когда я ещё не нашел сердце этих гор. Теперь я постоянно нахожусь в нём и поэтому больше не хочется никуда идти. Лежать на песке и созерцать маленький цветок, пёстрые крылья бабочки или камень этого оказывается вполне достаточно, чтобы запредельный дух волшебных гор входил в мою душу.
По утрам, пока было не жарко, по мокрой от росы траве я шел в яры, в отроги Голубого каньона. В то лето я увлекся эзотерической геологией и носил с собой книги, посвященные строению этих гор, считая, что места силы связаны с геологическими разломами и деформациями пластов.
Когда солнце поднималось выше, я возвращался к своей палатке и день проводил на берегу. Там у меня была любимое бревно, лежавшее на камнях у самой воды, сидя на котором я видел синеющую вдали вершину Марьиной горы в Каневском заповеднике.
Часами сидя на бревне под жарким солнцем, я одевал наушники и слушал плейер.
Однажды Миша привез кассету с какой-то совершенно необыкновенной по тем временам музыкой - это был Андреас Волленвейдер, которым я тогда проникся. Волленвейдера я обычно слушал, лежа в пасмурную погоду в траве под березами или ходил, одев наушники, в окрестностях Бабиной горы - ощущая босыми ногами ветки и камни, медленно поднимаясь по дорогам и тропинкам на склонах поросших травой холмов.
По вечерам мне нравилось подниматься на Бабину гору и ложиться на вершине, пахнущей нагревшейся на солнце землёй и летними травами. В глубине неба плыли редкие белые облака, а передо мной был весь мир, простирающийся до самых далёких горизонтов. Так я лежал, заложив руки за голову, глядя вдаль, и мне не хотелось ни думать, ни уходить отсюда, а в душе рождалось чувство покоя и полноты бытия.
На горизонте виднелся далёкий мыс в Зарубинцах. Это там, у того мыса, меня не раз посещало чувство раскрывающейся передо мной "солнечной дороги", в центре которой неизменно оказывалась Бабина гора, а весь мир бучацкого посвящения воспринимался как единый бесформенный образ, суть которого трудно передать словами. Если же войти в этот мир и затеряться на его дорогах, - поистине, этих дорогах действительности, - то в путешествиях и приключениях такая целостность восприятия незаметно утрачивается, заслоняемая разными впечатлениями и событиями. Но здесь, на вершине горы, когда, казалось, весь мир с его дорогами снова оказывался перед моим взором, это чувство целостности возвращалось. Мне представилось, как будто одна часть моего "я" идёт где-то там по дорогам, исчезая и тая в солнечном мираже лета, а другая часть меня откуда-то от самого далёкого мыса смотрит на туманную гряду гор, на чёрточку баржи, уходящей вдаль... на белую точку "метеора", исчезающего за поворотом; смотрит на того, первого "я", идущего по дорогам и видит сразу весь этот мир, во всех моментах времени, сжатых вместе - зелёные горы, солнце в небе, каменистые обрывы берега... Видит маленькую фигурку босого человека в выгоревшей клетчатой рубашке, затерявшегося в огромном, пёстром и многоликом мире - то пробирающегося по лесным дорогам, то пьющего воду из ручья в глубоком яру, то купающегося под горой Лысухой, где корни дуба нависали над краем обрыва...
День заканчивался, над горами загоралась заря, а я сидел в наушниках на вершине горы, слушая музыку - мир в эти мгновения казался совершенным. Когда заря угасала, я спускался вниз и разводил костёр. У этого костра я провел много вечеров в одиночестве, но оно не тяготило меня. Изредка моим собеседником был Коля, иногда - Гриша, но чаще это был Миша, с которым меня познакомил в прошлом году Волохан.
В то лето он часто приезжал на Бабину гору и мы подолгу разговаривали с ним по ночам у костра - о Востоке, о пути, о запредельном, о наркотиках... Об одном индийском гуру, поселившемся в штате Орегон - имя его в те годы влекло многих, в том числе и нас. Так началась наша с Мишей дружба, протянувшаяся потом на долгие годы, и я многому научился у него творчеству, медитативному образу жизни...
умению совмещать преданность Пути и причастность к миру современной цивилизации; умение оставаться странствующим саньясином и в то же время знать, как заработать деньги на дорогой магнитофон. Мы с Мишей не раз странствовали в то лето по дорогам - Трахтемиров, великий полдень на Зарубиной горе, Каневский заповедник...
Во второй половине лета в холмах появился Шри Филипп, приехавший откуда-то из Подмосковья. Ему уже не хотелось возвращаться в Бучак, на хутор Билянивку, куда приближалось строительство дороги - хата Вити А. под крутой горой напротив бабы Мотри, где когда-то кипела богемная жизнь, стояла заброшенная с выбитыми окнами.
Я договорился с бабой Серафиной из Трахтемирова, перебравшейся в Переяслав, и та согласилась, чтобы Филипп пожил в её хате, присматривая за домом.
