В те годы, кажущиеся озарёнными ярким солнцем, во мне жила мечта найти здесь, в Волшебной Стране такой путь, который протянулся бы потом на всю жизнь, открывая далёкую перспективу и дорогу, которая смогла бы увести за собой - туда, в зовущую голубую даль. Действительно, в этих холмах ко мне не раз приходило чувство далёкого пути, начинающегося отсюда и простирающегося на всю жизнь.
Мне хотелось поселиться среди этих гор и жить так, как мне хочется, и тогда мир людей с его законами был бы не властен надо мной. Построить дом, шаманскую обитель, о которой мы не раз говорили со Шкипером... Чтобы можно было прийти по тропинке к порогу этой обители, к старому дереву - ясеню или ореху, растущему перед домом; открыть скрипящую дверь, войти в столь милый моему сердцу прохладный полумрак сельской хаты с её запахом сена, дерева, сухой глины...
Взять с полки эмалированную кружку, зачерпнуть воды из ведра, накрытого липовой доской и сесть за старинный стол, наслаждаясь тишиной и вечерним светом, ложащимся на глиняные стены, на простые предметы сельского образа жизни - стоящие в углу коромысло и топор, несколько старых почерневших глиняных горшков на полке, пучки сушеных трав... орехи, рассыпанные на столе и высохший букет летних цветов в глиняном кувшине. Я полюбил это пространство сельской хаты, не засорённое никакими предметами, напоминающими о городской жизни и цивилизации.
Но погрузившись в этот природно-сельский мир я постепенно начал понимать, что жизнь в далеком селе, пусть даже в таком первобытном шаманском жилище, сама по себе никуда не ведёт. Это лишь способ обрести некий толчок, чтобы изменить потом всё остальное.
И, может быть, настанет время, когда я смогу с лёгким сердцем покинуть это побережье, на котором я сейчас ищу способ изменить себя - легко и свободно, без сожаления и горечи уйти вдаль, за горизонт, в иную жизнь. Уйти с осознанием, что выполнено то, ради чего я находился в этих горах и больше мне здесь делать нечего.
Так ушли отсюда, достигнув своего, некоторые люди, с которыми меня сводила судьба на дорогах странствий. Теперь они где-то далеко и, может быть, иногда вспоминают время, проведённое здесь; может быть, в их воспоминаниях об этом периоде жизни есть даже нота ностальгии и сожаления о тех незабываемо ярких днях или годах, в которые они достигли своего зенита. Но назад нет возврата, потому что этот этап уже пережит. Возможно, таков один из основных законов жизни - всё переживать, изживать, исчерпывать до конца, с лёгким сердцем оставлять, как уже ненужное, и идти дальше. Но в этом есть и доля грусти, потому что знаешь, что всякое, даже самое любимое место неизбежно будет когда-то оставлено, а неугомонный человеческий дух поведёт дальше по тому пути, у которого нет конца.
В ноябре закончилась навигация и нашу пристань потянули буксиром в Переяслав, где она должна зимовать. Продолжалась сухая тёплая погода, ярко светило низкое солнце, а чистое небо было в туманной осенней дымке. Стоя у борта баржи, я смотрел на едва угадываемую среди волнистой гряды бучацких гор вершину Вихи, прощаясь с ней до будущего лета.
Через несколько часов мы были в Переяславе, привязали тросами пристань к бетонному причалу, сдали её под охрану и не другой день могли на автобусе уезжать домой. Вечером я натопил железную печь, лёг на кровать в своей каюте и в умиротворённом настроении смотрел в окно на догорающую зарю. За стенкой, в другой комнате, возился Алексеевич, мой начальник вместе с женой они собирали вещи, готовясь к отъезду. У них был включен приемник и какая-то музыка, плохо слышимая через стену, в своей неотчётливости казалась совершенной, прекрасной и уносила за собой туда, в яркую красную зарю, где вдали за Днепром были те горы, уже невидимые отсюда.
"Да, я достиг, что хотел" - думал я. "Но достичь этого на дорогах бучацких гор - ещё только пол дела. Нужно суметь сохранить такое состояние в условиях городской жизни, а это гораздо труднее"... Потом музыка закончилась, заря угасла и я заснул.
На следующий день начальник переяславской пристани отвёз нас на своей машине на автовокзал - а была такая же солнечная погода без ветра, с синим небом и мягким небесным светом на стенах автостанции, пустынной в этот будний день. Мы сели в автобус и через полтора часа были в Киеве.
Сухая солнечная погода продолжалась до конца месяца. Переполненный чувством умиротворения я бродил по улицам, вспоминая события прошедшего лета; купался на Трухановом острове в холодной реке и с интересом рассматривал дома города, воспринимая их так, как будто это береговые обрывы.
Однажды вечером я зашел к Волохану, в его квартиру №20 - он женился, купил себе хату в Полтавской области и всё лето я его не видел. Волохан сидел в кресле, обложившись книгами, и что-то писал. Я долго рассказывал ему о событиях прошедшего лета, о наших похождениях с Мишей, Шри Филиппом и Максом, а потом разговор перешёл на опыт тех состояний, которые я познал среди лесов и гор. Мы говорили о том, что хотя в большинстве случаев не способны изменить окружающий мир, у нас есть возможность изменять своё сознание. Ведь сознание - единственное, что мы реально имеем, кроме, разве что, потёртых джинсов и нескольких книг. А осознавать происходящее единственный способ стать хозяином собственной жизни. Кто-то достигает власти над своей жизнью с помощью денег, а такие как мы - с помощью сознания. Отсюда и это постоянное стремление постичь природу своего "Я".
Ещё мы говорили о том, что в духовных традициях есть разные способы объяснять сущность переживаний всеединства. Поскольку я в те годы отождествлял себя с йогой, то вдруг понял, что должен перевести "Йога-сутры" Патанджали. Впереди был длинный отпуск до начала апреля, который почти весь оплачивался, и зимой можно было не работать. Поскольку уже на протяжении нескольких лет я занимался изучением санскритских текстов, то задача представлялась вполне реальной.
Волохан идею поддержал, пообещав помочь достать оригинальный текст "Йога-сутр".
Выйдя из тёплой квартиры, я шёл по пустынной в этой поздний час улице, приободрённый крепким чаем. Дул сильный ветер и чёрные ветви каштанов раскачивались в синеватом свете уличных фонарей. И вдруг то самое нечто, огромное и всевмещающее, вошло в моё сердце. Весь мир и вся жизнь в одно мгновенье.
