«Какой стыд… – думала девушка. – Он увидел мое лицо…»
А на душе ее против воли было радостно. Нежданная встреча в глухом переулке, казалось, должна была многое выяснить в отношениях Ревекки с молодым христианином.
Ревекка возвращалась домой счастливая, но там ее ждал жестокий удар.
Когда вся семья собралась за ужином, Елеазар встал из-за стола, высокий, суровый, и торжественно объявил:
– Ревекка, возлюбленная дочь моя, окончились сроки девичества твоего, и через месяц ты станешь женой Манассии бен-Иммера!
Глава третья
Глава четвертая
А на душе ее против воли было радостно. Нежданная встреча в глухом переулке, казалось, должна была многое выяснить в отношениях Ревекки с молодым христианином.
Ревекка возвращалась домой счастливая, но там ее ждал жестокий удар.
Когда вся семья собралась за ужином, Елеазар встал из-за стола, высокий, суровый, и торжественно объявил:
– Ревекка, возлюбленная дочь моя, окончились сроки девичества твоего, и через месяц ты станешь женой Манассии бен-Иммера!
Глава третья
Смелое решение
Горькую участь приготовил своей дочери Елеазар. Манассия бен-Иммер, его ровесник, богатый торговец пряностями и другими заморскими товарами, свел в могилу трех жен и подумывал о четвертом браке. Манассия бывал по торговым делам в доме бен-Давида, и юность Ревекки пленила старого сластолюбца.
Не сразу согласился Елеазар на предложение бен-Иммера. Жабья физиономия Манассии с тонкогубым широким ртом и далеко расставленными выпученными глазами даже Елеазару казалась неприятной. Но хитрый купец разжигал в сердце бен-Давида чувства алчности и честолюбия.
– Став близкими родственниками, – нашептывал Манассия, – мы соединим наши богатства, и кто тогда сможет нам противостоять? Мы заберем все меняльное дело, разорим соперников, а потом… потом клиенты будут в твоих руках!
Жалость поначалу еще говорила в душе Елеазара, и он возражал:
– Но Ревекка так молода… Ей рано выходить замуж.
Последнее сопротивление отца Манассия уничтожил таким доводом:
– Тебе известно мое влияние среди купцов Неаполя! Ты тоже имеешь вес. Вместе мы добьемся того, что тебя выберут старшиной гильдии. Сознайся, это недурно прозвучит, когда герольд[82] введет тебя в собрание купцов и провозгласит: «Достопочтенный реб[83] Елеазар бен-Давид, старшина купеческой гильдии менял и залогоприемщиков Неаполя!» А?!
О размере выкупа за девушку старики спорили долго и ожесточенно, пока не пришли к соглашению.
Ревекку и ее мать известие о предстоящем браке поразило как громом. Только Аарон втихомолку радовался: уход сестры из дома расчищал ему путь к отцовскому богатству.
В последующие дни отец не раз говорил с дочерью. Ревекка должна оставить мысль о сопротивлении отцовской воле, внушал старик. Он, Елеазар, дал слово, а в купеческом кругу известно, что слово Елеазара бен-Давида дороже золота, крепче алмаза.
Мать с плачем уговаривала Ревекку покориться судьбе.
– Еврейская женщина – раба с колыбели до могилы, – вздыхая, говорила Мариам. – Так было всегда и так будет. Это закон Иеговы,[84] и кто осмелится ему воспротивиться?..
Но у Ревекки уже появились первые робкие сомнения в справедливости извечных законов. Дети обязаны повиноваться родителям, но если те готовят им гибель?.. Страшно пойти против отца, но еще страшнее отдать жизнь постылому старику. Однако где же выход?
Уйти из дому, укрыться здесь, в гетто? А какая еврейская семья примет ослушницу отцовской воли?
Дни проходили в мучительных раздумьях, и Ревекка все яснее понимала, что только у христиан можно найти убежище, лишь христиане достаточно сильны, чтобы защитить ее от властного отца.
И в сердце все чаще стучало одно слово – пленительное, манящее: Филиппо! Девушку преследовала мысль: «К нему не стыдно обратиться за помощью, он видел мое лицо! Я не нарушила обычаев племени, предписывающих открывать лицо только мужу, это – дело случая… но он видел мое лицо!..»
Решение покинуть отчий дом крепло. Однако, как ни трудно было его принять, а осуществить еще труднее. Девушка решила притворно согласиться на ненавистный брак.