Тем летом я подружился с Максом, и если раньше наши встречи были связаны с экспедициями, то теперь он приезжал в холмы сам, и мы путешествовали с ним по дорогам. Однажды жарким вечером в начале августа мы возвращались после двухдневного похода на Зарубину гору, где предавались испитию чая со Шри Филиппом и компанией. Уже начало темнеть, и мы решили заночевать на горе Каменухе, высоко поднимающейся над Днепром неподалёку от пристани.
Палатка, освещённая свечой, стояла на самой вершине горы, где над песчаными осыпями и каменными глыбами возле одинокой сосны была небольшая ровная площадка, поросшая жесткой, полузасохшей травой. Металлические штыри растяжек палатки с трудом заходили в каменистую почву, но зато потом, когда успешно завершилась возня с верёвками в полной темноте, мы с кайфом сели, вознесённые над всем миром и зажгли небольшой костер.
Макс был истинным любителем чая, у него я научился разбираться в сортах чая и понял, чем настоящий английский чай "Earl Grey" отличается от грузинского. Пока мы шли на Каменуху, он всю дорогу нёс в котелке воду из села Лукавица, опасаясь споткнуться в темноте и уронить котелок - ведь на Каменухе воды не было, - чтобы совершить у костра чайную церемонию.
Установив котелок на камнях над огнем, мы разложили на земле чайные принадлежности - банку с сахаром, остатки печенья и жестяную коробку "Графа Грэя". Была уже глубокая ночь, далеко за Днепром мерцали какие-то огни; над головой светила яркая звезда и мы рассматривали её в старый потёртый бинокль 1945 года выпуска, принадлежавший когда-то доктору Максимову и подаренный мне Максом этим летом. Я очень гордился этим старым культовым биноклем и везде носил его с собой.
Неторопливо и благостно мы беседовали о том и о сём - о жизни, о судьбах разных людей и о запредельном духе этих гор, входящем в нас на дорогах лета и обладающим способностью расширять сознание. Долго обсуждая эту тему, мы так и не смогли ответить для себя на вопрос, откуда возникает этот запредельный дух. То ли дело было в необычной геологии холмов - меня в то время привлекала именно эта мысль; то ли, как считал Макс, дух гор постепенно создавался поколениями странников, ходивших по дорогам Приднепровской Украины всегда. Мы стали вспоминать разных путешественников, бывавших здесь, сойдясь на том, что немало было странников, о которых мы просто ничего не знаем.
Макс рассказывал о своей юности, прошедшей в Каневском заповеднике, и мне запомнилась история о профессоре Кистяковском, биологе, одно время руководившем в заповеднике практикой студентов. То был аскетического облика старец, который каждое лето отправлялся из Киева в Канев на долблёном деревянном челне, похожем на байдарку.
Звездная ночь была теплой, после крепкого чая спать не хотелось и снова ко мне пришло знакомое чувство - весь мир, и моя жизнь в нём, и жизни разных людей, о которых мы вспоминали, и других людей, нам неведомых - всё это соединилось воедино в целостный образ - в сумму всего.
В ту ночь у костра впервые прозвучала идея создать в этих горах национальный парк, чтобы не только сохранить этот удивительный волшебный мир - владения ветра силы - обладающий столь редкой способностью расширять сознание, но и создать для самих себя некое жизненное пространство. Потом мы ещё много раз возвращались к этой идее, и хотя то, о чем мы мечтали в ту ночь у костра на Каменухе, не получилось, кое-что нам всё же удалось сделать. Был даже разработан подробный проект национального парка и подан с подписями всяких важных лиц в Верховный Совет, но в конце 80-х этим никто не хотел заниматься, а во второй половине 90-х нашим проектом воспользовались финансовые магнаты, решившие превратить холмы в частные владения. Однако тогда, летом 86-го, мы с Максом не предполагали, чем может всё это закончиться, да и впереди у нас еще было двенадцать лет свободы.
Пролетело и это лето, наполненное множеством разных событий, и настала сухая тёплая осень, запомнившаяся долго длившимся "бабьим летом". По ночам уже начались заморозки, пахло дымом из печей, улетели на юг птицы и пожелтели леса на склонах бучацких гор. Но безветренными днями всё ещё светило теплое солнце и можно было часами лежать на ватнике на берегу под Бабиной горой.
Однажды в октябре, взяв с собой два запасных одеяла, я в последний раз за это лето поставил свою палатку у черепахового озера. Когда стемнело, я разжёг большой костёр из толстых бревен и сел у огня, завернувшись в ватник. Яркие события прошедшего лета проходили в памяти. Хотя к осени уже чувствовалось некоторое пресыщение восьмимесячной жизнью вдали от города, но от осознания того, что наступит зима и нужно будет возвращаться, становилось немного грустно.
Правильным ли было моё решение провести в этих местах весну, лето, и осень, работая на пристани? - думал я, переворачивая дрова в костре и сдвигая их ближе друг к другу. Иногда бревна потрескивали, выбрасывая вверх искры, а в чёрном октябрьском небе мерцали холодные звёзды.