Этот миг всё длился и длился... Казалось, что так можно идти по ночной улице бесконечно навстречу ветру, в ту Даль, открывшуюся мне на дорогах Волшебных Гор и продолжающую присутствовать здесь, в мире человеческого бытия. Но как сохранить устойчивыми такие высокие состояния здесь, в городской жизни, где человек неизбежно вовлечён в разную деятельность и совсем другой ритм существования, не похожий на природные ритмы тех гор?
Я вспомнил строки из стихотворения Богдана Антонича
Щоденний клопiт - i щоночi вiчнi зорi; життя, що найтруднiше iз усiх мистецтв...
В городском образе жизни должно быть найдено какая-то опора для моего духа, как вечные звезды - "вiчнi зорi", - или это настроение на ночной улице; метафизическое основание, общее с миром Волшебных Гор и неподвластное "дневным заботам" и повседневным проблемам; точка соприкосновения с трансцендентными первоначалами бытия. А главное - я чувствовал, что ветер силы, пронёсший меня и через прошлые годы странствий, и через это лето, подарил мне власть над моей жизнью. Мне казалось, что сейчас возможно всё - главное захотеть, и тогда весь мир будет идти мне навстречу, осуществляя любые желания.
Путешествие в голубую даль
На следующий день выпал снег и началась зима. Её начало было холодным, особенно сильные морозы были в конце декабря. Мы с Мариной встречали Новый год на Андреевском спуске. Там только что открыли одно из первых кафе, стилизованное под старинный дом, в котором даже была печь. Играла музыка, мы пили греческое вино "Loel", в печи с гудением горел газ, напоминая о печи в сельской хате, а на улице было -26 и в небе мерцали яркие звёзды.
Я уже начал работу над "Йога-сутрами" после того как знакомый Волохана, некто Сережа Герук, принес мне санскритский текст. Патанджали, автор "Сутр", жил две тысячи лет назад и писал необычайно лаконично, поэтому его трактат и оставляет такой широкий простор для толкований. Но скоро я понял его основную мысль, бывшую уже в самых первых словах: "Йога - читта вритти ниродха", т.е. "Йога - это устранение волн с поверхности сознания" с помощью отрешённости от всего.
После этого сознание становится прозрачным и подобным зеркальной поверхности воды, в которой весь мир отражается таким, как он есть, не искаженный рябью волн; однако при этом отражение не изменяет самой зеркальной поверхности воды.
В какой-то момент я соотнёс этот образ "озера Читты" - "зеркально гладкого озера сознания" - со знакомыми мне состояниями, и тогда понятным стало всё остальное.
Работа над "Йога-сутрами" отнимала много времени, но и вдохновляла. Днем я выходил на несколько часов на прогулку по зимнему городу, а потом снова погружался в санскритские словари.
А в начале 1987 года часто бывала морозная солнечная погода, и тогда над городом раскидывался куполом свод синего неба, прозрачного, как "озеро Читты" и зовущего в голубую даль. К началу февраля я почти завершил работу и достиг того, что хотел. Я понял, "что это было"; понял, что означали те мгновения в полдень под палящим солнцем или в час зари, когда я лежал на вершине Бабиной горы и чувствовал, как мое "я" исчезает, становясь частью чего-то далекого и безбрежного - всё во мне и я во всём.
Конечно, я не хочу сказать, что "Йога-сутры" - это трактат, в котором содержатся ответы на все вопросы о Пути. Точно так же я не могу сказать, что полностью отождествлял себя с йогой. Когда я ходил по ярам в поисках точек пересечения невидимых "линий силы", мне были близки миры Карлоса Кастанеды. Когда экспериментировал с различными субстанциями, расширяющими сознание, я чувствовал себя таким же исследователем запредельных пространства, как Джон Лилли. Когда держал в объятьях женщину, мне казалось что я последователь кашмирских тантристов. Когда смотрел на иконы Андрея Рублева, я чувствовал себя христианским отшельником с горы Афон. Когда медленно шёл босыми ногами по мокрой от росы траве, я был частью мира дзэн. Однако многие мгновения высочайшего экстаза и погружения в запредельное я связывал в те годы именно с йогой. На самом деле, конечно же, я не был ни тем, ни этим - всегда, на протяжении всех жизней, всех веков и всех эонов я оставался только самим собой.
Однажды в начале февраля я встретил в библиотеке Академии наук Диброву, с которым я последний раз виделся в летом 1984 года на горе Маркiв Шпиль.
- Ну що, дядьку, - спросил Владимир в свойственной ему прикольно-стёбной манере, - пiдемо на лижах в Монастирець, через Днiпро з Переяслава?
Намерения его оказались вполне серьезными - а он с Кисой уже путешествовал когда-то на лыжах по льду из Канева во Ржищев - и вскоре мы с Дибровой и Максом приехали рано утром в Переяслав, правда без лыж, и возле насосной станции вышли на лед замерзшего водохранилища.
Было морозно и солнечно, снег искрился радужными блестками, а далекие горы на правом берегу казались высоким островом посреди ледяной равнины замершего моря.
Бескрайнее снежное пространство, освещенное ярким зимним солнцем и уходившее до самого горизонта звало туда, в голубую даль - к синеющим на горизонте горам.
По льду, припорошенному снегом, идти было легко, и через час мы уже оказались на Зарубиной горе, где на поляне среди сосен утоптали снег, наломали веток и сделали костер, сварив в котелке чай. Потом мы решили подняться на один из трех маяков, стоявших посреди ледяной равнины замерзшего водохранилища напротив Переяслава, чтобы показывать направление судам на крутом повороте реки.
Пробравшись через ледяные торосы возле бетонного основания решетчатой башни маяка, мы поднялись по железной лестнице наверх, на площадку с перилами, где можно было поместиться втроём и стоять лицом к солнцу, всматриваясь в горизонт.
Вдали виднелись знакомые горы - Каменуха, Крутой горб, Виха, а на самом горизонте туманной полосой синели холмы Каневского заповедника.
У каждого из нас были свои воспоминания, связанные с разными местами и событиями, происходившими в этих горах. Какое-то время мы молча стояли, глядя в заполненную солнечным светом голубую даль небес. "Озеро Читты..." - вспомнил я образ из Патанджали - "океан чистого сознания, в котором есть всё, сумма всего... и в то же время в нем нет ничего, кроме всевмещающей пустоты..."
