Автобусы приезжают ночью, чтобы успеть с отбывающими сегодня в Штаты к раннему рейсу «Рим-Нью-Йорк». «Счастливчики» – говорят про его пассажиров остающиеся здесь в ожидании въездных виз. Так ли и все ли – покажет недалекое будущее: кто-то и сам окажется в этом автобусе, а кто-то – нет… Что нормально – на всех удача поровну никогда не делится. Только думать об этом сегодня не хочется.
Пока же расхожей фразой становится: «Да землю буду копать, полы мыть буду!». Это рассуждает владелец диплома мединститута – впустили бы лишь, приняли бы Штаты… Только потом там, в Штатах, оказывается, что он уже не хочет мыть полы. А хочет снова быть доктором. Кинооператор хочет снимать фильмы, конечно же, в Голливуде. Журналист хочет работать в газете. Биолог хочет снова смотреть в микроскоп, а не присматривать за больной старушкой, куда его поначалу направляют сотрудники местных учреждений, ведающих приемом новых эмигрантов. Ну и так далее…
А пока биолог присматривает, доктор пока моет пол в госпитале, журналист пока в ночную смену сортирует печатную продукцию – брошюрки, рекламки. Доктор всё же сдает, в конце концов, труднейшие экзамены на английском языке, он снова учится в ординатуре, теперь американской, и, наконец, открывает свой офис. Оператор снимает в Голливуде фильмы, биолог оказывается в группе ученых – претендентов на Нобелевскую – и получает ее. Но это все – потом.
О журналисте – пока умолчим…
Да ничего страшного – рано или поздно гостей «разбирают» сердобольные еврейские общины, о чем мы уже говорили – торонтская, мельбурнская или даже новозеландская. Реже – берлинская. Женевская и парижская – почти никогда. Так семьи моих близких друзей – братьев Шар-городских – попрощались в Риме: Алик улетел со своими в Швейцарию, Лёва – в Нью-Йорк.
Встретились всё же они в Женеве – правда, спустя годы… Лёва там и ныне, о чем рассказ будет дальше. Алика уже нет – скончался в Америке после неудачной операции на сердце, а до этого братья успели издать десяток своих книг – в Европе, в Америке и даже снова в России…
Несколько минут? Да я час уже бьюсь, пытаясь включить телеприемник – кручу десяток ручек на передней панели, заглядываю за заднюю стенку, легонько (и не очень) по нему постукиваю – телевизор молчит. «Так… – думаем, – веселое начало: оказывается, и здесь в гостиницах не всё гладко. Вот те и Америка!». Утром жалуюсь, как могу, с учетом наличного скромного английского: не работает.
Дальше происходит следующее: появляется служащий, он заметно огорчается, произносит «сорри», на всякий случай подходит к приемнику и… легонько тянет на себя ручку, которую я продолжаю демонстративно крутить во все стороны – вот, мол, ваш хвалёный сервис! Экран начинает светиться, звучит голос диктора – передают утреннюю сводку новостей.
Ну кто мог знать, что «у них» и это – «не как у нас». Теперь-то, убедившись на личном опыте, что Америка – страна не самая отсталая, мы повторяем, поднимая в очередной раз тост за эту страну: и слава Богу, что «не так»! Хотя бывает и так… А казусы, и не только с техникой, случались у нас постоянно первые дни, даже месяцы.
Вот, например, знакомый, оказавшись в 76-м году единственным приглашенным в аризонский Финикс, утром в снятой для него квартирке пытается включить газовую плиту, чтобы зажарить себе первую американскую яичницу…
Не успев поднести спичку к конфорке, он отдергивает в ужасе руку: вспыхивает огонь, сам! Пожар!.. Спустившись на первый этаж в квартиру управляющего домом, просит того немедленно подняться к нему. Здесь он, заикаясь, пытается объяснить: «Глядите, глядите, look! – сейчас будем гореть!».
Поворачивает ручку, огонь вспыхивает – look!
Наконец, управляющий начинает понимать, в чем дело. Потом он долго-долго смеется, втолковывая новому жильцу, как работает газовая плита в Америке. Может быть, когда-нибудь собрание на эту тему веселых рассказов появится на прилавках книжных магазинов. Может быть, – но то, что без нашей помощи, это точно. Это сейчас смешно, а тогда…
Вот и нам с сыном совершенно не смешно, когда по пути из Хьюстона на пересадке в Далласе мы пытаемся найти дорогу к терминалу, откуда через полчаса наш самолет вылетает в Лос-Анджелес. Кто знает Далласский аэропорт с его терминалами – между ними ходят поезда, вроде метро, – поймет наше смятение…
Английский, каким мы располагаем к исходу первого американского месяца, уже позволяет задать вопрос «как, куда» – но ведь надо еще понять что тебе отвечают. Негр-носильщик, проезжающий на электротележке по одному из бессчетных переходов, где мы блуждаем, останавливается и пытается понять, о чем его спрашивают, а потом и объяснить, в каком направлении нам следует торопиться.
Убедившись же, что его разъяснения не вполне доступны нашему пониманию, он переходит на испанский. Тут мы уже вообще перестаем что-либо понимать. Проходит время, пока до него доходит, что мы не из Мексики – выходцы оттуда, даже прожив в Америке годы, могут вообще не говорить по-английски – что сплошь и рядом.
– О-о-о, фром Раша! – его это почему-то ужасно вдохновляет. – У нас нет переводчиков с русского, – хохочет негр, я протягиваю ему наши билеты, взглянув на часы, он, не переставая смеяться, подхватывает чемодан, из которого, собственно, и состоит весь наш груз, забрасывает его на тележку-платформу, нас ставит рядом. К самолету мы успеваем в самые последние минуты посадки. Дай ему Господь здоровья – ведь мы могли бы и по сей день плутать по лабиринтам Далласского аэропорта – и тогда не было бы этой книги. И вообще многого бы не было…
Пока же расхожей фразой становится: «Да землю буду копать, полы мыть буду!». Это рассуждает владелец диплома мединститута – впустили бы лишь, приняли бы Штаты… Только потом там, в Штатах, оказывается, что он уже не хочет мыть полы. А хочет снова быть доктором. Кинооператор хочет снимать фильмы, конечно же, в Голливуде. Журналист хочет работать в газете. Биолог хочет снова смотреть в микроскоп, а не присматривать за больной старушкой, куда его поначалу направляют сотрудники местных учреждений, ведающих приемом новых эмигрантов. Ну и так далее…
А пока биолог присматривает, доктор пока моет пол в госпитале, журналист пока в ночную смену сортирует печатную продукцию – брошюрки, рекламки. Доктор всё же сдает, в конце концов, труднейшие экзамены на английском языке, он снова учится в ординатуре, теперь американской, и, наконец, открывает свой офис. Оператор снимает в Голливуде фильмы, биолог оказывается в группе ученых – претендентов на Нобелевскую – и получает ее. Но это все – потом.