Да - ответил я сам себе - за это лето я достиг того, чего хотел, погрузившись сполна в то состояние, которое впервые открылось мне на Бабиной горе - состояние единства с миром. Когда-то оно было редким даром, а теперь я нашел месте внутри себя, где оно скрыто, и живу в нём постоянно.
Из глубины яра потянуло холодом. Чай в закопчённом котелке уже заварился и его можно было наливать в зелёную эмалированную кружку. Пока я неторопливо размешивал сахар, в памяти промелькнули образы разных людей, с которыми сводила жизнь на этом берегу... Где-то высоко над горами зародился гул высоко летящего самолета, медленно тянущийся через ночное небо, и в этот миг ко мне снова пришло то самое чувство - сумма всего, единство всего со всем...
Когда-нибудь через много лет я вспомню этот костер холодной осенней ночью, гул самолета, медленно тянущийся в небе, и это вселенское чувство... Сумма всего...
Я знал, что где бы я ни был и чем бы ни занимался, это воспоминание всколыхнёт душу. И тогда снова захочется пройтись по каменистым дорогам бучацких гор, вспоминая дни 1986 года и эти заветные мгновения. Даже уйдя в прошлое, как уходит сейчас за горизонт гул ночного самолета, они останутся в памяти, как основание моей личности; как широко распахнутое окно в яркий и волшебный мир.
Потому что именно в странствиях молодости, наполнивших те годы привкусом свободы и изменивших меня самого, был первоисток моего духа.
Сладкий чай со свежим печеньем, купленным сегодня в бучацком магазине, настраивал на размышления о вечном, и я поставил на огонь ещё один котелок с водой.
Конечно же, я был не первым, кто покидал мир цивилизации, чтобы прикоснуться к первоосновам бытия. Такие люди были всегда, другое дело, что о многих из них мы ничего не знаем. В прошлом веке англичане уезжали в свои колонии в Индии, немцы - в Африку; в наше время мир стал более доступным и современных пилигримов привлекает Дальний Восток, Непал или джунгли Амазонии.
У наших соотечественников возможности были более ограниченные - тем более, в 1986 году. Возможно, мне тоже хотелось бы странствовать в горах Южной Америки, но жизнь подарила мне место силы здесь, в этих холмах. А если какая-то часть мира действительно становится для человека местом силы, то уже не имеет особого значения, находится ли это место на островах тропических морей или в Черкасской области.
Я вспоминал, как в 1981 году в первый раз стоял на незнакомом мне берегу у самого далёкого мыса, а передо мной, в подковообразно изогнутой чаше гор простиралась Волшебная Страна - фантастический мир мечты и мифа с его синими небесами, зелеными лесами, яркими цветами, закатами и восходами, блеском вод и простором бесконечной дали, откуда летел мне навстречу ветер силы. Я был молод, впереди была вся жизнь и казалось, что в мире нет ничего невозможного.
Сказочный мир, раскрывшийся передо мной, очаровал и опьянил мое сердце - может быть, даже больше, чем способна очаровывать и опьянять любовь к женщине, - опьянил обещанием совершенной свободы, обещанием чуда. А что ещё нужно душе - чудо, совершающееся на фоне совершенной свободы...
Мне вспомнилась трахтемировская хата, в которой я прожил осень 1982 года - бушующие ветры, горящие в печи акациевые дрова, ночная луна и быстро летящие облака, серые высохшие травы и туманная даль; каменистые дороги и ржавые обрывы прибрежных гор... Ни с чем не сравнимое чувство чувство свободы от всего, чувство пустотности бытия, драгоценнейшее из всех чувств, о котором столько веков и столько жизней я мечтал и к которому стремился.
Весной 1986-го, вскоре после взрыва в Чернобыле, настала сильная жара и много дней подряд дули радиоактивные ветры. Небо было прозрачным, солнечный свет ослепительным, а кроны деревьев в кружеве майских цветов казались облитыми кипящей белой пеной. В дни такого яркого света у меня возникало чувство, что и душа становится прозрачной до самой своей глубины и наконец-то проявляется настоящая природа моего "Я", не замутнённая ничем.
Чем есть сущность моего "Я", сущность сознания? Это наибольшая из всех загадок, потому что хотя "Я" и созерцает многообразный мир, но само себя оно увидеть не может. Однако в дни сверкающего света начинает казаться, что сама сущность "Я"
есть ничем иным, как алмазный свет полдня, собирающийся в фокус в ослепительной белой звезде солнца.
Именно это - переживание сущности своего "Я" - мне хотелось найти и в солнечном блеске над побережьем Крыма, и в белизне горных склонов Памира, и в раскалённом солнце пустыни над Туркестаном и во всех мгновениях "великого полдня" над полевыми дорогами Приднепровской Украины. Ведь найти его - значит найти самого себя. Оказалось, что мне суждено было обрести это не где-то в далёких краях, а на песчаных обрывах прибрежных гор.
