Страница:
Как некое инопланетное чудище в американском фильме, откуда-то снизу, из-под оттоманки, вынырнул огромный паук и, перебирая шерстистыми ногами, помчался по стене. Проворный Мазуз в мгновение ока сорвал с ноги туфлю и залепил в чудище. Труп членистоногого полетел на пол, а на стене осталось серое пятно. Мазуза передернуло. Он уже собрался позвать кого-нибудь, чтобы останки жертвы предать совку, но тут раздался телефонный звонок. Один из людей Мазуза сообщил странную новость – сотрудник его штаба, Юсеф Масри, по непонятным причинам занимается слежкой за Ахмедом Хури.
– Где же наговорилась? Мы у них были-то всего ничего.
– Ну, при этом вы с Орли тараторили с такой скоростью, словно спешили, пока мы не ушли, по ролям пересказать «Гамлет».
– Ты с Арье и Орли хорошо знаком? – с интересом спросила Вика.
Эван кивнул.
– Я и раньше, когда жил в Канфей-Шомроне, часто бывал в этом поселении, да и сейчас заезжаю. У меня здесь много друзей.
Вика слушала вполуха. Остановка, на которой они сидели и ждали автобуса, находилась у самого обрыва, и девушка любовалась вади – широким ущельем, по некрутым склонам которого белели скалы, сползающие вниз наподобие селей. Это вади начиналось прямо от поворота дороги и как бы уплывало из-под ног к подножьям горы Эваль и горы Гризим. Вика делила свое внимание между красотой, ластящейся к ее ногам, смыслом того, что говорил Эван, и звучанием его ивритской речи, ароматизированной англо-американским акцентом, который доставлял ей неизъяснимое наслаждение.
А Эван тем временем продолжал:
– Так вот, Орли и Арье, – они родом из России, из Еревона.
– Не «Еревона», а Еревана, и вообще, это не Россия, а Армения, – просветила неуча Вика.
– Ну, Армения – та же Россия. И родители у Орли – армяне. А «Erewоn» мне нравится больше. Если читать его задом наперед, то почти получается наше «Nowhere» – «нигде». Что же касается Арье и Орли, они в этом вашем Ереване-Erewon’е вместе в школе учились. Арье, тогда его как-то по-другому звали, еще в школе влюбился в Орли. А ее в те времена звали...
– Света{Ор на иврите «свет».}, – закончила Вика.
– Она тебе сказала, да?
– Нет, просто я умна не по годам. У нас в России каждый третий такой. А каждый второй – дебил. Ну и что там с твоей Светой?
– Она не моя. Моя будешь ты. А со Светой у Арье...
– Наверно тогда его звали Леня или Лева.
– Не знаю. Так вот со Светой у него был этакий детский роман. А потом – любовь на всю жизнь. После института он женился на другой. Догадайся, как назвал дочь!
– Догадываюсь. Жене, должно быть, было особенно приятно.
– Затем он развелся и женился опять. И опять родилась дочка. И можешь себе представить, снова Света. Кстати, обе жены были армянки. Он в них искал Свету.
– Странно, что ни первый, ни второй любящий тесть его не прирезал, – заметила Вика. – Армяне – горячий народ, и к тому же не бывают в восторге, когда их девушки делят ложе с неармянами.
– Любопытно, что Света тоже дважды побывала замужем.
– Естественно, за евреями?
– В первый раз. Во втором – все нормально, за армянином.
– А сыновей в честь Лени-Левы-Арье называла?
– Вот тут симметрия окончательно нарушается. Сын у нее был лишь в первом браке и зовут его совсем по-другому.
– Все ясно – память девичья.
– Да, но память удалось освежить. Представь себе Иерусалим, Старый город, Армянский квартал. Между стен, нависающих, вот как эти скалы, идет делегация из столицы Армении, приехавшая проведать земляков, прозябающих в столице мира. Все, естественно, одеты с иголочки. Навстречу движется группа религиозных евреев – одни в футболках, чистых, но застиранных до обесцвеченности, другие в ковбойках образца начала шестидесятых, в вязаных кипах во всю голову, в матерчатых штанах, со всклокоченными бородами – одним словом, поселенцы.
– Тебе я так ходить не позволю, – процедила Вика.
– Уже позволяешь, – парировал Эван.
– Это покамест. И потом – я тебя облагораживаю: видишь, какую кипу связала! Ну, и что дальше?
– Идут, значит, две эти группы – одна от Котеля к Яффским воротам, другая – от Яффских ворот к Котелю, и вдруг... По-русски это называется «как копани»?
– Чего-чего?
– «Стоишь, как копани».
– Как вкопанный. Слушай, говори, пожалуйста, на иврите. Это у тебя лучше получается.
– Хорошо. В общем, стоят они оба «как копани», смотрят друг на друга, и прошедшие годы сваливаются с них, словно засохшая корка с бывшей ранки или шкура с Чудовища, после того, как его поцеловала красавица. Ну, сорокалетняя девушка возвращается в Еревон...
– В Ереван.
– Одним словом, куда-то туда. Следует развод с мужем...
– И опять же он ее не зарезал? Какие-то армяне в твоей истории больно мирные.
– Затем Арье приезжает в Еревон, селится у друзей, оформляет брак со Светой и вывозит ее вместе с сыном в Израиль.
– И папаша позволил сына увезти?
Эван пожал плечами и продолжал:
– Здесь в один и тот же день – гиюр{Переход в еврейскую веру и присоединение к еврейскому народу.} и хупа{Свадьба.}. На хупе, кстати, присутствовали еще две бывших Светы – Ора и Лиора, дочери Арье. Они тоже в свое время гиюр проходили. А что до сына Орли, сейчас его зовут Менахем – вряд ли это имя ему биологический отец дал. У себя в ешиве считается «илуем» – вундеркиндом.
– Пора утирать слезки умиления? – спросила Вика, но при этом почувствовала отвратительную дрожь в коленках.
Неужели Эван догадался? Ох, что же будет?! Всем хорош Эван, но ведь он религиозный! Как он поведет себя, узнав, что у Вики мать русская? Прямо Средневековье какое-то!
