Александр Севастьянович Сердюк. Визит в абвер

   Павел открыл сейф. Под немигающим и всевидящим оком гауптмана были поочередно выполнены все необходимые операции. Шустер знал, что если писарь хоть что-нибудь, даже самую малость, сделает не так – скажем, пропустит запятую или вместо нее поставит точку, шеф спросит с обоих, со своего же помощника прежде всего…
   На аэродром их увозили поздно вечером. Павел в это время как бы случайно задержался в штабе. Он видел, как во дворе, поджидая машину, нетерпеливо переминались с ноги на ногу Ромашов и Пухов. Липовый старшина и в натуре был точь-в-точь, как на фото. Лобастая голова в густой копне черных волос, низкие кустистые брови, большие, выпуклые глаза, глубокий шрам на тяжелом подбородке. Видать, он уже побывал в какой-то переделке. Внутренняя суть Пухова даже на расстоянии проявлялась в нагловатых, исподлобья, взглядах, развязных жестах. Тут можно было, не рискуя впасть в ошибку, предположить, как поведет себя этот «старшина», когда немецкий парашют опустит его на землю где-нибудь восточнее Орши или Могилева.
   К штабу подкатил лимузин шефа. Этот еще хорошо сохранившийся «опель-адмирал», покрытый черным лаком и помеченный на крыльях специальными знаками, частенько курсировал между городком, в котором дислоцировалась команда, и ближайшим полевым аэродромом. Завидя его на шоссе, часовые контрольно-пропускных пунктов заранее поднимали шлагбаум. Пропуском для них служила не только сама машина с ее внушительным видом, но и красный треугольник на ее правом переднем крыле, в котором белой эмалью сверкала так много значившая буква «А»…
   Разместив в просторном багажнике свои парашюты, рации и вещмешки, «младший лейтенант» и «старшина» забрались на заднее сиденье лимузина. На переднем, рядом с шофером, уселся Баркель. Он редко изменял своему правилу – лично провожать агентов. Обычно не разговорчивый, суровый, тут он неузнаваемо преображался. Такие вещи, как деликатность, учтивость, способность сопереживать, странным образом становились присущими и ему. И не только по пути на аэродром, но и там, возле уже изготовившегося к старту бомбардировщика. Расставаясь у спущенного на землю трапа с теми, кто улетал выведывать для него важные тайны, он как бы пытался невидимыми нитями привязать их к себе. Баркелю хотелось, чтобы и в дали от Германии они продолжали служить ему верой и правдой. Чтобы и там, отгороженные от него огненной чертой, неподвластные и неконтролируемые, они оставались такими, какими он знал их здесь, – исполнительными, безгранично преданными Германии и ее фюреру. В безвыходном положении (это не исключалось) они должны поступить так, как их учили: разгрызть ампулу с ядом или пустить в себя пулю. Не сдаваться же большевикам!

Глава пятая

   – Слушай, писарь, – объявил на другой день гаупт-ман, явившись в штаб, – с тобой будет говорить шеф.
   Он произнес эту фразу таким подчеркнуто официальным тоном, будто за нею скрывалось что-то необычайно важное, да к тому же еще и срочное.
   – Со мной? Сейчас? – Павел сделал вид, что он приятно удивлен этим сообщением и готов в любую минуту отправиться к фон Баркелю. В глубине же его сознания тревожным толчком отозвалась мысль: «Уж не Ромашов ли постарался напоследок? Возможность у него была. Взял да и стукнул… По пути на аэродром».
   – Точного времени шеф еще не назначил, – донеслось до него, словно из соседней комнаты, – но я думаю, что не сейчас. Днем шеф обычно очень занят. Настраивайся, пожалуй, на вечер. Сиди здесь, пока не вызовет.
   Сидеть пришлось долго. Каждая минута казалась часом, ибо ни что так не угнетает, как неизвестность. Шеф вспомнил о писаре, лишь когда в штабе после дневной суеты установилась непривычная тишина. Не стучали пишущие машинки, не хлопали двери, не зуммерили требовательно и настойчиво полевые телефоны. Помалкивал телефон и на столе у начальника абверкоманды.