В один из майских дней 1986 года, стоя на своей пристани, я смотрел на небо над бучацкими горами и думал о том, что завтра утром уйду туда, в глубину яркого я пестрого мира - поистине, фантастического мира! - над которым никогда не меркнет свет солнца. Там, в самом сердце тех гор, синеющих вдали в мареве, есть заветное для меня место, влекущее к себе. Вчера туда уже поехала компания, и Коля, высунувшись в своей коричневой шляпе из "метеора", махнул мне рукой... Там, недалеко от едва заметного устья Голубого каньона - а утренние часы небо над ним действительно ослепляет своей голубизной - есть лагуна, образованная полосой гальки, намытой прибоем; и черепаховое озеро с гладким чёрным зеркалом воды.
На этой окатанной серой гальке давно исчезнувших морей, перед осыпающимся светлым песчаным обрывом, белизной своего песка намекающим на солнечный свет, можно будет остановиться, снять рюкзак, лечь спиной на теплые камни лицом к бездонному небу и ждать, пока коснётся меня луч белой звезды солнца.
Рядом будет плескаться прозрачная волна; бесконечное синее, почти морское пространство, простирающееся до самого горизонта и юго-восточный бриз... Да, это оно - согласие с жизнью, когда знаешь, что в этот миг с тобой происходит именно то, чего бы ты желал, и ничего лучшего даже не представляешь... Протянув руку к зениту, я буду играть с ней, белой звездой, вспыхивающей между пальцами. В такой игре раскрывается моя сущность, для которой ничего больше не нужно кроме этого мгновения, длящегося вечно...
Избранник свободы...
"Свiт ловив мене та не вмiймав"
Возвращаясь в Киев, опалённый солнцем и с грязью всех далеких дорог на рюкзаке, я обычно шёл с речного вокзала через Подол, где в парке напротив Братского монастыря среди лип стоит памятник Григорию Сковороде страннику с котомкой, похожей на тот армейский рюкзак, с которым начинались когда-то в 1979 году и мои странствия. Глядя на статую философа, я думал о том, что Григорий тоже был бродягой, как и я. "Свiт ловив мене, та не впiймав" - только за эти слова ему уже можно было поставить памятник. Присев на скамейку в этом парке, приятно бывает на несколько мгновений отрешится от всего и взглянуть на прожитую жизнь, наслаждаясь контрастом между миром полевых дорог и пространством города.
Ведь какие неслабые годы пролетели над нашими головами и над Вечным Городом, столь же извечно рождающем в душах грезы! Снова и снова переживать эти яркие островки памяти... снова гулять по Петровской аллее под белым дождем облетающих каштанов и вспоминать вкус давно выпитого вина; снова очаровываться давно отзвучавшей музыкой и не померкшей красотой пролетевших лет... Но неужели может настать такое время, когда Даль отвернёт свою улыбку от меня, и мне придётся с сожаление сказать себе: "So old for rock-n-roll, so young for die..."?
Для чего, в сущности, живёт человек на свете? Для дела своего? Для долга? Нет, разве что для счастья. А счастье неотделимо от дела, долга, призвания. Именно счастье оказывается конечной целью существования. Как найти ответ на вопрос:
удалась ли жизнь? По исполнению своего дела или призвания не получится, ибо кто его знает, какое моё настоящее призвание - сидеть с девками в баре на Крещатике, писать книги вроде этой, или странствовать по дорогам. Только по счастью можно решить, удалась ли жизнь. Если оно есть, то не важно, что человек делал - исследовал запредельные пространства, торговал джинсами на базаре или пас гусей в селе; люди ведь разные, и счастье тоже разное для всех.
В радиоактивное лето 1986 года я редко бывал в городе - приезжал на два или три дня, а потом - обратно. И снова мимо меня неслись берега зелёные горы; белый веер брызг за кормой "ракеты" и раскачивающееся в небе солнце. Тогда опять всё становилось так просто, и всё быстрее и быстрее вращался вокруг меня фантастический мир, где смешались реальность и иллюзия, уже не оставляя времени на размышления о смысле и бессмыслии.
Под выгоревшим флагом на корме "ракеты" - фамильярно треплющемся на ветру флагом свободы - я стоял, засунув руки в карманы штанов и смотрел на пенный след, убегающий назад и теряющийся вдали, где на горизонте остался город. "Нет, - думал я, - никогда не заканчивается юность, потому что она - не возраст, не период жизни, и даже не яркий взлёт судьбы. Это состояние души; закипающий в сердце солнечный газ полдня; невидимый ветер силы, танцующий во мне. А такие вещи, если они есть, не стареют никогда".
Ведь "свiт ловив мене, та не вмiймав..."
Smiles of the Beyond
Летом 1986 года произошло самое глубокое для меня погружение в мир призрачных гор и, пожалуй, именно тот год был наиболее ярким в моих поисках "ветра силы".
Работа на пристани не только давала возможность иметь базу, где можно было оставлять вещи и ночевать в холодное время, но и предполагала наличие свободного времени, в которое я мог делать, что хотел.
