Иокогама была сеттльментом. Ее иностранные обитатели – существами особыми. У них были особые права и особые обязанности. В частности, это была обязанность платить больше всех: для них всюду был установлен специальный тариф, который разительно отличался от того, который действовал в отношении самих японцев. За пользование гостиницей – особая плата. За вход в театр – особая. Причем для того, чтобы избежать нежелательных контактов с японцами, иноземца помещали непременно в ложу. Если же находился чудак, который все-таки садился в партере среди японцев, спектакль попросту не начинали. Пользоваться дешевым паромом, направлявшимся через залив в Канагаву, иностранным жителям Иокогамы тоже запрещалось. Или нанимай лодку, или скачи в объезд по берегу. Члены миссий выходили в город исключительно в сопровождении японских охранников, которые всячески препятствовали им в общении с местными жителями. Состав самой охраны менялся каждые 15 дней, чтобы между охранниками и дипломатами не возникало чересчур доверительных отношений. Естественно, что посещать дома японцев иностранцам запрещалось.
В Иокогаме было признано право на свободу вероисповедания: первая церковь была освящена в январе 1861 года двумя французскими католическими священниками. Однако это право не имело отношения к местному населению. 50 японцев, которые осмелились посетить церковь, арестовали и под страхом смертной казни запретили вновь заходить в нее.
Контакты японцев и иностранцев не ограничивались взаимовыгодной торговлей и изучением привычек друг друга. Нет, конфликты случались, особенно в первую половину 60-х годов.
Английский дипломат Эрнест Сатов отмечал, что европейские жители Иокогамы молоды, энергичны и здоровы, так что на европейском кладбище новые поступления обеспечивались не за счет естественных смертей, а за счет невинных жертв самурайских нападений[31].
Иностранные жители Иокогамы постоянно пребывали в нервическом состоянии. Япония стала считаться страной опасной для жизни. Торговцы огнестрельным оружием подсчитывали барыши – все мужское население города носило с собой револьверы. Их бесполезность была осознана много позже. По свидетельству Э. Сатова, сам он перестал носить с собой револьвер только в 1869 году – во-первых, из-за тяжести, а во-вторых, потому что нападавшие (обычно вооруженные самурайскими мечами) всегда действовали с такой неожиданностью и быстротой, что никто не успевал применить револьвер[32].
Бытовой пожар европейцы с готовностью принимали за поджог. И в таком случае из страха перед погромами матросам стоявших на рейде кораблей отдавалась команда высадиться на берег. Более тысячи военных квартировали и в самом городе, причем значительная часть стоимости их содержания была возложена на сёгунат. Адресуясь к министру иностранных дел, английский посланник Р. Элкок писал, что климат в Иокогаме вполне неплох, а присылка войск из Гонконга в Иокогаму весьма выгодна для финансов империи, ибо содержание войск удалось возложить на сёгунат. Элкок не делал большой разницы в статусе Гонконга и Иокогамы, считая оба города за колонии.
Несмотря на все опасности, которые грозили иностранным обитателям Иокогамы, положение в Эдо было еще хуже. Непрекращавшиеся нападения на иностранцев привели к тому, что большинство представительств сочли за благо на какое-то время перебраться в Иокогаму, ограниченная территория которой охранялась намного лучше.
Нужно сказать, что среди иноземных жителей Иокогамы и матросов было достаточно людей, которые относились к японцам как к представителям низшей расы и не упускали случая задеть их. Епископ из Гонконга Смит, посетивший Иокогаму в 1860 году, писал, что иностранцы в городе – это «невоспитанные искатели приключений из Калифорнии, португальские головорезы, беглые моряки, преступные пираты и моральные отбросы европейских наций». Еще более беспощаден был В. В. Крестовский. Характеризуя иностранных обитателей Иокогамы, он писал: «И вы видите, как в беспокойно бегающем, озабоченном их взоре скользит ищущая похоть, как бы только сорвать с кого куш, что-нибудь и где-нибудь хапнуть, жамкнуть хорошенько всеми зубами, купить, перебить, продать, передать, поднадуть. Это все народ авантюрист, прожектер, антрепренер чего угодно и когда угодно, прожженная и продувная бестия, – народ большей частью прогоревший, а то и проворовавшийся или окончательно компрометированный чем-либо у себя дома, на родине, и потому бежавший на Дальний Восток, где можно еще с высоты своего европейского превосходства не только презирать и эксплуатировать этих „смешных и глупых варваров“ китайцев и японцев, но еще и „цивилизовать“ их, за хорошее, конечно, жалованье, в некотором роде „миссию“ свою европейскую исполнять, безнаказанно держать себя с нахальнейшим апломбом, да к тому же нередко еще и роль играть в местном европейском клоповнике»[33].
Стоит ли удивляться, что эти люди запросто пускали в ход свои кулаки и пистолеты? Элкок сравнивал иокогамские порядки с беззаконием, царившим на золотых приисках. Французский миссионер Монико упоминает о французе, который разрядил свой револьвер в местного каменщика только за то, что тот «имел наглость» потребовать заплатить по просроченному счету. Художник Хасимото Садахидэ, настроенный по отношению к европейцам вполне дружелюбно, описывает сцену, которую он наблюдал в мясной лавке. Несколько японцев обступили мясника, с нескрываемым любопытством разглядывая, как тот разделывает тушу. Реплики, подаваемые ими на непонятном тому языке, вывели мясника из себя, и он натравил на толпу собак. Люди разбежались. «К счастью, никто не пострадал», – заключает Садахидэ. Но иностранцев к японскому суду привлечь было нельзя. Консулы же обычно обходились со своими соотечественниками с предельной «гуманностью». Говорили, что из всех стран мира избежать кары за правонарушение для европейца было легче всего в Японии и Китае.