Казалось, что этот свет голубой дали проникает в душу, рождая в ней чувство умиротворения и полноты. Глядя на далекие холмы, я вспоминал, как ходил там по полевым дорогам под жарким летним солнцем и пил холодную воду "з джерел" в глубоких темных ярах; вспоминал, как купался под обрывом бучацкой горы Лысухи; вспоминал ночи, проведенные у костра с разными людьми, встреченными на дорогах странствий. Как будто вся жизнь пронеслась в этот миг передо мной, простая и ясная - путешествие в голубую даль...
Вот мы сейчас стоим втроем здесь, на вершине башни маяка, где, наверное, почти не бывают люди. Но это - лишь краткий эпизод в наших судьбах, совершенно разных и не похожих. Скоро мы уйдем отсюда и, может быть, никогда больше не попадём на этот маяк. Как будет вспоминаться этот миг каждым из нас через десять или двадцать лет?
Прошлое отстаивается в памяти "як вода в криницi", бродит там, превращаясь в вино воспоминаний, которое потом стареет, облагораживается, приобретая выдержку и способность опьянять своим ностальгическим очарованием. Однако вино, по словам знающих людей, можно выдерживать лишь несколько десятков лет, после чего оно утрачивает свои качества. Так же и память. И если те её островки, которые выкристаллизовались, отделившись от мути наносного и суетного, не перенести на девственную белизну бумаги (либо в виртуальное компьютерное пространство гипертекста), они начнут постепенно угасать, увядать и выцветать, как старая фотография, утрачиваясь со временем безвозвратно...
Спустившись с маяка, мы повернули в сторону Трахтемирова, где думали заночевать у бабы Ольги, жившей в яру у моста. Она и дед Прокоп были ближайшими соседями возле того дома на горе, в который меня привела судьба весной 1982 года. В последующие годы я иногда ночевал у бабы Ольги, помогая ей по хозяйству.
Не буду описывать историю её жизни - она обычна для сельских жителей. Достаточно будет сказать, что баба жила сама и летом, и зимой в своей старой хате, стоящей в яру у потока, стараясь поменьше общаться с людьми. Такая аскетическая жизнь заполнена постоянными трудами по хозяйству, но она приближает человека к миру, растворяя его "Я" в изначальных природных ритмах, делая причастным земле и небу, солнцу и луне, ветру и дождю. Эта неразрывность с природными началами бытия чувствовалась во всём облике хаты бабы Ольги - скорее даже с началом чисто растительным, потому что кур, гусей и другой живности она давно уже не держала, а жили у неё только коты - сначала белый кот Лебедь, который ушёл на охоту в леса и не вернулся; а потом кошка Муха.
Когда мы подошли по льду к Трахтемирову, солнце уже опустилось совсем низко.
Мороз к вечеру начал усиливаться, и пока мы шли от берега к хате бабы Ольги, под ногами скрипел снег. Хата у бабы была низкая, крытая соломой и рубероидом, а стены для тепла были обложены высохшими снопиками соломы, засунутыми за вертикальные жерди. Так, по словам местных жителей, намного теплее зимой, да и стены обмазывать не нужно. Другое дело, что в этих снопиках заводится неисчислимое количество мышей и шорох от них по ночам бывает неслабый, но иногда это даже мило.
Поздоровавшись с бабой, мы проявили необходимые в таким случаях знаки почтения и преподнесли дары - "хлiб" и "ковбасу", после чего нас пустили переночевать.
Внутри хата была побелена в голубоватый цвет, там было чисто, пахло зерном, яблоками и сеном, которым был посыпан глиняный пол. В комнате стояла большая печь, где варилась пища в "горщиках" и спала баба, и еще одна вертикальная печь для обогрева, называвшаяся в народе "груба" - она была встроена в стену между двумя комнатами.
Приятно было, проведя весь день на льду и придя с мороза, с обледеневших обрывов ложится спать у этой "грубы" на деревянной лавке, спиной к тёплой печи. Диброва с Максом "випили горiлки" и о чём-то беседовали с бабой, а я под звуки их голосов начал постепенно погружаться в сон у теплой печи.
Не раз мне уже приходилось засыпать здесь, на лавке у печи, в эти приятные минуты расслабления предаваясь воспоминаниям, и тогда все дороги странствий, ведущие в неведомое, оживали в душе. Иногда я приходил в эту хату вечером, когда над трахтемировской долиной горела заря; иногда отправлялся в далёкий путь утром, когда голубой небесный свет отражался на стенах комнаты; а иногда - в ночь, в непогоду и в неизвестность.
Сейчас таких ветхих, природных хаток, как дом бабы Ольги, остаётся в селе всё меньше и меньше; они уходят в прошлое, как и сам традиционный, наполненный вековой мудростью народный образ жизни. Но у меня в памяти навсегда запечатлелся образ такой старой хаты и возникающее там настроение - красный огонь в печи, коричневые и черные горшки, голубые стены, сено на полу, пучки зверобоя над дверью, запах соломы, мышей, дыма, хлеба, яблок и мёда... Терен, хмiль i калиновий цвiт... Стара Україна...
Несколько лет я навещал бабу Ольгу, хотя она, будучи колдуньей, знала будущее и предсказывала, что придёт время, когда мне надоест ходить в Трахтемиров, и я больше никогда не появлюсь на пороге её дома.
Так и сбылось. Следуя главному принципу своей жизни - всё проживать, изживать и без сожаления уходить дальше, к новым неведомым целям, однажды морозным солнечным утром в марте 1988 года я понял, что засиделся в Трахтемирове и давно уже не происходит со мной здесь ничего необыкновенного - таинственного, для чего я не знаю названия, открывавшего за видимым миром иные, невидимые, фантастические миры; а прихожу я сюда лишь по привычке. Мне стало ясно, что больше я сюда не вернусь. Простившись с бабой, я ушёл по полевой дороге за гору, в соседнее село Букрин; оттуда на автобусе доехал до Мироновки, сел на поезд и действительно больше не возвращался в Трахтемиров, в те места, откуда начались мои приключения. Но это произошло лишь через год после нашего с Максом и Дибровой путешествия.
А тогда мы переночевали в теплой хате, рано утром проснулись, накололи бабе дров и я расчистил двор от снега музейного вида деревянной лопаткой, вырезанной из цельной липовой доски - "щоб легше була". Потом мы снова вышли на лед, чтобы к вечеру попасть в Переяслав, на киевский автобус. Перед нами простирались следы от рыбацких мотосаней, по которым легко было идти в сторону утреннего солнца...
Искрился снег, и всё так же звала в себя голубая даль.