В восемь часов утра я сдавал дежурство Шкиперу, надевал рюкзак и, не задерживаясь на барже ни минуты, уходил в холмы, где странствовал двое суток, предоставленный самому себе, после чего должен был утром появиться на работе и принять вахту. Когда погода была хорошей, уходить было легко даль звала, а солнечный свет и синева небес обещали новые приключения, которые столь щедро дарил мне в то лето мир - этот совершеннейший из всех учителей.
Но солнце светило, конечно же, не всегда, и временами приходилось уходить с баржи в плохую погоду, когда даже собаку на улицу не выгонят. Сначала я чувствовал себя неуютно, если приходилось отправляться бродить по лесам и полям под проливным дождем, но сидеть в своей каюте мне тоже не хотелось - я ведь не для того я бросил всё и приехал сюда...
Постепенно степень погружения нарастала и я всё больше проникался чисто природными ритмами, как дикий зверь. Звери ведь не боятся дождя и бури они либо идут по своим делам, либо укрываются в логове. Для меня таким логовом стала Бабина гора, где тем летом я проводил большую часть времени. Меня влекли настроения бучацкого посвящения, испытанные в прошлом году, и я хотел как можно глубже погрузиться в них.
Я считал, что надолго обосновался в Григоровке и моя дальнейшая жизнь будет связана с этими местами где, наконец, можно будет жить особой, альтернативной эзотерической жизнью. Но интуиция временами подсказывала, что всё может сложиться по иному, у меня на самом деле не так много времени и необходимо торопиться обрести плоды бучацкого посвящения.
Об этом напоминал пока ещё далекий гул бульдозеров, доносящийся иногда по ночам - на мир Волшебных Гор стала наступать стройка очередной электростанции и со стороны Студенца начали прокладывать широкую дорогу. Потом, когда настал крах советской власти, это строительство приостановилось, но разрушений наделало немало, оставив после себя срытые горы и вырубленные леса. Тем же летом мне все чаще и чаще пришлось сталкиваться со следами строительной деятельности и в глубине души начало зарождаться чувство обреченности этого райского мира лесов и гор.
И если раньше, в годы трахтемировского посвящения я думал, что моя жизнь вольного странника может продолжаться бесконечно, то бучацкое посвящение стало неразрывно связанным с чувством обреченности. В действительности дело было даже не в стройке, а в чём-то ином - в какой-то смертоносности, скрытой в самой природе этого волшебного мира. И хотя потом мне пришлось провести в этих горах ещё очень много лет, гораздо больше, чем я мог подумать в 1986 году, чувство обречённости не покидало меня все эти годы. Оно было подобным появлению в чистом небе перистых облаков, наползающих из-за гор и обещающих неизбежную порчу погоды.
Но тогда, летом 1986-го, я еще мало задумывался об этом и наслаждался своей свободой. Лето в год чернобыльской катастрофы было засушливым и жарким, много дней подряд мир был заполнен столь любимым мной сверкающим светом, а людей в тех краях было совсем мало - все, кто мог, покинул центральную часть Украины, где дули радиоактивные ветры, и уехал куда-нибудь подальше.
А мне было наплевать на Чернобыль - меня влекла Бабина гора. С пристани её было хорошо видно - по утрам, вечером или в жаркий полдень этот самый дальний мыс, из-за которого появлялась белая точка "метеора", притягивал мой взор к себе, и с самого утра, сдав вахту, я устремлялся туда.
Пройдя по коровьим тропинкам через заброшенный сад, я выходил на широкий пляж, где обычно купался. С тех пор это место перед началом бучацкого леса надолго запомнилось мне - когда я выходил из воды на песок, под палящее солнце, а впереди виднелись покрытые лесом зеленые горы, на ум часто приходили слова Ауробиндо из "Синтеза йоги": "Глядя на грандиозную йогу природы, я снова говорю, что йога - это осознанная жизнь, а жизнь неосознанная йога". И потом, когда я шёл босыми ногами по лесным тропинкам, то поднимаясь на горы, то спускаясь в долины, эти слова звучали в моей душе как заклинание: "... вся жизнь - это неосознанная йога".
Проходя через село Бучак, я часто покупал в сельском магазине всякие припасы, так что скоро продавщица меня запомнила и знала, что я работаю в Григоровке на пристани. А через три часа я оказывался на ставшей родной поляне в тени берез, где в траве лежало несколько больших серых камней. Это место тем летом я воспринимал как дом, куда снова и снова хотелось возвращаться после странствий по дорогам, где меня обжигал зной солнца и мочили дожди. Действительно, именно сюда, а не в городскую квартиру и не в каюту на барже я стремился, как стремятся обычно домой.
Там я проводил двое суток, поставив палатку под березами и путешествуя по окрестным лесам и горам. Когда приходила пора уходить, я складывал кое-какие оставшиеся продукты в старый котелок и прятал его вместе с топором и лопатой под корнями липы.
