Александр Севастьянович Сердюк. Разглашению не подлежит

   – Да вроде ничего больше и не нужно, – примирительно сказала Галя. И, взглянув на подругу, спросила: – А что, может, и не пойдем? Время сэкономим, это тоже выгодно.
   – Ладно, не пойдем, – вздохнула Тося. Ей, видно, уж очень хотелось самой разведать фрицев.
   Они допили чай и стали собираться в обратный путь. Козлов в разведдонесении Дедушке подробно обрисовал положение в Дорогобуже. В конце сделал приписку: «Поскольку в моем отряде нет ни врача, ни фельдшера, а случаи простудных заболеваний имеются, товарища Вилкову оставляю у себя. Прошу санкционировать».
   После бурных словопрений Тося Сизина неохотно ушла с донесением, а Галя Вилкова осталась в отряде.
   – Зря вы ответственность на себя такую взяли, – сказала она Козлову. – Командир не простит вам.
   – Что же он, шкуру с меня спустит? – не сдавался Александр Иванович. – Ну и пусть… А людей надо лечить. Отдохните с дороги и приступайте.
   Но уже на следующий день к вечеру от Дедушки прибыл гонец. Приказ – вернуть Вилкову. Не убедила, значит, приписка…
   Настрочил рапорт, вернул гонца. Дисциплина дисциплиной, а отряду без доктора не обойтись. Пришлют – Козлов тут же отправит девушку…
   Так Галя Вилкова и осталась в отряде.
   Были они с командиром почти одногодки, самые молодые. В бою за Дорогобуж ближе узнали друг друга. И – полюбили. Теперь Галя сама не ушла бы из отряда, даже если бы и врача прислали.
   Они поженились незадолго до второго сражения за Дорогобуж, когда немцы бросили на город все, что могли…
   Дохнуло свежим предрассветным ветерком, зашелестели над болотом длинные острые листья чакана. С круглых, словно выточенных, качалок легко снимался и плыл по воздуху нежный невесомый пушок. Еще полчаса, самое большее – час, и Козлов поднимет ребят, разбудит Галю, приютившуюся у него на груди, и они опять будут пробираться сквозь этот невыносимый чакан на болото, прятаться от немцев. Сколько же это продлится? Скоро ли развязка? Помощи ждать неоткуда, она не придет. На сотни километров вокруг только фашисты, только враги. Что придумают они с рассветом? Подойдут, как вчера, к самому болоту и в течение всего дня будут наугад поливать свинцом?
   Но рассвет начинается иначе. Неподалеку от поляны часовые остановили каких-то людей, назвавшихся партизанами. Старший группы сказал часовым, что они из соединения «Дедушка». После того как их разбили под Дорогобужем, остатки отряда вот такими группами ушли в Кучерские леса. Еще вчера его люди вели неравный бой с карателями. Сквозь вражеский заслон пробились только пятнадцать человек. Многие из них ранены.
   Даже сквозь еще не растаявшую темень белели повязки – у кого на голове, у кого на руке. История, рассказанная этими людьми, казалась правдивой. К тому же часовым она живо напомнила их собственную. Пожалуй, надо вести их к командиру. Объединимся, все же веселее будет. А там, возможно, и рванем сквозь вражеское кольцо.
   Привели, доложили поднявшемуся навстречу Козлову. Все пятнадцать обступили еще отдыхавших партизан.
   – Товарищ политрук, а товарищ политрук! – окликнул Козлов лежавшего рядом партизана. Тот мгновенно вскочил, протер глаза. – Вот тут разобраться надо, вроде пополнение к нам прибыло. Говорят, из нашего соединения.
   – Свои, – вставил густой бас. – Чего тут разбираться!..
   – Подъем! – крикнул Козлов, и люди зашевелились, вставая и разбирая оружие. – А кто у вас старший? Из какого вы отряда?