Пустыня безветрия
Закончилась зима и пришла весна. Перед началом навигации нам со Шкипером пришлось две недели проработать в порту. Там, среди грохота, ржавого железа, угольной пыли и суеты, ходя в сапогах и грязном ватнике, я вошёл в состояние такого полного безразличия ко всему окружающему, что его можно было описать словом "ничего не существует". Мир казался нереальным той "великий иллюзией", о которой так любили на протяжении всех веков рассуждать в Индии.
Необходимость общаться со всяким быдлом была весьма неприятной после нескольких месяцев, проведенных в общении с людьми пути, в творческой деятельности и работе с санскритскими текстами. Но в то же время всё происходящее не имело никакого значения по сравнению с чем-то неописуемым, абсолютно неподвижным в глубине меня и напоминающем пустое зеркало. Зеркало всё отражает, но изображения в нём не сохраняются и никак не изменяют само зеркало. Вот и зеркало моего сознания отражало разговоры с каким-то мелким начальством, хождение по складам, погрузку бочек с краской и тому подобную возню.
Тогда у меня и возник образ "пустыни безветрия" как символа этого состояния абсолютного покоя. Безбрежной пустыни, в которой без следа исчезают караваны мыслей, так и не достигая её миражей... Если бы на географических картах где-то была обозначена такая великая Пустыня Безветрия, Пустыня Покоя - то именно туда, а не в Среднюю Азию стоило отправиться в путешествие... Путешествие без возврата.
Потом, летом, образ пустыни безветрия снова и снова стал приходить ко мне на дорогах странствий. Особенно часто это бывало в пасмурные дни, заполненные серым светом. Куда-то идешь, не зная зачем, по серой дороге мимо столбов с гудящими проводами, ступая босыми ногами по мягкой серой пыли среди гряд низких серых холмов, под таким же серым небом, пронизанным призрачным светом Великой Пустоты... Или ночью - лежишь без сна у догоревшего костра, смотришь в небо, слушая шум ветра... Что есть в этом? Ничего... Что есть на самом деле? На самом деле нет никакого "на самом деле"...
Пустыня безветрия оказалась не такой, как настоящие пустыни Азии с жёлтыми песками, она была серой, как пыль - мягкая, мельчайшая, не имеющая никакой структуры серая пыль... Вот оно, бесформие... "кто познал рождающее формы бесформие, тот знает пользу от недеяния".
Когда-то, лет пять назад, эта мысль была бы для меня совершенно непостижимой и чуждой, а теперь... О да... Это безразличие и абсолютный покой были не только приятным, но иногда воспринимались, как высшая свобода: переживать происходящее вокруг и во мне самом, или не переживать, оставаясь равнодушным и безучастным свидетелем потока бытия.
На серых бесконечных дорогах этой пустыни, по которым струились из ниоткуда в никуда угасающие ветры моей мысли, я не раз задумывался - а что, собственно, стоит того, чтобы его переживать? Или действительно, как говорит народная мудрость, "нiщо в свiтi не варте нi радостi нi печалi"?
Раньше, странствуя по дорогам Великого Полдня, я искал сверкающий свет и ветер силы, зная, что в этом свете есть какая-то загадка и намёк на нечто важное. Но потом оказалось, что разобраться в этом пока нет возможности и постепенно мой путь отклонился в иную сторону. Так я на несколько лет отошёл от темы "сверкающего света", воплощавшейся для меня в образе Зарубиной горы и погрузился в миры "бучацкого посвящения", где занимался познанием иных сторон мира и самого себя.
А в начале лета 1987 года меня снова привлекли яры и горы возле Монастырка и, конечно же, Зарубина гора. Что-то оставалось там, не разгаданное до конца...
тайна первоматерии, тайна "мистического огня", который пронизывает собой небо и землю, присутствует во всех вещах мира, ни одной из этих вещей в то же время не являясь.
В те дни, когда свет солнца ослепительно ярок и сверкает, как блеск стали, я не раз ощущал прикосновение некой невидимой силы, но не мог до конца постичь эту загадку. Поиски ответа привели меня в безжизненные горы и пустыни Средней Азии, но и там я не смог постичь тайну этой силы. И вот, летом 1987 года я снова оказался на осыпях Зарубиной горы, где ничего не изменилось, и всё такой же стальной свет сверкал над ржавыми и зелеными песками.
Когда такой свет сияет над горами, кажется, что он пронизал и небо, и землю, и воду, как будто они едины. Ветер шумит в зелёных кронах деревьев, и солнечный луч, проникнув между плотно сомкнутых ветвей, вспыхивает бликом на текущей воде ручья в яру. Ещё лучше природа этого света проявляется, если есть ветер - волны на изломе прозрачны, как стекло; взлетают хрустальные брызги, а ярко-зелёная трава на холмах ходит волнами под ветром, как прозрачные вертикальные струи, тянущиеся от земли к небу. Тогда весь мир кажется светящимся и искрящимся, пребывающем в движении, в экстатическом танце. В такие дни в мире ощущается присутствие первоматерии, мифической светоносной субстанции, в которой соединены материальное и духовное начала - Materia Prima.
Тогда красота мира воспринимается особенно остро, как будто сверкающий свет даже в неживое вещество привносит некую таинственную вибрацию экстаза. Что это - музыка сфер, танец субатомных частиц или ритм пульсации мироздания? Этого мы не знаем и не узнаем никогда. Но когда под действием такого света в неживых вещах оживает чувство красоты, кажется что инертное вещество возвышается и утончается; свет сгущается, нисходя ему навстречу, а в их слиянии рождается что-то иное, в чём уже нет ни материи, ни духа, ни вещества, ни энергии - Materia Prima, Первоматерия.
Когда-то подобные мгновения были редки и я создал особый миф - один из мифов личной истории - о том, что где-то существуют особые места, в которых "изначальная сила" и "первоматерия" чаще прикасаются к земному миру. Этот личный миф подпитывался интуитивным предчувствием, что если найти такое "место силы", то там должно произойти что-то принципиально важное.
С тех пор было пройдено немало пыльных дорог в окрестностях разных сёл и провинциальных местечек с загадочными названиями - мне казалось что именно там, среди полей и холмов Приднепровской Украины находится это место, невидимое для всех остальных. В те годы я ещё не знал, что врата в запредельное открылись лишь на время, и что настанет такой день, когда они неизбежно закроются. Тогда поля, холмы и обрывы станут просто холмами и довольно грязным берегом Каневского водохранилища, с постоянно цветущей водой - ведь первоматерия, этот "философский камень", поистине способный превращать в золото грязь земли, проникала в обычный мир именно через эти врата. Но мы успели завершить своё дело...