Чтобы успеть на работу к восьми часам утра, мне приходилось выходить с Бабиной горы в пять. На рассвете меня будило пение птиц - громче всех пела иволга, гнездившаяся где-то на верхушке березы. Когда я переходил через ручей в устье Голубого каньона, за рекой вставало красное солнце, а лес ранней порой был наполнен приятной прохладой.
С нетерпением я ждал, пока пройдут сутки дежурства, чтобы снова вернуться в этот волшебный райский мирок у черепахового озера. В то лето сюда мало кто приезжал и когда появлялись мои друзья из 84 года - Коля или Гриша, с компанией, музыкой, шутками и весельем, я был рад их видеть, прикасаясь через них к миру людей. Сам же человеческий мир, который я на время покинул, казался из моего отшельничества далеким и нереальным, но после того, как несколько месяцев не появляешься в городе, этот мир начинает приобретать некоторую притягательную силу.
Сидя на поляне под березами или в траве на краю обрыва над черепаховым озером, я осознал, что если в прежние годы меня привлекали странствия по новым дорогам - ведь я искал место силы - то сейчас такое место найдено. Можно, конечно, в любой момент встать, собрать вещи и отправиться по дорогам куда угодно - в Трахтемиров, в Канев, в Тростянец или в Глинчу. Но зачем? Дороги влекли меня, когда я ещё не нашел сердце этих гор. Теперь я постоянно нахожусь в нём и поэтому больше не хочется никуда идти. Лежать на песке и созерцать маленький цветок, пёстрые крылья бабочки или камень этого оказывается вполне достаточно, чтобы запредельный дух волшебных гор входил в мою душу.
По утрам, пока было не жарко, по мокрой от росы траве я шел в яры, в отроги Голубого каньона. В то лето я увлекся эзотерической геологией и носил с собой книги, посвященные строению этих гор, считая, что места силы связаны с геологическими разломами и деформациями пластов.
Когда солнце поднималось выше, я возвращался к своей палатке и день проводил на берегу. Там у меня была любимое бревно, лежавшее на камнях у самой воды, сидя на котором я видел синеющую вдали вершину Марьиной горы в Каневском заповеднике.
Часами сидя на бревне под жарким солнцем, я одевал наушники и слушал плейер.
Однажды Миша привез кассету с какой-то совершенно необыкновенной по тем временам музыкой - это был Андреас Волленвейдер, которым я тогда проникся. Волленвейдера я обычно слушал, лежа в пасмурную погоду в траве под березами или ходил, одев наушники, в окрестностях Бабиной горы - ощущая босыми ногами ветки и камни, медленно поднимаясь по дорогам и тропинкам на склонах поросших травой холмов.
По вечерам мне нравилось подниматься на Бабину гору и ложиться на вершине, пахнущей нагревшейся на солнце землёй и летними травами. В глубине неба плыли редкие белые облака, а передо мной был весь мир, простирающийся до самых далёких горизонтов. Так я лежал, заложив руки за голову, глядя вдаль, и мне не хотелось ни думать, ни уходить отсюда, а в душе рождалось чувство покоя и полноты бытия.
На горизонте виднелся далёкий мыс в Зарубинцах. Это там, у того мыса, меня не раз посещало чувство раскрывающейся передо мной "солнечной дороги", в центре которой неизменно оказывалась Бабина гора, а весь мир бучацкого посвящения воспринимался как единый бесформенный образ, суть которого трудно передать словами. Если же войти в этот мир и затеряться на его дорогах, - поистине, этих дорогах действительности, - то в путешествиях и приключениях такая целостность восприятия незаметно утрачивается, заслоняемая разными впечатлениями и событиями. Но здесь, на вершине горы, когда, казалось, весь мир с его дорогами снова оказывался перед моим взором, это чувство целостности возвращалось. Мне представилось, как будто одна часть моего "я" идёт где-то там по дорогам, исчезая и тая в солнечном мираже лета, а другая часть меня откуда-то от самого далёкого мыса смотрит на туманную гряду гор, на чёрточку баржи, уходящей вдаль... на белую точку "метеора", исчезающего за поворотом; смотрит на того, первого "я", идущего по дорогам и видит сразу весь этот мир, во всех моментах времени, сжатых вместе - зелёные горы, солнце в небе, каменистые обрывы берега... Видит маленькую фигурку босого человека в выгоревшей клетчатой рубашке, затерявшегося в огромном, пёстром и многоликом мире - то пробирающегося по лесным дорогам, то пьющего воду из ручья в глубоком яру, то купающегося под горой Лысухой, где корни дуба нависали над краем обрыва...
День заканчивался, над горами загоралась заря, а я сидел в наушниках на вершине горы, слушая музыку - мир в эти мгновения казался совершенным. Когда заря угасала, я спускался вниз и разводил костёр. У этого костра я провел много вечеров в одиночестве, но оно не тяготило меня. Изредка моим собеседником был Коля, иногда - Гриша, но чаще это был Миша, с которым меня познакомил в прошлом году Волохан.