«Тогда отец вернет мне благоволение, – думала она, – снова станет брать меня в город, а там… там, быть может, опять придет на помощь случай…»
Услышав от дочери, что она покоряется его воле, Елеазар вздохнул с облегчением: Аарон уезжал по делам, и без Ревекки на рынке невозможно было обойтись.
После памятной встречи, когда перед Бруно открылось прекрасное лицо юной еврейки, целая неделя прошла в бесплодных попытках увидеть девушку.
«Что с ней? – думал Фелипе. – Быть может, подозрительный отец держит ее взаперти? Или, что еще хуже, отправил в другой город?.. И не у кого спросить, не к кому обратиться… Зачем я хожу сюда? Завтра останусь дома».
Но на другой день юноша опять торопился на рынок.
И наконец, его терпение было вознаграждено. Он увидел девушку, и сердце его буйно забилось от счастья. Как пролетел Фелипе расстояние, отделявшее его от стола книгопродавца, он и сам не знал. Небрежно перебирая книги, Бруно не сводил глаз с девушки и вдруг заметил: из ее руки выпал бумажный шарик и откатился в сторону. Улучив момент, Фелипе незаметно поднял записку, не сомневаясь, что она адресована ему.
Здесь читать было невозможно, и Бруно ушел с рынка. Найдя укромное местечко, Фелипе дрожащими руками развернул бумагу.
«Дорогой, добрый синьор Филиппе! Я сознаю, что, обращаясь к Вам, нарушаю все приличия, но мне некого больше просить о заступничестве. Из всех христиан Неаполя я знаю (правда, лишь по имени) только Вас, и, если Вы мне не поможете, я погибла. Отец выдает меня замуж за ненавистного старика, но я лучше умру, чем стану его женой… Я решила покинуть отчий дом, но кто приютит меня в городе, где даже уличные камни враждебны нашему племени? Помогите мне… Но будьте осторожны: отец подозрителен, и стоит ему догадаться, тогда всему конец.
Если моя просьба невыполнима, простите и вспоминайте иногда бедную Ревекку».
Голова Фелипе кружилась, когда он читал это трогательное послание. Снова и снова перечитывал он неровные строки, написанные, как видно, украдкой, торопливо.
«Ревекка просит меня о помощи… Ревекка… Как странно, что я до сих пор не знал ее имени, а теперь мне кажется, что оно всегда звучало в моей душе…»
Поможет ли он Ревекке? Юноша сознавал, что, если он на это решится, перед ним встанут почти непреодолимые трудности. Мысли стремительно неслись в голове Фелипе. Он не сомневался, что прекрасная Ревекка наложит на себя руки, прежде чем станет женой постылого старика.
– Я спасу ее… – лихорадочно шептал Фелипе. – Спасу, чего бы это ни стоило… Если дядя не примет Ревекку, я увезу ее в Нолу. Отец поймет меня, но мать вряд ли одобрит мою любовь… Мы покинем Италию и найдем другую страну, где евреи могут жить свободно…
Взволнованный Фелипе не замечал, что он говорил о Ревекке, как о подруге жизни, что он рассуждал так, точно между ними все решено.
Юноша огляделся, вышел из безлюдного закоулка. Надо сообщить Ревекке адрес. Написать записку, как сделала она? Это рискованно, записку может перехватить отец. Нужно придумать другое…
И Филипе придумал.
Вернувшись на рынок, он громко обратился к книготорговцу, показывая ему толстую книгу в кожаном переплете:
– Сер Анжелико, я беру вот эту книгу и беру ее с большой охотой!
Старый, сморщенный Анжелико с удивлением посмотрел на школяра, который уж слишком горячо говорил о «Геометрии» Эвклида. Ревекка поняла тайный смысл слов Фелипе, и румянец радости залил ее щеки.
Бруно продолжал:
– У меня с собой нет денег, но пусть ваш ученик через час принесет ее ко мне на улицу Добрых бенедиктинцев, в пансион синьора Саволино. – Обратившись к ученику, Фелипе спросил: – Паулино, ты знаешь дорогу на улицу Добрых бенедиктинцев?
– Нет, – ответил Паулино.
– Так слушай!
Громким голосом Фелипе растолковывал мальчику дорогу к своему дому, повторяя по нескольку раз, называя повороты, указывая приметы. И каждое его слово врезалось в память Ревекки.