С самого начала получилось так, что качество человеческого материала в Иокогаме оставляло желать лучшего. Партнерами европейских авантюристов часто выступали далеко не лучшие представители японского народа. Таможня была продажной. Целые партии вина за взятку можно было записать в графу «для личного употребления» и избежать пошлины. Европейским купцам приходилось внимательно следить за качеством приобретаемого товара. Несоблюдение условий контракта было в порядке вещей. Иокогама была для японца главным окном в Европу. Личные контакты способствовали тому, что японцы узнавали о ней – как хорошее, так и плохое – из первых рук. Иокогама заставляла их задуматься о том, как Япония должна вести себя по отношению к Западу.
1862 год
В Иокогаме было признано право на свободу вероисповедания: первая церковь была освящена в январе 1861 года двумя французскими католическими священниками. Однако это право не имело отношения к местному населению. 50 японцев, которые осмелились посетить церковь, арестовали и под страхом смертной казни запретили вновь заходить в нее.
Контакты японцев и иностранцев не ограничивались взаимовыгодной торговлей и изучением привычек друг друга. Нет, конфликты случались, особенно в первую половину 60-х годов.
Английский дипломат Эрнест Сатов отмечал, что европейские жители Иокогамы молоды, энергичны и здоровы, так что на европейском кладбище новые поступления обеспечивались не за счет естественных смертей, а за счет невинных жертв самурайских нападений[31].
Иностранные жители Иокогамы постоянно пребывали в нервическом состоянии. Япония стала считаться страной опасной для жизни. Торговцы огнестрельным оружием подсчитывали барыши – все мужское население города носило с собой револьверы. Их бесполезность была осознана много позже. По свидетельству Э. Сатова, сам он перестал носить с собой револьвер только в 1869 году – во-первых, из-за тяжести, а во-вторых, потому что нападавшие (обычно вооруженные самурайскими мечами) всегда действовали с такой неожиданностью и быстротой, что никто не успевал применить револьвер[32].
Бытовой пожар европейцы с готовностью принимали за поджог. И в таком случае из страха перед погромами матросам стоявших на рейде кораблей отдавалась команда высадиться на берег. Более тысячи военных квартировали и в самом городе, причем значительная часть стоимости их содержания была возложена на сёгунат. Адресуясь к министру иностранных дел, английский посланник Р. Элкок писал, что климат в Иокогаме вполне неплох, а присылка войск из Гонконга в Иокогаму весьма выгодна для финансов империи, ибо содержание войск удалось возложить на сёгунат. Элкок не делал большой разницы в статусе Гонконга и Иокогамы, считая оба города за колонии.
Несмотря на все опасности, которые грозили иностранным обитателям Иокогамы, положение в Эдо было еще хуже. Непрекращавшиеся нападения на иностранцев привели к тому, что большинство представительств сочли за благо на какое-то время перебраться в Иокогаму, ограниченная территория которой охранялась намного лучше.
Нужно сказать, что среди иноземных жителей Иокогамы и матросов было достаточно людей, которые относились к японцам как к представителям низшей расы и не упускали случая задеть их. Епископ из Гонконга Смит, посетивший Иокогаму в 1860 году, писал, что иностранцы в городе – это «невоспитанные искатели приключений из Калифорнии, португальские головорезы, беглые моряки, преступные пираты и моральные отбросы европейских наций». Еще более беспощаден был В. В. Крестовский. Характеризуя иностранных обитателей Иокогамы, он писал: «И вы видите, как в беспокойно бегающем, озабоченном их взоре скользит ищущая похоть, как бы только сорвать с кого куш, что-нибудь и где-нибудь хапнуть, жамкнуть хорошенько всеми зубами, купить, перебить, продать, передать, поднадуть. Это все народ авантюрист, прожектер, антрепренер чего угодно и когда угодно, прожженная и продувная бестия, – народ большей частью прогоревший, а то и проворовавшийся или окончательно компрометированный чем-либо у себя дома, на родине, и потому бежавший на Дальний Восток, где можно еще с высоты своего европейского превосходства не только презирать и эксплуатировать этих „смешных и глупых варваров“ китайцев и японцев, но еще и „цивилизовать“ их, за хорошее, конечно, жалованье, в некотором роде „миссию“ свою европейскую исполнять, безнаказанно держать себя с нахальнейшим апломбом, да к тому же нередко еще и роль играть в местном европейском клоповнике»[33].
Стоит ли удивляться, что эти люди запросто пускали в ход свои кулаки и пистолеты? Элкок сравнивал иокогамские порядки с беззаконием, царившим на золотых приисках. Французский миссионер Монико упоминает о французе, который разрядил свой револьвер в местного каменщика только за то, что тот «имел наглость» потребовать заплатить по просроченному счету. Художник Хасимото Садахидэ, настроенный по отношению к европейцам вполне дружелюбно, описывает сцену, которую он наблюдал в мясной лавке. Несколько японцев обступили мясника, с нескрываемым любопытством разглядывая, как тот разделывает тушу. Реплики, подаваемые ими на непонятном тому языке, вывели мясника из себя, и он натравил на толпу собак. Люди разбежались. «К счастью, никто не пострадал», – заключает Садахидэ. Но иностранцев к японскому суду привлечь было нельзя. Консулы же обычно обходились со своими соотечественниками с предельной «гуманностью». Говорили, что из всех стран мира избежать кары за правонарушение для европейца было легче всего в Японии и Китае.
С самого начала получилось так, что качество человеческого материала в Иокогаме оставляло желать лучшего. Партнерами европейских авантюристов часто выступали далеко не лучшие представители японского народа. Таможня была продажной. Целые партии вина за взятку можно было записать в графу «для личного употребления» и избежать пошлины. Европейским купцам приходилось внимательно следить за качеством приобретаемого товара. Несоблюдение условий контракта было в порядке вещей. Иокогама была для японца главным окном в Европу. Личные контакты способствовали тому, что японцы узнавали о ней – как хорошее, так и плохое – из первых рук. Иокогама заставляла их задуматься о том, как Япония должна вести себя по отношению к Западу.
1862 год
2-й год девиза правления Бункю. 11-й год жизни Мэйдзи
По условиям договоров иностранным державам разрешили учредить представительства в Эдо. Поскольку в Японии не было принято «снимать квартиру» и все японцы жили в собственных домах (или, как князья-даймё, в усадьбах), то большинство представительств поселили в буддийских монастырях – других сколько-нибудь подходящих строений в городе попросту не сыскалось.