   – Я за старшего! – К Козлову шагнул человек в черной кожаной куртке и военной фуражке, неумело взял под козырек. И не успел Александр Иванович подумать о том, что этот «старший» мало похож на командира, как что-то тяжелое больно обрушилось ему на голову, и золотистые звездочки закружились перед глазами. Он сразу же сообразил, что произошло. Он еще смог услышать команду человека в кожанке «Вяжи их!», быстро удаляющийся топот чьих-то ног и гулко треснувший в лесу выстрел. Потом ему стало казаться, что он проваливается куда-то, и окружавшая его темень, начавшая было редеть, опять сделалась чернильно-густой, непроницаемой.
   Александр Иванович пришел в сознание, когда все его товарищи и он сам были обезоружены и связаны. Они стояли теперь рядом с командиром, в изодранных гимнастерках, с исцарапанными в кровь лицами и заплывшими от синяков глазами исподлобья, хмуро и грозно смотрели на своих соотечественников. Как подло обманули они их в угоду немцам! По щекам Гали катились крупные, розовеющие в лучах восходящего солнца слезы – чистые, прозрачные, невысыхающие. Она не могла смириться с мыслью, что пленили партизан свои же, русские. Она ждала открытого сражения, последнего боя не на жизнь, а на смерть и не подозревала, что так неожиданно окажется в руках предателей. Нет, не хотелось ей такого конца. Никому не хотелось…
   Козлов встал, пошатываясь, обвел затуманенным взглядом своих бойцов. Не найдя среди них политрука, резко повернулся к человеку в кожанке, глухим, неузнаваемо изменившимся голосом спросил:
   – В кого стреляли?
   Тот скривил в ехидной улыбке губы:
   – В твоего комиссара. Понял?
   – У, гад! Иуда! – Козлов затрясся, рванул вверх связанные руки. – На виселицу тебя, изменник!
   Кожанка снова хихикнула:
   – Опоздал, браток, с виселицей. Придется нам с тобой поменяться местами, – полицай выпрямился, надвигаясь на связанного Козлова широкой грудью, скривил брезгливо губы. – Придумал бы я для тебя, красный командир, что-нибудь поинтереснее, расписал бы вдоль и поперек перочинным ножичком… Да жаль, приказали живого доставить. Что ж, доставим. Они в этом деле тоже неплохие мастера. Получше нашего брата расписывают…

Глава вторая

   Доставить живого… А зачем? Чтоб лично казнить? Немецкой рукой затянуть на русской шее петлю? Или еще для чего-нибудь? Получили бы, гады, удовольствие, да жаль – и связан, и кобура пуста. Пистолет ТТ в кармане у главаря. Твой пистолет.
   Русские ведут русских. Ведут, скрутив за спиной руки, окружив усиленным конвоем. Опять вражеское кольцо! Только теперь не отгородиться от него ни зарослями чакана, ни вонючей жижей. Его ощущаешь на каждом шагу. Оступился – крепкий подзатыльник. Отстал на метр – пинок сапога. И ни слова. Русские не говорят с русскими.
   Привалы редки. Первая ночевка в каком-то заброшенном сарае, под замком. И опять Козлову не до сна. Как быть? Себя ни капельки не жаль, а вот Галю, всех остальных… Молодые, добрые, хорошие… Как выручить их? Что посоветовать? Если гитлеровцы услышат, что они партизаны из соединения Дедушки, – не уцелеть никому.
   После захвата партизанами Дорогобужа в город вошли части кавалерийского корпуса генерала Белова. Партизанское соединение было переформировано в стрелковую дивизию. Всем выдали армейскую форму. И на Козлове тоже форма. В малиновых ромбиках петлиц – по два кубика, на рукавах гимнастерки – золотистые, в две узенькие полоски нашивки. Значит, и говорить надо так: из корпуса Белова. Отстали от своих частей, не успели вырваться из окружения…
   Из окрестных лесов вывели еще несколько таких же групп: полицаи выслуживались. А потом на станции Сафоново немцы погрузили пленных в товарные вагоны-теплушки, оплели колючей проволокой окна, заколотили досками двери. По тамбурным площадкам встали автоматчики, на хвостовом тамбуре – с двумя овчарками. Довезли до Вязьмы. Мужчин загнали в разрушенное бомбежкой четырехэтажное здание с провалившимися потолками, вырванными взрывной волной окнами и дверьми, опаленными до черноты кирпичными стенами. Женщин поселили отдельно: в бараке. И сразу приступили к делу. Полицаи водили к лагерному начальству по одному.