«Какой он догадливый, мой Липпо… – с восхищением думала девушка. – Как замечательно придумал… Нет никого на свете умнее моего Липпо…»
Не сразу согласился Елеазар на предложение бен-Иммера. Жабья физиономия Манассии с тонкогубым широким ртом и далеко расставленными выпученными глазами даже Елеазару казалась неприятной. Но хитрый купец разжигал в сердце бен-Давида чувства алчности и честолюбия.
– Став близкими родственниками, – нашептывал Манассия, – мы соединим наши богатства, и кто тогда сможет нам противостоять? Мы заберем все меняльное дело, разорим соперников, а потом… потом клиенты будут в твоих руках!
Жалость поначалу еще говорила в душе Елеазара, и он возражал:
– Но Ревекка так молода… Ей рано выходить замуж.
Последнее сопротивление отца Манассия уничтожил таким доводом:
– Тебе известно мое влияние среди купцов Неаполя! Ты тоже имеешь вес. Вместе мы добьемся того, что тебя выберут старшиной гильдии. Сознайся, это недурно прозвучит, когда герольд[82] введет тебя в собрание купцов и провозгласит: «Достопочтенный реб[83] Елеазар бен-Давид, старшина купеческой гильдии менял и залогоприемщиков Неаполя!» А?!
О размере выкупа за девушку старики спорили долго и ожесточенно, пока не пришли к соглашению.
Ревекку и ее мать известие о предстоящем браке поразило как громом. Только Аарон втихомолку радовался: уход сестры из дома расчищал ему путь к отцовскому богатству.
В последующие дни отец не раз говорил с дочерью. Ревекка должна оставить мысль о сопротивлении отцовской воле, внушал старик. Он, Елеазар, дал слово, а в купеческом кругу известно, что слово Елеазара бен-Давида дороже золота, крепче алмаза.
Мать с плачем уговаривала Ревекку покориться судьбе.
– Еврейская женщина – раба с колыбели до могилы, – вздыхая, говорила Мариам. – Так было всегда и так будет. Это закон Иеговы,[84] и кто осмелится ему воспротивиться?..
Но у Ревекки уже появились первые робкие сомнения в справедливости извечных законов. Дети обязаны повиноваться родителям, но если те готовят им гибель?.. Страшно пойти против отца, но еще страшнее отдать жизнь постылому старику. Однако где же выход?
Уйти из дому, укрыться здесь, в гетто? А какая еврейская семья примет ослушницу отцовской воли?
Дни проходили в мучительных раздумьях, и Ревекка все яснее понимала, что только у христиан можно найти убежище, лишь христиане достаточно сильны, чтобы защитить ее от властного отца.
И в сердце все чаще стучало одно слово – пленительное, манящее: Филиппо! Девушку преследовала мысль: «К нему не стыдно обратиться за помощью, он видел мое лицо! Я не нарушила обычаев племени, предписывающих открывать лицо только мужу, это – дело случая… но он видел мое лицо!..»
Решение покинуть отчий дом крепло. Однако, как ни трудно было его принять, а осуществить еще труднее. Девушка решила притворно согласиться на ненавистный брак.
«Тогда отец вернет мне благоволение, – думала она, – снова станет брать меня в город, а там… там, быть может, опять придет на помощь случай…»
Услышав от дочери, что она покоряется его воле, Елеазар вздохнул с облегчением: Аарон уезжал по делам, и без Ревекки на рынке невозможно было обойтись.
После памятной встречи, когда перед Бруно открылось прекрасное лицо юной еврейки, целая неделя прошла в бесплодных попытках увидеть девушку.
«Что с ней? – думал Фелипе. – Быть может, подозрительный отец держит ее взаперти? Или, что еще хуже, отправил в другой город?.. И не у кого спросить, не к кому обратиться… Зачем я хожу сюда? Завтра останусь дома».
Но на другой день юноша опять торопился на рынок.
И наконец, его терпение было вознаграждено. Он увидел девушку, и сердце его буйно забилось от счастья. Как пролетел Фелипе расстояние, отделявшее его от стола книгопродавца, он и сам не знал. Небрежно перебирая книги, Бруно не сводил глаз с девушки и вдруг заметил: из ее руки выпал бумажный шарик и откатился в сторону. Улучив момент, Фелипе незаметно поднял записку, не сомневаясь, что она адресована ему.