В январе в Эдо был убит голландец Хюскен, переводчик Гарриса. Ссылаясь на то, что они не могут гарантировать ничьей безопасности, власти призвали иностранцев не участвовать в похоронах Хюскена. В июле ронины из Мито напали на английскую миссию в Эдо. Сёгунат не мог защитить иностранцев. Он не мог защитить даже членов своего правительства.
15 января было совершено покушение на члена совета старейшин сёгуната Андо Нобумаса (1819–1871), решительного сторонника брака между сёгуном и принцессой Кадзуномия. Когда паланкин Андо направлялся в сёгунский замок, на него напали шесть самураев (четверо из них были уроженцами Мито). Пуля ранила Нобумаса, но пятьдесят охранников уберегли хозяина, все нападавшие были убиты на месте.
По обычаю того времени террористы захватили с собой заявление, разъяснявшее причины их действий. Они утверждали, что предстоящая свадьба – лишь средство получить от императора одобрение торговых договоров. Ярость нападавших подпитывалась слухами о том, что Нобумаса по наущению американского консула Гарриса якобы замыслил убийство Комэй и нанял двух ученых мужей, которые должны были подыскать подходящие исторические примеры по смещению императоров. А потому террористы со спокойной совестью заявляли, что являются орудиями для осуществления «возмездия Неба». Именно этим термином стали в это время оперировать политические экстремисты.
Андо Нобумаса выжил, но ранение заставило его выйти в отставку. Он был наиболее способным и деятельным членом сёгунского правительства. С его уходом центр политической жизни начинает стремительно перемещаться в сторону Киото.
11 февраля свадьба Кадзуномия и сёгуна все-таки состоялась. Церемония продолжалась десять часов.
В августе сёгунат пошел на ряд уступок «внешним князьям», которые воспользовались растерянностью сёгуната перед обрушившимися на него бедами. Во-первых, Хитоцубаси Ёсинобу, проигравшего выборы четыре года назад, назначили опекуном при юном и недееспособном Иэмоти. Во-вторых, произошло поистине эпохальное событие – значительное смягчение системы заложничества: сроки пребывания даймё в Эдо были сокращены, а членам семьи разрешалось покидать Эдо по своему усмотрению. Тянувшиеся в Эдо церемониальные процессии князей являлись наиболее зримым показателем их покорности сёгуну. Ослабление системы заложничества свидетельствовало о том, что сёгунат перестает контролировать ситуацию.
Теперь даймё получили намного больше возможностей посещать Киото, что имело в перспективе самые негативные последствия для сёгуната. Кроме того, экономя на поездках в Эдо, княжества стали тратить больше средств на создание собственных армий. Князья закупали вооружение, нанимали ронинов – самураев, потерявших хозяина или же покинувших его. В последние годы существования сёгуната ронины играли приблизительно такую же роль, как и казаки в эпоху Смутного времени в России. Большинство из них были выходцами из юго-западных княжеств – Сацума, Тёсю, Тоса, Хидзэн. Значительное число составляли и уроженцы Мито. Они представляли собой плохо управляемую, возбужденную массу людей. Они хотели возрождения власти императора, низведения сёгуна до положения «обычного» даймё и изгнания иноземцев со священной земли Японии.
Для самого города Эдо упразднение системы заложничества означало, помимо прочего, значительное сокращение населения: в свитах даймё состояло около 300 тысяч человек! Вместе с их частичным отъездом из Эдо потеряли работу многие жители города, которые были заняты их обслуживанием. Многие из них вернулись домой.
Европейцы плохо понимали, как устроена власть в Японии. Это относится не только к сёгуну или императору, но и к князьям. Так, князем Сацума считался Симадзу Тадаёси (1840–1897), но настоящим правителем являлся его отец, регент Хисамицу (1817–1897). Хисамицу был отцом князя, но, согласно японским понятиям о родстве, считался его дядей! Ведь в детстве Тадаёси усыновил брат Хисамицу, занимавший пост даймё. После его смерти Тадаёси наследовал ему, но получил в качестве опекуна Хисамицу.
В конце 1861 года Тадаёси и его опекун Хисамицу в знак своей верности через посланников преподнесли императору меч. Комэй ответил стихотворением:
Посчитав, что защита императора обеспечена плохо, семья Симадзу отправила в Киото отряд из тысячи самураев. Летом они вошли в город, там к ним присоединились другие самураи и ронины. Они были настроены чрезвычайно решительно и требовали, чтобы сёгун поклялся в верности императору, а те должностные лица, которые выступают против изгнания иностранцев и повышения авторитета императора, были бы смещены. Доказательств основательности намерений этих людей не пришлось ждать долго: Танака Симпэй из Сацума убил Симада Сакон, вассала канцлера Кудзё Хисатада, который выступал за открытие портов. Его голову выставили на всеобщее обозрение, а искромсанное тело выбросили в реку. Императорский дворец Госё охраняли верные сёгуну дружины, своих войск у императора не было. Однако теперь город заполнился «доброхотами», которые сами посчитали себя защитниками императорских интересов. До их столкновения с официальными телохранителями Комэй оставалось совсем немного времени.
В своих отношениях с сёгунатом сам Комэй никогда не рассчитывал на силу. За прошедшие столетия императорский двор и военные правители Эдо привыкли друг к другу, и Комэй не приходило в голову разрушить эту систему. Ему казалось: он и Иэмоти являются необходимым условием существования друг друга. Тем более что сейчас Иэмоти породнился с ним. Поэтому Комэй приказал Симадзу Хисамицу усмирить своих людей. Тот подчинился. Те же надеялись, что Хисамицу поведет их немедленно в бой, но его целью были скорее преобразования, чем кровавая революция. Самураи пришли в возбуждение, многие из них стали действовать на свой страх и риск, дисциплина падала, никто не мог быть спокоен за свою жизнь. Ни в Киото, ни в Иокогаме, ни в самом Эдо.