Мне хотелось поселиться среди этих гор и жить так, как мне хочется, и тогда мир людей с его законами был бы не властен надо мной. Построить дом, шаманскую обитель, о которой мы не раз говорили со Шкипером... Чтобы можно было прийти по тропинке к порогу этой обители, к старому дереву - ясеню или ореху, растущему перед домом; открыть скрипящую дверь, войти в столь милый моему сердцу прохладный полумрак сельской хаты с её запахом сена, дерева, сухой глины...
Взять с полки эмалированную кружку, зачерпнуть воды из ведра, накрытого липовой доской и сесть за старинный стол, наслаждаясь тишиной и вечерним светом, ложащимся на глиняные стены, на простые предметы сельского образа жизни - стоящие в углу коромысло и топор, несколько старых почерневших глиняных горшков на полке, пучки сушеных трав... орехи, рассыпанные на столе и высохший букет летних цветов в глиняном кувшине. Я полюбил это пространство сельской хаты, не засорённое никакими предметами, напоминающими о городской жизни и цивилизации.
Но погрузившись в этот природно-сельский мир я постепенно начал понимать, что жизнь в далеком селе, пусть даже в таком первобытном шаманском жилище, сама по себе никуда не ведёт. Это лишь способ обрести некий толчок, чтобы изменить потом всё остальное.
И, может быть, настанет время, когда я смогу с лёгким сердцем покинуть это побережье, на котором я сейчас ищу способ изменить себя - легко и свободно, без сожаления и горечи уйти вдаль, за горизонт, в иную жизнь. Уйти с осознанием, что выполнено то, ради чего я находился в этих горах и больше мне здесь делать нечего.
Так ушли отсюда, достигнув своего, некоторые люди, с которыми меня сводила судьба на дорогах странствий. Теперь они где-то далеко и, может быть, иногда вспоминают время, проведённое здесь; может быть, в их воспоминаниях об этом периоде жизни есть даже нота ностальгии и сожаления о тех незабываемо ярких днях или годах, в которые они достигли своего зенита. Но назад нет возврата, потому что этот этап уже пережит. Возможно, таков один из основных законов жизни - всё переживать, изживать, исчерпывать до конца, с лёгким сердцем оставлять, как уже ненужное, и идти дальше. Но в этом есть и доля грусти, потому что знаешь, что всякое, даже самое любимое место неизбежно будет когда-то оставлено, а неугомонный человеческий дух поведёт дальше по тому пути, у которого нет конца.
В ноябре закончилась навигация и нашу пристань потянули буксиром в Переяслав, где она должна зимовать. Продолжалась сухая тёплая погода, ярко светило низкое солнце, а чистое небо было в туманной осенней дымке. Стоя у борта баржи, я смотрел на едва угадываемую среди волнистой гряды бучацких гор вершину Вихи, прощаясь с ней до будущего лета.
Через несколько часов мы были в Переяславе, привязали тросами пристань к бетонному причалу, сдали её под охрану и не другой день могли на автобусе уезжать домой. Вечером я натопил железную печь, лёг на кровать в своей каюте и в умиротворённом настроении смотрел в окно на догорающую зарю. За стенкой, в другой комнате, возился Алексеевич, мой начальник вместе с женой они собирали вещи, готовясь к отъезду. У них был включен приемник и какая-то музыка, плохо слышимая через стену, в своей неотчётливости казалась совершенной, прекрасной и уносила за собой туда, в яркую красную зарю, где вдали за Днепром были те горы, уже невидимые отсюда.
"Да, я достиг, что хотел" - думал я. "Но достичь этого на дорогах бучацких гор - ещё только пол дела. Нужно суметь сохранить такое состояние в условиях городской жизни, а это гораздо труднее"... Потом музыка закончилась, заря угасла и я заснул.
На следующий день начальник переяславской пристани отвёз нас на своей машине на автовокзал - а была такая же солнечная погода без ветра, с синим небом и мягким небесным светом на стенах автостанции, пустынной в этот будний день. Мы сели в автобус и через полтора часа были в Киеве.
Сухая солнечная погода продолжалась до конца месяца. Переполненный чувством умиротворения я бродил по улицам, вспоминая события прошедшего лета; купался на Трухановом острове в холодной реке и с интересом рассматривал дома города, воспринимая их так, как будто это береговые обрывы.
Однажды вечером я зашел к Волохану, в его квартиру №20 - он женился, купил себе хату в Полтавской области и всё лето я его не видел. Волохан сидел в кресле, обложившись книгами, и что-то писал. Я долго рассказывал ему о событиях прошедшего лета, о наших похождениях с Мишей, Шри Филиппом и Максом, а потом разговор перешёл на опыт тех состояний, которые я познал среди лесов и гор. Мы говорили о том, что хотя в большинстве случаев не способны изменить окружающий мир, у нас есть возможность изменять своё сознание. Ведь сознание - единственное, что мы реально имеем, кроме, разве что, потёртых джинсов и нескольких книг. А осознавать происходящее единственный способ стать хозяином собственной жизни. Кто-то достигает власти над своей жизнью с помощью денег, а такие как мы - с помощью сознания. Отсюда и это постоянное стремление постичь природу своего "Я".
Ещё мы говорили о том, что в духовных традициях есть разные способы объяснять сущность переживаний всеединства. Поскольку я в те годы отождествлял себя с йогой, то вдруг понял, что должен перевести "Йога-сутры" Патанджали. Впереди был длинный отпуск до начала апреля, который почти весь оплачивался, и зимой можно было не работать. Поскольку уже на протяжении нескольких лет я занимался изучением санскритских текстов, то задача представлялась вполне реальной.
Волохан идею поддержал, пообещав помочь достать оригинальный текст "Йога-сутр".
Выйдя из тёплой квартиры, я шёл по пустынной в этой поздний час улице, приободрённый крепким чаем. Дул сильный ветер и чёрные ветви каштанов раскачивались в синеватом свете уличных фонарей. И вдруг то самое нечто, огромное и всевмещающее, вошло в моё сердце. Весь мир и вся жизнь в одно мгновенье.