Здесь читать было невозможно, и Бруно ушел с рынка. Найдя укромное местечко, Фелипе дрожащими руками развернул бумагу.
«Дорогой, добрый синьор Филиппе! Я сознаю, что, обращаясь к Вам, нарушаю все приличия, но мне некого больше просить о заступничестве. Из всех христиан Неаполя я знаю (правда, лишь по имени) только Вас, и, если Вы мне не поможете, я погибла. Отец выдает меня замуж за ненавистного старика, но я лучше умру, чем стану его женой… Я решила покинуть отчий дом, но кто приютит меня в городе, где даже уличные камни враждебны нашему племени? Помогите мне… Но будьте осторожны: отец подозрителен, и стоит ему догадаться, тогда всему конец.
Если моя просьба невыполнима, простите и вспоминайте иногда бедную Ревекку».
Голова Фелипе кружилась, когда он читал это трогательное послание. Снова и снова перечитывал он неровные строки, написанные, как видно, украдкой, торопливо.
«Ревекка просит меня о помощи… Ревекка… Как странно, что я до сих пор не знал ее имени, а теперь мне кажется, что оно всегда звучало в моей душе…»
Поможет ли он Ревекке? Юноша сознавал, что, если он на это решится, перед ним встанут почти непреодолимые трудности. Мысли стремительно неслись в голове Фелипе. Он не сомневался, что прекрасная Ревекка наложит на себя руки, прежде чем станет женой постылого старика.
– Я спасу ее… – лихорадочно шептал Фелипе. – Спасу, чего бы это ни стоило… Если дядя не примет Ревекку, я увезу ее в Нолу. Отец поймет меня, но мать вряд ли одобрит мою любовь… Мы покинем Италию и найдем другую страну, где евреи могут жить свободно…
Взволнованный Фелипе не замечал, что он говорил о Ревекке, как о подруге жизни, что он рассуждал так, точно между ними все решено.
Юноша огляделся, вышел из безлюдного закоулка. Надо сообщить Ревекке адрес. Написать записку, как сделала она? Это рискованно, записку может перехватить отец. Нужно придумать другое…
И Филипе придумал.
Вернувшись на рынок, он громко обратился к книготорговцу, показывая ему толстую книгу в кожаном переплете:
– Сер Анжелико, я беру вот эту книгу и беру ее с большой охотой!
Старый, сморщенный Анжелико с удивлением посмотрел на школяра, который уж слишком горячо говорил о «Геометрии» Эвклида. Ревекка поняла тайный смысл слов Фелипе, и румянец радости залил ее щеки.
Бруно продолжал:
– У меня с собой нет денег, но пусть ваш ученик через час принесет ее ко мне на улицу Добрых бенедиктинцев, в пансион синьора Саволино. – Обратившись к ученику, Фелипе спросил: – Паулино, ты знаешь дорогу на улицу Добрых бенедиктинцев?
– Нет, – ответил Паулино.
– Так слушай!
Громким голосом Фелипе растолковывал мальчику дорогу к своему дому, повторяя по нескольку раз, называя повороты, указывая приметы. И каждое его слово врезалось в память Ревекки.
«Какой он догадливый, мой Липпо… – с восхищением думала девушка. – Как замечательно придумал… Нет никого на свете умнее моего Липпо…»
Глава четвертая
Праздник Сан-Дженнаро
Осенью в Неаполе торжественно праздновался день Сан-Дженнаро,[85] патрона города. Итальянцы были большими любителями религиозных процессий, и чуть не каждый день из той или иной церкви или капеллы выходило шествие с иконами, хоругвями, статуями святых. Но такие шествия привлекали не очень много участников и зрителей.
Иначе обстояло дело, когда чествовали Сан-Дженнаро. На праздник стекались тысячи и тысячи верующих со всей Счастливой Кампаньи. Их привлекало желание своими глазами увидеть великое чудо – кипение нетленной крови Сан-Дженнаро.
Фелипе с двенадцати лет добивался у дяди разрешения побывать на празднике Сан-Дженнаро и всякий раз получал отказ.
– Конечно, любопытно посмотреть, как нетленная кровь святого закипает как раз тогда, когда это выгодно патерам Сан-Дженнаро, – говорил, посмеиваясь, Саволино. – Но я не хочу, чтобы тебя принесли ко мне в Дом с переломанными ногами или раздавленной грудью. На площади и в соборе бывает ужасная давка, и страдают больше всего дети.