В то лето он часто приезжал на Бабину гору и мы подолгу разговаривали с ним по ночам у костра - о Востоке, о пути, о запредельном, о наркотиках... Об одном индийском гуру, поселившемся в штате Орегон - имя его в те годы влекло многих, в том числе и нас. Так началась наша с Мишей дружба, протянувшаяся потом на долгие годы, и я многому научился у него творчеству, медитативному образу жизни...
умению совмещать преданность Пути и причастность к миру современной цивилизации; умение оставаться странствующим саньясином и в то же время знать, как заработать деньги на дорогой магнитофон. Мы с Мишей не раз странствовали в то лето по дорогам - Трахтемиров, великий полдень на Зарубиной горе, Каневский заповедник...
Во второй половине лета в холмах появился Шри Филипп, приехавший откуда-то из Подмосковья. Ему уже не хотелось возвращаться в Бучак, на хутор Билянивку, куда приближалось строительство дороги - хата Вити А. под крутой горой напротив бабы Мотри, где когда-то кипела богемная жизнь, стояла заброшенная с выбитыми окнами.
Я договорился с бабой Серафиной из Трахтемирова, перебравшейся в Переяслав, и та согласилась, чтобы Филипп пожил в её хате, присматривая за домом.
Тем летом я подружился с Максом, и если раньше наши встречи были связаны с экспедициями, то теперь он приезжал в холмы сам, и мы путешествовали с ним по дорогам. Однажды жарким вечером в начале августа мы возвращались после двухдневного похода на Зарубину гору, где предавались испитию чая со Шри Филиппом и компанией. Уже начало темнеть, и мы решили заночевать на горе Каменухе, высоко поднимающейся над Днепром неподалёку от пристани.
Палатка, освещённая свечой, стояла на самой вершине горы, где над песчаными осыпями и каменными глыбами возле одинокой сосны была небольшая ровная площадка, поросшая жесткой, полузасохшей травой. Металлические штыри растяжек палатки с трудом заходили в каменистую почву, но зато потом, когда успешно завершилась возня с верёвками в полной темноте, мы с кайфом сели, вознесённые над всем миром и зажгли небольшой костер.
Макс был истинным любителем чая, у него я научился разбираться в сортах чая и понял, чем настоящий английский чай "Earl Grey" отличается от грузинского. Пока мы шли на Каменуху, он всю дорогу нёс в котелке воду из села Лукавица, опасаясь споткнуться в темноте и уронить котелок - ведь на Каменухе воды не было, - чтобы совершить у костра чайную церемонию.
Установив котелок на камнях над огнем, мы разложили на земле чайные принадлежности - банку с сахаром, остатки печенья и жестяную коробку "Графа Грэя". Была уже глубокая ночь, далеко за Днепром мерцали какие-то огни; над головой светила яркая звезда и мы рассматривали её в старый потёртый бинокль 1945 года выпуска, принадлежавший когда-то доктору Максимову и подаренный мне Максом этим летом. Я очень гордился этим старым культовым биноклем и везде носил его с собой.
Неторопливо и благостно мы беседовали о том и о сём - о жизни, о судьбах разных людей и о запредельном духе этих гор, входящем в нас на дорогах лета и обладающим способностью расширять сознание. Долго обсуждая эту тему, мы так и не смогли ответить для себя на вопрос, откуда возникает этот запредельный дух. То ли дело было в необычной геологии холмов - меня в то время привлекала именно эта мысль; то ли, как считал Макс, дух гор постепенно создавался поколениями странников, ходивших по дорогам Приднепровской Украины всегда. Мы стали вспоминать разных путешественников, бывавших здесь, сойдясь на том, что немало было странников, о которых мы просто ничего не знаем.
Макс рассказывал о своей юности, прошедшей в Каневском заповеднике, и мне запомнилась история о профессоре Кистяковском, биологе, одно время руководившем в заповеднике практикой студентов. То был аскетического облика старец, который каждое лето отправлялся из Киева в Канев на долблёном деревянном челне, похожем на байдарку.
Звездная ночь была теплой, после крепкого чая спать не хотелось и снова ко мне пришло знакомое чувство - весь мир, и моя жизнь в нём, и жизни разных людей, о которых мы вспоминали, и других людей, нам неведомых - всё это соединилось воедино в целостный образ - в сумму всего.
В ту ночь у костра впервые прозвучала идея создать в этих горах национальный парк, чтобы не только сохранить этот удивительный волшебный мир - владения ветра силы - обладающий столь редкой способностью расширять сознание, но и создать для самих себя некое жизненное пространство. Потом мы ещё много раз возвращались к этой идее, и хотя то, о чем мы мечтали в ту ночь у костра на Каменухе, не получилось, кое-что нам всё же удалось сделать. Был даже разработан подробный проект национального парка и подан с подписями всяких важных лиц в Верховный Совет, но в конце 80-х этим никто не хотел заниматься, а во второй половине 90-х нашим проектом воспользовались финансовые магнаты, решившие превратить холмы в частные владения. Однако тогда, летом 86-го, мы с Максом не предполагали, чем может всё это закончиться, да и впереди у нас еще было двенадцать лет свободы.