   – Козлов! – выкрикнул полицейский, неожиданно появившись в проеме двери. – К коменданту!
   Дощатый, наскоро сколоченный барак, просторный, кое-как обставленный кабинет, за столом – офицер-немец. Лицо жирное, лоснящееся, глаза холодные, неживые. Взглянул на вошедшего вслед за Козловым фельдфебеля, медленно, выделяя каждое слово, сказал по-немецки:
   – Переведите ему: будет врать, повесим или расстреляем.
   Фельдфебель перевел.
   – Нам известно, – продолжал с прежней суровостью гитлеровец, – вы есть советский комиссар. Это так?
   – До комиссара мне далеко, – ответил Козлов, – не дорос. Разве господин офицер не видит, что в моих петлицах только по два кубика?
   Фельдфебель открыл рот, чтобы перевести эти слова, но офицер нервно взмахнул рукой. Он и без перевода понял, что сказал ему русский командир. Чересчур свободно держится он на допросе, не проявляет ни страха, ни покорности. Щенок! Офицер передернул плечами, скривил губы.
   – Так кто же ты есть?! – заорал он, вскочив.
   – Лейтенант Красной армии.
   Гитлеровца словно окатили кипятком:
   – Вашей армии больше не существует. Она разгромлена. Ей капут!
   – Кто же тогда погнал вас от Москвы?
   Фельдфебель поперхнулся. Он слишком хорошо знал своего господина, чтобы переводить столь дерзкий ответ. Хотя судьба русского офицера его ничуть не волновала – за год войны привыкнешь ко всему, – тем не менее ему не хотелось, чтобы этот еще очень молодой человек уже сегодня расстался с жизнью. Фельдфебель и не подозревал, что самому Козлову было сейчас все равно… Пока не избили до полусмерти, пока он в состоянии мыслить и говорить, он ни за что не унизит себя перед врагом.
   Кровь, прилившая было к лицу коменданта лагеря, вдруг отхлынула. Он побледнел, снова, по своему обыкновению, скривил губы и, нервно дернувшись, грохнул кулаком по столу.
   – Ты есть комиссар! – теперь из его рта летела слюна. – Комиссар!
   – Вы, господин офицер, наверное, здорово напуганы комиссарами?..
   – Молчать!
   – Победитель, а нервничает, – пожав плечами, сказал Козлов фельдфебелю. – В каждом русском видит комиссара.
   – Что он там говорит? Я приказал молчать!
   Если бы в эту минуту в комнату не вошел еще один офицер, комендант лагеря разошелся бы всерьез. Но тут он внезапно притих.
   Вошедший внимательно посмотрел на Козлова и, остановившись в углу комнаты, молча опустился на стул. Он, вероятно, не был прямым начальником коменданта лагеря, однако и не подчинялся последнему. Его, неизвестное Козлову, служебное положение явно стесняло коменданта и вынуждало быть в обращении с допрашиваемым более сдержанным.
   Собственно, допрос и не возобновлялся. Гитлеровцы без слов поняли друг друга. Пленный русский представлял для одного из них особый интерес.
   – Вам нечего бояться, – сказал вошедший, не прибегая к помощи переводчика. – Господину обер-лейтенанту поручено выявить комиссаров совсем не для того, чтобы их тут же повесить. Вас запугали большевики, они каждый день твердили вам о нашей жестокости. Не так ли?
   Он говорил по-русски очень правильно, с той сравнительной легкостью, которая приходит после длительных упражнений. Кто он и зачем изучил русский язык? Козлову казалась подозрительной его неожиданная мягкость. Стелет? Для чего? Что ему нужно? Почему и этот обер-лейтенант – такой вежливый, тактичный – хочет знать, не был ли он комиссаром?