   Постучав в массивную, дубовую дверь и услышав из-за нее приглушенный басовитый голос, Павел переступил порог. В этом доступном далеко не для всех кабинете он уже бывал. Помнил, как расставлена в нем мебель, куда ведет от двери узкая, зашарканная сапогами ковровая дорожка, откуда встречает вошедшего пытливый взгляд шефа. Он знал, что широкий простенок слева весь занавешен картой прифронтовых районов Советского Союза. Этой карте Баркель вверял свои важнейшие тайны и потому непроницаемые шторы, скользившие по металлическому шнуру под самым потолком, надежно оберегали ее от постороннего глаза. Противоположный простенок, наоборот, был весь на виду, он предназначался для всеобщего обозрения. Разные золоченые рамы, подвешенные высоко и с наклоном, окаймляли портреты двух «великих» личностей, перед которыми преклонялся Баркель: Отто Бисмарка и Адольфа Гитлера. Сам шеф восседал наискосок от них, за столом из красного дерева, перегораживавшем угол между простенком с картой и наружной стеной. До блеска отполированная кромка стола отражала, подобно зеркалу, властное лицо хозяина кабинета, располагавшегося в глубоком кресле. Этому ни что не мешало, так как шеф, вызвав к себе кого-либо, убирал со стола все бумаги.
   Однако, прикрыв за собой дверь и скользнув по кабинету неуловимым со стороны взглядом, Хрусталев успел заметить перемены. Штора с карты была сдернута, на столе перед шефом ворохом лежали бумаги. Поскольку он помнил, к кому идет, то, естественно, постарался сразу же оценить эти перемены. Вероятно, их следовало понимать так: если ты охотник за тайнами, то можешь постараться убить сразу двух зайцев. Хочешь, пошарь глазами по карте, конечно, украдкой, чтоб, упаси бог, не заметил шеф. Если у тебя сильно развито зрение, особенно боковое, подойди для разговора поближе к столу, к разбросанным по нему бумагам, авось и выудишь что-нибудь. Ведь все они наверняка секретны. Столько соблазнов для контрразведчика!..
   Отправляясь на задние, считаю своим долгом поставить Вас в известность о нижеследующем.
   «Утром в день отлета по поручению гауптмана Шустера я сбегал в пошивочную мастерскую позвать в штаб писаря. Названная личность на обратном пути вела себя крайне подозрительно. Господин писарь вступил со мной в беседу, цель которой стала ясна, лишь когда подошли к штабу. Короче говоря, он осмелился дать мне преступный совет: после приземления в русском тылу сразу же добровольно сдаться местным властям. О чем и довожу до Вашего сведения. Сегодня я улетаю, но писарь остается с Вами, и он сможет причинить германской разведке много бед. Как поступить с ним, знаете сами.
   Искренне преданный Вам Ромашов.»
   Читая, Хрусталев не торопился. В его распоряжении осталось бы слишком мало времени. А надо все обдумать, взвесить, решить. Он, конечно, допустил ошибку. Большую, непростительную для разведчика. Нельзя было ни возвращаться вместе, ни тем более заводить разговор. Пусть даже безобидный. За нами могли следить – промелькнула было такая мысль. Теперь же ясно – следили. От мастерской до штаба. И все заранее продумали и подстроили: и срочный вызов, и переоформление документов. И то, что все это должно было завершиться заявлением Ромашова. Неизвестно только, чье это сочинение: Ромашова или гауптмана? Поди, проверь теперь. Неужели Ромашова? Парень, видать, легкомысленный, наплести все мог. Сам или под диктовку? Или тут он вообще ни при чем. Обошлись без него.
   Значит, что же – затеяли провокацию? Еще один способ проверки? Скорее всего… Из этого и надо исходить. Ничего другого тут не придумаешь…
   – Что теперь скажете? – привстав за столом, спросил Баркель. – Чем оправдаете свой поступок?
   – Ничем! – бросил в ответ Павел.