В России Вика себя считала еврейкой, и в детстве расплачивалась за это гордое звание порой синяками, порой потоками слез в подушку, как, например, после пропетого ей учительницей Лидией Ивановной панегирика, начинавшегося словами: «Дети! Берите во всем пример с Вики Перельман. Еврейка, а какая хорошая девочка!» Тем сильнее было ее потрясение, когда, приехав в Израиль, она узнала, что по местным законам она вовсе не еврейка{По законам иудаизма еврейство устанавливается по матери.}. Правда, туземцы именовали «русскими» всех, кто приехал из бывшего Советского Союза вне зависимости от происхождения; правда и то, что среди них, и особенно среди «русских», было достаточно таких, что считали это разделение бредовым и призывали плюнуть на этих «датишных козлов». Проблема заключалась в том, что на «датишных козлов», как на сленге русских репатриантов именовались религиозные евреи, она никак не могла плюнуть. С одной стороны, ее смертельно обижало то, что послушать их, так получалось – она вроде как отверженная. С другой стороны, ее тянуло к ним. Но когда, в очередной приход в синагогу, Вика, разоткровенничавшись с какой-то тетенькой в косынке, получила совет пойти в ульпан-гиюр{Курсы подготовки к гиюру.}, она с негодованием отвергла эту мысль. Ход мыслей был примерно следующим – я такая же еврейка, как они, и если хотят, чтобы я была одной из них, пусть сами гиюр проходят.
Однако дело было не только в духе противоречия, и уж тем более не в обилии заповедей, которые новообращенный обязан на себя взвалить. Вике гиюр казался нестерпимой фальшью – ведь это не просто присоединение к Б-жьему народу, это еще и признание власти Б-га над тобой. А вот Б-га она не чувствовала. Верила, но не чувствовала.
Потом появился Эван. Эван с его религиозностью. Дураку было ясно, что ни с кем и никогда он не ляжет в постель иначе, как после хупы. Дураку, но не Вике.
Что? Хупа как религиозный обряд невозможна без гиюра? Что ж, если он ее любит, то пусть женится на такой, какая есть. Религия? Если он любит ее меньше, чем свою религию, то это не любовь. И вообще, как жить с ним, зная, что он снизошел до нее только потому, что она выполнила его условие? Как он может чего-то требовать? Она же не заставляет его обратно отращивать крайнюю плоть!
Она бы очень удивилась, если бы узнала, что хотя Эван давно обо всем догадался, но – увы! – спор, которого она боялась и который всеми силами оттягивала, все равно не мог состояться. Эван знал то, что ей было неведомо: согласно еврейской вере, гиюр ради хупы не гиюр. Гиюр проходят из любви к Б-гу, а не к симпатичному губастому парню с пейсами. Получался замкнутый круг. На что же надеялся Эван? На чудо. И на Б-га.
...В тот день, два месяца назад, он зачем-то заехал в Ариэль и решил возвращаться в Иерусалим не через Петах-Тикву, а двигаясь напрямую на юг, через «Территории». Соответствующего автобуса пришлось дожидаться целых два часа, то есть с пяти до семи.
Был конец октября, с неба время от времени плескало на город, не то чтобы обильно, но всякий раз неожиданно. Эван зашел в синагогу – почитать, поучиться, подумать. А подумать было над чем. Рав Кук, основатель религиозного сионизма, считал создание государства Израиль началом мессианской эпохи. Вроде бы все указывало на это, и в первую очередь то, что Израиль получал один за другим куски своей исторической территории – той, что от Евфрата и до реки Египетской. Причем ни разу не нападая, только защищаясь. Нападали враги, получали по морде и, убегая, роняли земли нам в ладони. Так было в сорок восьмом, когда евреи согласилось на раздел Палестины, хотя по этому плану они получали три жалких клочка земли, а все остальное, включая Иерусалим, отходило арабам. Арабы отказались, начали войну, в ходе которой евреи заняли территорию в два раза большую, чем предусматривал ООНовский план, в том числе и часть Иерусалима. Так было девятнадцать лет спустя, когда арабы спровоцировали новую войну, Шестидневную, в результате чего вся Палестина к западу от Иордана и Синайский полуостров, а также Голаны, оказались в руках у евреев. Даже Иерусалим, самое сердце наше, не стал бы вновь еврейским, если бы Вс-вышний не наслал на арабов безумие ненависти и не заставил их напасть на евреев.
Все протекало логично, все вытекало одно из другого, и вдруг все пошло наперекосяк.
Мы начали отдавать. Сначала – тридцать лет назад – Синай. А как же с границами, определенными Торой? «От Евфрата до реки Египетской». Ну ладно, при всей болезненности – кто знает, что такое река Египетская? По одной версии – Нил. И значит, мы отдаем свое, родимое. По другой – ручеек, протекающий где-то на востоке Синая. А в этом случае...
Вспоминая свои раздумья в тот октябрьский вечер, Эван невольно улыбнулся – до знакомства с Викой оставалось несколько минут, и ему в то время не было еще известно ее любимое, невесть из какой книги взятое, выражение: «У меня скорее лапы отсохнут, чем я дотронусь до чужого».
Предположим, Синай – вопрос спорный, хотя, когда израильский премьер Бегин, отдавая его, разрушил несколько поселений плюс целый город, прекрасный город Ямит, – это было ужасно. Но Гуш-Катиф и Северная Самария – это уже просто крушение. Это-то без всяких там разночтений еврейские земли.
В Талмуде приводится история о том, как два мудреца встречали рассвет в горах возле Арбели. И один сказал другому: «Вот так же и Избавление – сначала по чуть-чуть, по чуть-чуть, а потом – сразу». Но где же видано, чтобы солнце, не дойдя до вершины небосклона, повернуло обратно на Восток?
Прожигаемый насквозь подобными мыслями, Эван сидел на обитом синим бархатом стуле и рассеянно перелистывал «Огни» рава Кука, пытаясь не дать разваливающемуся на куски миру окончательно развалиться. И вдруг откуда-то свыше прозвучало с русским акцентом: «Тебе плохо, да? У тебя нет ответа на вопрос, который тебя мучит?»
Он с изумлением поднял глаза и увидел наверху, в полумраке эзрат нашим – галереи для женщин – силуэт курносой девушки с хвостиком на затылке.
– Откуда ты знаешь? – выдохнул он, ощущая некую нереальность этой феи. Право, вспорхни она сейчас под потолок или растай в воздухе, Эван бы не удивился.
– Да все очень просто, – ответила вполне земная девушка. – У меня тоже вопрос. Я порой прихожу в синагогу, смотрю на таких, как ты. Люблю смотреть, как вы молитесь. Я вижу – вы верите... А у меня почему-то не выходит. То есть я думаю, Он где-то есть, но какое Он имеет отношение ко мне – не знаю. Наверно, вот так же люди воспринимали сообщение о том, что Колумб открыл Америку. Вот приходит Колумб и говорит: «Я, ребята, Америку открыл!» А они ему говорят: «Ну и что?» А он: «Да не, вы не поняли! Я Америку открыл, понимаете, А-ме-ри-ку!» А они: «Ну, а мы-то здесь причем?»
– Может быть, я ошибаюсь, – перебил ее Эван, – но по-моему, Колумб не знал, что открыл Америку. Он думал, что приехал в Индию.
– Тем более... – начала девушка.