19 августа эти опасения подтвердились в очередной раз. Речь идет о так называемом «инциденте в Намамуги».
Английскому купцу Ричардсону было 29 лет, он приехал в Японию из Шанхая с туристическими целями. Вместе с двумя приятелями и приятельницей они предприняли конную экскурсию из Иокогамы. Возле деревни Намамуги они повстречались с процессией Симадзу Хисамицу, направлявшегося из Эдо в Киото. В процессии было около 400 человек. Хисамицу несли в дорожном паланкине. Всадники подались влево, но не спешились. Они прижались к живой изгороди, но дорога была настолько узкой, что процессия остановилась. К Ричардсону, который находился впереди других всадников, подбежали трое самураев и искромсали его на куски. Самураи успели ранить и двоих спутников Ричардсона, и только его приятельница осталась невредимой. Но всем троим спутникам Ричардсона удалось скрыться. Коней у самураев не было.
Похоже, что Хисамицу не отдавал приказания напасть на иностранцев. Его охранники действовали по своему усмотрению – ведь эти иностранцы не спешились, то есть не оказали уважения их господину. Если бы это были не иноземцы, а японцы, охрана, возможно, поступила бы точно таким же образом. Так что имело ли это убийство целиком антииностранный подтекст, сказать трудно. Но проблема заключалась в том, что Хисамицу отказался выдать убийц Англии – ведь с точки зрения японского закона они поступили совершенно правильно. Сёгунат учредил охранные посты на той территории, где было позволено бывать иностранцам, но не предпринял серьезных мер для поимки самураев. В случае невыдачи преступников Англия вначале грозилась объявить морскую блокаду, но потом одумалась – в торговле нуждались европейцы, японцы не видели в ней особого проку. Тогда Англия потребовала компенсации размером в 25 тысяч фунтов. В порту Иокогамы собралась флотилия из семи британских военных судов.
В свете этих драматических событий становится более понятным, почему западные державы столь настойчиво требовали для своих подданных и граждан экстерриториальности, то есть неподсудности японским законам. Японцам казались варварами европейцы. Европейцы же в свою очередь считали варварскими японские порядки.
Симадзу Хисамицу направлялся в Киото. Его целью была консолидация тех сил, которые в состоянии организовать отпор Западу. Для этого решили организовать визит Токугава Иэмоти в Киото. Иэмоти был вынужден пойти на этот унизительный для сёгуната визит еще и потому, что он рассчитывал задобрить антисёгунскую партию при императорском дворе. Ведь за то время, пока Хисамицу находился в Киото, трое активных сторонников брака Кадзуномия и Иэмоти (Ивакура Томоми, Тигуса Арибуми и Томинокодзи Хиронао) были лишены своих придворных должностей и их посадили под домашний арест. Их обвинили в сотрудничестве с сёгунатом. В то время ни по одному вопросу не существовало согласия.
В июне-октябре дипломатическая миссия сёгуната во главе с Такэноути Симоцукэ-но Ками посетила Европу. В состав миссии входил и Фукудзава Юкити, который попал за границу уже во второй раз. Там был и Фукути Гэнъитиро (1841–1906), которого нарекут впоследствии отцом японской журналистики. В составе миссии находилось и много других талантливых молодых людей, которым предстояло создавать другую Японию. Пока еще никто не знал, насколько другой она будет. Пока что все полагали: достаточно «подсмотреть» у европейцев, как они делают свои замечательные вещи, научиться их технологиям, но сохранить при этом привычные домашние порядки.
Перед миссией стояли важные задачи. Помимо чисто ознакомительных целей, ей предстояло добиться от Франции, Англии, Франции, Голландии, Пруссии, России и Португалии отсрочки открытия портов Ниигата, Хёго, Осака и Эдо на пять лет. Дело в том, что сёгунат не мог гарантировать безопасности иностранцев. Многочисленные случаи нападений на них говорили о том, что правительство не справляется с разгулом терроризма.
Посольство 1862 г. Такэноути – второй слева
Фукути Гэнъитиро
Ни один японский корабль не был в состоянии добраться до Европы. Поэтому японцам пришлось воспользоваться британским военным кораблем. Капитан не отнесся к ним как к полномочным представителям «великой» державы, багаж было приказано ограничить самым необходимым. Доспехи, копья и паланкины пришлось оставить дома. Самураи взяли с собой только парадные седла и стремена. Им было трудно обойтись без привычной соевой пасты, но она протухла очень быстро и ее пришлось выкинуть в открытое море на пути между Гонконгом и Сингапуром. Члены миссии опасались тягот пешего пути по европейским дорогам, привычные им соломенные сандалии-варадзи послали вдогонку на почтовом корабле. Но сандалии не пригодились – передвигаться пешком по Европе, где оказалось неожиданно много лошадей и железных дорог, почти не пришлось. Варадзи тоже выкинули.
Японцы привыкли к мирной жизни, им и в голову прийти не могло, что их решение погрузиться на английский корабль может вызвать международные проблемы. Однако гражданская война в Америке сделала Англию ее врагом. Пронесся слух, что в Сингапуре американский боевой корабль поджидает английское судно. На корабле потушили огни, самураи выпили сакэ и еще раз осмотрели свои мечи. Тревога оказалась ложной, но они лишний раз убедились в том, в какой опасный и непредсказуемый мир затягивает их история.
Все европейские страны с легкостью пошли на отсрочку открытия портов. Однако по требованию англичан в качестве компенсации за изменения в сроках пришлось значительно снизить импортные пошлины. Европейцы потирали руки, но японцам такая уступка казалась сущим пустяком – забота о торговой выгоде не входила в кодекс самурая.
За исключением Фудзикава Юкити все члены миссии очутились в Европе впервые. Бытовые условия гостиничного проживания (огромные комнаты, газовые лампы, внутренний телефон) восхищали, но европейскую еду большинство японцев нашло отвратительной. Много мяса и животного масла, зато мало рыбы и овощей. Спасал привезенный с собой соевый соус, в который опускали купленную в лавке сырую рыбу. Японцы в своих традиционных одеждах собирали на европейских улицах толпы зевак. Точно такое же любопытство испытывали у себя дома и японцы по отношению к европейцам.