Этот миг всё длился и длился... Казалось, что так можно идти по ночной улице бесконечно навстречу ветру, в ту Даль, открывшуюся мне на дорогах Волшебных Гор и продолжающую присутствовать здесь, в мире человеческого бытия. Но как сохранить устойчивыми такие высокие состояния здесь, в городской жизни, где человек неизбежно вовлечён в разную деятельность и совсем другой ритм существования, не похожий на природные ритмы тех гор?
Я вспомнил строки из стихотворения Богдана Антонича
Щоденний клопiт - i щоночi вiчнi зорi; життя, що найтруднiше iз усiх мистецтв...
В городском образе жизни должно быть найдено какая-то опора для моего духа, как вечные звезды - "вiчнi зорi", - или это настроение на ночной улице; метафизическое основание, общее с миром Волшебных Гор и неподвластное "дневным заботам" и повседневным проблемам; точка соприкосновения с трансцендентными первоначалами бытия. А главное - я чувствовал, что ветер силы, пронёсший меня и через прошлые годы странствий, и через это лето, подарил мне власть над моей жизнью. Мне казалось, что сейчас возможно всё - главное захотеть, и тогда весь мир будет идти мне навстречу, осуществляя любые желания.
Путешествие в голубую даль
На следующий день выпал снег и началась зима. Её начало было холодным, особенно сильные морозы были в конце декабря. Мы с Мариной встречали Новый год на Андреевском спуске. Там только что открыли одно из первых кафе, стилизованное под старинный дом, в котором даже была печь. Играла музыка, мы пили греческое вино "Loel", в печи с гудением горел газ, напоминая о печи в сельской хате, а на улице было -26 и в небе мерцали яркие звёзды.
Я уже начал работу над "Йога-сутрами" после того как знакомый Волохана, некто Сережа Герук, принес мне санскритский текст. Патанджали, автор "Сутр", жил две тысячи лет назад и писал необычайно лаконично, поэтому его трактат и оставляет такой широкий простор для толкований. Но скоро я понял его основную мысль, бывшую уже в самых первых словах: "Йога - читта вритти ниродха", т.е. "Йога - это устранение волн с поверхности сознания" с помощью отрешённости от всего.
После этого сознание становится прозрачным и подобным зеркальной поверхности воды, в которой весь мир отражается таким, как он есть, не искаженный рябью волн; однако при этом отражение не изменяет самой зеркальной поверхности воды.
В какой-то момент я соотнёс этот образ "озера Читты" - "зеркально гладкого озера сознания" - со знакомыми мне состояниями, и тогда понятным стало всё остальное.
Работа над "Йога-сутрами" отнимала много времени, но и вдохновляла. Днем я выходил на несколько часов на прогулку по зимнему городу, а потом снова погружался в санскритские словари.
А в начале 1987 года часто бывала морозная солнечная погода, и тогда над городом раскидывался куполом свод синего неба, прозрачного, как "озеро Читты" и зовущего в голубую даль. К началу февраля я почти завершил работу и достиг того, что хотел. Я понял, "что это было"; понял, что означали те мгновения в полдень под палящим солнцем или в час зари, когда я лежал на вершине Бабиной горы и чувствовал, как мое "я" исчезает, становясь частью чего-то далекого и безбрежного - всё во мне и я во всём.
Конечно, я не хочу сказать, что "Йога-сутры" - это трактат, в котором содержатся ответы на все вопросы о Пути. Точно так же я не могу сказать, что полностью отождествлял себя с йогой. Когда я ходил по ярам в поисках точек пересечения невидимых "линий силы", мне были близки миры Карлоса Кастанеды. Когда экспериментировал с различными субстанциями, расширяющими сознание, я чувствовал себя таким же исследователем запредельных пространства, как Джон Лилли. Когда держал в объятьях женщину, мне казалось что я последователь кашмирских тантристов. Когда смотрел на иконы Андрея Рублева, я чувствовал себя христианским отшельником с горы Афон. Когда медленно шёл босыми ногами по мокрой от росы траве, я был частью мира дзэн. Однако многие мгновения высочайшего экстаза и погружения в запредельное я связывал в те годы именно с йогой. На самом деле, конечно же, я не был ни тем, ни этим - всегда, на протяжении всех жизней, всех веков и всех эонов я оставался только самим собой.
Однажды в начале февраля я встретил в библиотеке Академии наук Диброву, с которым я последний раз виделся в летом 1984 года на горе Маркiв Шпиль.
- Ну що, дядьку, - спросил Владимир в свойственной ему прикольно-стёбной манере, - пiдемо на лижах в Монастирець, через Днiпро з Переяслава?
Намерения его оказались вполне серьезными - а он с Кисой уже путешествовал когда-то на лыжах по льду из Канева во Ржищев - и вскоре мы с Дибровой и Максом приехали рано утром в Переяслав, правда без лыж, и возле насосной станции вышли на лед замерзшего водохранилища.
Было морозно и солнечно, снег искрился радужными блестками, а далекие горы на правом берегу казались высоким островом посреди ледяной равнины замершего моря.
Бескрайнее снежное пространство, освещенное ярким зимним солнцем и уходившее до самого горизонта звало туда, в голубую даль - к синеющим на горизонте горам.
По льду, припорошенному снегом, идти было легко, и через час мы уже оказались на Зарубиной горе, где на поляне среди сосен утоптали снег, наломали веток и сделали костер, сварив в котелке чай. Потом мы решили подняться на один из трех маяков, стоявших посреди ледяной равнины замерзшего водохранилища напротив Переяслава, чтобы показывать направление судам на крутом повороте реки.
Пробравшись через ледяные торосы возле бетонного основания решетчатой башни маяка, мы поднялись по железной лестнице наверх, на площадку с перилами, где можно было поместиться втроём и стоять лицом к солнцу, всматриваясь в горизонт.
Вдали виднелись знакомые горы - Каменуха, Крутой горб, Виха, а на самом горизонте туманной полосой синели холмы Каневского заповедника.
У каждого из нас были свои воспоминания, связанные с разными местами и событиями, происходившими в этих горах. Какое-то время мы молча стояли, глядя в заполненную солнечным светом голубую даль небес. "Озеро Читты..." - вспомнил я образ из Патанджали - "океан чистого сознания, в котором есть всё, сумма всего... и в то же время в нем нет ничего, кроме всевмещающей пустоты..."
Казалось, что этот свет голубой дали проникает в душу, рождая в ней чувство умиротворения и полноты. Глядя на далекие холмы, я вспоминал, как ходил там по полевым дорогам под жарким летним солнцем и пил холодную воду "з джерел" в глубоких темных ярах; вспоминал, как купался под обрывом бучацкой горы Лысухи; вспоминал ночи, проведенные у костра с разными людьми, встреченными на дорогах странствий. Как будто вся жизнь пронеслась в этот миг передо мной, простая и ясная - путешествие в голубую даль...