Действительно, жертвы насчитывались десятками, случались увечья со смертельным исходом. Но в этот раз пансионский преподаватель пения по усиленным просьбам Фелипе устроил его в церковный хор, достал для юноши стихарь[86] и кружевную пелерину, надевавшуюся поверх.
Когда Фелипе торжественно явился в дядин кабинет в стихаре, с молитвенником в руках и с преувеличенно благочестивым выражением лица, на Саволино напал смех.
– Это что за маскарад?
– Я пойду в собор Сан-Дженнаро с певчими, буду стоять на хорах,[87] и мне не грозит опасность пострадать от давки, – объявил Фелипе.
– Ну что ж, если так, ступай, – согласился синьор Джакомо. – Тебе полезно посмотреть на безумие фанатичной толпы, свято верящей в чудеса. Я сам был на празднике Сан-Дженнаро только раз, и этого с меня оказалось достаточно.
– Дядя, а как они устраивают, что кровь в сосуде закипает?
– Ну, милый мой, за этот секрет церковники, наверно, дорого заплатили алхимикам.[88]
19 сентября, во вторник, площадь перед величественным собором Сан-Дженнаро еще с полуночи заполнилась народом. Патрициям приходилось оставлять кареты за три-четыре квартала от собора, и слуги силой прокладывали им дорогу в храм, где у каждой знатной семьи были наследственные места.
Когда подошел час начать службу, соборные священники, клирики,[89] церковные певчие, среди которых был и Фелипе, с трудом пробились через толпу.
После окончания торжественной мессы хор пропел заключительную молитву и на амвон[90] вышел настоятель собора дон Америго Гусман. Он держал массивный хрустальный сосуд, дно и стенки которого покрывали сгустки багровой жидкости. Народ верил, что это и есть нетленная кровь самого Сан-Дженнаро. Несколько священников в парадных ризах с трудом пронесли и водрузили на престол серебряную статую Дженнаро.
Верующие перешептывались:
– Поворачивают к нам лицо… Смотрите, смотрите – облачают в драгоценные ризы… Вот надевают на голову епископскую митру.[91] А он-то, он… наш родимый… наш покровитель… Он улыбается!..
Толпа, плотно заполнившая храм, уже приходила в возбуждение. Этому немало способствовал запах ладана, курившегося в многочисленных кадильницах.
– Чудо! Покажите нам чудо! – слышались голоса.
Хор запел славословие Сан-Дженнаро, а патер вертел в руках сосуд, постепенно ускоряя его движение.
Быстрее пел хор, священники громче выкрикивали слова молитв, терявшиеся в душном воздухе храма, быстрее вращался хрустальный кубок, и возбуждение верующих росло неудержимо.
– Кровь, закипай! – раздавались возгласы. – Дженнаро, соверши чудо!
Шли минуты, кровь не закипала, и повальное безумие охватило богомольцев. Люди вскакивали с мест, вытягивали шеи, стараясь получше рассмотреть, что творится на амвоне. Фелипе Бруно ужаснулся, видя потные багровые лица с расширенными глазами, дыбом стоящие волосы, широко раскрытые рты, судорожно сжатые кулаки…
Поведение толпы потрясло юношу.
«И это делает вера, – думал в смятении Фелипе. – Та самая вера, которая, по словам писания, может двигать горами. Куда же вера движет этих легковерных людей?.. Они подобны диким зверям…»
И уже не крики, а какой-то рев гремел под высокими сводами храма, вой, стоны, мольбы, рыдания – все смешалось в диком разноголосом хоре.
– Дженнаро, мы просим чуда! На коленях смиренно умоляем тебя! Сжалься над нами!!
Совершение чуда задерживалось, и голоса становились все более угрожающими, выкрики все более дерзкими.
– Старик, не раздражай нас! Забыл, что с тобой сделали наши отцы?! Ты не шути с нами, святой?!! Подавай чудо, Дженнаро!! Дженнаро, Дженнаро!!!
Священники тряслись от страха: они помнили, как лет тридцать назад, когда кровь святого долго не закипала, фанатичная толпа вытащила статую Дженнаро из алтаря и поволокла по уличной грязи. Драгоценные покровы были разодраны в клочья, а священников, пытавшихся помешать святотатству, избили до полусмерти.