В Париже миссию принял Наполеон III. Аудиенция показалась японцам чересчур скромной – на ней присутствовало всего два десятка придворных, словно это был не император могущественной державы, а какой-то мелкий даймё. Японского сёгуна во время аудиенции окружала сотня вассалов. Да и сама резиденция императора не произвела особого впечатления. Отель на 600 номеров, в котором остановились японцы, показался им грандиознее.
Фукудзава Юкити в Париже (1862 г.)
В Лондоне поразил туннель под Темзой. Идея, что через реку можно переправляться не только по мосту, но и под землей, оказалась для японцев новой.
По случаю смерти королевы английский двор соблюдал траур, поэтому получить аудиенцию на высшем уровне не удалось. Пришлось ограничиться встречей с министром иностранных дел Расселом.
В это время в Лондоне проходила Всемирная выставка. Там были представлены вещи и из Японии, но сёгунат не имел к ним никакого отношения. Это были предметы искусства и ремесла из коллекции английского посланника Элкока. Среди 900 экспонатов находились изделия из лака, бронзы, фарфора, бумаги, живопись, самурайские доспехи, светильники и фонарики, шляпы и одежда. Эти предметы экспонировались рядом с китайскими изделиями. Японская экспозиция вызвала большой интерес, послужив началом моды на «японское», которая через несколько десятилетий буквально захлестнет Европу. Японцы удивлялись тому, что эти вещи нравились европейцам. Это вселяло надежду, что еще не все потеряно.
Самый горячий прием ожидал Такэноути в Голландии. Там повсюду вывесили японские флаги и приветствия на японском языке. Была выпущена и памятная медаль с изображением короля, который дал посольству аудиенцию. В Японии в то время еще не было ни орденов, ни медалей. Вместо этого Такэноути «наградил» короля и наследного принца мечами. Длительное время именно голландцы олицетворяли собой Европу, а потому в своих речах Такэноути подчеркивал, что он будто бы вернулся на свою вторую родину. Выставленная в художественной школе японская керамика еще раз подтверждала, что японское искусство пользуется в Европе популярностью. В свою очередь японцам нравились голландские фабрики и заводы, однако парламент и избирательная система восторга не вызвали. Мысль о том, что власть можно выбирать, казалась в то время абсурдом. Коллегиальность в принятии решений присутствовала и в японской политической практике, но право голоса имели лишь те, кому это право досталось по наследству. Точно так же японцы были неприятно удивлены тем, что земля в Голландии свободно продается всем, даже иностранцам. На замечание о том, что иноземцы могут на купленной земле возвести крепость и оснастить ее пушками, голландский уполномоченный отвечал: пока что таких глупцов не находилось. Однако японцы остались при своем мнении и еще долгое время считали продажу земли иноземцам «распродажей родины».
После короткого визита в Берлин, где состоялась встреча с кайзером и осмотр парламента, миссия направилась в Петербург. Там Такэноути возили в карете, запряженной шестеркой лошадей. В других европейских столицах предоставлялась только четверка. В резиденции членов миссии ждала и другая неожиданность: их быт организовали на японский лад. Они спали на привычных деревянных подушках, еда готовилась на японский манер, кушали палочками, чай пили из японских чашек. Под впечатлением такого приема Фукудзава Юкити сочинил стихотворение на китайском языке, которое заканчивалось словами: «Европейское Небо не отличается от Неба родной деревни».
Татибана Косай
Заботу о японской миссии проявил вывезенный в Россию Татибана Косай. К моменту приезда миссии в Петербург он уже поменял имя, крестился, женился, помог Гошкевичу составить японско-русский словарь, за который тот получил Демидовскую премию. В этом издании было 15 тысяч словарных единиц. Теперь Татибана Косай находился в штате российского МИДа и его звали Владимиром Ефимовичем Яматовым. Ямато – древнее название Японии, а Ефимовичем японец стал потому, что его крестником стал Ефим Гошкевич. Именно Яматов и устроил для гостей истинно японский прием, хотя показаться им на глаза он так и не решился. Ведь он бежал за границу и нарушил закон, запрещавший покидать пределы Японии. Но члены миссии, конечно, почувствовали, что без природного японца в Петербурге не обошлось.
С Россией у Японии с самого начала складывались особые отношения. Это была единственная европейская держава, которая соседствовала с Японией. А соседи – это границы. И на сей раз в Петербурге состоялись очередные переговоры по поводу принадлежности Сахалина. Александр II дал аудиенцию Такэноути, но переговоры по территориальному вопросу не продвинулись ни на шаг.
Россия хотела получить весь Сахалин, японцы настаивали на разделе острова по 50 параллели, напирая на то, что Сахалин первыми начали осваивать именно японцы. Слыша от японских переговорщиков, что японское название острова – Карафуто – японского происхождения, начальник Азиатского департамента граф А. П. Игнатьев попросил Такэноути написать его иероглифами. Тот не смог этого сделать и воспроизвел название острова только с помощью азбуки[34] – ведь Сахалин вошел в орбиту японской внешней политики совсем недавно и ни один «нормальный» японец не знал иероглифическое обозначение этого острова. Да и слово это было отнюдь не японского, а китайского происхождения. Сахалин – название маньчжурское, хотя в русском народе его и называли временами «Соколиным» островом. Сам Игнатьев, разумеется, вряд ли мог знать такие тонкости, но у него появились квалифицированные советники. В первую очередь, Яматов и Гошкевич. Несмотря на остроумный лингвистический выпад Игнатьева, вопрос о Сахалине снова завис, японцы на уговоры не поддавались. Лингвистические и исторические аргументы явно не работали. До военных дело пока не дошло. В те времена Сахалин представлял собой «ничейную» землю. Только несколько лет назад русские окончательно выяснили, что Сахалин – это не полуостров, а остров (японцам это стало известно в 1809 г.). По большому счету, в то время ни у Японии, ни у России не было желания и сил приступить к его освоению.