Вот мы сейчас стоим втроем здесь, на вершине башни маяка, где, наверное, почти не бывают люди. Но это - лишь краткий эпизод в наших судьбах, совершенно разных и не похожих. Скоро мы уйдем отсюда и, может быть, никогда больше не попадём на этот маяк. Как будет вспоминаться этот миг каждым из нас через десять или двадцать лет?
Прошлое отстаивается в памяти "як вода в криницi", бродит там, превращаясь в вино воспоминаний, которое потом стареет, облагораживается, приобретая выдержку и способность опьянять своим ностальгическим очарованием. Однако вино, по словам знающих людей, можно выдерживать лишь несколько десятков лет, после чего оно утрачивает свои качества. Так же и память. И если те её островки, которые выкристаллизовались, отделившись от мути наносного и суетного, не перенести на девственную белизну бумаги (либо в виртуальное компьютерное пространство гипертекста), они начнут постепенно угасать, увядать и выцветать, как старая фотография, утрачиваясь со временем безвозвратно...
Спустившись с маяка, мы повернули в сторону Трахтемирова, где думали заночевать у бабы Ольги, жившей в яру у моста. Она и дед Прокоп были ближайшими соседями возле того дома на горе, в который меня привела судьба весной 1982 года. В последующие годы я иногда ночевал у бабы Ольги, помогая ей по хозяйству.
Не буду описывать историю её жизни - она обычна для сельских жителей. Достаточно будет сказать, что баба жила сама и летом, и зимой в своей старой хате, стоящей в яру у потока, стараясь поменьше общаться с людьми. Такая аскетическая жизнь заполнена постоянными трудами по хозяйству, но она приближает человека к миру, растворяя его "Я" в изначальных природных ритмах, делая причастным земле и небу, солнцу и луне, ветру и дождю. Эта неразрывность с природными началами бытия чувствовалась во всём облике хаты бабы Ольги - скорее даже с началом чисто растительным, потому что кур, гусей и другой живности она давно уже не держала, а жили у неё только коты - сначала белый кот Лебедь, который ушёл на охоту в леса и не вернулся; а потом кошка Муха.
Когда мы подошли по льду к Трахтемирову, солнце уже опустилось совсем низко.
Мороз к вечеру начал усиливаться, и пока мы шли от берега к хате бабы Ольги, под ногами скрипел снег. Хата у бабы была низкая, крытая соломой и рубероидом, а стены для тепла были обложены высохшими снопиками соломы, засунутыми за вертикальные жерди. Так, по словам местных жителей, намного теплее зимой, да и стены обмазывать не нужно. Другое дело, что в этих снопиках заводится неисчислимое количество мышей и шорох от них по ночам бывает неслабый, но иногда это даже мило.
Поздоровавшись с бабой, мы проявили необходимые в таким случаях знаки почтения и преподнесли дары - "хлiб" и "ковбасу", после чего нас пустили переночевать.
Внутри хата была побелена в голубоватый цвет, там было чисто, пахло зерном, яблоками и сеном, которым был посыпан глиняный пол. В комнате стояла большая печь, где варилась пища в "горщиках" и спала баба, и еще одна вертикальная печь для обогрева, называвшаяся в народе "груба" - она была встроена в стену между двумя комнатами.
Приятно было, проведя весь день на льду и придя с мороза, с обледеневших обрывов ложится спать у этой "грубы" на деревянной лавке, спиной к тёплой печи. Диброва с Максом "випили горiлки" и о чём-то беседовали с бабой, а я под звуки их голосов начал постепенно погружаться в сон у теплой печи.
Не раз мне уже приходилось засыпать здесь, на лавке у печи, в эти приятные минуты расслабления предаваясь воспоминаниям, и тогда все дороги странствий, ведущие в неведомое, оживали в душе. Иногда я приходил в эту хату вечером, когда над трахтемировской долиной горела заря; иногда отправлялся в далёкий путь утром, когда голубой небесный свет отражался на стенах комнаты; а иногда - в ночь, в непогоду и в неизвестность.
Сейчас таких ветхих, природных хаток, как дом бабы Ольги, остаётся в селе всё меньше и меньше; они уходят в прошлое, как и сам традиционный, наполненный вековой мудростью народный образ жизни. Но у меня в памяти навсегда запечатлелся образ такой старой хаты и возникающее там настроение - красный огонь в печи, коричневые и черные горшки, голубые стены, сено на полу, пучки зверобоя над дверью, запах соломы, мышей, дыма, хлеба, яблок и мёда... Терен, хмiль i калиновий цвiт... Стара Україна...
Несколько лет я навещал бабу Ольгу, хотя она, будучи колдуньей, знала будущее и предсказывала, что придёт время, когда мне надоест ходить в Трахтемиров, и я больше никогда не появлюсь на пороге её дома.
Так и сбылось. Следуя главному принципу своей жизни - всё проживать, изживать и без сожаления уходить дальше, к новым неведомым целям, однажды морозным солнечным утром в марте 1988 года я понял, что засиделся в Трахтемирове и давно уже не происходит со мной здесь ничего необыкновенного - таинственного, для чего я не знаю названия, открывавшего за видимым миром иные, невидимые, фантастические миры; а прихожу я сюда лишь по привычке. Мне стало ясно, что больше я сюда не вернусь. Простившись с бабой, я ушёл по полевой дороге за гору, в соседнее село Букрин; оттуда на автобусе доехал до Мироновки, сел на поезд и действительно больше не возвращался в Трахтемиров, в те места, откуда начались мои приключения. Но это произошло лишь через год после нашего с Максом и Дибровой путешествия.
А тогда мы переночевали в теплой хате, рано утром проснулись, накололи бабе дров и я расчистил двор от снега музейного вида деревянной лопаткой, вырезанной из цельной липовой доски - "щоб легше була". Потом мы снова вышли на лед, чтобы к вечеру попасть в Переяслав, на киевский автобус. Перед нами простирались следы от рыбацких мотосаней, по которым легко было идти в сторону утреннего солнца...
Искрился снег, и всё так же звала в себя голубая даль.