Дон Америго Гусман изнемогал с высоко поднятым тяжелым сосудом в руках, а рев озверевшей толпы становился все грознее. Как волна океанского прибоя, он перекатился на площадь, на окрестные улицы.
– Иноверцы! Иноверцы! Нет ли здесь иноверцев?! – раздавались гневные возгласы.
Предание гласило, что если среди верующих замешаются еретики, мусульмане или евреи, то чудо не совершится. И еще немного лет назад толпа католиков растерзала трех богатых маранов[92] из Мадрида, которые заходили посмотреть на чудо кипения крови.
Безумие толпы достигло предела, и наиболее рьяные фанатики уже пробивали кулаками дорогу к алтарю. Стонали ушибленные и придавленные люди… Но долгожданное чудо наконец совершилось. Торжествующий аббат высоко поднял сосуд: кровь в нем сделалась жидкой, приобрела ярко-алый цвет и бурно закипела.
Восторженный крик верующих потряс стены храма. Люди плакали, обнимались, в воздух летели мужские шляпы, перчатки дам. На площади загремели выстрелы. Раньше стреляли и в соборе, но после того как от пуль пострадали статуи и иконы, оружие при входе в храм отбиралось.
Дон Америго Гусман спустился с амвона, и, хотя храм был битком набит народом, перед священником образовалась дорожка. Он шел по ней, шатаясь от усталости, а богомольцы старались прикоснуться к кубку, хватались за ризу настоятеля, и те, кому это удавалось, шалели от счастья.
Настоятель вышел на паперть и со специального помоста показал народу кубок с кипящей жидкостью. И снова бурная радость, объятия, слезы, коленопреклонения…
Люди стали было успокаиваться, когда новая сенсация потрясла всех. Встал и пошел больной, разбитый параличом, которого родные накануне привезли из Афраголы и который всю ночь провел на площади перед храмом, молясь святому.
Иначе обстояло дело, когда чествовали Сан-Дженнаро. На праздник стекались тысячи и тысячи верующих со всей Счастливой Кампаньи. Их привлекало желание своими глазами увидеть великое чудо – кипение нетленной крови Сан-Дженнаро.
Фелипе с двенадцати лет добивался у дяди разрешения побывать на празднике Сан-Дженнаро и всякий раз получал отказ.
– Конечно, любопытно посмотреть, как нетленная кровь святого закипает как раз тогда, когда это выгодно патерам Сан-Дженнаро, – говорил, посмеиваясь, Саволино. – Но я не хочу, чтобы тебя принесли ко мне в Дом с переломанными ногами или раздавленной грудью. На площади и в соборе бывает ужасная давка, и страдают больше всего дети.
Действительно, жертвы насчитывались десятками, случались увечья со смертельным исходом. Но в этот раз пансионский преподаватель пения по усиленным просьбам Фелипе устроил его в церковный хор, достал для юноши стихарь[86] и кружевную пелерину, надевавшуюся поверх.
Когда Фелипе торжественно явился в дядин кабинет в стихаре, с молитвенником в руках и с преувеличенно благочестивым выражением лица, на Саволино напал смех.
– Это что за маскарад?
– Я пойду в собор Сан-Дженнаро с певчими, буду стоять на хорах,[87] и мне не грозит опасность пострадать от давки, – объявил Фелипе.
– Ну что ж, если так, ступай, – согласился синьор Джакомо. – Тебе полезно посмотреть на безумие фанатичной толпы, свято верящей в чудеса. Я сам был на празднике Сан-Дженнаро только раз, и этого с меня оказалось достаточно.
– Дядя, а как они устраивают, что кровь в сосуде закипает?
– Ну, милый мой, за этот секрет церковники, наверно, дорого заплатили алхимикам.[88]
19 сентября, во вторник, площадь перед величественным собором Сан-Дженнаро еще с полуночи заполнилась народом. Патрициям приходилось оставлять кареты за три-четыре квартала от собора, и слуги силой прокладывали им дорогу в храм, где у каждой знатной семьи были наследственные места.
Когда подошел час начать службу, соборные священники, клирики,[89] церковные певчие, среди которых был и Фелипе, с трудом пробились через толпу.
После окончания торжественной мессы хор пропел заключительную молитву и на амвон[90] вышел настоятель собора дон Америго Гусман. Он держал массивный хрустальный сосуд, дно и стенки которого покрывали сгустки багровой жидкости. Народ верил, что это и есть нетленная кровь самого Сан-Дженнаро. Несколько священников в парадных ризах с трудом пронесли и водрузили на престол серебряную статую Дженнаро.