В январе в Эдо был убит голландец Хюскен, переводчик Гарриса. Ссылаясь на то, что они не могут гарантировать ничьей безопасности, власти призвали иностранцев не участвовать в похоронах Хюскена. В июле ронины из Мито напали на английскую миссию в Эдо. Сёгунат не мог защитить иностранцев. Он не мог защитить даже членов своего правительства.
15 января было совершено покушение на члена совета старейшин сёгуната Андо Нобумаса (1819–1871), решительного сторонника брака между сёгуном и принцессой Кадзуномия. Когда паланкин Андо направлялся в сёгунский замок, на него напали шесть самураев (четверо из них были уроженцами Мито). Пуля ранила Нобумаса, но пятьдесят охранников уберегли хозяина, все нападавшие были убиты на месте.
По обычаю того времени террористы захватили с собой заявление, разъяснявшее причины их действий. Они утверждали, что предстоящая свадьба – лишь средство получить от императора одобрение торговых договоров. Ярость нападавших подпитывалась слухами о том, что Нобумаса по наущению американского консула Гарриса якобы замыслил убийство Комэй и нанял двух ученых мужей, которые должны были подыскать подходящие исторические примеры по смещению императоров. А потому террористы со спокойной совестью заявляли, что являются орудиями для осуществления «возмездия Неба». Именно этим термином стали в это время оперировать политические экстремисты.
Андо Нобумаса выжил, но ранение заставило его выйти в отставку. Он был наиболее способным и деятельным членом сёгунского правительства. С его уходом центр политической жизни начинает стремительно перемещаться в сторону Киото.
11 февраля свадьба Кадзуномия и сёгуна все-таки состоялась. Церемония продолжалась десять часов.
В августе сёгунат пошел на ряд уступок «внешним князьям», которые воспользовались растерянностью сёгуната перед обрушившимися на него бедами. Во-первых, Хитоцубаси Ёсинобу, проигравшего выборы четыре года назад, назначили опекуном при юном и недееспособном Иэмоти. Во-вторых, произошло поистине эпохальное событие – значительное смягчение системы заложничества: сроки пребывания даймё в Эдо были сокращены, а членам семьи разрешалось покидать Эдо по своему усмотрению. Тянувшиеся в Эдо церемониальные процессии князей являлись наиболее зримым показателем их покорности сёгуну. Ослабление системы заложничества свидетельствовало о том, что сёгунат перестает контролировать ситуацию.
Теперь даймё получили намного больше возможностей посещать Киото, что имело в перспективе самые негативные последствия для сёгуната. Кроме того, экономя на поездках в Эдо, княжества стали тратить больше средств на создание собственных армий. Князья закупали вооружение, нанимали ронинов – самураев, потерявших хозяина или же покинувших его. В последние годы существования сёгуната ронины играли приблизительно такую же роль, как и казаки в эпоху Смутного времени в России. Большинство из них были выходцами из юго-западных княжеств – Сацума, Тёсю, Тоса, Хидзэн. Значительное число составляли и уроженцы Мито. Они представляли собой плохо управляемую, возбужденную массу людей. Они хотели возрождения власти императора, низведения сёгуна до положения «обычного» даймё и изгнания иноземцев со священной земли Японии.
Для самого города Эдо упразднение системы заложничества означало, помимо прочего, значительное сокращение населения: в свитах даймё состояло около 300 тысяч человек! Вместе с их частичным отъездом из Эдо потеряли работу многие жители города, которые были заняты их обслуживанием. Многие из них вернулись домой.
Европейцы плохо понимали, как устроена власть в Японии. Это относится не только к сёгуну или императору, но и к князьям. Так, князем Сацума считался Симадзу Тадаёси (1840–1897), но настоящим правителем являлся его отец, регент Хисамицу (1817–1897). Хисамицу был отцом князя, но, согласно японским понятиям о родстве, считался его дядей! Ведь в детстве Тадаёси усыновил брат Хисамицу, занимавший пост даймё. После его смерти Тадаёси наследовал ему, но получил в качестве опекуна Хисамицу.
В конце 1861 года Тадаёси и его опекун Хисамицу в знак своей верности через посланников преподнесли императору меч. Комэй ответил стихотворением:
Передают, что при получении стихотворения у Симадзу Тадаёси и его отца пролились слезы умиления. Теперь князья Сацума стали считать своим сюзереном не сёгуна, а императора. В стране начинался настоящий раскол.
Да будет известно:
Этот меч заботу
Проявит о нас.
Душа воина —
Тучами не омрачена.
Посчитав, что защита императора обеспечена плохо, семья Симадзу отправила в Киото отряд из тысячи самураев. Летом они вошли в город, там к ним присоединились другие самураи и ронины. Они были настроены чрезвычайно решительно и требовали, чтобы сёгун поклялся в верности императору, а те должностные лица, которые выступают против изгнания иностранцев и повышения авторитета императора, были бы смещены. Доказательств основательности намерений этих людей не пришлось ждать долго: Танака Симпэй из Сацума убил Симада Сакон, вассала канцлера Кудзё Хисатада, который выступал за открытие портов. Его голову выставили на всеобщее обозрение, а искромсанное тело выбросили в реку. Императорский дворец Госё охраняли верные сёгуну дружины, своих войск у императора не было. Однако теперь город заполнился «доброхотами», которые сами посчитали себя защитниками императорских интересов. До их столкновения с официальными телохранителями Комэй оставалось совсем немного времени.
В своих отношениях с сёгунатом сам Комэй никогда не рассчитывал на силу. За прошедшие столетия императорский двор и военные правители Эдо привыкли друг к другу, и Комэй не приходило в голову разрушить эту систему. Ему казалось: он и Иэмоти являются необходимым условием существования друг друга. Тем более что сейчас Иэмоти породнился с ним. Поэтому Комэй приказал Симадзу Хисамицу усмирить своих людей. Тот подчинился. Те же надеялись, что Хисамицу поведет их немедленно в бой, но его целью были скорее преобразования, чем кровавая революция. Самураи пришли в возбуждение, многие из них стали действовать на свой страх и риск, дисциплина падала, никто не мог быть спокоен за свою жизнь. Ни в Киото, ни в Иокогаме, ни в самом Эдо.