– Нет, не тем более! – настаивал Эван. – А в этом суть. Индия – это нечто знакомое, быть может, далекое, но вполне привычное и ничуть не загадочное. Индией даже пользовались – там пряности разные...
– Чай, – вставила со знанием дела иммигрантка из СНГ.
– Да-да, чай. Дальше... ну не знаю... драгоценности, благовония... Понимаешь, «Индия!!» А на самом деле никакая это не Индия, а Америка! Так и тут – за чем-то, что нам кажется привычным, кроется неведомое. Нам кажется – стечение обстоятельств, а это – Б-г!
– Слушай! – она вцепилась руками в барьер и перегнулась через него. Тусклые лучи светильника, освещавшего ковчег со свитком Торы, заскользили по ее гладкой коже и вспыхнули в светло-карих глазах. – Слушай! – возбужденно повторила она. – А почему нет чудес? Я хочу, чтобы были чудеса! Я прошу Его, пусть он сделает чудо, только настоящее чудо, не в духе всех этих вашенских вывертов, дескать, смотри, солнце взошло – ну разве это не чудо?! Или – «вот, двое предназначенных друг другу встретились – какое чудо!» (Эван при этих словах как-то странно вздрогнул). Нет, я прошу настоящего чуда! Чтобы почувствовать, что Он рядом! Вот у нас в конторе работает девчонка из поселения, здесь, неподалеку. Сегаль зовут. У нее парень, Шауль, – он в армии, парашютист. Звонит Вике на мобильный каждый день. Так вот когда у него дурное предчувствие, он ей ни слова – дескать, чтобы не расстраивать, не раскисать – Антонио Бандераса из себя корчит. Только она сама по телефону стопроцентно определяет. Голосочек-то дрожит! И она начинает молиться. А наутро он звонит – пуля в сантиметре прошла. Я вроде бы как верю, но почему же другим-то Он хотя бы вот таким способом показывается, а мне – ни разу!
Он подняла глаза к потолку:
– Ты, там, слышишь?! Я очень Тебя прошу... Ну пожалуйста!
В тот день Эван ушел из синагоги с твердым решением никогда больше не встречаться с этой девушкой и острым желанием ни на миг с ней не расставаться. Голос разума сначала орал, что брак между религиозным и светской – это готовый комплект проблем, потом слабо шептал о том же и, наконец, окончательно заткнулся. А Эван, предусмотрительно не взявший у русскоязычной девушки Вики номера телефона, вспомнил на следующий день, что неотложные дела требуют его срочного приезда в Ариэль. Исключительно религиозным рвением можно объяснить то, что ровно через сутки после встречи с Викой – минута в минуту – он влетел в Ариэльскую синагогу. Заглянул в эзрат нашим и увидел там ее, безмятежно посапывающую на мягком стуле, куда она плюхнулась ровно час назад в ожидании Эвана. Это к вопросу о чудесах.
При воспоминании об этом вечере лицо Эвана озарила счастливая улыбка. И напрасно, потому что ровно через секунду позвонил мобильник.
Губы Ахмеда дрожали, и вид у него был довольно жалкий. Даже роскошные усы, казалось, обвисли. Еще дома под аккомпанемент рыданий Афы ему было объявлено, что командир хочет кое-что выяснить. И теперь его спутник ничего не отвечал, лишь время от времени то направлял на него «люгер» со взведенным курком, то дулом указывал дорогу к дому Шихаби, которую Ахмед и без него прекрасно знал.
– Но почему, почему?!.. Рафик! Товарищ! – добавил он в надежде, что новоявленный конвоир хоть как-то отреагирует, но тот и бровью не повел.
Самые худшие его предположения, судя по всему, начали сбываться – невероятно, чтобы предстоящий допрос по странному совпадению не имел никакой связи с тем допросом, который четыре часа назад учинил ему еврейский офицер.
«Неужели Шихаби знает?» – стучало в его мозгу, когда они проходили мимо домов, увитых наружными лестницами и козыряющих друг другу арками.
«Неужели Шихаби знает?» – бормотал он, трепеща, когда они подошли к дому с надстройкой, напоминающей одновременно домик Карлсона и китайскую пагоду, увенчанную телеантенной в форме Эйфелевой башни. Несмотря на смешение стилей, получалось очень со вкусом. Все-таки Шихаби был интеллигент, сын интеллигента.
«Неужели он знает?» – просверкнуло в мозгу Ахмеда, входящего в кабинет Шихаби, прежде чем удар в живот свалил его наземь.
Вика не видела, что у левого уха ее возлюбленный держит мобильный телефон. Натан Изак не знал, что справа от Эвана сидит Вика.
– Доброе утро, – сказала Вика, окончательно проснувшись.
– Алло, Эван? – сказал Натан Изак.
– Hello, – сказал Эван обоим по-английски.
– Я тебя не шокирую тем, что использую твое плечо как подушку? – спросила Вика.
– Хочешь услышать потрясающую новость? – спросил Натан Изак.
– Нет, – ответил Эван Вике.
– Да, – ответил он Натану Изаку.
Оба ничего не поняли, но никого из них это не смутило.
– Когда мы поженимся, я всегда буду спать на твоем плече, – продолжала Вика. – А ты не будешь дергаться, потому что жене Тора это разрешает.
– Из проверенных источников стало известно, что два часа назад с Ариэлем Шароном случился новый инсульт, – продолжал Натан Изак. – Он находится в коме, и, даже если выйдет из нее, изменения в психике необратимы. Его карьера премьер-министра закончена.
– Если ты шестнадцатого обаяешь моих родителей, можно будет назначать день свадьбы, – развила свою мысль Вика.
– Теперь, с учетом того, какие амебы и импотенты придут ему на смену, можно не сомневаться в успехе операции шестнадцатого января, – развил свою мысль Натан Изак.
– Шестнадцатого января решается наша судьба, – торжественно закончила Вика.
– Теперь тебе ничто не мешает шестнадцатого отправиться в Канфей-Шомрон, – торжественно закончил Натан Изак.
– Хорошо, – отвечал обоим оторопевший Эван.
Натан, попрощавшись, отсоединился, а Вика продолжала тараторить:
– Представь – папа с мамой подходят ко мне и говорят: «Слушай, Вика, какой славный этот твой Эван! Это ничего, что он религиозный – у каждого свой прибабах, как сказал герой одного фильма с Мерилин Монро, когда невеста сообщила ему, что она – мужчина. Зато какой он интеллигентный, и какой остроумный, и как тебя любит!» А я им: «Мамочка-папочка! А знаете ли, мы собираемся пожениться!»
Автобус съехал с поросшей оливами горки и выбрался на перекресток Тапуах, где солдаты останавливали подъезжающие к блокпосту арабские машины и проверяли документы водителей и пассажиров. Иногда, если им что-то казалось подозрительным, устраивали обыск. Один солдат разглядывал оранжевое удостоверение жителя автономии, время от времени переводя взгляд с фотографии на лицо палестинца, другой держал палец на спусковом крючке автомата, в любую секунду готовый опередить потенциального террориста.