Верующие перешептывались:
– Поворачивают к нам лицо… Смотрите, смотрите – облачают в драгоценные ризы… Вот надевают на голову епископскую митру.[91] А он-то, он… наш родимый… наш покровитель… Он улыбается!..
Толпа, плотно заполнившая храм, уже приходила в возбуждение. Этому немало способствовал запах ладана, курившегося в многочисленных кадильницах.
– Чудо! Покажите нам чудо! – слышались голоса.
Хор запел славословие Сан-Дженнаро, а патер вертел в руках сосуд, постепенно ускоряя его движение.
Быстрее пел хор, священники громче выкрикивали слова молитв, терявшиеся в душном воздухе храма, быстрее вращался хрустальный кубок, и возбуждение верующих росло неудержимо.
– Кровь, закипай! – раздавались возгласы. – Дженнаро, соверши чудо!
Шли минуты, кровь не закипала, и повальное безумие охватило богомольцев. Люди вскакивали с мест, вытягивали шеи, стараясь получше рассмотреть, что творится на амвоне. Фелипе Бруно ужаснулся, видя потные багровые лица с расширенными глазами, дыбом стоящие волосы, широко раскрытые рты, судорожно сжатые кулаки…
Поведение толпы потрясло юношу.
«И это делает вера, – думал в смятении Фелипе. – Та самая вера, которая, по словам писания, может двигать горами. Куда же вера движет этих легковерных людей?.. Они подобны диким зверям…»
И уже не крики, а какой-то рев гремел под высокими сводами храма, вой, стоны, мольбы, рыдания – все смешалось в диком разноголосом хоре.
– Дженнаро, мы просим чуда! На коленях смиренно умоляем тебя! Сжалься над нами!!
Совершение чуда задерживалось, и голоса становились все более угрожающими, выкрики все более дерзкими.
– Старик, не раздражай нас! Забыл, что с тобой сделали наши отцы?! Ты не шути с нами, святой?!! Подавай чудо, Дженнаро!! Дженнаро, Дженнаро!!!
Священники тряслись от страха: они помнили, как лет тридцать назад, когда кровь святого долго не закипала, фанатичная толпа вытащила статую Дженнаро из алтаря и поволокла по уличной грязи. Драгоценные покровы были разодраны в клочья, а священников, пытавшихся помешать святотатству, избили до полусмерти.
Дон Америго Гусман изнемогал с высоко поднятым тяжелым сосудом в руках, а рев озверевшей толпы становился все грознее. Как волна океанского прибоя, он перекатился на площадь, на окрестные улицы.
– Иноверцы! Иноверцы! Нет ли здесь иноверцев?! – раздавались гневные возгласы.
Предание гласило, что если среди верующих замешаются еретики, мусульмане или евреи, то чудо не совершится. И еще немного лет назад толпа католиков растерзала трех богатых маранов[92] из Мадрида, которые заходили посмотреть на чудо кипения крови.
Безумие толпы достигло предела, и наиболее рьяные фанатики уже пробивали кулаками дорогу к алтарю. Стонали ушибленные и придавленные люди… Но долгожданное чудо наконец совершилось. Торжествующий аббат высоко поднял сосуд: кровь в нем сделалась жидкой, приобрела ярко-алый цвет и бурно закипела.
Восторженный крик верующих потряс стены храма. Люди плакали, обнимались, в воздух летели мужские шляпы, перчатки дам. На площади загремели выстрелы. Раньше стреляли и в соборе, но после того как от пуль пострадали статуи и иконы, оружие при входе в храм отбиралось.
Дон Америго Гусман спустился с амвона, и, хотя храм был битком набит народом, перед священником образовалась дорожка. Он шел по ней, шатаясь от усталости, а богомольцы старались прикоснуться к кубку, хватались за ризу настоятеля, и те, кому это удавалось, шалели от счастья.
Настоятель вышел на паперть и со специального помоста показал народу кубок с кипящей жидкостью. И снова бурная радость, объятия, слезы, коленопреклонения…
Люди стали было успокаиваться, когда новая сенсация потрясла всех. Встал и пошел больной, разбитый параличом, которого родные накануне привезли из Афраголы и который всю ночь провел на площади перед храмом, молясь святому.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента