А сегодня я вспоминаю нашу с ним последнюю встречу. Было это в Вашингтоне, в доме Аксеновых, куда мы вернулись после прогулки по умирающему от летней жары городу, к вечеру, в кондиционированную прохладу квартиры. Мая, жена Василия Павловича, примостилась на ковровом покрытии рядом с кондиционером, почему-то устроенным над самым полом, и чуть ли не припадая к нему ртом, ловила струю холодного воздуха – она едва нашла силы подняться с пола, чтобы нас встретить.
Часам к десяти квартира вдруг стала наполняться людьми, один гость, другой… Правозащитники Людмила Алексеева, Алик Гинзбург – он только что из Парижа… Ближе к полуночи в дверь позвонили, это были Карл и Эллендея Профферы, нагруженные невероятным количеством бутылочек и банок – пиву Карл отдавал предпочтение перед другими видами хмельного. Он был бодр, много шутил, легко переходя с английского на превосходный русский, когда чувствовал, что так его собеседнику легче.
А спустя месяц пришло то письмо. Выяснилось вскоре, что Карл болен неизлечимо. Неизлечимо? Почему? Да не может быть такого! Оказалось – может. Были испробованы все доступные методы и лекарства, апробированные и экспериментальные. В конце концов врачи вынуждены были опустить руки. И однажды утром его сердце не выдержало огромных доз наркотиков, снимающих боли.
Карла Проффера не стало. Ему шел 46-й год…
А русская литература продолжилась – и в Америке тоже, от той точки, которую успел поставить последней изданной им книгой Карл.
Глава 7
Левушка Шаргородский тогда занимал должность председателя Ленинградского группкома драматургов; пьесы и постановки по сценариям, написанным им и его братом Аликом, шли в десятках столичных и провинциальных театров.
Оставаясь в этом качестве, братья засобирались уезжать из СССР. Навсегда. Потому-то вполне естественно, а оттого вдвойне каверзно и даже опасно прозвучал вопрос, заданный Леве в соответствующих инстанциях – когда, казалось, разрешение уже в кармане и чемоданы, упакованные в дорогу самым, по тогдашнему нашему пониманию, необходимым в дороге скарбом, сдвинуты ближе к прихожей…
– Слушайте, – сказали ему инстанции, – не валяйте дурака! У вас с братом есть все. Ну, ради чего вы оставляете Нашу Шестую Часть Планеты?
– Да ради остальных – пяти шестых, – почти не задумываясь, ответил он…
Теперь, спустя семь лет, Лева ждет тебя в Каннах, давно уже ставших для клана Шаргородских чем-то вроде дачной зоны. Потому что от Женевы до юга Франции (до Португалии… Гонконга… продолжайте произвольно этот список – не ошибетесь) и впрямь рукой подать.
Задержка на пару дней в Париже, чтобы встретиться там с Лимоновым – как же иначе… Эд (теперь он предпочитал “Эд” недавнему приятельскому “Эдику” и, тем более, “Эдичке”, принесшем ему первую американскую славу) к этим дням достиг своей тогдашней цели, он теперь писатель интернациональный. Число изданных переводов его книг, как и тех, что находятся в разных стадиях издательского процесса, достойно зависти коллег – это и о тех, кому повезло родиться за пределами его родного Харькова, но и вообще Советского Союза. И еще ты успеваешь встретиться с Димой Савицким – он работает на французские журналы и почти никогда – на русскую прессу. Но об этом – потом.
А сейчас: ты впервые ступаешь ногой на землю Французской Ривьеры…
Горит Монако. Путевые заметки, что в те годы появлялись в эмигрантской прессе, вызывали подозрение – рождение их казалось тесно связанным с бесплатными брошюрками для туристов, разложенными в гостиничных номерах на пути следования авторов этих заметок. И записывать их, и читать – занятие одинаково скучное. Хотя можно, конечно, предположить, что не всем путешественникам везло так, как повезло вам: вы видели горящий Монте-Карло.
Горящий – во всех смыслах. В прямом – потому что горели холмы, составляющие большую часть территории этого экзотического княжества и придающие ему совершенно неповторимое очарование. И в переносном – тоже… Об этом сегодня и стоит рассказать подробнее.
Представьте себе картину: арендованный вами крохотный, по американским понятиям, “Рено” на ста шестидесяти километрах в час (при официально дозволенном здесь пределе сто тридцать) несется по пустому шоссе – это в пятницу, к вечеру! – приближаясь к столице столиц игорного мира. А на встречных полосах бампер к бамперу едва движутся машины: десятки тысяч туристов, да и постоянных жителей Монте-Карло, оставив отели, виллы, рестораны, казино, стремятся покинуть город, окруженный пылающими отрогами холмов и завесой дыма, относимой ветром за много километров в сторону – до самой Ниццы…
Вот уже неделю не удаётся съехавшимся из всех прилегающих районов пожарным и войсковым частям затушить огонь, пожирающий, как пишут европейские газеты, “со скоростью скачущей лошади” гектар за гектаром кустарники и лес, своей фантастической красотой принесшие этим местам славу “жемчужины Франции”. (Деталь: вы не видели ни одного пожарного вертолета – тушили только с земли… Может быть, в том и причина, что так долго?). Сгорело несколько богатых вилл, жители которых спасались от наступающего пламени в бассейнах. Погибла семидесятичетырехлетняя мадам Давид: будучи вывезенной из своего дома, оказавшегося в зоне пожара, она зачем-то вернулась в него. Ее обгоревшее тело находят только на третий день…
Словом, когда вы, воспользовавшись объездом (выезды на Монако со всего шоссе оставались закрыты) и наблуж-давшись по горным дорогам, пробиваетесь, наконец, в Монте-Карло, город почти пуст. Кроме экзотически выряженной королевской стражи, на дворцовой площади никого нет. Если, конечно, не считать вас – Лёвы, его жены Лины и тебя. Все сувенирные лавки и магазинчики безлико таращатся задраенными ставнями и спущенными жалюзи.
Какая-то суета еще наблюдается внизу на площади, образуемой тремя зданиями, главным из которых, конечно, следует считать казино – оно своим по-настоящему величественным фасадом отгораживает вид на море, перламутрово поблескивающее у самого подножия обрыва, сразу за узкой полосой набережной. И вот ещё – о площади: с одной ее стороны приземистое, почти полностью застекленное здание, вмещающее ресторан и залы с игорными автоматами; и напротив него – гостиница, в которой обычно останавливаются (лучше бы сказать, позволяют себе остановиться) гости.
Наверное, они богаты чрезмерно: они промышленники и кинозвезды. И издатели, литераторы, между прочим. Русского языка там слышно не было, – иное в девятнадцатом, ну и в начале 20-го века – тогда было. Ну и, естественно, здесь всегда присутствуют профессиональные, кому не изменила удача, завсегдатаи игральных залов. Так вот: обычно эту площадь даже и в будние дни можно пересечь лишь проталкиваясь плечами между стоящими на ней зеваками и наступая им на ноги. Сегодня площадь пуста, и только одинокие парочки изредка пересекают ее, чтобы поглазеть на хозяев подзываемых к гостинице лимузинов.
– Ой! – не переставает восклицать Лева, хватаясь за голову. – Они же горят!
– Вижу, – отвечал ты ему. – Вон, гляди – справа еще одна полоса огня, только что ее не было.
– Да нет же, – досадливо морщится он. – Это я сам вижу. Я тебе о казино говорю, о ресторанах!..
Он так искренне переживает, что в какой-то момент тебе казаться: не иначе как, получив гонорар за очередную теле-или кинопостановку (братья Шаргородские к этим дням стали популярны уже и в Европе – за их сценариями охотятся известные режиссеры и продюсеры), Лёва вложил его в местный игорный бизнес – о чем ты ему немедленно сообщаешь.
– А что! – подхватывает он, – вот-вот вложим, да, Лина? – Лина, кажется, не возражает.
К чему все это вспоминать сегодня? А вот к чему: по возвращении домой, в Штаты, ты ожидаешь, что, может быть, даже первым вопросом к тебе будет что-нибудь вроде: “Ну как, что там осталось от Монте – Карло? ”. Оказывается же, что событие, вести о котором в течение недели не сходили со страниц европейской прессы, не удостоились и двух строк в американской. Во всяком случае, никто, буквально никто из тех, с кем тебе в эти дни доводится встретиться и кто расспрашивал тебя о поездке – никто из них ничего об этих пожарах не слышал…
Ты подумал – тебя разыгрывают. Разобрав высокую стопку скопившихся в твоё отсутствие газет, после политических вестей из Европы ты обнаруживаешь сообщение о том, что на королевских скачках в Англии лошадь по имени Мюрель сломала ногу и бедняжку пришлось пристрелить. Во Франции в то же самое время еще у четверых молодых людей, подверженных содомскому греху, нашли зловещий СПИД, группа протестующих против апартеида в Южной Африке, наскоро сменив плакаты, переместилась от здания МИДа ближе к Министерству здравоохранения – фото этих демонстрантов занимает четверть газетной полосы. Ну, и все такое…
А о пожарах в Монако – ни полслова. И ты спрашивал себя, что же еще, кроме океанских миль, отделяет Старый Свет от Нового. Что, всё-таки?.. Ответов, наверное, много.
А вообще-то выходит, и впрямь – стоим антиподами ногами друг к другу, головами в разные стороны…
Так вот, знайте: в пятницу, 25 июля 1987 года, горел Монте-Карло! И если кто-то при тебе станет утверждать, что ничего подобного не было, потому что “в газетах об этом ничего не писали” – Не верьте! – скажешь ты: видел ты сам. При свидетелях.
Они. Они – это советские. Не просто рядовые советские граждане, но – “выездные”. Не забудем, о каком годе идет речь, сегодня этот термин не всем и понятен, разве что мы, эмигранты семидесятых, помним его полный смысл… Первый раз в этой поездке ты видишь их в парижском аэропорту имени Шарля де Голля.
В России привыкли говорить – “хорошо там, где нас нет…” Повторяли механически, не очень-то вдумываясь в смысл сказанного. А что, собственно, вдумываться: должно же, в самом деле, быть на свете ну хоть где-то, хоть за тридевять земель такое место, где людям хорошо. В общем – хорош сказ, да не про нас…
А эти – другие. Их философия, их кредо – быть там, где нас нет. Правильнее сегодня сказать – где нас тогда не было. В других компаниях. В других магазинах. В других санаториях… Но и в других больницах…
К тому же, были и тогда (слава Богу, пока еще есть) Санта-Моника, 5-я Авеню и Мэдисон-Сквер. Есть теперь и Брайтон-Бич, наконец, с его вызывающим изобилием и полным довольства населившим его сословием новых американцев. А еще – есть земли с таинственными названиями – Барбадос… Мартиник… Галапагосские острова…
Да, тогда нас здесь не было. А они – они уже были. Ну, не обязательно на Мартинике (хотя, почему – нет: рассказывал же тебе приятель сына Подгорного, как тот регулярно наезжал в Ливию, что ли, а может, Занзибар, охотиться на носорогов)… Но то, что бойкие табунки наших, подгоняемые “руководителем”, бодро галопируя, пересекали лондонскую Оксфорд-стрит или нью-йоркскую Лексингтон, устремляясь в дешевые магазинчики, торгующие сомнительного происхождения “фирменной” радиоаппаратурой, – и то, что кто-то из них тогда уже краешком глаза косил в витрины стокгольмских “секс-шопов” и паскудной ухмылкой провожал взглядом девчонок с бульвара Клиши – это уж точно было.
И сейчас есть – здесь достаточно россиян обосновалось фундаментально. Но это уже другие. Совсем другие. А в тот раз, слоняясь по залам международных рейсов в ожидании своего самолета (спасибо агенту из бюро путешествий, это его заботами ты провел там около шести часов, что косвенно способствовало появлению этой части заметок) – ты лицом к лицу столкнулся с ними. В том, что это “они” – сомнения не возникало: скверно пошитые из дорогой материи костюмы, сбившиеся набок галстуки (составлявшие важнейшую часть туалета еще только у служащих аэропорта и группки японских бизнесменов – одежда остальных транзитных пассажиров состояла из шортов или джинсов и маек-тишорток)…
Двое мужчин… право, здесь затруднительно подыскать нужное слово: если бы можно было сказать о двоих “взяли в кольцо” – это было бы самым точным… Они именно взяли в кольцо третьего члена своей группки – женщину профсоюзного, вроде бы, вида, лет сорока, и таким манером, со скоростью спринтеров перемещались от прилавка к прилавку “безналоговых” магазинчиков.
Их челюсти были плотно сжаты – я не заметил, чтобы кто-то из них проронил хотя бы слово, обращаясь к другому. В одной руке у каждого было по добротному кожаному портфелю – по-моему, даже с навесными замочками – не дай бог Джеймсы Бонды из какой-нибудь иностранной разведки посягнут на их содержимое; пластиковые сумки с выпиравшими углами сигаретных блоков и каких-то еще коробок и свертков оттягивали другую.
– Бедные люди, – подумал бы ты, глядя на них сегодня, – бедные богатые люди…
Хотя ты и тогда был готов подумать то же самое. Бедные… – но случайно глаза одного из них скользнули по тебе. Ваши взгляды встретились. Читатель, добрый друг, поверь – тебе стало страшно. Это был взгляд человека, который… который способен на все. С хозяином таких глаз ты бы не хотел служить в одном учреждении. Даже если в разных отделах. Ты бы не хотел встретиться с ним в общем застолье. Ты бы побоялся открыть ему дверь своей квартиры…
За те доли секунды, что вы смотрели друг на друга, ты почти прочел в глазах этого, находящегося в служебной командировке, чиновника (ученого, инженера? – вряд ли в завоеванном им положении эти понятия существенно были бы отличны) его биографию. Тебе показалось, что ты знаешь его бывших друзей – которых он оставил, потому что с ними дружить больше не подобало… Его коллег, беспощадно отжатых локтями и затоптанных на пути к заветной должности – С Правом Выезда За Границу. За эти доли секунды ты прошел вместе с ним через десятки унизительных допросов, проработок и наставлений в комиссиях – от которых будет зависеть его дальнейшая карьера…
Дорогой читатель, советовал ты в заметках, частично опубликованных впервые в тот год: встретив человека с такими глазами, отойди в сторону, обойди его… А тогда – доли секунды, и вы прошли друг мимо друга. Ты постарался забыть – забыть как можно скорее об этой встрече. И, наверное, вскоре память о ней полностью сгладилась бы (ты давно умеешь забывать все, что не следует помнить), если бы… если бы не еще одна встреча – уже в Лондоне, перед самым возвращением домой.
Простившись с Анатолием Павловичем Федосеевым, крупным инженером и, вообще, человеком необычайно широкой эрудиции и замечательным собеседником (общение с ним по-настоящему скрасило тебе несколько дней), ты шел, кажется, по Оксфорд-стрит. Ты заглядывал в первые этажи магазинов, собственно и составляющих эту столь памятную всем небогатым туристам улицу. Через несколько часов – твой рейс: следовало позаботиться о друзьях, не сомневавшихся в том, что каждый из них имеет право рассчитывать на какую-нибудь памятную штуковину, из тех, что мы обычно привозим из дальних поездок друг другу. И ведь не только традиция – самому тепло на душе.
Войдя в один из небольших магазинчиков, ты задержался у прилавка, рассматривая разложенные на нем пустяки, могущие стать сувенирами, когда вдруг за своей спиной услышал чистую русскую речь. Естественной твоей реакцией было обернуться, поприветствовать земляков, поинтересоваться, откуда они – из Детройта, из Нью-Йорка ли, а может, из Мельбурна или Оттавы? Вспомни, что ты увидел: хорошо одетый негр лет сорока обращался по-русски к очаровательному чернокожему мальчонке. Ты онемел…
Оправившись от неожиданности, ты подошел к ним ближе:
– Какой сюрприз! До чего же приятно услышать родную речь на чужбине!
Негр широко улыбнулся и собирался что-то ответить, мальчонка тоже подошел поближе, с любопытством уставившись на тебя. Пакетик с мороженым, который он держал в руках, потек – белые густые капли растеклись крохотными лужицами по его ботинкам.
– Пошли, нечего здесь делать!
Ты обернулся. Низкий голос, которым была произнесена эта фраза, принадлежал женщине, она была, пожалуй, несколько старше негра, с которым ты пытался заговорить. Встретив подобную ей в московской толпе, ты ничем бы её не выделил: сухопарая, с плоским лицом, с прямыми волосами, схваченными на затылке в жидкий пучок. Там она, скорее, выглядела бы приехавшей из какого-нибудь подмосковного городка в поисках убогого столичного “дефицита” – собственно, такие и составляли, в основном, дневную московскую толпу. Тебе даже показалось, что и нынешняя ее одежда не выдаст в ней “иностранку” – окажись она на советской улице. Женщина подошла вплотную, встала между вами, отгородив собою отца и его сынишку. Те, безмолвно подчинившись ей, направились к выходу.
Право, тебе затруднительно – и особенно сейчас, спустя столько лет, разгадать это явление, да и надо ли? Скорее всего, тебе довелось встретить семью, образовавшуюся из студента, направленного прогрессивным правительством какой-нибудь Гвинеи в кузницу своих руководящих кадров – спецфакультет саратовского (а может, московского) вуза, и подцепленной на танцплощадке расторопной потаскушки из фабричной общаги. А может быть, брак этот спланирован и благословлен в неких “морганатических” инстанциях – тех, в чьем ведении находились подобного сорта ангажементы – естественно, это было первым, что пришло тебе на ум…
В любом случае, осторожность очевидной обладательницы “красного” паспорта в пояснениях не нуждалась: известно же было, что в каждом магазине и на каждом уличном перекрестке капиталистического города советского человека поджидает провокатор, направленный ЦРУ или эмигрантскими организациями (это, конечно, одно и то же). Изловить душу человека, разложить ее и обратить ее порывы во вред советской державе – это его задание, вот что всегда следует помнить.
“Советские граждане, временно пребывающие за рубежом, – будьте же бдительны!” – этой закавыченной фразой полтора десятилетия назад завершил ты, помнится, заметки…
Твой обратный перелет занял примерно сутки, вместо предполагаемых 10–12 часов. Словом, времени для размышлений выдалось у тебя достаточно. О чем ты думал? Ты думал о том, что почти две недели провел в поездке. Лондон и Париж, Марсель и Ницца, Канны и Сан-Ремо… Все это – места, которые 365 дней в году остаются объектами массового паломничества туристов. Они съезжаются сюда отовсюду. И не было такого места, где бы ты их не встретил.
Ты к ним присматривался с того дня, когда досыта наелся великолепным французским мороженым, оставил положенное число долларов в казино Монте-Карло и научился равнодушно проходить, осторожно ступая по раскаленному пляжному песку, между особами прекрасного пола всех возрастов и религий, обнаживших бюсты навстречу ласковым солнечным лучам.
Разумеется, среди отдыхающих чаще всего попадались французы – парижане, в частности, для которых Средиземно-морское побережье – то же самое, что для москвича – Клязьма или Болшево. Были бежавшие от своих бюргерских будней западные немцы. Было много англичан. Как-то тебе даже встретились поляки и венгры – им, кажется, было можно… Даже вот советских встретил, дважды.
Были, разумеется, и твои нынешние земляки – из Аризоны и Техаса, из Монтаны и Коннектикута. “Земляки” – это ты об американцах, родившихся в этой стране: страховые агенты и секретарши, водители “траков” и пенсионеры, бизнесмены и фермеры… А так хотелось бы тебе здесь называть земляками и тех, кто стал американцем, уехав из СССР. Наших. Ну, не обязательно – американцем. Канадцем, например. Или израильтянином… “Наших” среди туристов тогда не было. Никого.
И сейчас, спустя годы, ты смог удержать себя от того, чтобы не повторить абзац завершавший первую публикацию этих заметок:
– Дорогие, хорошие, трудяги! Да бросьте вы, ну хотя бы на пару недель, ваши бизнесы и конторы, оставьте ваши таксомоторы, прилавки и бормашины! Заприте двери ваших квартир и усадеб, садитесь в самолет – и неситесь! В Канны и на Аляску, в Мельбурн и Гонконг, в Сантьяго и на Берег Слоновой Кости!.. Жизнь наша не так длинна, а мир необъятен… Он удивителен! Пользуйтесь же возможностью увидеть его! Перемещайтесь по его меридианам и параллелям, широко открыв глаза и вбирая в себя великолепие нашей планеты – великолепие, помогающее с еще большей полнотой ощутить то, о чем всегда следовало бы помнить: сегодня ХОРОШО ТАМ, ГДЕ НАС ЕСТЬ!
Глава 8
С фотокамерой ты не расстаешься – почти с детских лет. И теперь, рассматривая только что проявленные снимки, ты вспоминаешь, как, прилетев в Амстердам, по совету гостившего у тебя недавно Севелы, заночевал в клинике его доброго друга, доктора, теперь ставшего иглоукалывателем, Наума Однопозова. И как он, будучи твоим любезным гидом, показывал тебе город, вовсе не такой строгий и чопорный, каким Амстердам может предстать на старинных литографиях или на фотоиллюстрациях в нынешних журналах.
Конечно же, Наум провел тебя через знаменитый квартал, даже через кварталы, “красных фонарей” – их много, протянувшихся вдоль веселой набережной “Принца Альберта”. И ведь правда – впечатляют! Сотни окон первых этажей, где в купальных, что ли, костюмах красуются, предлагая себя, дамы разного (есть и даже весьма преклонного) возраста. Но, в основном, все же – студенческого: Наум утверждал, что среди них действительно есть студентки местных университетов… и никто, в общем-то, в Голландии не находит предосудительным такого рода приработок к студенческой стипендии.
Ну и ладно.
На следующий день – Париж, здесь поздним вечером тебя встречает на вокзальной платформе продрогший и злой Лимонов. Еще бы: поезд задержался часа на полтора, пришел позже, чем вы полагали – просто не удосужились заглянуть в расписание. Обычные российские дела… И сегодня Эдику приходится мерзнуть. Хотя, ты-то при чем? Он парижанин, не ты. Зато в следующую неделю он на тебе отыгрывается вполне: тебе не доводилось столько ходить пешком со студенческих лет – да и тогда-то в походах разве что.
Лимонов принципиально не признает городского транспорта, хотя в Париже он совсем не плох – метро одно из лучших в Европе, в чем ты всё же скоро убеждаешься… автобусы, конечно. А вы ходите пешком – по Елисейским полям, по Монмартру, по Монпарнасу, и еще по десяткам улиц и площадей, названия которых задержались в памяти из прочитанных книг в далеком детстве…
На третий день ты смелеешь настолько, что, оставив Лимонова поутру за пишущей машинкой (он работает очень много и регулярно), вооруженный знанием трех или пяти французских фраз, начинающихся словами “Где… как… сколько”, ты идёшь сам – в Лувр, Нотр-Дам, на Радио “Либерте” к Гладилину, где вы с ним записываете 20-минутную передачу – понемногу обо всём. Даже почему-то о рабочем движении в Штатах: Господи, да что ты-то о нём знаешь?
Оказалось, всё же знаешь.
Забегая вперед, вспоминается забавный случай. Когда ваш с Гладилиным разговор записывает на пленку оператор, ты помнишь, что в России “Свободу” глушат надежнее, чем все остальные “голоса” – кто там вас услышит? Оказалось, услышали. Неделей позже, в Падуе, ты остановился у приятеля. В вечер твоего прибытия, едва хозяин накрыл стол – звонит ему из Москвы Жаворонков. Гена, журналист и литератор, начинает разговор со слов: “Ты знаешь, кого я сейчас слушал по радио?” – “Ну, кого?” – “Половца!” Андрюша (так зовут твоего друга и в прошлом коллегу, теперь он – профессор русской литературы в местном университете) спокойно его спрашивает: “А ты знаешь, где теперь Половец?” – “Где?” – “Да он сидит у меня на кухне и допивает свой стакан хорошего сицилийского кьянти”…
Это после десятка лет, в течение которых все вы не виделись…
Италия – будет после, а пока ты навещаешь живущего под Парижем Василия Бетаки, его супруга Иверни Виолета предлагает яства – слов нет! Они оба сотрудничают с “Континентом”, с другими русскими изданиями. Еще успеваешь встретиться с Кирой Сапгир. Еще с кем-то, еще с кем-то…
Париж, Париж… Самое время вспомнить и о том, как в этот приезд ты разыскал в Медоне, что километрах в двадцати от Парижа, – вблизи от знаменитого Севра, где веками производят лучший в мире фарфор – твоего армейского друга, Артамонова Сережу, его ты не видел лет 20. Или дольше. Это последний вечер в Париже, и ты звонишь Синявским: к ним случилось приглашение на тот же самый вечер – трубку снимает Мария Васильевна – извиняешься. А пойти к ним так хотелось…
Может быть, стоит вспомнить (с большой неохотой, чего уж тут…) и такое: малочисленная пока парижская колония “новых” русских эмигрантов живет здесь как-то странно, неуверенно. И, кажется, не очень дружно. Приходишь в гости в одну семью, рассказываешь, что завтра приглашен в другую, и слышишь: “Только не говорите, что обедали у нас, могут в доме отказать…”
Зато, вопреки установившемуся мнению, сами парижане вовсе не выглядят ксенофобами, неприветливыми к иностранцам, – неправда! – обнаруживаешь ты. Совсем напротив. Даже не зная ни слова по-английски, они пытаются при необходимости помочь – в магазине ли, на улице или в ресторане – иностранцу, не говорящему по-французски.
Часам к десяти квартира вдруг стала наполняться людьми, один гость, другой… Правозащитники Людмила Алексеева, Алик Гинзбург – он только что из Парижа… Ближе к полуночи в дверь позвонили, это были Карл и Эллендея Профферы, нагруженные невероятным количеством бутылочек и банок – пиву Карл отдавал предпочтение перед другими видами хмельного. Он был бодр, много шутил, легко переходя с английского на превосходный русский, когда чувствовал, что так его собеседнику легче.
А спустя месяц пришло то письмо. Выяснилось вскоре, что Карл болен неизлечимо. Неизлечимо? Почему? Да не может быть такого! Оказалось – может. Были испробованы все доступные методы и лекарства, апробированные и экспериментальные. В конце концов врачи вынуждены были опустить руки. И однажды утром его сердце не выдержало огромных доз наркотиков, снимающих боли.
Карла Проффера не стало. Ему шел 46-й год…
А русская литература продолжилась – и в Америке тоже, от той точки, которую успел поставить последней изданной им книгой Карл.
Глава 7
Там, где нас есть…
Здесь хорошо там, где нас нет…
М.Жванецкий
Левушка Шаргородский тогда занимал должность председателя Ленинградского группкома драматургов; пьесы и постановки по сценариям, написанным им и его братом Аликом, шли в десятках столичных и провинциальных театров.
Оставаясь в этом качестве, братья засобирались уезжать из СССР. Навсегда. Потому-то вполне естественно, а оттого вдвойне каверзно и даже опасно прозвучал вопрос, заданный Леве в соответствующих инстанциях – когда, казалось, разрешение уже в кармане и чемоданы, упакованные в дорогу самым, по тогдашнему нашему пониманию, необходимым в дороге скарбом, сдвинуты ближе к прихожей…
– Слушайте, – сказали ему инстанции, – не валяйте дурака! У вас с братом есть все. Ну, ради чего вы оставляете Нашу Шестую Часть Планеты?
– Да ради остальных – пяти шестых, – почти не задумываясь, ответил он…
Теперь, спустя семь лет, Лева ждет тебя в Каннах, давно уже ставших для клана Шаргородских чем-то вроде дачной зоны. Потому что от Женевы до юга Франции (до Португалии… Гонконга… продолжайте произвольно этот список – не ошибетесь) и впрямь рукой подать.
Задержка на пару дней в Париже, чтобы встретиться там с Лимоновым – как же иначе… Эд (теперь он предпочитал “Эд” недавнему приятельскому “Эдику” и, тем более, “Эдичке”, принесшем ему первую американскую славу) к этим дням достиг своей тогдашней цели, он теперь писатель интернациональный. Число изданных переводов его книг, как и тех, что находятся в разных стадиях издательского процесса, достойно зависти коллег – это и о тех, кому повезло родиться за пределами его родного Харькова, но и вообще Советского Союза. И еще ты успеваешь встретиться с Димой Савицким – он работает на французские журналы и почти никогда – на русскую прессу. Но об этом – потом.
А сейчас: ты впервые ступаешь ногой на землю Французской Ривьеры…
Горит Монако. Путевые заметки, что в те годы появлялись в эмигрантской прессе, вызывали подозрение – рождение их казалось тесно связанным с бесплатными брошюрками для туристов, разложенными в гостиничных номерах на пути следования авторов этих заметок. И записывать их, и читать – занятие одинаково скучное. Хотя можно, конечно, предположить, что не всем путешественникам везло так, как повезло вам: вы видели горящий Монте-Карло.
Горящий – во всех смыслах. В прямом – потому что горели холмы, составляющие большую часть территории этого экзотического княжества и придающие ему совершенно неповторимое очарование. И в переносном – тоже… Об этом сегодня и стоит рассказать подробнее.
Представьте себе картину: арендованный вами крохотный, по американским понятиям, “Рено” на ста шестидесяти километрах в час (при официально дозволенном здесь пределе сто тридцать) несется по пустому шоссе – это в пятницу, к вечеру! – приближаясь к столице столиц игорного мира. А на встречных полосах бампер к бамперу едва движутся машины: десятки тысяч туристов, да и постоянных жителей Монте-Карло, оставив отели, виллы, рестораны, казино, стремятся покинуть город, окруженный пылающими отрогами холмов и завесой дыма, относимой ветром за много километров в сторону – до самой Ниццы…
Вот уже неделю не удаётся съехавшимся из всех прилегающих районов пожарным и войсковым частям затушить огонь, пожирающий, как пишут европейские газеты, “со скоростью скачущей лошади” гектар за гектаром кустарники и лес, своей фантастической красотой принесшие этим местам славу “жемчужины Франции”. (Деталь: вы не видели ни одного пожарного вертолета – тушили только с земли… Может быть, в том и причина, что так долго?). Сгорело несколько богатых вилл, жители которых спасались от наступающего пламени в бассейнах. Погибла семидесятичетырехлетняя мадам Давид: будучи вывезенной из своего дома, оказавшегося в зоне пожара, она зачем-то вернулась в него. Ее обгоревшее тело находят только на третий день…
Словом, когда вы, воспользовавшись объездом (выезды на Монако со всего шоссе оставались закрыты) и наблуж-давшись по горным дорогам, пробиваетесь, наконец, в Монте-Карло, город почти пуст. Кроме экзотически выряженной королевской стражи, на дворцовой площади никого нет. Если, конечно, не считать вас – Лёвы, его жены Лины и тебя. Все сувенирные лавки и магазинчики безлико таращатся задраенными ставнями и спущенными жалюзи.
Какая-то суета еще наблюдается внизу на площади, образуемой тремя зданиями, главным из которых, конечно, следует считать казино – оно своим по-настоящему величественным фасадом отгораживает вид на море, перламутрово поблескивающее у самого подножия обрыва, сразу за узкой полосой набережной. И вот ещё – о площади: с одной ее стороны приземистое, почти полностью застекленное здание, вмещающее ресторан и залы с игорными автоматами; и напротив него – гостиница, в которой обычно останавливаются (лучше бы сказать, позволяют себе остановиться) гости.
Наверное, они богаты чрезмерно: они промышленники и кинозвезды. И издатели, литераторы, между прочим. Русского языка там слышно не было, – иное в девятнадцатом, ну и в начале 20-го века – тогда было. Ну и, естественно, здесь всегда присутствуют профессиональные, кому не изменила удача, завсегдатаи игральных залов. Так вот: обычно эту площадь даже и в будние дни можно пересечь лишь проталкиваясь плечами между стоящими на ней зеваками и наступая им на ноги. Сегодня площадь пуста, и только одинокие парочки изредка пересекают ее, чтобы поглазеть на хозяев подзываемых к гостинице лимузинов.
– Ой! – не переставает восклицать Лева, хватаясь за голову. – Они же горят!
– Вижу, – отвечал ты ему. – Вон, гляди – справа еще одна полоса огня, только что ее не было.
– Да нет же, – досадливо морщится он. – Это я сам вижу. Я тебе о казино говорю, о ресторанах!..
Он так искренне переживает, что в какой-то момент тебе казаться: не иначе как, получив гонорар за очередную теле-или кинопостановку (братья Шаргородские к этим дням стали популярны уже и в Европе – за их сценариями охотятся известные режиссеры и продюсеры), Лёва вложил его в местный игорный бизнес – о чем ты ему немедленно сообщаешь.
– А что! – подхватывает он, – вот-вот вложим, да, Лина? – Лина, кажется, не возражает.
К чему все это вспоминать сегодня? А вот к чему: по возвращении домой, в Штаты, ты ожидаешь, что, может быть, даже первым вопросом к тебе будет что-нибудь вроде: “Ну как, что там осталось от Монте – Карло? ”. Оказывается же, что событие, вести о котором в течение недели не сходили со страниц европейской прессы, не удостоились и двух строк в американской. Во всяком случае, никто, буквально никто из тех, с кем тебе в эти дни доводится встретиться и кто расспрашивал тебя о поездке – никто из них ничего об этих пожарах не слышал…
Ты подумал – тебя разыгрывают. Разобрав высокую стопку скопившихся в твоё отсутствие газет, после политических вестей из Европы ты обнаруживаешь сообщение о том, что на королевских скачках в Англии лошадь по имени Мюрель сломала ногу и бедняжку пришлось пристрелить. Во Франции в то же самое время еще у четверых молодых людей, подверженных содомскому греху, нашли зловещий СПИД, группа протестующих против апартеида в Южной Африке, наскоро сменив плакаты, переместилась от здания МИДа ближе к Министерству здравоохранения – фото этих демонстрантов занимает четверть газетной полосы. Ну, и все такое…
А о пожарах в Монако – ни полслова. И ты спрашивал себя, что же еще, кроме океанских миль, отделяет Старый Свет от Нового. Что, всё-таки?.. Ответов, наверное, много.
А вообще-то выходит, и впрямь – стоим антиподами ногами друг к другу, головами в разные стороны…
Так вот, знайте: в пятницу, 25 июля 1987 года, горел Монте-Карло! И если кто-то при тебе станет утверждать, что ничего подобного не было, потому что “в газетах об этом ничего не писали” – Не верьте! – скажешь ты: видел ты сам. При свидетелях.
Они. Они – это советские. Не просто рядовые советские граждане, но – “выездные”. Не забудем, о каком годе идет речь, сегодня этот термин не всем и понятен, разве что мы, эмигранты семидесятых, помним его полный смысл… Первый раз в этой поездке ты видишь их в парижском аэропорту имени Шарля де Голля.
В России привыкли говорить – “хорошо там, где нас нет…” Повторяли механически, не очень-то вдумываясь в смысл сказанного. А что, собственно, вдумываться: должно же, в самом деле, быть на свете ну хоть где-то, хоть за тридевять земель такое место, где людям хорошо. В общем – хорош сказ, да не про нас…
А эти – другие. Их философия, их кредо – быть там, где нас нет. Правильнее сегодня сказать – где нас тогда не было. В других компаниях. В других магазинах. В других санаториях… Но и в других больницах…
К тому же, были и тогда (слава Богу, пока еще есть) Санта-Моника, 5-я Авеню и Мэдисон-Сквер. Есть теперь и Брайтон-Бич, наконец, с его вызывающим изобилием и полным довольства населившим его сословием новых американцев. А еще – есть земли с таинственными названиями – Барбадос… Мартиник… Галапагосские острова…
Да, тогда нас здесь не было. А они – они уже были. Ну, не обязательно на Мартинике (хотя, почему – нет: рассказывал же тебе приятель сына Подгорного, как тот регулярно наезжал в Ливию, что ли, а может, Занзибар, охотиться на носорогов)… Но то, что бойкие табунки наших, подгоняемые “руководителем”, бодро галопируя, пересекали лондонскую Оксфорд-стрит или нью-йоркскую Лексингтон, устремляясь в дешевые магазинчики, торгующие сомнительного происхождения “фирменной” радиоаппаратурой, – и то, что кто-то из них тогда уже краешком глаза косил в витрины стокгольмских “секс-шопов” и паскудной ухмылкой провожал взглядом девчонок с бульвара Клиши – это уж точно было.
И сейчас есть – здесь достаточно россиян обосновалось фундаментально. Но это уже другие. Совсем другие. А в тот раз, слоняясь по залам международных рейсов в ожидании своего самолета (спасибо агенту из бюро путешествий, это его заботами ты провел там около шести часов, что косвенно способствовало появлению этой части заметок) – ты лицом к лицу столкнулся с ними. В том, что это “они” – сомнения не возникало: скверно пошитые из дорогой материи костюмы, сбившиеся набок галстуки (составлявшие важнейшую часть туалета еще только у служащих аэропорта и группки японских бизнесменов – одежда остальных транзитных пассажиров состояла из шортов или джинсов и маек-тишорток)…
Двое мужчин… право, здесь затруднительно подыскать нужное слово: если бы можно было сказать о двоих “взяли в кольцо” – это было бы самым точным… Они именно взяли в кольцо третьего члена своей группки – женщину профсоюзного, вроде бы, вида, лет сорока, и таким манером, со скоростью спринтеров перемещались от прилавка к прилавку “безналоговых” магазинчиков.
Их челюсти были плотно сжаты – я не заметил, чтобы кто-то из них проронил хотя бы слово, обращаясь к другому. В одной руке у каждого было по добротному кожаному портфелю – по-моему, даже с навесными замочками – не дай бог Джеймсы Бонды из какой-нибудь иностранной разведки посягнут на их содержимое; пластиковые сумки с выпиравшими углами сигаретных блоков и каких-то еще коробок и свертков оттягивали другую.