О журналисте – пока умолчим…
* * *
…Гостиница совсем недалеко от аэропорта Кеннеди: наутро беженцы, они уже почти американцы, разлетаются кто куда… Куда послали. Правильнее было бы сказать «где приняли», или куда пригласили – а этих приглашений, повторим, ждут в Италии несколько тысяч человек. Кто-то будет ждать месяц-другой, а кто и полгода, как мы с сыном. Случается – и дольше, «приглашение» может и не прийти вообще – такое тоже бывает. И что тогда?Да ничего страшного – рано или поздно гостей «разбирают» сердобольные еврейские общины, о чем мы уже говорили – торонтская, мельбурнская или даже новозеландская. Реже – берлинская. Женевская и парижская – почти никогда. Так семьи моих близких друзей – братьев Шар-городских – попрощались в Риме: Алик улетел со своими в Швейцарию, Лёва – в Нью-Йорк.
Встретились всё же они в Женеве – правда, спустя годы… Лёва там и ныне, о чем рассказ будет дальше. Алика уже нет – скончался в Америке после неудачной операции на сердце, а до этого братья успели издать десяток своих книг – в Европе, в Америке и даже снова в России…
* * *
Итак – первая американская ночь. Поздний ужин – здесь же, в гостинице. Накрыты столы, кажется, в каких-то служебных или даже подсобных помещениях, но, несмотря на поздний час, кормили сытно – стандартный набор: суп, второе, чай с булкой – и по номерам. Завтра ранний подъем. В углу комнаты на тумбочке телевизор. Господи, какой тут сон! – американское же телевидение – хоть несколько минут, хоть просто взглянуть, увидеть что-нибудь по какому-нибудь из десятков каналов (так нам говорили), настоящую американскую передачу.Несколько минут? Да я час уже бьюсь, пытаясь включить телеприемник – кручу десяток ручек на передней панели, заглядываю за заднюю стенку, легонько (и не очень) по нему постукиваю – телевизор молчит. «Так… – думаем, – веселое начало: оказывается, и здесь в гостиницах не всё гладко. Вот те и Америка!». Утром жалуюсь, как могу, с учетом наличного скромного английского: не работает.
Дальше происходит следующее: появляется служащий, он заметно огорчается, произносит «сорри», на всякий случай подходит к приемнику и… легонько тянет на себя ручку, которую я продолжаю демонстративно крутить во все стороны – вот, мол, ваш хвалёный сервис! Экран начинает светиться, звучит голос диктора – передают утреннюю сводку новостей.
Ну кто мог знать, что «у них» и это – «не как у нас». Теперь-то, убедившись на личном опыте, что Америка – страна не самая отсталая, мы повторяем, поднимая в очередной раз тост за эту страну: и слава Богу, что «не так»! Хотя бывает и так… А казусы, и не только с техникой, случались у нас постоянно первые дни, даже месяцы.
Вот, например, знакомый, оказавшись в 76-м году единственным приглашенным в аризонский Финикс, утром в снятой для него квартирке пытается включить газовую плиту, чтобы зажарить себе первую американскую яичницу…
Не успев поднести спичку к конфорке, он отдергивает в ужасе руку: вспыхивает огонь, сам! Пожар!.. Спустившись на первый этаж в квартиру управляющего домом, просит того немедленно подняться к нему. Здесь он, заикаясь, пытается объяснить: «Глядите, глядите, look! – сейчас будем гореть!».
Поворачивает ручку, огонь вспыхивает – look!
Наконец, управляющий начинает понимать, в чем дело. Потом он долго-долго смеется, втолковывая новому жильцу, как работает газовая плита в Америке. Может быть, когда-нибудь собрание на эту тему веселых рассказов появится на прилавках книжных магазинов. Может быть, – но то, что без нашей помощи, это точно. Это сейчас смешно, а тогда…
Вот и нам с сыном совершенно не смешно, когда по пути из Хьюстона на пересадке в Далласе мы пытаемся найти дорогу к терминалу, откуда через полчаса наш самолет вылетает в Лос-Анджелес. Кто знает Далласский аэропорт с его терминалами – между ними ходят поезда, вроде метро, – поймет наше смятение…
Английский, каким мы располагаем к исходу первого американского месяца, уже позволяет задать вопрос «как, куда» – но ведь надо еще понять что тебе отвечают. Негр-носильщик, проезжающий на электротележке по одному из бессчетных переходов, где мы блуждаем, останавливается и пытается понять, о чем его спрашивают, а потом и объяснить, в каком направлении нам следует торопиться.
Убедившись же, что его разъяснения не вполне доступны нашему пониманию, он переходит на испанский. Тут мы уже вообще перестаем что-либо понимать. Проходит время, пока до него доходит, что мы не из Мексики – выходцы оттуда, даже прожив в Америке годы, могут вообще не говорить по-английски – что сплошь и рядом.
– О-о-о, фром Раша! – его это почему-то ужасно вдохновляет. – У нас нет переводчиков с русского, – хохочет негр, я протягиваю ему наши билеты, взглянув на часы, он, не переставая смеяться, подхватывает чемодан, из которого, собственно, и состоит весь наш груз, забрасывает его на тележку-платформу, нас ставит рядом. К самолету мы успеваем в самые последние минуты посадки. Дай ему Господь здоровья – ведь мы могли бы и по сей день плутать по лабиринтам Далласского аэропорта – и тогда не было бы этой книги. И вообще многого бы не было…
Глава 3
Калифорния: штат апельсинов и эмигрантов…
С первых шагов в Техасе, едва ступив на землю Хьюстона, вы знаете – это не то место, где хотелось бы жить. Даже совсем не то. Вы даже не сразу понимаете, что это всё ещё планета Земля и что не на другую, ближнюю к Солнцу, вас доставил из Нью-Йорка «Боинг»: обжигающе удушливый, густой, наполненный почти на ощупь вязкой влагой воздух, – это встречает нас великий, богатый и щедрый по-американски штат Техас. Но ведь не разгар лета, сентябрь уже! А что здесь – в июле?
Не понимают, однако, ваши гостеприимные хозяева из местной еврейской федерации: почему уже на второй неделе ты просишь их занять вам триста долларов, или просто купить билеты до Лос-Анджелеса – туда зовет московский приятель Валера.
– Слушайте, – говорят они тебе, и ты почти понимаешь их английский (техасский!), – мы сняли для вас квартиру, три месяца вам не нужно за нее платить… может, и дольше. С первого дня ваш холодильник полон еды, в шкафу посуда, две кровати застелены чистым бельем, во дворе вашего дома – бассейн, так ведь?
– Всё так, – отвечаешь, – спасибо. Большое.
– И чего же вам не хватает?..
– Трехсот долларов на билеты в Лос-Анджелес, – смущенно повторяешь, правда ведь, неловко просить денег. – Да я верну их обязательно, сразу, как только начну работать!
– Слушайте, поймите же, наконец: вы же в Америке! У вас нет работы, нет медицинской страховки! В Калифорнии вас никто не ждет! Вы там пропадете. Да и английский ваш слабоват – здесь-то вы им быстрее овладеете.
Этот аргумент тебе становится понятен, когда через пару дней раздается стук в дверь:
– Хай! Я ваша учительница английского языка.
Наверное, при других обстоятельствах ты бы не нашел в себе решимости отказаться от помощи этой рослой, миловидной брюнетки, – настоящей американки! Тем более, что при первой же вашей беседе она дала понять, что не замужем… пока. Эта беседа так и остается единственной, потому что на другой день ты повторяешь просьбу: нам бы билеты… пожалуйста.
Тебя по-прежнему не понимают – ну как объяснить этим милым, гостеприимным людям: здесь, в Хьюстоне, нет и пяти семей, где говорили бы по-русски, тебе просто нечего делать! И как передать им вопль твоего сына, прозвучавший накануне вечером в вашем «апартменте», когда вы готовились ко сну:
– Папа, смотри! Таракан!! Еще!!! И здесь!!! И там, на стене!!! Эти монстровидные техасские существа здесь невыводимы, объяснили вам потом: климат, как специально для них – влажно, жарко.
Так и случается, что к исходу третьей недели американской жизни вас встречают в лос-анджелесском аэропорту – нет, не Валера, зазвавший вас с сыном сюда, – а его друзья, семейная пара из «старой» русской эмиграции. С ними он и сам познакомился не так давно, на церковной службе. И подружился, вскоре эта дружба и на вас распространилась. Ведь правда, замечательные были люди – Мария Матвеевна, ей и тогда было уже хорошо за семьдесят, мужу её Николаю – 50 с немногим, казалось. Его и звали все – Коля.
Фамилию они носили его – Йорк, конечно же, получилась она из переиначенной Колиной – Юрьев: не все недавние совподданные из числа перемещенных лиц, т. е. при разных обстоятельствах побывавших «под немцами» (если не с ними), решались сохранить в Штатах своё подлинное имя, и причины тому бывали основательные. А Марию Матвеевну называли – только полностью, добавляя отчество, даже и земляки по шанхайской эмиграции, откуда все они перебрались в Штаты.
Валера – он за год жизни в Штатах перепробовал множество работ, даже машинами пытался торговать у фордовского дилера, проявлял микрофильмы в лаборатории и, ошиваясь, как всегда, у дверей голливудских киностудий в поисках хоть какой-нибудь работы, совершенно неожиданно ее получил: кто-то из технарей, занятых на обработке плёнки, не вышел вечером на работу. А Валера – вышел! – благо подвернулась кому-то под руку его анкета: Ленинградский институт киноинженеров, ЛИКИ всё же… Вышел впервые – в ту самую ночь, когда вы прилетали.
Видите: «какой-нибудь»… «кто-то»… «кому-то»… – много, очень много неопределенностей в вашей новой жизни – вы это понимали почти сразу. А пока пристраиваетесь с сыном на матрацах, занятых Валерой у владельца дома – он живет здесь же, по соседству. С утра ты выходишь в город – надо что-то соображать насчет работы: деньги вот-вот кончатся. Хотя некоторое время будет приходить пособие из ХИАСа, возвратное – его беженцы должны вернуть благотворителям. И обычно возвращают. Хотя, бывает, и нет. Ты – да, едва начав работать. Но это – потом. А пока…
Итак, год 76-й, бульвар Сансет. Бульвар знаменит не только одноименным фильмом – здесь существует знаменитый променад. Вот клиент подбирает шлюху (или двух сразу, что не редкость), он не вылезает из автомобиля: опустив стекло, манит пальцем стоящую на панели негритянку. О, её фигура способна вызвать зависть балерины высшего класса – что становится заметно, когда она склоняется к открытому окошку… короткий торг, открывается задняя дверца, машина откатывает, часто просто за ближайший угол. Здесь все и происходит – в самой машине, на заднем сиденье, или рядом, в мотельчике, где за гроши всегда найдется комната на полчаса-час. Правильнее сказать – происходило: к исходу восьмидесятых очистили бульвар, хотя мотельчики стоят те же, сюда приезжают из других кварталов и даже районов города. Так что не торопитесь сюда, любители экзотики, поздно…
Но ведь здесь же, на Сансете, почему-то множество вывесок небольших печатных и копировальных мастерских. Они, и только, уж поверьте, побуждают тебя здесь регулярно появляться – ну, а куда с твоей профессией еще соваться поначалу? Для местной общины вы ведь, и правда, не подарок, вас здесь не ждали – в Лос-Анджелес и без вас стремятся из Рима советские беженцы – и вот их-то, уже приглашенных, в первую очередь должно принять, помочь… А что делать с незваными? Сотрудников местной общины несколько успокаивает ваша первая встреча: всё, что ты у них просишь, – медицинское обслуживание для сына. Только.
Вот и ходишь теперь по улицам и – честное слово! – по-настоящему ломаешь высокий каблук: туфли куплены в Италии, они остроносые, модные (старые, московские, похоронены в римском мусорном баке). Так, прихрамывая, и заходишь в двери под вывеской “PRINTING” – «Печатная», или что-то схожее. Никто не отказывает, дружелюбно улыбаются – «О, рашэн – как интересно! Оставьте телефон, мы вам непременно позвоним… когда потребуется». До сих пор звонят…
А еще ты рассылаешь свои «анкеты-резюме», выполненные на английском (это отчасти с помощью местной общины) – здесь Валера тебе содействует в полной мере, он с утра приносит газеты с объявлениями «требуется»: помаленьку ему становится тесно с вами. А, может, просто опасается, что заживётесь. Ну да – он молод и холост, на что ему постояльцы. Да еще бесплатные.
Так… Что-то надо делать, деньги на исходе. Отстояв, даже отсидев, положенное в очереди, – скамьи, много стульев, хватает на всех – ты на бирже труда, здесь ты тоже по совету Валеры; народу не так уж много, что явно вопреки легендам советской прессы, – подходишь к столу. За ним восседает невероятных, ну просто нереальных размеров негритянка. Она приветливо интересуется – какая у тебя профессия? И что ты вообще умеешь? Оказалось, что ты знаком с фотографией. Полистав стопку лежащих перед ней бумаг с запросами от учреждений, принимающих новых сотрудников, – до компьютеров здесь еще остается лет 10–15… – вот! – выуживает она листок из стопки.
И уже через пару дней пытаешься понять, зачем ты здесь – в мастерской, где на ручных станочках переносят рисунки с шелковых трафаретов на виниловые сумочки, на майки… Оказалось, хозяин, молодой и прогрессивный, мечтает все процессы осовременить. И, конечно, сделать их дешевле. Вот, говорит: здесь один русский художник до вас купил эти штуки, так он сразу почти уволился, что с ними делать? И вскоре ты показываешь мексиканке – их здесь несколько, молодых, смешливых женщин – как превратить фотоувеличитель в репродукционное устройство: вот фотокамера, она крепится на окуляр, вот боковые осветители экрана – бац! – пленка в проявке, теперь можно через тот же увеличитель проецировать рисунок на будущую печатную формочку.
Всё. Так ведь и правда – всё: к исходу первого месяца Валера достает из почтового ящика – твоя корреспонденция пока продолжает приходить по его адресу – конверт: это приглашение тебе на беседу в издательство. Трудно поверить – в американское! Мексиканки уже все умеют без твоей помощи – уходишь оттуда с чистой совестью.
Забавно: много лет спустя выяснилось, что этим русским художником был Лёва Мороз, твой нынешний близкий приятель. И выяснилось это как-то случайно, кажется, за общим застольем. Да, сейчас – забавно. А Лёва в свое время, чуть раньше тебя, получил здесь свою порцию хлопот по обустройству жизни, которую надо было начинать заново. В его случае это прозвучит – разверни чистый лист бумаги. Или холст – не грунтованный, просто кусок материи. И рисуй… Нарисовал – и ведь совершенно замечательную картину: у него свои мастерские, может быть, даже лучшие в Штатах, тиражировать здесь свои работы дано не всякому художнику, даже знаменитому. Лёва сам их выбирает. Так-то…
Наверное, стоит остановиться чуть подробнее на описании этого периода. Не биография же пишется, в конце концов, хоть местами получается похоже. И всё же, снова – о тебе.
Надо ли рассказывать, как с привезенной фотокамерой «Киев» (по тем временам – достижением советской промышленности «на уровне мировых стандартов», благо что вывезены из побежденной Германии оптические заводы Цейсса) ты ходишь по дворам «русского» района города? Здесь кучно селятся эмигранты из Советского Союза – и, стало быть, должна быть клиентура. Да и правда: плохо ли, оперевшись на сияющий под калифорнийским солнцем капот новенького «Шевроле» (машина – соседская, да кто там узнает…), позировать на фото, которое пошлётся родным в Черновцы! Или не пошлется…
– Нэ… я плохо получился, нэ бэру! – А как ему получиться «хорошо», когда четыре подбородка и свисающее над ремнем брюхо в сочетании с багрово-синюшными щеками не способна спрятать самая замечательная оптика! Даже, наоборот, – выявляет оптика, и подчеркивает всё, на что в жизни внимание не всегда обратишь. «Взять бы, – думаешь, – тебя за твоё мясистое ухо, подтащить к зеркалу – любуйся, красавец, какой ты есть!»
Дома пленка вместе с отпечатками отправляется в мусор, там теперь они – денежки за пленку, за печать в лаборатории… И твоё время – тоже там, вместе с надеждой на приработок к ночной работе. Хорошо, если из пяти двое удовлетворятся твоей продукцией. Бывало – и никто. Привыкаешь ты в эмиграции помаленьку к этим фигурам. А то ведь не знал, что они существуют. То есть, может, знал, догадывался, а вот самому встретиться – не довелось. Да…
Теперь довелось: солнечная Калифорния особо притягательна для южан – одесситы, киевляне составляют здесь большую часть быстро растущей числом общины эмигрантов из СССР, москвичей совсем немного, ленинградцев еще меньше. Кто-то уже неплохо зарабатывает, кто-то – на пособии от общины, потом и от государства – пока, а то и навсегда. Однако на столах у всех красная икра, закуска это рядовая – американцы «рыбьи яйца» не едят, поэтому стоит она здесь совсем недорого.
А какие тосты можно порой услышать в застольях!
– Да что ты мне такое говоришь – твой следователь козел, вот и всё! Вот мой следователь был человек – это да!
Забавно? Ладно, переходим к другой теме.
Итак, теперь ты работаешь в издательской фирме. Сама фирма в Лондоне, в Лос-Анджелесе, и не только здесь – «Даймонд Интернейшенэл корпорэйшн» – звучит-то как – «интернейшенэл»! У фирмы своя типография, и эта работа нашлась по газетному объявлению, представьте себе! Вспомним: послал анкетку – и Валера сообщает: тебе звонили, потом и конверт передает – приглашают на беседу. Он тщательно инструктирует, что надеть, как причесаться, как себя вести – важна каждая мелочь! Очень, очень он заинтересован в твоём скорейшем трудоустройстве!
Ничего обидного, всё правильно – пора снимать свое жильё.
И опять – матрацы на полу, у сына свой, у тебя свой, здорово! Обживетесь еще! Обжились, пусть не сразу – даже пишущую машинку купили. Английскую – зачем, вряд ли сам понимаешь, наверное, профессиональное – как же без пишущей машинки! Прихваченная с собой из Москвы пока путешествует в «медленном» багаже морем, вместе с книгами, а больше в нём ничего и нет. Эта куплена на «гараж-сейле» – француженка, не очень владеющая английским, как и ты, переезжает, избавляется от ненужного хлама.
Практичный Валера предупреждал – у самих хозяев товара, не торгуясь, ничего не покупать, еда в супермаркете – другое дело, там цены твёрдые. Ваш торг в переводе с английского, которым владели вы примерно одинаково, звучит примерно так. Ты: «Сколько стоит?». Она: «Пять долларов». Ты: «Нет, шесть!». Она: «Нет – четыре». Ты: «Хорошо, даю семь!». Она: «Три!». Ты – «Даю восемь!».
И так – пока ты (покупатель!) не поднял цену до десяти долларов. Присутствующий при этом сын посматривает на тебя с сомнением, прислушивается к торгу в пол-уха, его больше занимает витрина велосипедного магазина. В конце концов, француженка, понимая, с кем имеет дело, повторяет начальное – «Пять!». На том вы и сходитесь, и улыбаясь, довольные друг другом, расстаетесь.
Сын пока приглядывается к новому велосипеду, но и примеряется уже к твоему хорошо подержанному «Опелю», – ваша первая американская машина оказалась немецкого происхождения. Спустя несколько лет и сын сел на свою первую. Ему везет куда больше: где-то в негритянском районе города вы приобретаете спортивный «Понтиак-Трансам». У машины открывается брезентовый верх, у нее двигатель с турбиной! Сегодня – это был бы антик, бесценный, но и тогда, убоявшись расхода бензина, спустя год, вы продали ее – уже вдвое дороже купленного.
Появляется у вас, наконец, и новая русская пишущая машинка (теперь их и здесь можно купить: конъюнктура сложилась, вон сколько «русских» понаехало), следом за ней – ты начинаешь листок «Обозрение». Сначала это четыре странички тетрадного формата – ты и сейчас сохраняешь этот выпуск. Его твой новый товарищ, дай Бог ему здоровья и сил еще на много лет, показывает издателю местной американской газеты Блейзеру, – и вскоре «Обозрение» становится частью издания Фила. Ты пока сам пишешь статьи, сам их набираешь на пишущей машинке, сам выклеиваешь полосы – и так следующие два года…
А ещё у Фила своя телепрограмма, своя радиопередача, – теперь ты и там получаешь время: на радио это ежедневные 10 минут – пленки ты наговариваешь дома, потом отвозишь их в редакцию. Телепередачи с твоим участием происходят от случая к случаю: одну из них ты проводишь с сенатором Генри Джексоном – это он автор поправки к американскому закону, принятой Конгрессом, и это он подвиг Кремль открыть эмиграцию евреев, прежде всего, из СССР. Сначала – приоткрыть: ты и сам оказался в первых нескольких тысячах оставивших страну…
Огонь и вода. Засуха. Долго нет дождей, мелеют водоёмы. Запасы воды в Южной Калифорнии близки к критической нижней точке отсчета. “Граждане, экономьте воду!” – это призыв муниципальных служб. Воду покупают по ценам невероятно высоким в других штатах. «Кризис, граждане!» – и граждане экономят воду: на кухнях, в душевых кабинах, реже поливают цветы во двориках, и даже фикусы в домашних горшках – того и гляди засохнут…
Не всем, однако, пришлось в эти дни менять жизненный уклад. Помню, минувшим летом, в самый разгар засухи, живущий в Санта-Барбаре приятель показывал мне угодья в полутора-двух милях от своего не бедного дома – с подземным гаражом, в котором мирно покоятся “Мерседес”, спортивный “Ягуар” и… ладно, не стану продолжать, вроде всё ясно. Так вот: по-настоящему роскошная, даже уникальная растительность в саду моего приятеля, составленная из самых экзотических представителей калифорнийской флоры, кажется, оказалась обречена – для ее полива не хватало воды… Когда он говорил это, я действительно видел в его глазах слезы. И это было не просто чувство собственника, теряющего принадлежащее ему нечто. Как и, наверное, не просто зависть побудила его комментировать журчание, издаваемое сотнями разбрызгивателей на аккуратно подстриженном зеленом поле, примыкающем к дому его соседа:
– Там-то все выживет: воду в цистернах привозят – за много миль… Но ведь – 30 тысяч долларов…
– В год? – с уважением уточнил я.
– В месяц!
Так что все же – да здравствует капитализм, спаситель калифорнийской флоры! Ну, хотя бы ее части…
Выскочив из спальни, перепрыгивая через опрокинувшиеся стулья, я вбежал в комнату к маме: она, невозмутимо оставаясь в постели, возмущенно произнесла:
– Саша, когда это кончится?!
Что, мол, за безобразие? Полураздетые, мы вскочили в машину и рванули к дому на недальней улице, где сын снимал квартиру. Его жена Ира, закутанная в одеяло, и сын с новорожденной дочкой на руках стояли на улице в толпе соседей по дому. И так было по всему городу.
Да, за радость, даже за счастье жить в благословенной Калифорнии приходится иногда платить. И страхом – тоже.
Вот она – пора, десятилетие спустя.
Сменяются на экране телевизора кадры хроники: разграбленные жилые дома, зияющие провалами витрины магазинов и ресторанов – они разбиты не чудовищным разгулом стихии, обрушившей на побережье мириады тонн воды, – но самими людьми. Людьми ли? Сохраняют ли эти, громящие соседское жильё, человеческий облик?
Газеты, телекомментаторы политически корректно избегают этой темы. Мутация дармоедов – поколение за поколением – неминуема. Тогда был Лос-Анджелес.
И вот теперь – Новый Орлеан. Эти…
Обыватели последовали его примеру. Разделенные на отряды… они разом во всех пунктах начали работу разрушения… Пыль… затмила солнечный свет… От зари до зари люди неутомимо преследовали задачу разрушения собственных жилищ…” (Н.Салтыков-Щедрин. “История города Глупова”).
Год 1992-й, май. К утру над городом повисли черные облака. Столбы маслянистого дыма упирались в них клубящимися кронами: основания их, обозначив собою линию горизонта, сливались с едва различимыми силуэтами далеких строений. Там, в десятке-другом миль, догорали подожженные минувшей ночью дома.
Не понимают, однако, ваши гостеприимные хозяева из местной еврейской федерации: почему уже на второй неделе ты просишь их занять вам триста долларов, или просто купить билеты до Лос-Анджелеса – туда зовет московский приятель Валера.
– Слушайте, – говорят они тебе, и ты почти понимаешь их английский (техасский!), – мы сняли для вас квартиру, три месяца вам не нужно за нее платить… может, и дольше. С первого дня ваш холодильник полон еды, в шкафу посуда, две кровати застелены чистым бельем, во дворе вашего дома – бассейн, так ведь?
– Всё так, – отвечаешь, – спасибо. Большое.
– И чего же вам не хватает?..
– Трехсот долларов на билеты в Лос-Анджелес, – смущенно повторяешь, правда ведь, неловко просить денег. – Да я верну их обязательно, сразу, как только начну работать!
– Слушайте, поймите же, наконец: вы же в Америке! У вас нет работы, нет медицинской страховки! В Калифорнии вас никто не ждет! Вы там пропадете. Да и английский ваш слабоват – здесь-то вы им быстрее овладеете.
Этот аргумент тебе становится понятен, когда через пару дней раздается стук в дверь:
– Хай! Я ваша учительница английского языка.
Наверное, при других обстоятельствах ты бы не нашел в себе решимости отказаться от помощи этой рослой, миловидной брюнетки, – настоящей американки! Тем более, что при первой же вашей беседе она дала понять, что не замужем… пока. Эта беседа так и остается единственной, потому что на другой день ты повторяешь просьбу: нам бы билеты… пожалуйста.
Тебя по-прежнему не понимают – ну как объяснить этим милым, гостеприимным людям: здесь, в Хьюстоне, нет и пяти семей, где говорили бы по-русски, тебе просто нечего делать! И как передать им вопль твоего сына, прозвучавший накануне вечером в вашем «апартменте», когда вы готовились ко сну:
– Папа, смотри! Таракан!! Еще!!! И здесь!!! И там, на стене!!! Эти монстровидные техасские существа здесь невыводимы, объяснили вам потом: климат, как специально для них – влажно, жарко.
Так и случается, что к исходу третьей недели американской жизни вас встречают в лос-анджелесском аэропорту – нет, не Валера, зазвавший вас с сыном сюда, – а его друзья, семейная пара из «старой» русской эмиграции. С ними он и сам познакомился не так давно, на церковной службе. И подружился, вскоре эта дружба и на вас распространилась. Ведь правда, замечательные были люди – Мария Матвеевна, ей и тогда было уже хорошо за семьдесят, мужу её Николаю – 50 с немногим, казалось. Его и звали все – Коля.
Фамилию они носили его – Йорк, конечно же, получилась она из переиначенной Колиной – Юрьев: не все недавние совподданные из числа перемещенных лиц, т. е. при разных обстоятельствах побывавших «под немцами» (если не с ними), решались сохранить в Штатах своё подлинное имя, и причины тому бывали основательные. А Марию Матвеевну называли – только полностью, добавляя отчество, даже и земляки по шанхайской эмиграции, откуда все они перебрались в Штаты.
Валера – он за год жизни в Штатах перепробовал множество работ, даже машинами пытался торговать у фордовского дилера, проявлял микрофильмы в лаборатории и, ошиваясь, как всегда, у дверей голливудских киностудий в поисках хоть какой-нибудь работы, совершенно неожиданно ее получил: кто-то из технарей, занятых на обработке плёнки, не вышел вечером на работу. А Валера – вышел! – благо подвернулась кому-то под руку его анкета: Ленинградский институт киноинженеров, ЛИКИ всё же… Вышел впервые – в ту самую ночь, когда вы прилетали.
Видите: «какой-нибудь»… «кто-то»… «кому-то»… – много, очень много неопределенностей в вашей новой жизни – вы это понимали почти сразу. А пока пристраиваетесь с сыном на матрацах, занятых Валерой у владельца дома – он живет здесь же, по соседству. С утра ты выходишь в город – надо что-то соображать насчет работы: деньги вот-вот кончатся. Хотя некоторое время будет приходить пособие из ХИАСа, возвратное – его беженцы должны вернуть благотворителям. И обычно возвращают. Хотя, бывает, и нет. Ты – да, едва начав работать. Но это – потом. А пока…
Итак, год 76-й, бульвар Сансет. Бульвар знаменит не только одноименным фильмом – здесь существует знаменитый променад. Вот клиент подбирает шлюху (или двух сразу, что не редкость), он не вылезает из автомобиля: опустив стекло, манит пальцем стоящую на панели негритянку. О, её фигура способна вызвать зависть балерины высшего класса – что становится заметно, когда она склоняется к открытому окошку… короткий торг, открывается задняя дверца, машина откатывает, часто просто за ближайший угол. Здесь все и происходит – в самой машине, на заднем сиденье, или рядом, в мотельчике, где за гроши всегда найдется комната на полчаса-час. Правильнее сказать – происходило: к исходу восьмидесятых очистили бульвар, хотя мотельчики стоят те же, сюда приезжают из других кварталов и даже районов города. Так что не торопитесь сюда, любители экзотики, поздно…
Но ведь здесь же, на Сансете, почему-то множество вывесок небольших печатных и копировальных мастерских. Они, и только, уж поверьте, побуждают тебя здесь регулярно появляться – ну, а куда с твоей профессией еще соваться поначалу? Для местной общины вы ведь, и правда, не подарок, вас здесь не ждали – в Лос-Анджелес и без вас стремятся из Рима советские беженцы – и вот их-то, уже приглашенных, в первую очередь должно принять, помочь… А что делать с незваными? Сотрудников местной общины несколько успокаивает ваша первая встреча: всё, что ты у них просишь, – медицинское обслуживание для сына. Только.
Вот и ходишь теперь по улицам и – честное слово! – по-настоящему ломаешь высокий каблук: туфли куплены в Италии, они остроносые, модные (старые, московские, похоронены в римском мусорном баке). Так, прихрамывая, и заходишь в двери под вывеской “PRINTING” – «Печатная», или что-то схожее. Никто не отказывает, дружелюбно улыбаются – «О, рашэн – как интересно! Оставьте телефон, мы вам непременно позвоним… когда потребуется». До сих пор звонят…
А еще ты рассылаешь свои «анкеты-резюме», выполненные на английском (это отчасти с помощью местной общины) – здесь Валера тебе содействует в полной мере, он с утра приносит газеты с объявлениями «требуется»: помаленьку ему становится тесно с вами. А, может, просто опасается, что заживётесь. Ну да – он молод и холост, на что ему постояльцы. Да еще бесплатные.
Так… Что-то надо делать, деньги на исходе. Отстояв, даже отсидев, положенное в очереди, – скамьи, много стульев, хватает на всех – ты на бирже труда, здесь ты тоже по совету Валеры; народу не так уж много, что явно вопреки легендам советской прессы, – подходишь к столу. За ним восседает невероятных, ну просто нереальных размеров негритянка. Она приветливо интересуется – какая у тебя профессия? И что ты вообще умеешь? Оказалось, что ты знаком с фотографией. Полистав стопку лежащих перед ней бумаг с запросами от учреждений, принимающих новых сотрудников, – до компьютеров здесь еще остается лет 10–15… – вот! – выуживает она листок из стопки.
И уже через пару дней пытаешься понять, зачем ты здесь – в мастерской, где на ручных станочках переносят рисунки с шелковых трафаретов на виниловые сумочки, на майки… Оказалось, хозяин, молодой и прогрессивный, мечтает все процессы осовременить. И, конечно, сделать их дешевле. Вот, говорит: здесь один русский художник до вас купил эти штуки, так он сразу почти уволился, что с ними делать? И вскоре ты показываешь мексиканке – их здесь несколько, молодых, смешливых женщин – как превратить фотоувеличитель в репродукционное устройство: вот фотокамера, она крепится на окуляр, вот боковые осветители экрана – бац! – пленка в проявке, теперь можно через тот же увеличитель проецировать рисунок на будущую печатную формочку.
Всё. Так ведь и правда – всё: к исходу первого месяца Валера достает из почтового ящика – твоя корреспонденция пока продолжает приходить по его адресу – конверт: это приглашение тебе на беседу в издательство. Трудно поверить – в американское! Мексиканки уже все умеют без твоей помощи – уходишь оттуда с чистой совестью.
Забавно: много лет спустя выяснилось, что этим русским художником был Лёва Мороз, твой нынешний близкий приятель. И выяснилось это как-то случайно, кажется, за общим застольем. Да, сейчас – забавно. А Лёва в свое время, чуть раньше тебя, получил здесь свою порцию хлопот по обустройству жизни, которую надо было начинать заново. В его случае это прозвучит – разверни чистый лист бумаги. Или холст – не грунтованный, просто кусок материи. И рисуй… Нарисовал – и ведь совершенно замечательную картину: у него свои мастерские, может быть, даже лучшие в Штатах, тиражировать здесь свои работы дано не всякому художнику, даже знаменитому. Лёва сам их выбирает. Так-то…
Наверное, стоит остановиться чуть подробнее на описании этого периода. Не биография же пишется, в конце концов, хоть местами получается похоже. И всё же, снова – о тебе.
Надо ли рассказывать, как с привезенной фотокамерой «Киев» (по тем временам – достижением советской промышленности «на уровне мировых стандартов», благо что вывезены из побежденной Германии оптические заводы Цейсса) ты ходишь по дворам «русского» района города? Здесь кучно селятся эмигранты из Советского Союза – и, стало быть, должна быть клиентура. Да и правда: плохо ли, оперевшись на сияющий под калифорнийским солнцем капот новенького «Шевроле» (машина – соседская, да кто там узнает…), позировать на фото, которое пошлётся родным в Черновцы! Или не пошлется…
– Нэ… я плохо получился, нэ бэру! – А как ему получиться «хорошо», когда четыре подбородка и свисающее над ремнем брюхо в сочетании с багрово-синюшными щеками не способна спрятать самая замечательная оптика! Даже, наоборот, – выявляет оптика, и подчеркивает всё, на что в жизни внимание не всегда обратишь. «Взять бы, – думаешь, – тебя за твоё мясистое ухо, подтащить к зеркалу – любуйся, красавец, какой ты есть!»
Дома пленка вместе с отпечатками отправляется в мусор, там теперь они – денежки за пленку, за печать в лаборатории… И твоё время – тоже там, вместе с надеждой на приработок к ночной работе. Хорошо, если из пяти двое удовлетворятся твоей продукцией. Бывало – и никто. Привыкаешь ты в эмиграции помаленьку к этим фигурам. А то ведь не знал, что они существуют. То есть, может, знал, догадывался, а вот самому встретиться – не довелось. Да…
Теперь довелось: солнечная Калифорния особо притягательна для южан – одесситы, киевляне составляют здесь большую часть быстро растущей числом общины эмигрантов из СССР, москвичей совсем немного, ленинградцев еще меньше. Кто-то уже неплохо зарабатывает, кто-то – на пособии от общины, потом и от государства – пока, а то и навсегда. Однако на столах у всех красная икра, закуска это рядовая – американцы «рыбьи яйца» не едят, поэтому стоит она здесь совсем недорого.
А какие тосты можно порой услышать в застольях!
– Да что ты мне такое говоришь – твой следователь козел, вот и всё! Вот мой следователь был человек – это да!
Забавно? Ладно, переходим к другой теме.
Итак, теперь ты работаешь в издательской фирме. Сама фирма в Лондоне, в Лос-Анджелесе, и не только здесь – «Даймонд Интернейшенэл корпорэйшн» – звучит-то как – «интернейшенэл»! У фирмы своя типография, и эта работа нашлась по газетному объявлению, представьте себе! Вспомним: послал анкетку – и Валера сообщает: тебе звонили, потом и конверт передает – приглашают на беседу. Он тщательно инструктирует, что надеть, как причесаться, как себя вести – важна каждая мелочь! Очень, очень он заинтересован в твоём скорейшем трудоустройстве!
Ничего обидного, всё правильно – пора снимать свое жильё.
И опять – матрацы на полу, у сына свой, у тебя свой, здорово! Обживетесь еще! Обжились, пусть не сразу – даже пишущую машинку купили. Английскую – зачем, вряд ли сам понимаешь, наверное, профессиональное – как же без пишущей машинки! Прихваченная с собой из Москвы пока путешествует в «медленном» багаже морем, вместе с книгами, а больше в нём ничего и нет. Эта куплена на «гараж-сейле» – француженка, не очень владеющая английским, как и ты, переезжает, избавляется от ненужного хлама.
Практичный Валера предупреждал – у самих хозяев товара, не торгуясь, ничего не покупать, еда в супермаркете – другое дело, там цены твёрдые. Ваш торг в переводе с английского, которым владели вы примерно одинаково, звучит примерно так. Ты: «Сколько стоит?». Она: «Пять долларов». Ты: «Нет, шесть!». Она: «Нет – четыре». Ты: «Хорошо, даю семь!». Она: «Три!». Ты – «Даю восемь!».
И так – пока ты (покупатель!) не поднял цену до десяти долларов. Присутствующий при этом сын посматривает на тебя с сомнением, прислушивается к торгу в пол-уха, его больше занимает витрина велосипедного магазина. В конце концов, француженка, понимая, с кем имеет дело, повторяет начальное – «Пять!». На том вы и сходитесь, и улыбаясь, довольные друг другом, расстаетесь.
Сын пока приглядывается к новому велосипеду, но и примеряется уже к твоему хорошо подержанному «Опелю», – ваша первая американская машина оказалась немецкого происхождения. Спустя несколько лет и сын сел на свою первую. Ему везет куда больше: где-то в негритянском районе города вы приобретаете спортивный «Понтиак-Трансам». У машины открывается брезентовый верх, у нее двигатель с турбиной! Сегодня – это был бы антик, бесценный, но и тогда, убоявшись расхода бензина, спустя год, вы продали ее – уже вдвое дороже купленного.
Появляется у вас, наконец, и новая русская пишущая машинка (теперь их и здесь можно купить: конъюнктура сложилась, вон сколько «русских» понаехало), следом за ней – ты начинаешь листок «Обозрение». Сначала это четыре странички тетрадного формата – ты и сейчас сохраняешь этот выпуск. Его твой новый товарищ, дай Бог ему здоровья и сил еще на много лет, показывает издателю местной американской газеты Блейзеру, – и вскоре «Обозрение» становится частью издания Фила. Ты пока сам пишешь статьи, сам их набираешь на пишущей машинке, сам выклеиваешь полосы – и так следующие два года…
А ещё у Фила своя телепрограмма, своя радиопередача, – теперь ты и там получаешь время: на радио это ежедневные 10 минут – пленки ты наговариваешь дома, потом отвозишь их в редакцию. Телепередачи с твоим участием происходят от случая к случаю: одну из них ты проводишь с сенатором Генри Джексоном – это он автор поправки к американскому закону, принятой Конгрессом, и это он подвиг Кремль открыть эмиграцию евреев, прежде всего, из СССР. Сначала – приоткрыть: ты и сам оказался в первых нескольких тысячах оставивших страну…
Огонь и вода. Засуха. Долго нет дождей, мелеют водоёмы. Запасы воды в Южной Калифорнии близки к критической нижней точке отсчета. “Граждане, экономьте воду!” – это призыв муниципальных служб. Воду покупают по ценам невероятно высоким в других штатах. «Кризис, граждане!» – и граждане экономят воду: на кухнях, в душевых кабинах, реже поливают цветы во двориках, и даже фикусы в домашних горшках – того и гляди засохнут…
Не всем, однако, пришлось в эти дни менять жизненный уклад. Помню, минувшим летом, в самый разгар засухи, живущий в Санта-Барбаре приятель показывал мне угодья в полутора-двух милях от своего не бедного дома – с подземным гаражом, в котором мирно покоятся “Мерседес”, спортивный “Ягуар” и… ладно, не стану продолжать, вроде всё ясно. Так вот: по-настоящему роскошная, даже уникальная растительность в саду моего приятеля, составленная из самых экзотических представителей калифорнийской флоры, кажется, оказалась обречена – для ее полива не хватало воды… Когда он говорил это, я действительно видел в его глазах слезы. И это было не просто чувство собственника, теряющего принадлежащее ему нечто. Как и, наверное, не просто зависть побудила его комментировать журчание, издаваемое сотнями разбрызгивателей на аккуратно подстриженном зеленом поле, примыкающем к дому его соседа:
– Там-то все выживет: воду в цистернах привозят – за много миль… Но ведь – 30 тысяч долларов…
– В год? – с уважением уточнил я.
– В месяц!
Так что все же – да здравствует капитализм, спаситель калифорнийской флоры! Ну, хотя бы ее части…
* * *
Моя невозмутимая мама. А еще было такое – потрясение настоящее, когда под городом затряслась земля. В тот раз ночевала мама у меня – такое было часто. В это утро мы проснулись от грохота – по комнатам летали книги, посуда, телевизор вообще оказался у противоположной стены. Раздался еще толчок, сопровождаемый гулом и грохотом.Выскочив из спальни, перепрыгивая через опрокинувшиеся стулья, я вбежал в комнату к маме: она, невозмутимо оставаясь в постели, возмущенно произнесла:
– Саша, когда это кончится?!
Что, мол, за безобразие? Полураздетые, мы вскочили в машину и рванули к дому на недальней улице, где сын снимал квартиру. Его жена Ира, закутанная в одеяло, и сын с новорожденной дочкой на руках стояли на улице в толпе соседей по дому. И так было по всему городу.
Да, за радость, даже за счастье жить в благословенной Калифорнии приходится иногда платить. И страхом – тоже.
* * *
А эти заметки могли остаться в архиве автора в числе опубликованных некогда текстов, и, скорее всего, оставались бы там невостребованными до поры…Вот она – пора, десятилетие спустя.
Сменяются на экране телевизора кадры хроники: разграбленные жилые дома, зияющие провалами витрины магазинов и ресторанов – они разбиты не чудовищным разгулом стихии, обрушившей на побережье мириады тонн воды, – но самими людьми. Людьми ли? Сохраняют ли эти, громящие соседское жильё, человеческий облик?
Газеты, телекомментаторы политически корректно избегают этой темы. Мутация дармоедов – поколение за поколением – неминуема. Тогда был Лос-Анджелес.
И вот теперь – Новый Орлеан. Эти…
Итак, двое суток позора…
“…Градоначальник с топором в руке первый выбежал из своего дома и, как озаренный, бросился на городническое правление.Обыватели последовали его примеру. Разделенные на отряды… они разом во всех пунктах начали работу разрушения… Пыль… затмила солнечный свет… От зари до зари люди неутомимо преследовали задачу разрушения собственных жилищ…” (Н.Салтыков-Щедрин. “История города Глупова”).
Год 1992-й, май. К утру над городом повисли черные облака. Столбы маслянистого дыма упирались в них клубящимися кронами: основания их, обозначив собою линию горизонта, сливались с едва различимыми силуэтами далеких строений. Там, в десятке-другом миль, догорали подожженные минувшей ночью дома.