   – Ничем? Занимаетесь перевербовкой моих агентов и не хотите отвечать! Слушайте, вы кто такой? Русский разведчик? Вас заслало ко мне энкеведе? – голос Баркеля задрожал, неуловимым движением руки он выхватил из кобуры пистолет и направил его на писаря. – Сознавайтесь, или я тут же пристрелю вас, как собаку.
   – Если вам не дороги люди, преданные Германии, тогда стреляйте. Но потом вы крепко пожалеете. С кем будете работать? Кто для вас будет таскать из огня каштаны? Нашли дураков, да еще и издеваетесь над ними! Оттого в абвере провал за провалом. Нужны не провокации, а честные, разумные действия.
   – Именно этого я и хочу, – Баркель нервно передернул плечами и положил пистолет, но не в кобуру, а на стол. – Разума… Честности… А мне то и дело подкладывают свинью.
   – Тут я с вами вполне согласен, господин майор, – Хрусталев почувствовал, что буря постепенно проходит. – Не знаю, кто подкладывал вам свинью в прошлом, но сейчас, сегодня это сделал Ромашов. Его цель коварна: лишить вас преданного человека. Советую вам порвать этот грубый пасквиль и впредь рассчитывать на меня… На мою честность и преданность…
   – Посмотрим, – шеф медленно опустился в кресло. – Время покажет. Но если я лично замечу за вами нечто подобное, пеняйте тогда на себя. Рука моя не дрогнет.
   После взрыва обычно наступает тишина. Так произошло и в тот раз. Похоже было, что ко всей этой истории Ромашов не имел ни малейшего отношения. Уж кто-кто, а шеф был в курсе дела, иначе он ни перед чем не остановился бы.
   Шеф достал из стола сигареты, закурил и даже снизошел до того, что разрешил писарю раскурить трубку.
   – Как вы устроены? – спросил он примирительно. – Довольны ли новым жильем?
   – Вполне. Правда, я до сих пор не видел и не слыхал своих соседей…
   – Вы еще не видели Вернера? – не то с укоризной, не то с удивлением произнес шеф. – Как же так? Зондер-фюрер теперь будет всегда рядом с вами. Догадываетесь, почему?
   – Не могу знать, господин майор, – подымив трубкой, сознался Павел. – Вернер так Вернер… Какая мне разница…
   – Какая? – возразил шеф. – Большая! Вы же теперь не слесарь, а писарь, вы многое будете знать. Поэтому я позабочусь, чтобы с вами соприкасались только надежные люди. Зондер-фюрер имеет мое указание оберегать вас.
   Павел пожал плечами.
   – Вы все же полагаете, что со мною что-нибудь случится? – не скрыл он своего недоумения.
   – Может! – заверил шеф. – Со штабными писарями уже случалось. Не у меня, так у других. Их просто воровали. Даже среди белого дня.
   – Кто же, господин майор?
   Баркель неожиданно смял и бросил в пепельницу недокуренную сигарету. Он поступал так всегда, если начинал раздражаться. И тем не менее в этот раз был подчерк-нуто официален, обращался к новому писарю все время на «вы», не позволял себе прежней фамильярности.
   – Вы спрашиваете – кто? – шеф откинулся на спинку кресла. – Ясное дело кто – русские партизаны. В здешних лесах их, как селедок в бочке, так и смотри… Да и ваш предшественник, видите, подлецом оказался. Работал, вроде бы, на меня, а сам что задумал?!! Послужить Германии в ином качестве… Что ж, послужит, если еще не отдал Богу душу. Фон Баркель добр, пока ему не гадят, а там пеняй на себя.
   – Во мне будьте уверены, господин майор, – вставил Павел, воспользовавшись краткой паузой. – Мой выбор окончательный, обратной дороги искать не стану.