Пролетело и это лето, наполненное множеством разных событий, и настала сухая тёплая осень, запомнившаяся долго длившимся "бабьим летом". По ночам уже начались заморозки, пахло дымом из печей, улетели на юг птицы и пожелтели леса на склонах бучацких гор. Но безветренными днями всё ещё светило теплое солнце и можно было часами лежать на ватнике на берегу под Бабиной горой.
Однажды в октябре, взяв с собой два запасных одеяла, я в последний раз за это лето поставил свою палатку у черепахового озера. Когда стемнело, я разжёг большой костёр из толстых бревен и сел у огня, завернувшись в ватник. Яркие события прошедшего лета проходили в памяти. Хотя к осени уже чувствовалось некоторое пресыщение восьмимесячной жизнью вдали от города, но от осознания того, что наступит зима и нужно будет возвращаться, становилось немного грустно.
Правильным ли было моё решение провести в этих местах весну, лето, и осень, работая на пристани? - думал я, переворачивая дрова в костре и сдвигая их ближе друг к другу. Иногда бревна потрескивали, выбрасывая вверх искры, а в чёрном октябрьском небе мерцали холодные звёзды.
Да - ответил я сам себе - за это лето я достиг того, чего хотел, погрузившись сполна в то состояние, которое впервые открылось мне на Бабиной горе - состояние единства с миром. Когда-то оно было редким даром, а теперь я нашел месте внутри себя, где оно скрыто, и живу в нём постоянно.
Из глубины яра потянуло холодом. Чай в закопчённом котелке уже заварился и его можно было наливать в зелёную эмалированную кружку. Пока я неторопливо размешивал сахар, в памяти промелькнули образы разных людей, с которыми сводила жизнь на этом берегу... Где-то высоко над горами зародился гул высоко летящего самолета, медленно тянущийся через ночное небо, и в этот миг ко мне снова пришло то самое чувство - сумма всего, единство всего со всем...
Когда-нибудь через много лет я вспомню этот костер холодной осенней ночью, гул самолета, медленно тянущийся в небе, и это вселенское чувство... Сумма всего...
Я знал, что где бы я ни был и чем бы ни занимался, это воспоминание всколыхнёт душу. И тогда снова захочется пройтись по каменистым дорогам бучацких гор, вспоминая дни 1986 года и эти заветные мгновения. Даже уйдя в прошлое, как уходит сейчас за горизонт гул ночного самолета, они останутся в памяти, как основание моей личности; как широко распахнутое окно в яркий и волшебный мир.
Потому что именно в странствиях молодости, наполнивших те годы привкусом свободы и изменивших меня самого, был первоисток моего духа.
Сладкий чай со свежим печеньем, купленным сегодня в бучацком магазине, настраивал на размышления о вечном, и я поставил на огонь ещё один котелок с водой.
Конечно же, я был не первым, кто покидал мир цивилизации, чтобы прикоснуться к первоосновам бытия. Такие люди были всегда, другое дело, что о многих из них мы ничего не знаем. В прошлом веке англичане уезжали в свои колонии в Индии, немцы - в Африку; в наше время мир стал более доступным и современных пилигримов привлекает Дальний Восток, Непал или джунгли Амазонии.
У наших соотечественников возможности были более ограниченные - тем более, в 1986 году. Возможно, мне тоже хотелось бы странствовать в горах Южной Америки, но жизнь подарила мне место силы здесь, в этих холмах. А если какая-то часть мира действительно становится для человека местом силы, то уже не имеет особого значения, находится ли это место на островах тропических морей или в Черкасской области.
Я вспоминал, как в 1981 году в первый раз стоял на незнакомом мне берегу у самого далёкого мыса, а передо мной, в подковообразно изогнутой чаше гор простиралась Волшебная Страна - фантастический мир мечты и мифа с его синими небесами, зелеными лесами, яркими цветами, закатами и восходами, блеском вод и простором бесконечной дали, откуда летел мне навстречу ветер силы. Я был молод, впереди была вся жизнь и казалось, что в мире нет ничего невозможного.
Сказочный мир, раскрывшийся передо мной, очаровал и опьянил мое сердце - может быть, даже больше, чем способна очаровывать и опьянять любовь к женщине, - опьянил обещанием совершенной свободы, обещанием чуда. А что ещё нужно душе - чудо, совершающееся на фоне совершенной свободы...
Мне вспомнилась трахтемировская хата, в которой я прожил осень 1982 года - бушующие ветры, горящие в печи акациевые дрова, ночная луна и быстро летящие облака, серые высохшие травы и туманная даль; каменистые дороги и ржавые обрывы прибрежных гор... Ни с чем не сравнимое чувство чувство свободы от всего, чувство пустотности бытия, драгоценнейшее из всех чувств, о котором столько веков и столько жизней я мечтал и к которому стремился.