19 августа эти опасения подтвердились в очередной раз. Речь идет о так называемом «инциденте в Намамуги».
Английскому купцу Ричардсону было 29 лет, он приехал в Японию из Шанхая с туристическими целями. Вместе с двумя приятелями и приятельницей они предприняли конную экскурсию из Иокогамы. Возле деревни Намамуги они повстречались с процессией Симадзу Хисамицу, направлявшегося из Эдо в Киото. В процессии было около 400 человек. Хисамицу несли в дорожном паланкине. Всадники подались влево, но не спешились. Они прижались к живой изгороди, но дорога была настолько узкой, что процессия остановилась. К Ричардсону, который находился впереди других всадников, подбежали трое самураев и искромсали его на куски. Самураи успели ранить и двоих спутников Ричардсона, и только его приятельница осталась невредимой. Но всем троим спутникам Ричардсона удалось скрыться. Коней у самураев не было.
Похоже, что Хисамицу не отдавал приказания напасть на иностранцев. Его охранники действовали по своему усмотрению – ведь эти иностранцы не спешились, то есть не оказали уважения их господину. Если бы это были не иноземцы, а японцы, охрана, возможно, поступила бы точно таким же образом. Так что имело ли это убийство целиком антииностранный подтекст, сказать трудно. Но проблема заключалась в том, что Хисамицу отказался выдать убийц Англии – ведь с точки зрения японского закона они поступили совершенно правильно. Сёгунат учредил охранные посты на той территории, где было позволено бывать иностранцам, но не предпринял серьезных мер для поимки самураев. В случае невыдачи преступников Англия вначале грозилась объявить морскую блокаду, но потом одумалась – в торговле нуждались европейцы, японцы не видели в ней особого проку. Тогда Англия потребовала компенсации размером в 25 тысяч фунтов. В порту Иокогамы собралась флотилия из семи британских военных судов.
В свете этих драматических событий становится более понятным, почему западные державы столь настойчиво требовали для своих подданных и граждан экстерриториальности, то есть неподсудности японским законам. Японцам казались варварами европейцы. Европейцы же в свою очередь считали варварскими японские порядки.
Симадзу Хисамицу направлялся в Киото. Его целью была консолидация тех сил, которые в состоянии организовать отпор Западу. Для этого решили организовать визит Токугава Иэмоти в Киото. Иэмоти был вынужден пойти на этот унизительный для сёгуната визит еще и потому, что он рассчитывал задобрить антисёгунскую партию при императорском дворе. Ведь за то время, пока Хисамицу находился в Киото, трое активных сторонников брака Кадзуномия и Иэмоти (Ивакура Томоми, Тигуса Арибуми и Томинокодзи Хиронао) были лишены своих придворных должностей и их посадили под домашний арест. Их обвинили в сотрудничестве с сёгунатом. В то время ни по одному вопросу не существовало согласия.
В июне-октябре дипломатическая миссия сёгуната во главе с Такэноути Симоцукэ-но Ками посетила Европу. В состав миссии входил и Фукудзава Юкити, который попал за границу уже во второй раз. Там был и Фукути Гэнъитиро (1841–1906), которого нарекут впоследствии отцом японской журналистики. В составе миссии находилось и много других талантливых молодых людей, которым предстояло создавать другую Японию. Пока еще никто не знал, насколько другой она будет. Пока что все полагали: достаточно «подсмотреть» у европейцев, как они делают свои замечательные вещи, научиться их технологиям, но сохранить при этом привычные домашние порядки.
Перед миссией стояли важные задачи. Помимо чисто ознакомительных целей, ей предстояло добиться от Франции, Англии, Франции, Голландии, Пруссии, России и Португалии отсрочки открытия портов Ниигата, Хёго, Осака и Эдо на пять лет. Дело в том, что сёгунат не мог гарантировать безопасности иностранцев. Многочисленные случаи нападений на них говорили о том, что правительство не справляется с разгулом терроризма.
Ни один японский корабль не был в состоянии добраться до Европы. Поэтому японцам пришлось воспользоваться британским военным кораблем. Капитан не отнесся к ним как к полномочным представителям «великой» державы, багаж было приказано ограничить самым необходимым. Доспехи, копья и паланкины пришлось оставить дома. Самураи взяли с собой только парадные седла и стремена. Им было трудно обойтись без привычной соевой пасты, но она протухла очень быстро и ее пришлось выкинуть в открытое море на пути между Гонконгом и Сингапуром. Члены миссии опасались тягот пешего пути по европейским дорогам, привычные им соломенные сандалии-варадзи послали вдогонку на почтовом корабле. Но сандалии не пригодились – передвигаться пешком по Европе, где оказалось неожиданно много лошадей и железных дорог, почти не пришлось. Варадзи тоже выкинули.
Японцы привыкли к мирной жизни, им и в голову прийти не могло, что их решение погрузиться на английский корабль может вызвать международные проблемы. Однако гражданская война в Америке сделала Англию ее врагом. Пронесся слух, что в Сингапуре американский боевой корабль поджидает английское судно. На корабле потушили огни, самураи выпили сакэ и еще раз осмотрели свои мечи. Тревога оказалась ложной, но они лишний раз убедились в том, в какой опасный и непредсказуемый мир затягивает их история.
Все европейские страны с легкостью пошли на отсрочку открытия портов. Однако по требованию англичан в качестве компенсации за изменения в сроках пришлось значительно снизить импортные пошлины. Европейцы потирали руки, но японцам такая уступка казалась сущим пустяком – забота о торговой выгоде не входила в кодекс самурая.
За исключением Фудзикава Юкити все члены миссии очутились в Европе впервые. Бытовые условия гостиничного проживания (огромные комнаты, газовые лампы, внутренний телефон) восхищали, но европейскую еду большинство японцев нашло отвратительной. Много мяса и животного масла, зато мало рыбы и овощей. Спасал привезенный с собой соевый соус, в который опускали купленную в лавке сырую рыбу. Японцы в своих традиционных одеждах собирали на европейских улицах толпы зевак. Точно такое же любопытство испытывали у себя дома и японцы по отношению к европейцам.