– Вика, – глухо произнес Эван. – Я не приду шестнадцатого. Мне только что позвонили... Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, обстоятельства изменились. Шестнадцатого числа я должен находиться в другом месте. Не спрашивай, в каком именно. Я не имею права говорить. Просто поверь.
Наступило молчание. Автобус двинулся в сторону Ариэля. Косые лучи фар заскользили по косым слоистым скалам.
– Мне чудится, я вижу дурной сон, – прошептала Вика. – Мне хочется ущипнуть себя, чтобы проснуться.
Эван, который всякий раз, как Вика брала его за руку, гладила по спине или клала ему голову на плечо, хотя и не отстранялся, но мучился, что ведет себя некошерно, вдруг сам впервые в жизни в нарушение закона попытался ее обнять.
Она отшатнулась. В глазах ее он не увидел ничего, кроме безмерного удивления.
– Ты что? – сказала она. – Неужели не ясно, что теперь между нами все кончено?
– Тебя бы надо сейчас же расстрелять за предательство, – промурлыкал Мазуз, вытянувшись на оттоманке и снизу вверх глядя на связанного Ахмеда. Боль в сухожилии неожиданно прошла, и от этого жизнь вообще и разговор с Ахмедом в частности доставляли Мазузу особое удовольствие.
– Расст-т-треляйте, к-командир... – с безнадегой в голосе, опустив глаза, отвечал Ахмед, про себя отметивший, несмотря на отчаянность положения, единодушие еврейского и арабского начальников.
– И расстрелял бы, а ты что думаешь? – Мазуз с наслаждением выдержал полуминутную паузу. – Да вот беда, нужен ты мне еще. Короче, я могу тебя использовать для нашего дела, а ты тем самым можешь загладить свою вину перед нами и вновь обрести право на жизнь. Подходит?
Суть предложения сводилась к следующему. Ахмед Хури будет верно служить Мазузу Шихаби и передавать евреям только то, что тот велит ему передать. А в случае чего Раджа и Аззам могут выполнить работу и посерьезнее, чем сегодня. Или может быть, господин Хури рассчитывает скрыться и думает, что его трудно достать? Ну да, конечно, похищать его дело хлопотное, кто спорит? Так и не надо похищать! Пуля всегда найдется. А если он вдруг захочет перебежать к сионистам и зарыться в их города поглубже, так, что мы не достанем... Окей, возможен такой вариант. К счастью, у господина Хури имеется очаровательная жена по имени Афа, а также черноглазый малыш по имени Хусам и юная дочь, красавица Амаль. Всей семьей скрыться будет посложнее. Так что господину Хури лучше не глупить! Очень уж обидно будет, если бедному Хусамчику проломят голову, а Афочка с ее крутыми бедрами достанется Мазузовым молодцам, которые истомились в родной деревне с ее шариатными нравами. Что же касается Амаль... Пожалуй, Мазуз оградит ее от своих головорезов – возьмет себе лично. Сколько ей лет? Семнадцать? Ах, восемнадцать? Ну и слава Аллаху!..
Короче, быстро и легко обо всем договорились. И вот теперь Ахмеда увели, сейчас сунут под душ и после осмотра врача отпустят, а он, никому не исповедавшись, где был ночью, с завтрашнего дня начнет... да нет, пожалуй, продолжит ту двойную жизнь, которую фактически уже начал.
Взгляд Мазуза уперся в серое пятно на стене. Да, не забыть сказать Радже или Аззаму, чтобы дохлого паука убрали.
Итак, напрашивается вопрос – кто сообщил евреям, что на плато Иблиса должен появиться человек Мазуза? И ответ мог быть только один – Абдалла. Выходит, он специально потребовал, чтобы Мазуз отправил кого-нибудь в определенное время делать съемку на плато Иблиса, а сам каким-то образом предупредил об этом израильтян? Зачем? Израильским властям позарез нужно затишье, чтобы, не теряя лица, разыгрывать «Дорожную карту»{Навязанный Израилю Джорджем Бушем план мирного урегулирования.} и передавать палестинцам новые территории. Мазуз и его «Мученики» торчат у них костью в горле. Весьма вероятно, что никакие поселенцы вообще никуда не собираются идти. Просто где-нибудь в скалах над плато Иблиса засядут еврейские парашютисты, и, когда его бойцы на это плато поднимутся, тут-то их и перестреляют. Эх, взять бы и, воспользовавшись тем, что солдаты будут на плато Иблиса, захватить их военный лагерь, бывшую территорию Канфей-Шомрона. Вот шуму было бы! Мазуз Шихаби в одну ночь стал бы национальным героем, и тогда Таамри вместо того, чтобы использовать его и уничтожить (а дело пахнет именно этим), сам стал бы искать с ним и с его «Мучениками» равноправного союза. И еще неизвестно, кто предложил бы условия лучше – он или ХАМАС! К сожалению, пока у евреев вожаком это семя змеи, Ариэль Шарон, – да покарает его Аллах! – такое развитие событий нереально. Недаром даже сами евреи называют его Бульдозером! На Размежевание он пошел лишь потому, что убедил себя, что это он сам из Газы уходит – вот хочу и уйду! Но позволять арабам делать то, что они хотят? Не шутите! И вообще, захват арабами территории Канфей-Шомрона будет для него сущим подарком, чтобы оправдаться перед своими за Размежевание, показать, что он и сейчас не только с евреями, но и с арабами воевать может. Да он просто прикажет ЦАХАЛу смести Мазуза с его гвардией в одну секунду, так что от них и пылинки не останется! И ведь был же у него две недели назад микроинсульт. Взял бы да подох! Без него никто из сионистов ничего не осмелился бы сделать. Так нет, оклемался, порождение Шайтана!
* * *
– Ну, наговорилась по-русски?– Где же наговорилась? Мы у них были-то всего ничего.
– Ну, при этом вы с Орли тараторили с такой скоростью, словно спешили, пока мы не ушли, по ролям пересказать «Гамлет».
– Ты с Арье и Орли хорошо знаком? – с интересом спросила Вика.
Эван кивнул.
– Я и раньше, когда жил в Канфей-Шомроне, часто бывал в этом поселении, да и сейчас заезжаю. У меня здесь много друзей.
Вика слушала вполуха. Остановка, на которой они сидели и ждали автобуса, находилась у самого обрыва, и девушка любовалась вади – широким ущельем, по некрутым склонам которого белели скалы, сползающие вниз наподобие селей. Это вади начиналось прямо от поворота дороги и как бы уплывало из-под ног к подножьям горы Эваль и горы Гризим. Вика делила свое внимание между красотой, ластящейся к ее ногам, смыслом того, что говорил Эван, и звучанием его ивритской речи, ароматизированной англо-американским акцентом, который доставлял ей неизъяснимое наслаждение.
А Эван тем временем продолжал:
– Так вот, Орли и Арье, – они родом из России, из Еревона.
– Не «Еревона», а Еревана, и вообще, это не Россия, а Армения, – просветила неуча Вика.
– Ну, Армения – та же Россия. И родители у Орли – армяне. А «Erewоn» мне нравится больше. Если читать его задом наперед, то почти получается наше «Nowhere» – «нигде». Что же касается Арье и Орли, они в этом вашем Ереване-Erewon’е вместе в школе учились. Арье, тогда его как-то по-другому звали, еще в школе влюбился в Орли. А ее в те времена звали...
– Света{Ор на иврите «свет».}, – закончила Вика.
– Она тебе сказала, да?
– Нет, просто я умна не по годам. У нас в России каждый третий такой. А каждый второй – дебил. Ну и что там с твоей Светой?
– Она не моя. Моя будешь ты. А со Светой у Арье...
– Наверно тогда его звали Леня или Лева.
– Не знаю. Так вот со Светой у него был этакий детский роман. А потом – любовь на всю жизнь. После института он женился на другой. Догадайся, как назвал дочь!
– Догадываюсь. Жене, должно быть, было особенно приятно.
– Затем он развелся и женился опять. И опять родилась дочка. И можешь себе представить, снова Света. Кстати, обе жены были армянки. Он в них искал Свету.
– Странно, что ни первый, ни второй любящий тесть его не прирезал, – заметила Вика. – Армяне – горячий народ, и к тому же не бывают в восторге, когда их девушки делят ложе с неармянами.
– Любопытно, что Света тоже дважды побывала замужем.
– Естественно, за евреями?
– В первый раз. Во втором – все нормально, за армянином.
– А сыновей в честь Лени-Левы-Арье называла?
– Вот тут симметрия окончательно нарушается. Сын у нее был лишь в первом браке и зовут его совсем по-другому.
– Все ясно – память девичья.
– Да, но память удалось освежить. Представь себе Иерусалим, Старый город, Армянский квартал. Между стен, нависающих, вот как эти скалы, идет делегация из столицы Армении, приехавшая проведать земляков, прозябающих в столице мира. Все, естественно, одеты с иголочки. Навстречу движется группа религиозных евреев – одни в футболках, чистых, но застиранных до обесцвеченности, другие в ковбойках образца начала шестидесятых, в вязаных кипах во всю голову, в матерчатых штанах, со всклокоченными бородами – одним словом, поселенцы.
– Тебе я так ходить не позволю, – процедила Вика.
– Уже позволяешь, – парировал Эван.
– Это покамест. И потом – я тебя облагораживаю: видишь, какую кипу связала! Ну, и что дальше?
– Идут, значит, две эти группы – одна от Котеля к Яффским воротам, другая – от Яффских ворот к Котелю, и вдруг... По-русски это называется «как копани»?
– Чего-чего?
– «Стоишь, как копани».
– Как вкопанный. Слушай, говори, пожалуйста, на иврите. Это у тебя лучше получается.
– Хорошо. В общем, стоят они оба «как копани», смотрят друг на друга, и прошедшие годы сваливаются с них, словно засохшая корка с бывшей ранки или шкура с Чудовища, после того, как его поцеловала красавица. Ну, сорокалетняя девушка возвращается в Еревон...
– В Ереван.
– Одним словом, куда-то туда. Следует развод с мужем...
– И опять же он ее не зарезал? Какие-то армяне в твоей истории больно мирные.
– Затем Арье приезжает в Еревон, селится у друзей, оформляет брак со Светой и вывозит ее вместе с сыном в Израиль.
– И папаша позволил сына увезти?
Эван пожал плечами и продолжал:
– Здесь в один и тот же день – гиюр{Переход в еврейскую веру и присоединение к еврейскому народу.} и хупа{Свадьба.}. На хупе, кстати, присутствовали еще две бывших Светы – Ора и Лиора, дочери Арье. Они тоже в свое время гиюр проходили. А что до сына Орли, сейчас его зовут Менахем – вряд ли это имя ему биологический отец дал. У себя в ешиве считается «илуем» – вундеркиндом.
– Пора утирать слезки умиления? – спросила Вика, но при этом почувствовала отвратительную дрожь в коленках.
Неужели Эван догадался? Ох, что же будет?! Всем хорош Эван, но ведь он религиозный! Как он поведет себя, узнав, что у Вики мать русская? Прямо Средневековье какое-то!
В России Вика себя считала еврейкой, и в детстве расплачивалась за это гордое звание порой синяками, порой потоками слез в подушку, как, например, после пропетого ей учительницей Лидией Ивановной панегирика, начинавшегося словами: «Дети! Берите во всем пример с Вики Перельман. Еврейка, а какая хорошая девочка!» Тем сильнее было ее потрясение, когда, приехав в Израиль, она узнала, что по местным законам она вовсе не еврейка{По законам иудаизма еврейство устанавливается по матери.}. Правда, туземцы именовали «русскими» всех, кто приехал из бывшего Советского Союза вне зависимости от происхождения; правда и то, что среди них, и особенно среди «русских», было достаточно таких, что считали это разделение бредовым и призывали плюнуть на этих «датишных козлов». Проблема заключалась в том, что на «датишных козлов», как на сленге русских репатриантов именовались религиозные евреи, она никак не могла плюнуть. С одной стороны, ее смертельно обижало то, что послушать их, так получалось – она вроде как отверженная. С другой стороны, ее тянуло к ним. Но когда, в очередной приход в синагогу, Вика, разоткровенничавшись с какой-то тетенькой в косынке, получила совет пойти в ульпан-гиюр{Курсы подготовки к гиюру.}, она с негодованием отвергла эту мысль. Ход мыслей был примерно следующим – я такая же еврейка, как они, и если хотят, чтобы я была одной из них, пусть сами гиюр проходят.
Однако дело было не только в духе противоречия, и уж тем более не в обилии заповедей, которые новообращенный обязан на себя взвалить. Вике гиюр казался нестерпимой фальшью – ведь это не просто присоединение к Б-жьему народу, это еще и признание власти Б-га над тобой. А вот Б-га она не чувствовала. Верила, но не чувствовала.
Потом появился Эван. Эван с его религиозностью. Дураку было ясно, что ни с кем и никогда он не ляжет в постель иначе, как после хупы. Дураку, но не Вике.
Что? Хупа как религиозный обряд невозможна без гиюра? Что ж, если он ее любит, то пусть женится на такой, какая есть. Религия? Если он любит ее меньше, чем свою религию, то это не любовь. И вообще, как жить с ним, зная, что он снизошел до нее только потому, что она выполнила его условие? Как он может чего-то требовать? Она же не заставляет его обратно отращивать крайнюю плоть!