– Бедные люди, – подумал бы ты, глядя на них сегодня, – бедные богатые люди…
Хотя ты и тогда был готов подумать то же самое. Бедные… – но случайно глаза одного из них скользнули по тебе. Ваши взгляды встретились. Читатель, добрый друг, поверь – тебе стало страшно. Это был взгляд человека, который… который способен на все. С хозяином таких глаз ты бы не хотел служить в одном учреждении. Даже если в разных отделах. Ты бы не хотел встретиться с ним в общем застолье. Ты бы побоялся открыть ему дверь своей квартиры…
За те доли секунды, что вы смотрели друг на друга, ты почти прочел в глазах этого, находящегося в служебной командировке, чиновника (ученого, инженера? – вряд ли в завоеванном им положении эти понятия существенно были бы отличны) его биографию. Тебе показалось, что ты знаешь его бывших друзей – которых он оставил, потому что с ними дружить больше не подобало… Его коллег, беспощадно отжатых локтями и затоптанных на пути к заветной должности – С Правом Выезда За Границу. За эти доли секунды ты прошел вместе с ним через десятки унизительных допросов, проработок и наставлений в комиссиях – от которых будет зависеть его дальнейшая карьера…
Дорогой читатель, советовал ты в заметках, частично опубликованных впервые в тот год: встретив человека с такими глазами, отойди в сторону, обойди его… А тогда – доли секунды, и вы прошли друг мимо друга. Ты постарался забыть – забыть как можно скорее об этой встрече. И, наверное, вскоре память о ней полностью сгладилась бы (ты давно умеешь забывать все, что не следует помнить), если бы… если бы не еще одна встреча – уже в Лондоне, перед самым возвращением домой.
Простившись с Анатолием Павловичем Федосеевым, крупным инженером и, вообще, человеком необычайно широкой эрудиции и замечательным собеседником (общение с ним по-настоящему скрасило тебе несколько дней), ты шел, кажется, по Оксфорд-стрит. Ты заглядывал в первые этажи магазинов, собственно и составляющих эту столь памятную всем небогатым туристам улицу. Через несколько часов – твой рейс: следовало позаботиться о друзьях, не сомневавшихся в том, что каждый из них имеет право рассчитывать на какую-нибудь памятную штуковину, из тех, что мы обычно привозим из дальних поездок друг другу. И ведь не только традиция – самому тепло на душе.
Войдя в один из небольших магазинчиков, ты задержался у прилавка, рассматривая разложенные на нем пустяки, могущие стать сувенирами, когда вдруг за своей спиной услышал чистую русскую речь. Естественной твоей реакцией было обернуться, поприветствовать земляков, поинтересоваться, откуда они – из Детройта, из Нью-Йорка ли, а может, из Мельбурна или Оттавы? Вспомни, что ты увидел: хорошо одетый негр лет сорока обращался по-русски к очаровательному чернокожему мальчонке. Ты онемел…
Оправившись от неожиданности, ты подошел к ним ближе:
– Какой сюрприз! До чего же приятно услышать родную речь на чужбине!
Негр широко улыбнулся и собирался что-то ответить, мальчонка тоже подошел поближе, с любопытством уставившись на тебя. Пакетик с мороженым, который он держал в руках, потек – белые густые капли растеклись крохотными лужицами по его ботинкам.
– Пошли, нечего здесь делать!
Ты обернулся. Низкий голос, которым была произнесена эта фраза, принадлежал женщине, она была, пожалуй, несколько старше негра, с которым ты пытался заговорить. Встретив подобную ей в московской толпе, ты ничем бы её не выделил: сухопарая, с плоским лицом, с прямыми волосами, схваченными на затылке в жидкий пучок. Там она, скорее, выглядела бы приехавшей из какого-нибудь подмосковного городка в поисках убогого столичного “дефицита” – собственно, такие и составляли, в основном, дневную московскую толпу. Тебе даже показалось, что и нынешняя ее одежда не выдаст в ней “иностранку” – окажись она на советской улице. Женщина подошла вплотную, встала между вами, отгородив собою отца и его сынишку. Те, безмолвно подчинившись ей, направились к выходу.
Право, тебе затруднительно – и особенно сейчас, спустя столько лет, разгадать это явление, да и надо ли? Скорее всего, тебе довелось встретить семью, образовавшуюся из студента, направленного прогрессивным правительством какой-нибудь Гвинеи в кузницу своих руководящих кадров – спецфакультет саратовского (а может, московского) вуза, и подцепленной на танцплощадке расторопной потаскушки из фабричной общаги. А может быть, брак этот спланирован и благословлен в неких “морганатических” инстанциях – тех, в чьем ведении находились подобного сорта ангажементы – естественно, это было первым, что пришло тебе на ум…
В любом случае, осторожность очевидной обладательницы “красного” паспорта в пояснениях не нуждалась: известно же было, что в каждом магазине и на каждом уличном перекрестке капиталистического города советского человека поджидает провокатор, направленный ЦРУ или эмигрантскими организациями (это, конечно, одно и то же). Изловить душу человека, разложить ее и обратить ее порывы во вред советской державе – это его задание, вот что всегда следует помнить.
“Советские граждане, временно пребывающие за рубежом, – будьте же бдительны!” – этой закавыченной фразой полтора десятилетия назад завершил ты, помнится, заметки…
Твой обратный перелет занял примерно сутки, вместо предполагаемых 10–12 часов. Словом, времени для размышлений выдалось у тебя достаточно. О чем ты думал? Ты думал о том, что почти две недели провел в поездке. Лондон и Париж, Марсель и Ницца, Канны и Сан-Ремо… Все это – места, которые 365 дней в году остаются объектами массового паломничества туристов. Они съезжаются сюда отовсюду. И не было такого места, где бы ты их не встретил.
Ты к ним присматривался с того дня, когда досыта наелся великолепным французским мороженым, оставил положенное число долларов в казино Монте-Карло и научился равнодушно проходить, осторожно ступая по раскаленному пляжному песку, между особами прекрасного пола всех возрастов и религий, обнаживших бюсты навстречу ласковым солнечным лучам.
Разумеется, среди отдыхающих чаще всего попадались французы – парижане, в частности, для которых Средиземно-морское побережье – то же самое, что для москвича – Клязьма или Болшево. Были бежавшие от своих бюргерских будней западные немцы. Было много англичан. Как-то тебе даже встретились поляки и венгры – им, кажется, было можно… Даже вот советских встретил, дважды.