   – Смею надеяться, что по стопам Кусакова вы не пойдете. Не окажетесь таким негодяем. И тогда в скором времени сможете вместе с нами порадоваться великой победе германского оружия. Я твердо верю в наш вермахт, несмотря на его последние огорчительные неудачи. Скоро мы раз и навсегда забудем о них, возобновив свой сокрушительный дранг нах ост. Доблестные германские вой-ска с честью оправдают надежды фюрера, справедливо считающего вермахт военной опорой всей нашей нации. О-по-рой! – по слогам, с особым нажимом произнес Баркель. – Вермахт и партия есть основные устои национал-социалистского государства, каким является Германия. Это тоже сказал наш фюрер.
   Все, что давным-давно, еще когда создавался вермахт, было торжественно произнесено Адольфом Гитлером, прочно гнездилось в сознании Баркеля. Оно жило в нем и теперь, после трех лет жесточайшей войны, жило, определяя его сущность и толкая на новые преступления.
   «Эх, немцы, немцы! – думал в это время Хрусталев. – Как вас оболванили? Каким несусветным бредом забили ваши головы… Этот бред, подобно раковой опухоли, умертвил все клетки вашего мозга, лишил вас способности здраво мыслить».
   – Вдумайтесь, Соболь… Вдумайтесь во все, что я вам скажу, – стучало тем временем в его барабанные перепонки. – Вы пришли к нам сражаться, и вы обязаны знать цели, провозглашенные нашим фюрером. Он четко сформулировал их еще до войны. Во-первых, мы должны полностью разгромить русские вооруженные силы. Полностью! До последнего полка… Когда мы это сделаем, нам легко будет решить и следующую задачу – ликвидировать советскую власть. Ликвидировать раз и навсегда! Советское государство не должно больше существовать! – воскликнул Баркель, искренне надеясь, что так и будет.
   – Но русские оказывают упорное сопротивление, – осторожно заметил Павел. – Они даже наступают.
   – Чепуха! В конце концов они не устоят против наших танов и самолетов. Фюрер приказал нам вести битву на полное уничтожение.
   «Да, этот копает глубоко, этот понапористее гауптмана, – продолжал анализировать Хрусталев. – Не только в мозги, но и в душу лезет. Пытается навязать свой образ мыслей… Обратить в свою веру. Не просто шпион, и не только психолог, но и политик!
   Свои затянувшиеся поучения Баркель подкрепил хлесткими цитатами, однако уже не из Гитлера. Сначала призвал к себе в помощники философа-идеалиста Шопенгауэра, о котором Павел кое-что слышал, но которого никогда не читал. Служить Германии нужно до последнего вздоха. Если обстановка потребует сложить голову, он, Соболь, должен пойти и на это. Пойти, не задумываясь.
   – Что такое есть жизнь? – патетически вопрошал абверовец, уставя глаза на писаря. – «Жизнь есть то, что не должно бы быть, – зло, и переход в ничто есть единственное благо жизни». Запомните: благо! С Шопенгауэром нельзя не согласиться. – Помолчав, он добавил: – Великие вопросы времени решаются не речами и парламентскими резолюциями, а железом и кровью…
   Последние слова уже принадлежали другому кумиру шефа – кайзеру Бисмарку.

Глава шестая

   Оберегая свои тайны, шеф принимал все меры, чтобы лишить писаря свободы действий. Из случая с Кусаковым он не преминул сделать надлежащие выводы: тут же наказал зондер-фюреру Вернеру, обладавшему немалым опытом работы с «тайноносителями», не спускать глаз с новичка. И стал Вернер, подобно тени, неотступно следовать за Хрусталевым; его вкрадчивые, лисьи шаги можно было услышать за спиной в любое время, направляясь то ли в штаб, то ли в столовую, а то, случалось, и в баню. В доме, где они оба квартировали, зондер-фюрер занимал соседнюю комнату, и стоило только Павлу собраться куда-нибудь, как тут же раздавались шаги за перегородкой.