В Париже миссию принял Наполеон III. Аудиенция показалась японцам чересчур скромной – на ней присутствовало всего два десятка придворных, словно это был не император могущественной державы, а какой-то мелкий даймё. Японского сёгуна во время аудиенции окружала сотня вассалов. Да и сама резиденция императора не произвела особого впечатления. Отель на 600 номеров, в котором остановились японцы, показался им грандиознее.
В Лондоне поразил туннель под Темзой. Идея, что через реку можно переправляться не только по мосту, но и под землей, оказалась для японцев новой.
По случаю смерти королевы английский двор соблюдал траур, поэтому получить аудиенцию на высшем уровне не удалось. Пришлось ограничиться встречей с министром иностранных дел Расселом.
В это время в Лондоне проходила Всемирная выставка. Там были представлены вещи и из Японии, но сёгунат не имел к ним никакого отношения. Это были предметы искусства и ремесла из коллекции английского посланника Элкока. Среди 900 экспонатов находились изделия из лака, бронзы, фарфора, бумаги, живопись, самурайские доспехи, светильники и фонарики, шляпы и одежда. Эти предметы экспонировались рядом с китайскими изделиями. Японская экспозиция вызвала большой интерес, послужив началом моды на «японское», которая через несколько десятилетий буквально захлестнет Европу. Японцы удивлялись тому, что эти вещи нравились европейцам. Это вселяло надежду, что еще не все потеряно.
Самый горячий прием ожидал Такэноути в Голландии. Там повсюду вывесили японские флаги и приветствия на японском языке. Была выпущена и памятная медаль с изображением короля, который дал посольству аудиенцию. В Японии в то время еще не было ни орденов, ни медалей. Вместо этого Такэноути «наградил» короля и наследного принца мечами. Длительное время именно голландцы олицетворяли собой Европу, а потому в своих речах Такэноути подчеркивал, что он будто бы вернулся на свою вторую родину. Выставленная в художественной школе японская керамика еще раз подтверждала, что японское искусство пользуется в Европе популярностью. В свою очередь японцам нравились голландские фабрики и заводы, однако парламент и избирательная система восторга не вызвали. Мысль о том, что власть можно выбирать, казалась в то время абсурдом. Коллегиальность в принятии решений присутствовала и в японской политической практике, но право голоса имели лишь те, кому это право досталось по наследству. Точно так же японцы были неприятно удивлены тем, что земля в Голландии свободно продается всем, даже иностранцам. На замечание о том, что иноземцы могут на купленной земле возвести крепость и оснастить ее пушками, голландский уполномоченный отвечал: пока что таких глупцов не находилось. Однако японцы остались при своем мнении и еще долгое время считали продажу земли иноземцам «распродажей родины».
После короткого визита в Берлин, где состоялась встреча с кайзером и осмотр парламента, миссия направилась в Петербург. Там Такэноути возили в карете, запряженной шестеркой лошадей. В других европейских столицах предоставлялась только четверка. В резиденции членов миссии ждала и другая неожиданность: их быт организовали на японский лад. Они спали на привычных деревянных подушках, еда готовилась на японский манер, кушали палочками, чай пили из японских чашек. Под впечатлением такого приема Фукудзава Юкити сочинил стихотворение на китайском языке, которое заканчивалось словами: «Европейское Небо не отличается от Неба родной деревни».
Заботу о японской миссии проявил вывезенный в Россию Татибана Косай. К моменту приезда миссии в Петербург он уже поменял имя, крестился, женился, помог Гошкевичу составить японско-русский словарь, за который тот получил Демидовскую премию. В этом издании было 15 тысяч словарных единиц. Теперь Татибана Косай находился в штате российского МИДа и его звали Владимиром Ефимовичем Яматовым. Ямато – древнее название Японии, а Ефимовичем японец стал потому, что его крестником стал Ефим Гошкевич. Именно Яматов и устроил для гостей истинно японский прием, хотя показаться им на глаза он так и не решился. Ведь он бежал за границу и нарушил закон, запрещавший покидать пределы Японии. Но члены миссии, конечно, почувствовали, что без природного японца в Петербурге не обошлось.
С Россией у Японии с самого начала складывались особые отношения. Это была единственная европейская держава, которая соседствовала с Японией. А соседи – это границы. И на сей раз в Петербурге состоялись очередные переговоры по поводу принадлежности Сахалина. Александр II дал аудиенцию Такэноути, но переговоры по территориальному вопросу не продвинулись ни на шаг.
Россия хотела получить весь Сахалин, японцы настаивали на разделе острова по 50 параллели, напирая на то, что Сахалин первыми начали осваивать именно японцы. Слыша от японских переговорщиков, что японское название острова – Карафуто – японского происхождения, начальник Азиатского департамента граф А. П. Игнатьев попросил Такэноути написать его иероглифами. Тот не смог этого сделать и воспроизвел название острова только с помощью азбуки[34] – ведь Сахалин вошел в орбиту японской внешней политики совсем недавно и ни один «нормальный» японец не знал иероглифическое обозначение этого острова. Да и слово это было отнюдь не японского, а китайского происхождения. Сахалин – название маньчжурское, хотя в русском народе его и называли временами «Соколиным» островом. Сам Игнатьев, разумеется, вряд ли мог знать такие тонкости, но у него появились квалифицированные советники. В первую очередь, Яматов и Гошкевич. Несмотря на остроумный лингвистический выпад Игнатьева, вопрос о Сахалине снова завис, японцы на уговоры не поддавались. Лингвистические и исторические аргументы явно не работали. До военных дело пока не дошло. В те времена Сахалин представлял собой «ничейную» землю. Только несколько лет назад русские окончательно выяснили, что Сахалин – это не полуостров, а остров (японцам это стало известно в 1809 г.). По большому счету, в то время ни у Японии, ни у России не было желания и сил приступить к его освоению.