Были, разумеется, и твои нынешние земляки – из Аризоны и Техаса, из Монтаны и Коннектикута. “Земляки” – это ты об американцах, родившихся в этой стране: страховые агенты и секретарши, водители “траков” и пенсионеры, бизнесмены и фермеры… А так хотелось бы тебе здесь называть земляками и тех, кто стал американцем, уехав из СССР. Наших. Ну, не обязательно – американцем. Канадцем, например. Или израильтянином… “Наших” среди туристов тогда не было. Никого.
И сейчас, спустя годы, ты смог удержать себя от того, чтобы не повторить абзац завершавший первую публикацию этих заметок:
– Дорогие, хорошие, трудяги! Да бросьте вы, ну хотя бы на пару недель, ваши бизнесы и конторы, оставьте ваши таксомоторы, прилавки и бормашины! Заприте двери ваших квартир и усадеб, садитесь в самолет – и неситесь! В Канны и на Аляску, в Мельбурн и Гонконг, в Сантьяго и на Берег Слоновой Кости!.. Жизнь наша не так длинна, а мир необъятен… Он удивителен! Пользуйтесь же возможностью увидеть его! Перемещайтесь по его меридианам и параллелям, широко открыв глаза и вбирая в себя великолепие нашей планеты – великолепие, помогающее с еще большей полнотой ощутить то, о чем всегда следовало бы помнить: сегодня ХОРОШО ТАМ, ГДЕ НАС ЕСТЬ!
Глава 8
Из Европы с любовью
“Я… никогда не буду жить в Париже… в молодые годы…”
М.Жванецкий.
С фотокамерой ты не расстаешься – почти с детских лет. И теперь, рассматривая только что проявленные снимки, ты вспоминаешь, как, прилетев в Амстердам, по совету гостившего у тебя недавно Севелы, заночевал в клинике его доброго друга, доктора, теперь ставшего иглоукалывателем, Наума Однопозова. И как он, будучи твоим любезным гидом, показывал тебе город, вовсе не такой строгий и чопорный, каким Амстердам может предстать на старинных литографиях или на фотоиллюстрациях в нынешних журналах.
Конечно же, Наум провел тебя через знаменитый квартал, даже через кварталы, “красных фонарей” – их много, протянувшихся вдоль веселой набережной “Принца Альберта”. И ведь правда – впечатляют! Сотни окон первых этажей, где в купальных, что ли, костюмах красуются, предлагая себя, дамы разного (есть и даже весьма преклонного) возраста. Но, в основном, все же – студенческого: Наум утверждал, что среди них действительно есть студентки местных университетов… и никто, в общем-то, в Голландии не находит предосудительным такого рода приработок к студенческой стипендии.
Ну и ладно.
На следующий день – Париж, здесь поздним вечером тебя встречает на вокзальной платформе продрогший и злой Лимонов. Еще бы: поезд задержался часа на полтора, пришел позже, чем вы полагали – просто не удосужились заглянуть в расписание. Обычные российские дела… И сегодня Эдику приходится мерзнуть. Хотя, ты-то при чем? Он парижанин, не ты. Зато в следующую неделю он на тебе отыгрывается вполне: тебе не доводилось столько ходить пешком со студенческих лет – да и тогда-то в походах разве что.
Лимонов принципиально не признает городского транспорта, хотя в Париже он совсем не плох – метро одно из лучших в Европе, в чем ты всё же скоро убеждаешься… автобусы, конечно. А вы ходите пешком – по Елисейским полям, по Монмартру, по Монпарнасу, и еще по десяткам улиц и площадей, названия которых задержались в памяти из прочитанных книг в далеком детстве…
На третий день ты смелеешь настолько, что, оставив Лимонова поутру за пишущей машинкой (он работает очень много и регулярно), вооруженный знанием трех или пяти французских фраз, начинающихся словами “Где… как… сколько”, ты идёшь сам – в Лувр, Нотр-Дам, на Радио “Либерте” к Гладилину, где вы с ним записываете 20-минутную передачу – понемногу обо всём. Даже почему-то о рабочем движении в Штатах: Господи, да что ты-то о нём знаешь?
Оказалось, всё же знаешь.
Забегая вперед, вспоминается забавный случай. Когда ваш с Гладилиным разговор записывает на пленку оператор, ты помнишь, что в России “Свободу” глушат надежнее, чем все остальные “голоса” – кто там вас услышит? Оказалось, услышали. Неделей позже, в Падуе, ты остановился у приятеля. В вечер твоего прибытия, едва хозяин накрыл стол – звонит ему из Москвы Жаворонков. Гена, журналист и литератор, начинает разговор со слов: “Ты знаешь, кого я сейчас слушал по радио?” – “Ну, кого?” – “Половца!” Андрюша (так зовут твоего друга и в прошлом коллегу, теперь он – профессор русской литературы в местном университете) спокойно его спрашивает: “А ты знаешь, где теперь Половец?” – “Где?” – “Да он сидит у меня на кухне и допивает свой стакан хорошего сицилийского кьянти”…
Это после десятка лет, в течение которых все вы не виделись…
Италия – будет после, а пока ты навещаешь живущего под Парижем Василия Бетаки, его супруга Иверни Виолета предлагает яства – слов нет! Они оба сотрудничают с “Континентом”, с другими русскими изданиями. Еще успеваешь встретиться с Кирой Сапгир. Еще с кем-то, еще с кем-то…
Париж, Париж… Самое время вспомнить и о том, как в этот приезд ты разыскал в Медоне, что километрах в двадцати от Парижа, – вблизи от знаменитого Севра, где веками производят лучший в мире фарфор – твоего армейского друга, Артамонова Сережу, его ты не видел лет 20. Или дольше. Это последний вечер в Париже, и ты звонишь Синявским: к ним случилось приглашение на тот же самый вечер – трубку снимает Мария Васильевна – извиняешься. А пойти к ним так хотелось…
Может быть, стоит вспомнить (с большой неохотой, чего уж тут…) и такое: малочисленная пока парижская колония “новых” русских эмигрантов живет здесь как-то странно, неуверенно. И, кажется, не очень дружно. Приходишь в гости в одну семью, рассказываешь, что завтра приглашен в другую, и слышишь: “Только не говорите, что обедали у нас, могут в доме отказать…”
Зато, вопреки установившемуся мнению, сами парижане вовсе не выглядят ксенофобами, неприветливыми к иностранцам, – неправда! – обнаруживаешь ты. Совсем напротив. Даже не зная ни слова по-английски, они пытаются при необходимости помочь – в магазине ли, на улице или в ресторане – иностранцу, не говорящему по-французски.