Она бы очень удивилась, если бы узнала, что хотя Эван давно обо всем догадался, но – увы! – спор, которого она боялась и который всеми силами оттягивала, все равно не мог состояться. Эван знал то, что ей было неведомо: согласно еврейской вере, гиюр ради хупы не гиюр. Гиюр проходят из любви к Б-гу, а не к симпатичному губастому парню с пейсами. Получался замкнутый круг. На что же надеялся Эван? На чудо. И на Б-га.
* * *
Автобус тихо нырял из ущелья в ущелье. Вика посапывала на плече у Эвана. Он знал, что по еврейскому закону нужно отстраниться от нее, но не отстранялся. Оранжевая кипа с буквой V съехала на правый глаз, и он левым смотрел в окно. Да и не столько смотрел, сколько полудремал, полувспоминал, как у них c Викой все начиналось....В тот день, два месяца назад, он зачем-то заехал в Ариэль и решил возвращаться в Иерусалим не через Петах-Тикву, а двигаясь напрямую на юг, через «Территории». Соответствующего автобуса пришлось дожидаться целых два часа, то есть с пяти до семи.
Был конец октября, с неба время от времени плескало на город, не то чтобы обильно, но всякий раз неожиданно. Эван зашел в синагогу – почитать, поучиться, подумать. А подумать было над чем. Рав Кук, основатель религиозного сионизма, считал создание государства Израиль началом мессианской эпохи. Вроде бы все указывало на это, и в первую очередь то, что Израиль получал один за другим куски своей исторической территории – той, что от Евфрата и до реки Египетской. Причем ни разу не нападая, только защищаясь. Нападали враги, получали по морде и, убегая, роняли земли нам в ладони. Так было в сорок восьмом, когда евреи согласилось на раздел Палестины, хотя по этому плану они получали три жалких клочка земли, а все остальное, включая Иерусалим, отходило арабам. Арабы отказались, начали войну, в ходе которой евреи заняли территорию в два раза большую, чем предусматривал ООНовский план, в том числе и часть Иерусалима. Так было девятнадцать лет спустя, когда арабы спровоцировали новую войну, Шестидневную, в результате чего вся Палестина к западу от Иордана и Синайский полуостров, а также Голаны, оказались в руках у евреев. Даже Иерусалим, самое сердце наше, не стал бы вновь еврейским, если бы Вс-вышний не наслал на арабов безумие ненависти и не заставил их напасть на евреев.
Все протекало логично, все вытекало одно из другого, и вдруг все пошло наперекосяк.
Мы начали отдавать. Сначала – тридцать лет назад – Синай. А как же с границами, определенными Торой? «От Евфрата до реки Египетской». Ну ладно, при всей болезненности – кто знает, что такое река Египетская? По одной версии – Нил. И значит, мы отдаем свое, родимое. По другой – ручеек, протекающий где-то на востоке Синая. А в этом случае...
Вспоминая свои раздумья в тот октябрьский вечер, Эван невольно улыбнулся – до знакомства с Викой оставалось несколько минут, и ему в то время не было еще известно ее любимое, невесть из какой книги взятое, выражение: «У меня скорее лапы отсохнут, чем я дотронусь до чужого».
Предположим, Синай – вопрос спорный, хотя, когда израильский премьер Бегин, отдавая его, разрушил несколько поселений плюс целый город, прекрасный город Ямит, – это было ужасно. Но Гуш-Катиф и Северная Самария – это уже просто крушение. Это-то без всяких там разночтений еврейские земли.
В Талмуде приводится история о том, как два мудреца встречали рассвет в горах возле Арбели. И один сказал другому: «Вот так же и Избавление – сначала по чуть-чуть, по чуть-чуть, а потом – сразу». Но где же видано, чтобы солнце, не дойдя до вершины небосклона, повернуло обратно на Восток?
Прожигаемый насквозь подобными мыслями, Эван сидел на обитом синим бархатом стуле и рассеянно перелистывал «Огни» рава Кука, пытаясь не дать разваливающемуся на куски миру окончательно развалиться. И вдруг откуда-то свыше прозвучало с русским акцентом: «Тебе плохо, да? У тебя нет ответа на вопрос, который тебя мучит?»
Он с изумлением поднял глаза и увидел наверху, в полумраке эзрат нашим – галереи для женщин – силуэт курносой девушки с хвостиком на затылке.
– Откуда ты знаешь? – выдохнул он, ощущая некую нереальность этой феи. Право, вспорхни она сейчас под потолок или растай в воздухе, Эван бы не удивился.
– Да все очень просто, – ответила вполне земная девушка. – У меня тоже вопрос. Я порой прихожу в синагогу, смотрю на таких, как ты. Люблю смотреть, как вы молитесь. Я вижу – вы верите... А у меня почему-то не выходит. То есть я думаю, Он где-то есть, но какое Он имеет отношение ко мне – не знаю. Наверно, вот так же люди воспринимали сообщение о том, что Колумб открыл Америку. Вот приходит Колумб и говорит: «Я, ребята, Америку открыл!» А они ему говорят: «Ну и что?» А он: «Да не, вы не поняли! Я Америку открыл, понимаете, А-ме-ри-ку!» А они: «Ну, а мы-то здесь причем?»
– Может быть, я ошибаюсь, – перебил ее Эван, – но по-моему, Колумб не знал, что открыл Америку. Он думал, что приехал в Индию.
– Тем более... – начала девушка.
– Нет, не тем более! – настаивал Эван. – А в этом суть. Индия – это нечто знакомое, быть может, далекое, но вполне привычное и ничуть не загадочное. Индией даже пользовались – там пряности разные...
– Чай, – вставила со знанием дела иммигрантка из СНГ.
– Да-да, чай. Дальше... ну не знаю... драгоценности, благовония... Понимаешь, «Индия!!» А на самом деле никакая это не Индия, а Америка! Так и тут – за чем-то, что нам кажется привычным, кроется неведомое. Нам кажется – стечение обстоятельств, а это – Б-г!