   – Вам лучше меня известно, – холодно ответил Александр Иванович, – что делают ваши люди с комиссарами. Их не просто вешают, не просто расстреливают…
   Козлов ожидал, что и этот гитлеровец взорвется. Но удивительное дело – обер-лейтенант слушал его с необъяснимым спокойствием.
   – Прошу вас, господин Козлов, ответить мне честно… Если вы были комиссаром, мы направим вас в другой лагерь. Только и всего. Слово немца.
   – К сожалению, я не был комиссаром. Я командовал подразделением в корпусе генерала Белова.
   – А чем подтвердите?
   – Здесь, в лагере, моя жена…
   – Жена? – удивился гитлеровец. – Как она сюда попала?
   – Нас взяли вместе.
   – Вы служили в одной части?
   – Да… Галя – военный фельдшер.
   Обер-лейтенант оживился.
   – Что ж, это очень интересно. Очень… Если хотите знать, это даже может решить вашу судьбу. Не потому, что жена подтвердит ваши показания. Она покажет только то, что выгодно мужу, и мы не круглые дураки, чтобы ей верить…
   При этих словах комендант, начинавший допрос, встал и быстро вышел. Фельдфебелю ничего не оставалось, как последовать за своим шефом.
   – Итак, вы здесь с женой? – продолжал обер-лейтенант. – Каким образом очутились в плену?
   – Вы еще спрашиваете!
   – Но я тут ни при чем. На меня не сердитесь, – обер-лейтенант развел руками, сочувственно вздохнул. – Война есть война. Сильный побеждает, слабый сдается…
   – Пока еще не ясно, господин офицер, кто из нас слабый, – Козлов и впрямь начинал злиться. – Война далеко не окончена. Что касается плена, то не тешьте себя мыслью, что я поднял перед вашими солдатами руки…
   – Этого я не думаю. Вы, господин Козлов, не трус. Сразу видно. К тому же вы служили в кавалерийском корпусе, совершившем, насколько мне известно, смелый рейд по нашим тылам… Вы чем командовали там – ротой, взводом?
   – Я работал в штабе, – соврал Козлов, – помощником начальника штаба по разведке. В районе Дорогобужа наша часть была разбита. После неудачной попытки прорваться через линию фронта я попал в плен…
   По лицу обер-лейтенанта легкой тенью скользнула улыбка.
   – Не верю, – сказал он, поджав нижнюю губу. – Не верю… Все это вы сочинили. Красиво придумали. Но вы мне нравитесь. И я мог бы помочь вам. К сожалению, здесь я не начальник. И поэтому я не могу обещать вам наверняка. Но все возможное постараюсь сделать.
   «Куда я попал? – думал Козлов. – Кто он – нацист или антифашист? А если это немецкий коммунист в офицерском мундире? Подпольщик? Нет, нет. Здесь что-то другое!»
   А тот продолжал:
   – Курите?
   Козлов кивнул.
   – Хотите сигару? Или предпочитаете сигарету?
   – Все равно.
   Обер-лейтенант раскрыл портсигар с сигаретами, протянул зажигалку.
   – Вы голодны?
   – Во всяком случае, не сыт. – Козлов начинал осваиваться с обстановкой. Ему становилось ясно, что гитлеровцы замышляют что-то. Но что именно? Рассчитывают получить от него сведения о сражавшихся под Дорогобужем частях? А для чего? С какой целью? Ведь это уже пройденный этап…
   – Покушать я вам организую, – сказал обер-лейтенант, вставая. Он подошел к полевому телефону, кому-то позвонил. Тут же в комнату вбежал солдат.
   – Принесите этому русскому обед, – распорядился офицер по-немецки.
   – Яволь, герр обер-лейтенант, – ответил солдат, выслушав приказание, и, лихо щелкнув каблуками, вышел.
   Он вернулся с двумя котелками – в одном был горячий, дымящийся суп, в другом – макароны с мясом. Поставил котелки на стол и удалился.
   – Кушайте, пожалуйста, – любезно предложил Козлову обер-лейтенант. Сам же отвернулся к окну, словно там, во дворе лагеря, что-то привлекло его внимание. Скорее всего, он был занят своими мыслями и не замечал ни этих страшных кирпичных коробок на месте домов, ни бесцельно бродивших по двору людей, участь которых была известна ему заранее. Предложив русскому обед, обер-лейтенант выиграл время, так необходимое сейчас. Прежде чем сделать следующий шаг, он должен был все взвесить. Решительно все. Ему не хотелось попасть впросак.
   Но и Козлов в эти минуты меньше всего думал о еде. Как ни голоден был он, есть не хотелось. Он только делал вид, что еда для него сейчас все. Это помогало скрывать мысли. Что же все-таки они затевают? Кто этот офицер?
   – Может быть, желаете еще? – спросил обер-лейтенант, почувствовав, что оба котелка уже пусты.
   – Нет.
   Тогда он обернулся.
   – Еще сигарету?
   Услужливо поднося портсигар и зажигалку, не спускал глаз с Козлова. Присел напротив и тоже закурил. Словно бы между прочим спросил:
   – Господин Козлов, как бы вы реагировали, если бы я забрал вас с женой в свою часть? Ваша жена медик, и она работала бы у нас по специальности. Вам тоже найдем работу по душе. А здесь, – он кивнул в сторону лагеря, – страшно. Очень страшно, – повторил обер-лейтенант. – Из чисто гуманных побуждений я хочу вырвать вас отсюда. Я мог бы забрать вас и сегодня, но у меня нет свободного места в машине. Если согласны, я приеду за вами завтра. В одиннадцать ноль-ноль.
   Козлов молчал.
   – Понимаю, вам надо подумать, посоветоваться. Что ж, завтра я организую вам встречу с женой, слово офицера. А до утра побудете один. Я скажу, чтобы вас поселили отдельно, чтобы с вами хорошо обращались. Оставляю вам на ночь пачку сигарет и спички. – Немец достал все это из кармана и положил на стол перед Козловым.
   Затем он вызвал солдата.
   Козлова отвели в такую же коробку без потолка и крыши. Окна нижних этажей наглухо заложены кирпичом. У двери на посту – полицай с автоматом. И больше ни души.
   Высоко над головой бледное, словно выгоревшее за день небо. Краешек стены с облупившейся штукатуркой позолочен неяркими лучами заходящего солнца. Высветленная полоска сужается на глазах, она поднимается все выше, выше. Козлов смотрит, как от него уходит солнце. Еще несколько минут, и этот каменный колодец до краев наполнят сумерки. Нет, не только колодец! Они наполнят всю его жизнь. Разве обещания удивительно вежливого гитлеровца – это луч надежды? Как бы не так! Это начало игры – подлой, нечестной, построенной на хитрости и коварстве. Лишь одно ему непонятно – с какой целью? Ради чего ему, пленному советскому командиру, фашист уделил столько внимания? Даже о Гале позаботился. Ради чего?
   А уготованное на всю ночь одиночество? Что означает оно? Там, где он провел предыдущую ночь, людей – битком, яблоку негде упасть, а здесь такой простор. Полная изоляция? Никто не должен узнать о том, что ему сказали сегодня? О эти вопросы, им нет конца!
   Вот уже и сползла со стены золотистая полоска, высоко в небе робко замигали первые звезды. Козлов прошелся из угла в угол, наполнив свое просторное жилище звуками шагов. Кто-то вот так же вышагивал здесь совсем недавно – на крашеном деревянном полу следы чьих-то ботинок. Они тянутся цепочкой до самой стены и вдруг… Козлов видит большое бурое пятно. Кровь! Кровь того, кто шагал здесь из угла в угол? Он, тот человек, убит? Значит, это камера смертников. Ему ночевать в камере смертников!
   Козлов прошелся вдоль стены и снова, в другом месте, увидел бурое пятно. Там, где встретил свою смерть обреченный, на забрызганной кровью штукатурке неоконченная надпись: «Прощайте, меня скоро рас…» Последняя буква недописана, кусок красного кирпича, заменявший узнику карандаш, лежит тут же.
   Стемнело, и Козлов зажег спичку. Он только теперь заметил, что исписана вся стена. «Ночь провел в одиночке. Уже рассвет, а я еще не сомкнул глаз. Что со мной будет? Сергей Иванов, младший лейтенант. 7 мая 1942 г.». Русские, украинские, белорусские имена… Дни и месяцы сорок второго года…
   Козлов жег спички одну за другой, обшаривая воспаленными глазами стены. Ему сделалось страшно, и он смял, швырнул в темный угол коробок с оставшимися спичками. Видеть все это он был уже не в силах.
   Позаботились и о нем, ничего не скажешь. Слова-то какие у гитлеровца: «Из чисто гуманных побуждений»! Скорее всего, ты решил показать, чем может кончиться жизнь в лагере. Если хочешь сохранить себе жизнь, не раздумывай, соглашайся, поезжай в «часть» обер-лейтенанта. Там и тебе, и твоей жене найдут работу. Помогай гадам бить своих же, русских, топтать кованым сапогом родную землю, засевать ее повсюду смертью. Помогай, и они сохранят тебе шкуру. И тебе, и твоей жене.
   А если… если поехать и не помогать? Отсюда все равно не уйти, не вырваться. Поехать и там, среди лютых врагов своих, оставаться самим собой? Работать, но не на них… Только где же эта часть, чем она занимается? Ближе к фронту – лучше. Разузнать бы все и оттуда к своим! Вот, мол, самые свежие данные. Разведчиков посылать не надо, берите и верьте…
   Он размечтался, как мальчишка. Неуместной и странной показалась ему самому неожиданно взыгравшая фантазия. Ведь, наверное, все кончится на рассвете, у одной из этих четырех стен. Так кончалось у очень многих, попавших сюда задолго и незадолго до него. Свое положение они понимали лучше, потому и успели оставить о себе память.
   И Козлов опять стал ходить из угла в угол, медленно, на ощупь. Он уже ничего не видел, а только чувствовал под ногами пол и считал свои шаги: десять туда, десять обратно.
   Было, наверное, уже за полночь. Ноги, вначале легкие и послушные, отяжелели, в коленях покалывало. Он прислонился к стене, нащупал подоконник и облокотился, расслабив мышцы. Клонило в сон, но он невидяще и упрямо глядел в темноту кирпичного колодца. Так он еще некоторое время мог бороться с одолевавшей его дремотой. Ему казалось, что едва он уснет, сюда непременно придут. Придут за ним. Скорее дождаться бы рассвета, а там будь что будет…
   Проснулся Козлов на пыльном полу. Тупая, ноющая тяжесть под ложечкой напомнила, что вчера он не ужинал. А как же заверения обер-лейтенанта? Забыли? Или так надо – пообещать и не накормить? Все с той же целью… В лагере, если не убьют, с голоду подохнешь.
   За дверью, где стоял часовой, слышались приглушенные голоса, суетливо постукивали каблуки. В лагере начинался новый день. Видно, давно уже взошло солнце. Над прямоугольником стен бездонно голубело посвежевшее за ночь небо.
   В двери щелкнул замок, и на пороге появился тот самый солдат, который вчера привел сюда Козлова.
   – Шнель, шнель! – голос у него был резкий, дребезжащий. – Комендатур!
   У входа в комендатуру кого-то дожидался роскошный «оппель-адмирал», покрытый черным лаком. Новенький лимузин производил впечатление. Такие машины Козлов видел в Дорогобуже, правда, те были далеко не первой свежести: облезлые, с изрядно помятыми боками. Одним словом, фронтовые. Этот же «оппель», судя но его виду, пороху не нюхал. Типичный тыловик.
   Не то настроение было сейчас у Александра Ивановича, чтобы пялить глаза на легковые машины. После ночи в камере смертников он мог бы решиться на все: убить своего конвоира, убить любого попавшегося под руку немца и погибнуть самому. Мог бы… Но понимал, что это не выход. Трезвый рассудок подсказывал: погибнуть всегда успеешь, у них за этим дело не станет. Шлепнут в камере, шлепнут при попытке к побегу, шлепнут где угодно и как угодно. Что стоят им девять – всего девять! – граммов свинца?
   Рано или поздно это может случиться. Он теперь в их руках. Они сумели взять его в плен. И ни по-доброму, ни по-плохому не отпустят. Из жизни уйти куда проще, чем от них. Только зачем же уходить так рано? Зачем ставить точку, сделав для Родины еще так мало? Если есть хоть ничтожная возможность продолжения жизни, значит, должна продолжаться и твоя борьба. Борьба не в открытую, как до сих пор, а в темную. Борьба ума и сердца. Не мускулов, а нервов.
   Козлов вспомнил о вчерашнем обещании обер-лейтенанта – приехать за ним в одиннадцать утра. Сейчас примерно одиннадцать, солнце уже высоко. Значит, «оппель-адмирал» пришел за ним. Откуда же прикатил этот дорогой лимузин, помеченный зачем-то двумя красными треугольниками на переднем и заднем изгибе крыла. В треугольниках на их красном фоне белеет буква «А». Наверное, эта буква говорит о многом, но только тому, кто знает ее тайный смысл.
   Опять тот же кабинет и тот же офицер. Его отношение к Козлову не изменилось. Обер-лейтенант поздоровался слегка наклонив голову, спросил:
   – Как чувствуете себя? Завтракали?
   – И не завтракал, и не ужинал, господин обер-лейтенант, – ответил Козлов, решив держаться свободно.
   – Как, не ужинали? Я же велел им накормить вас! – похоже было на то, что офицер возмущался искренне.
   Обер-лейтенант позвал солдата и приказал ему немедленно принести завтрак. Когда тот вышел, сказал:
   – Я знаю, вы провели ужасную ночь. Случилось недоразумение – они поместили вас совсем не в ту комнату. Меня очень огорчила эта досадная ошибка. Оболтусы! Человек, который это сделал, будет наказан. Я прошу вас не иметь на меня никакой обиды…
   Возвратился солдат, поставил перед Козловым котелок с макаронами.
   – Кушайте. У вас, русских, говорят, что голодный сытого не разумеет.
   Повторилось вчерашнее: обер-лейтенант уставился в окно, Козлов завтракал.
   – Господин офицер, вы обещали мне встречу с женой, – напомнил Александр Иванович, отставив котелок.
   Гитлеровец ответил, не отрываясь от окна:
   – Ваша жена скоро будет здесь, я человек слова. Если сомневаетесь, подойдите ко мне.
   Козлов вскочил. По двору лагеря, сопровождаемая автоматчиком, шла Галя. Нет, не шла, а бежала, держа в одной руке узелок с вещами, в другой – какую-то бумажку. Она, наверное, кое-что уже знала, на что-то надеялась.
   – Ее фамилия Вилкова? – спросил офицер. – Почему?
   – Мы не успели зарегистрировать свой брак, господин обер-лейтенант. – Негде и некогда.
   – Понимаю, война…
   – Да, война, – Козлов с трудом сдержал себя, чтоб не нагрубить.
   – К сожалению, она затянулась, господин Козлов. Кто виноват в этом – знает сам бог… Моя часть хотя и далеко от линии фронта, однако полной безопасности я вам не гарантирую. На нас иногда падают ваши бомбы, – он отвернулся от окна и смотрел теперь только на Козлова. – А они могут убить. Они настоящие, с начинкой. Убивают и немцев, и русских… Потом – эти ваши леса. Они тоже начинены взрывчаткой. Там полно партизан.
   Распахнулась дверь. Да, это она, Галя! Козлов не успел разглядеть ее заплаканного лица, не успел сказать ей «здравствуй»… Бросилась к нему, прижалась, словно ища защиты и спасения, узенькие плечи ее задрожали. Она не сдерживала рыданий, чувствовала, что этой, особенно дорогой ей радости суждено продолжаться лишь мгновения.