Пустыня безветрия
Закончилась зима и пришла весна. Перед началом навигации нам со Шкипером пришлось две недели проработать в порту. Там, среди грохота, ржавого железа, угольной пыли и суеты, ходя в сапогах и грязном ватнике, я вошёл в состояние такого полного безразличия ко всему окружающему, что его можно было описать словом "ничего не существует". Мир казался нереальным той "великий иллюзией", о которой так любили на протяжении всех веков рассуждать в Индии.
Необходимость общаться со всяким быдлом была весьма неприятной после нескольких месяцев, проведенных в общении с людьми пути, в творческой деятельности и работе с санскритскими текстами. Но в то же время всё происходящее не имело никакого значения по сравнению с чем-то неописуемым, абсолютно неподвижным в глубине меня и напоминающем пустое зеркало. Зеркало всё отражает, но изображения в нём не сохраняются и никак не изменяют само зеркало. Вот и зеркало моего сознания отражало разговоры с каким-то мелким начальством, хождение по складам, погрузку бочек с краской и тому подобную возню.
Тогда у меня и возник образ "пустыни безветрия" как символа этого состояния абсолютного покоя. Безбрежной пустыни, в которой без следа исчезают караваны мыслей, так и не достигая её миражей... Если бы на географических картах где-то была обозначена такая великая Пустыня Безветрия, Пустыня Покоя - то именно туда, а не в Среднюю Азию стоило отправиться в путешествие... Путешествие без возврата.
Потом, летом, образ пустыни безветрия снова и снова стал приходить ко мне на дорогах странствий. Особенно часто это бывало в пасмурные дни, заполненные серым светом. Куда-то идешь, не зная зачем, по серой дороге мимо столбов с гудящими проводами, ступая босыми ногами по мягкой серой пыли среди гряд низких серых холмов, под таким же серым небом, пронизанным призрачным светом Великой Пустоты... Или ночью - лежишь без сна у догоревшего костра, смотришь в небо, слушая шум ветра... Что есть в этом? Ничего... Что есть на самом деле? На самом деле нет никакого "на самом деле"...
Пустыня безветрия оказалась не такой, как настоящие пустыни Азии с жёлтыми песками, она была серой, как пыль - мягкая, мельчайшая, не имеющая никакой структуры серая пыль... Вот оно, бесформие... "кто познал рождающее формы бесформие, тот знает пользу от недеяния".
Когда-то, лет пять назад, эта мысль была бы для меня совершенно непостижимой и чуждой, а теперь... О да... Это безразличие и абсолютный покой были не только приятным, но иногда воспринимались, как высшая свобода: переживать происходящее вокруг и во мне самом, или не переживать, оставаясь равнодушным и безучастным свидетелем потока бытия.
На серых бесконечных дорогах этой пустыни, по которым струились из ниоткуда в никуда угасающие ветры моей мысли, я не раз задумывался - а что, собственно, стоит того, чтобы его переживать? Или действительно, как говорит народная мудрость, "нiщо в свiтi не варте нi радостi нi печалi"?
Раньше, странствуя по дорогам Великого Полдня, я искал сверкающий свет и ветер силы, зная, что в этом свете есть какая-то загадка и намёк на нечто важное. Но потом оказалось, что разобраться в этом пока нет возможности и постепенно мой путь отклонился в иную сторону. Так я на несколько лет отошёл от темы "сверкающего света", воплощавшейся для меня в образе Зарубиной горы и погрузился в миры "бучацкого посвящения", где занимался познанием иных сторон мира и самого себя.
А в начале лета 1987 года меня снова привлекли яры и горы возле Монастырка и, конечно же, Зарубина гора. Что-то оставалось там, не разгаданное до конца...
тайна первоматерии, тайна "мистического огня", который пронизывает собой небо и землю, присутствует во всех вещах мира, ни одной из этих вещей в то же время не являясь.
В те дни, когда свет солнца ослепительно ярок и сверкает, как блеск стали, я не раз ощущал прикосновение некой невидимой силы, но не мог до конца постичь эту загадку. Поиски ответа привели меня в безжизненные горы и пустыни Средней Азии, но и там я не смог постичь тайну этой силы. И вот, летом 1987 года я снова оказался на осыпях Зарубиной горы, где ничего не изменилось, и всё такой же стальной свет сверкал над ржавыми и зелеными песками.
Когда такой свет сияет над горами, кажется, что он пронизал и небо, и землю, и воду, как будто они едины. Ветер шумит в зелёных кронах деревьев, и солнечный луч, проникнув между плотно сомкнутых ветвей, вспыхивает бликом на текущей воде ручья в яру. Ещё лучше природа этого света проявляется, если есть ветер - волны на изломе прозрачны, как стекло; взлетают хрустальные брызги, а ярко-зелёная трава на холмах ходит волнами под ветром, как прозрачные вертикальные струи, тянущиеся от земли к небу. Тогда весь мир кажется светящимся и искрящимся, пребывающем в движении, в экстатическом танце. В такие дни в мире ощущается присутствие первоматерии, мифической светоносной субстанции, в которой соединены материальное и духовное начала - Materia Prima.
Тогда красота мира воспринимается особенно остро, как будто сверкающий свет даже в неживое вещество привносит некую таинственную вибрацию экстаза. Что это - музыка сфер, танец субатомных частиц или ритм пульсации мироздания? Этого мы не знаем и не узнаем никогда. Но когда под действием такого света в неживых вещах оживает чувство красоты, кажется что инертное вещество возвышается и утончается; свет сгущается, нисходя ему навстречу, а в их слиянии рождается что-то иное, в чём уже нет ни материи, ни духа, ни вещества, ни энергии - Materia Prima, Первоматерия.
Когда-то подобные мгновения были редки и я создал особый миф - один из мифов личной истории - о том, что где-то существуют особые места, в которых "изначальная сила" и "первоматерия" чаще прикасаются к земному миру. Этот личный миф подпитывался интуитивным предчувствием, что если найти такое "место силы", то там должно произойти что-то принципиально важное.
С тех пор было пройдено немало пыльных дорог в окрестностях разных сёл и провинциальных местечек с загадочными названиями - мне казалось что именно там, среди полей и холмов Приднепровской Украины находится это место, невидимое для всех остальных. В те годы я ещё не знал, что врата в запредельное открылись лишь на время, и что настанет такой день, когда они неизбежно закроются. Тогда поля, холмы и обрывы станут просто холмами и довольно грязным берегом Каневского водохранилища, с постоянно цветущей водой - ведь первоматерия, этот "философский камень", поистине способный превращать в золото грязь земли, проникала в обычный мир именно через эти врата. Но мы успели завершить своё дело...