– Слушай! – она вцепилась руками в барьер и перегнулась через него. Тусклые лучи светильника, освещавшего ковчег со свитком Торы, заскользили по ее гладкой коже и вспыхнули в светло-карих глазах. – Слушай! – возбужденно повторила она. – А почему нет чудес? Я хочу, чтобы были чудеса! Я прошу Его, пусть он сделает чудо, только настоящее чудо, не в духе всех этих вашенских вывертов, дескать, смотри, солнце взошло – ну разве это не чудо?! Или – «вот, двое предназначенных друг другу встретились – какое чудо!» (Эван при этих словах как-то странно вздрогнул). Нет, я прошу настоящего чуда! Чтобы почувствовать, что Он рядом! Вот у нас в конторе работает девчонка из поселения, здесь, неподалеку. Сегаль зовут. У нее парень, Шауль, – он в армии, парашютист. Звонит Вике на мобильный каждый день. Так вот когда у него дурное предчувствие, он ей ни слова – дескать, чтобы не расстраивать, не раскисать – Антонио Бандераса из себя корчит. Только она сама по телефону стопроцентно определяет. Голосочек-то дрожит! И она начинает молиться. А наутро он звонит – пуля в сантиметре прошла. Я вроде бы как верю, но почему же другим-то Он хотя бы вот таким способом показывается, а мне – ни разу!
Он подняла глаза к потолку:
– Ты, там, слышишь?! Я очень Тебя прошу... Ну пожалуйста!
В тот день Эван ушел из синагоги с твердым решением никогда больше не встречаться с этой девушкой и острым желанием ни на миг с ней не расставаться. Голос разума сначала орал, что брак между религиозным и светской – это готовый комплект проблем, потом слабо шептал о том же и, наконец, окончательно заткнулся. А Эван, предусмотрительно не взявший у русскоязычной девушки Вики номера телефона, вспомнил на следующий день, что неотложные дела требуют его срочного приезда в Ариэль. Исключительно религиозным рвением можно объяснить то, что ровно через сутки после встречи с Викой – минута в минуту – он влетел в Ариэльскую синагогу. Заглянул в эзрат нашим и увидел там ее, безмятежно посапывающую на мягком стуле, куда она плюхнулась ровно час назад в ожидании Эвана. Это к вопросу о чудесах.
При воспоминании об этом вечере лицо Эвана озарила счастливая улыбка. И напрасно, потому что ровно через секунду позвонил мобильник.
* * *
– Во имя Аллаха, ответьте, зачем я вдруг понадобился Мазузу?..Губы Ахмеда дрожали, и вид у него был довольно жалкий. Даже роскошные усы, казалось, обвисли. Еще дома под аккомпанемент рыданий Афы ему было объявлено, что командир хочет кое-что выяснить. И теперь его спутник ничего не отвечал, лишь время от времени то направлял на него «люгер» со взведенным курком, то дулом указывал дорогу к дому Шихаби, которую Ахмед и без него прекрасно знал.
– Но почему, почему?!.. Рафик! Товарищ! – добавил он в надежде, что новоявленный конвоир хоть как-то отреагирует, но тот и бровью не повел.
Самые худшие его предположения, судя по всему, начали сбываться – невероятно, чтобы предстоящий допрос по странному совпадению не имел никакой связи с тем допросом, который четыре часа назад учинил ему еврейский офицер.
«Неужели Шихаби знает?» – стучало в его мозгу, когда они проходили мимо домов, увитых наружными лестницами и козыряющих друг другу арками.
«Неужели Шихаби знает?» – бормотал он, трепеща, когда они подошли к дому с надстройкой, напоминающей одновременно домик Карлсона и китайскую пагоду, увенчанную телеантенной в форме Эйфелевой башни. Несмотря на смешение стилей, получалось очень со вкусом. Все-таки Шихаби был интеллигент, сын интеллигента.
«Неужели он знает?» – просверкнуло в мозгу Ахмеда, входящего в кабинет Шихаби, прежде чем удар в живот свалил его наземь.
* * *
Автобус потряхивало на поворотах. Буква V на кипе Эвана, казалось, разваливается пополам, прислушиваясь к голосам – Викиному и Натана Изака, – которые с двух сторон неслись в его несчастные уши.Вика не видела, что у левого уха ее возлюбленный держит мобильный телефон. Натан Изак не знал, что справа от Эвана сидит Вика.
– Доброе утро, – сказала Вика, окончательно проснувшись.
– Алло, Эван? – сказал Натан Изак.
– Hello, – сказал Эван обоим по-английски.
– Я тебя не шокирую тем, что использую твое плечо как подушку? – спросила Вика.
– Хочешь услышать потрясающую новость? – спросил Натан Изак.
– Нет, – ответил Эван Вике.
– Да, – ответил он Натану Изаку.
Оба ничего не поняли, но никого из них это не смутило.
– Когда мы поженимся, я всегда буду спать на твоем плече, – продолжала Вика. – А ты не будешь дергаться, потому что жене Тора это разрешает.
– Из проверенных источников стало известно, что два часа назад с Ариэлем Шароном случился новый инсульт, – продолжал Натан Изак. – Он находится в коме, и, даже если выйдет из нее, изменения в психике необратимы. Его карьера премьер-министра закончена.
– Если ты шестнадцатого обаяешь моих родителей, можно будет назначать день свадьбы, – развила свою мысль Вика.
– Теперь, с учетом того, какие амебы и импотенты придут ему на смену, можно не сомневаться в успехе операции шестнадцатого января, – развил свою мысль Натан Изак.
– Шестнадцатого января решается наша судьба, – торжественно закончила Вика.
– Теперь тебе ничто не мешает шестнадцатого отправиться в Канфей-Шомрон, – торжественно закончил Натан Изак.
– Хорошо, – отвечал обоим оторопевший Эван.
Натан, попрощавшись, отсоединился, а Вика продолжала тараторить:
– Представь – папа с мамой подходят ко мне и говорят: «Слушай, Вика, какой славный этот твой Эван! Это ничего, что он религиозный – у каждого свой прибабах, как сказал герой одного фильма с Мерилин Монро, когда невеста сообщила ему, что она – мужчина. Зато какой он интеллигентный, и какой остроумный, и как тебя любит!» А я им: «Мамочка-папочка! А знаете ли, мы собираемся пожениться!»
Автобус съехал с поросшей оливами горки и выбрался на перекресток Тапуах, где солдаты останавливали подъезжающие к блокпосту арабские машины и проверяли документы водителей и пассажиров. Иногда, если им что-то казалось подозрительным, устраивали обыск. Один солдат разглядывал оранжевое удостоверение жителя автономии, время от времени переводя взгляд с фотографии на лицо палестинца, другой держал палец на спусковом крючке автомата, в любую секунду готовый опередить потенциального террориста.
– Вика, – глухо произнес Эван. – Я не приду шестнадцатого. Мне только что позвонили... Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, обстоятельства изменились. Шестнадцатого числа я должен находиться в другом месте. Не спрашивай, в каком именно. Я не имею права говорить. Просто поверь.
Наступило молчание. Автобус двинулся в сторону Ариэля. Косые лучи фар заскользили по косым слоистым скалам.
– Мне чудится, я вижу дурной сон, – прошептала Вика. – Мне хочется ущипнуть себя, чтобы проснуться.
Эван, который всякий раз, как Вика брала его за руку, гладила по спине или клала ему голову на плечо, хотя и не отстранялся, но мучился, что ведет себя некошерно, вдруг сам впервые в жизни в нарушение закона попытался ее обнять.
Она отшатнулась. В глазах ее он не увидел ничего, кроме безмерного удивления.
– Ты что? – сказала она. – Неужели не ясно, что теперь между нами все кончено?
* * *
На лице Ахмеда не светилось ни одного синячка. Верхняя губа, правда, слегка была раскровянена, но это скрывалось под богатырскими усами. Да и тело было не сильно разукрашено. Командир однозначно приказал ничего ему не ломать. Били больно, но, как говорится в Талмуде, неисследимо. Причем так, чтобы не повлиять, скажем, на походку и прочее. Иными словами, надо было, чтобы вышел Ахмед от Мазуза, как новенький, и никто – ни израильский офицер, чей вагончик сегодня на глазах у Мазузового наблюдателя покидал Ахмед Хури, ни Юсеф Масри, несколько часов назад увязавшийся за Ахмедом и, подобно собаке или бедуину, шагавший по следам последнего, – не мог ничего заподозрить. Правда, это сильно связывало руки высокому рыжему Радже. Приходилось соразмерять с поставленными задачами удары, которые он наносил Ахмеду по затылку, поскольку ни сотрясение мозга, ни тем более перелом черепа не входили в планы начальства. Непривычно было и коротышке Аззаму, который так любил бить клиентов ногой по яйцам, а тут вдруг еле-еле выхлопотал разрешение ударить лишь один раз, да и то кулаком. В общем, вздумай Ахмед упираться в своей несознанке, непросто было бы с таким куцым ассортиментом средств его разговорить. Но Ахмед, несмотря на свой гордый вид, орлиный профиль и грозные усы, оказался словоохотливым собеседником. Одного удара в живот, одного по яйцам и серии не очень сильных по затылку хватило, чтобы он «запел». И спел он Мазузу обо всем, в подробностях – и как пришел на плато Иблиса, и как его схватили, и как пугали тем, что расстреляют, и как он выложил все, что знал....– Тебя бы надо сейчас же расстрелять за предательство, – промурлыкал Мазуз, вытянувшись на оттоманке и снизу вверх глядя на связанного Ахмеда. Боль в сухожилии неожиданно прошла, и от этого жизнь вообще и разговор с Ахмедом в частности доставляли Мазузу особое удовольствие.
– Расст-т-треляйте, к-командир... – с безнадегой в голосе, опустив глаза, отвечал Ахмед, про себя отметивший, несмотря на отчаянность положения, единодушие еврейского и арабского начальников.
– И расстрелял бы, а ты что думаешь? – Мазуз с наслаждением выдержал полуминутную паузу. – Да вот беда, нужен ты мне еще. Короче, я могу тебя использовать для нашего дела, а ты тем самым можешь загладить свою вину перед нами и вновь обрести право на жизнь. Подходит?
Суть предложения сводилась к следующему. Ахмед Хури будет верно служить Мазузу Шихаби и передавать евреям только то, что тот велит ему передать. А в случае чего Раджа и Аззам могут выполнить работу и посерьезнее, чем сегодня. Или может быть, господин Хури рассчитывает скрыться и думает, что его трудно достать? Ну да, конечно, похищать его дело хлопотное, кто спорит? Так и не надо похищать! Пуля всегда найдется. А если он вдруг захочет перебежать к сионистам и зарыться в их города поглубже, так, что мы не достанем... Окей, возможен такой вариант. К счастью, у господина Хури имеется очаровательная жена по имени Афа, а также черноглазый малыш по имени Хусам и юная дочь, красавица Амаль. Всей семьей скрыться будет посложнее. Так что господину Хури лучше не глупить! Очень уж обидно будет, если бедному Хусамчику проломят голову, а Афочка с ее крутыми бедрами достанется Мазузовым молодцам, которые истомились в родной деревне с ее шариатными нравами. Что же касается Амаль... Пожалуй, Мазуз оградит ее от своих головорезов – возьмет себе лично. Сколько ей лет? Семнадцать? Ах, восемнадцать? Ну и слава Аллаху!..
Короче, быстро и легко обо всем договорились. И вот теперь Ахмеда увели, сейчас сунут под душ и после осмотра врача отпустят, а он, никому не исповедавшись, где был ночью, с завтрашнего дня начнет... да нет, пожалуй, продолжит ту двойную жизнь, которую фактически уже начал.
Взгляд Мазуза уперся в серое пятно на стене. Да, не забыть сказать Радже или Аззаму, чтобы дохлого паука убрали.
Итак, напрашивается вопрос – кто сообщил евреям, что на плато Иблиса должен появиться человек Мазуза? И ответ мог быть только один – Абдалла. Выходит, он специально потребовал, чтобы Мазуз отправил кого-нибудь в определенное время делать съемку на плато Иблиса, а сам каким-то образом предупредил об этом израильтян? Зачем? Израильским властям позарез нужно затишье, чтобы, не теряя лица, разыгрывать «Дорожную карту»{Навязанный Израилю Джорджем Бушем план мирного урегулирования.} и передавать палестинцам новые территории. Мазуз и его «Мученики» торчат у них костью в горле. Весьма вероятно, что никакие поселенцы вообще никуда не собираются идти. Просто где-нибудь в скалах над плато Иблиса засядут еврейские парашютисты, и, когда его бойцы на это плато поднимутся, тут-то их и перестреляют. Эх, взять бы и, воспользовавшись тем, что солдаты будут на плато Иблиса, захватить их военный лагерь, бывшую территорию Канфей-Шомрона. Вот шуму было бы! Мазуз Шихаби в одну ночь стал бы национальным героем, и тогда Таамри вместо того, чтобы использовать его и уничтожить (а дело пахнет именно этим), сам стал бы искать с ним и с его «Мучениками» равноправного союза. И еще неизвестно, кто предложил бы условия лучше – он или ХАМАС! К сожалению, пока у евреев вожаком это семя змеи, Ариэль Шарон, – да покарает его Аллах! – такое развитие событий нереально. Недаром даже сами евреи называют его Бульдозером! На Размежевание он пошел лишь потому, что убедил себя, что это он сам из Газы уходит – вот хочу и уйду! Но позволять арабам делать то, что они хотят? Не шутите! И вообще, захват арабами территории Канфей-Шомрона будет для него сущим подарком, чтобы оправдаться перед своими за Размежевание, показать, что он и сейчас не только с евреями, но и с арабами воевать может. Да он просто прикажет ЦАХАЛу смести Мазуза с его гвардией в одну секунду, так что от них и пылинки не останется! И ведь был же у него две недели назад микроинсульт. Взял бы да подох! Без него никто из сионистов ничего не осмелился бы сделать. Так нет, оклемался, порождение Шайтана!