   Улизнуть от зондер-фюрера можно было лишь на свой страх и риск. Приходилось ловить счастливые моменты. Однажды из-за слишком усердного «телохранителя» чуть не сорвалась встреча со связным. По времени она совпала с так называемым камрадшафтом («вечером дружбы»), устроенным по указанию шефа. Предстояла грандиозная попойка, и Вернер не устоял перед таким соблазном. Но оставить писаря без присмотра зондер-фюрер не мог, поэтому он и его потащил с собой. Два длинных стола – один для немцев, другой – для сотрудничавших с ними отщепенцев – ломились от обилия вин и закусок. Официальную часть вечера открыл кратким словом фон Баркель, призвавший своих и чужих к дружной совместной борьбе за победу Германии. За столами усердно захлопали, потянулись руки пожелавших выступить. Их речи были перенасыщены эмоциями. На самой высокой ноте прозвучала клятва какого-то русского белоэмигранта отдать жизнь за фюрера. Тщедушный на вид, но воинственно настроенный скиталец обладал на редкость зычным и визгливым голосом. Ему похлопали, – впрочем, недолго, так как руки сами тянулись к неосушенным рюмкам и стаканам.
   Вообще же пили куда больше, чем говорили. За столами то и дело слышалось хлопанье пробок, прерывистое бульканье, пьяное разноязыкое бормотание. После ухода начальства в зале поднялся такой галдеж, что укротить его уже никто бы не смог. Да и некому было этим заниматься. Зондер-фюрер нализался не меньше других, и Павел еле дотащил его до квартиры. Надо было поторапливаться. Он уложил Вернера в постель, не раздевая, и под его оглушительный храп выскочил в коридор. На всякий случай повернул ключ в двери, – если и хватится, спьяна не поймет, что к чему.
   У ворот писаря остановили.
   – Куда это ты, на ночь глядя? – спросил часовой. – Кто разрешил?
   – Да мне тут недалеко… Мигом вернусь.
   – К девке что ли?
   В лицо пахнуло винным перегаром, – часового тоже не обделили. В тусклом свете фонаря глаза у него маслянистые, не в меру веселые. Значит, действовать сегодня можно смело.
   – Куда ж, как не к девке. Тебя бы тоже потянуло после такой гулянки. Добавить хочешь?
   Павел оттопырил карман: соблазнительно блеснуло горлышко бутылки.
   – Ну ладно… Ступай. Бутылка не хуже бабы…
   На встречу в этот раз Павел опоздал. В темноте, без тропы быстро не пойдешь. Да и ступать надо было точно по ковру – мягко, без единого шороха. Так он когда-то ходил дозорной тропой. На заставе.
   Вечер был сырой и свежий. Снег повсеместно осел и потускнел. Вдоль опушки, подобно черным дырам, зияли проталины. Деревья, лишь недавно сбросившие с себя белые шубы, выступали мрачной зигзагообразной стеной. Но старый дуплистый дуб, служивший местом тайных свиданий, в общей массе своих собратьев не затерялся. Рос он на опушке в гордом и молчаливом одиночестве. К нему и направился Хрусталев. Но прежде чем вплотную приблизиться к дубу, он услышал сухой и резкий щелчок прицельной планки автомата. Через две-три секунды щелчок повторился. Теперь нужно было отвечать.
   – Байкал, – произнес Павел так тихо, чтобы его голос достиг только дуба.
   Навстречу поднялся шустрый, проворный паренек в коротком овчинном полушубке. Хрусталев сходу заключил его в свои объятия – и потому, что соскучился, и еще потому, что высоко ценил почти немецкую пунктуальность этого смельчака. Не в первый раз он пробрался сюда из далекой лесной чащобы, чтобы принять из рук разведчика и доставить в штаб партизанского отряда информацию для Москвы.
   – Небось продрог? А, Славик? – участливо спросил Хрусталев, все еще не выпуская юношу из своих объятий.
   Тот решительно замотал головой.
   – Не… Нисколечко…
   – А отчего дрожишь?
   – Переволновался маленько. Из-за вас.
   – Да ты ничего плохого не думай.
   – Как не думай… Вы же там среди них, как в стае волков. Сказать страшно.
   Он притих, все крепче прижимаясь к разведчику, не отрываясь своей мягкой, по-мальчишески пухлой щекой от его высокого плеча. Казалось, для того, чтобы возвратилось успокоение, надо как можно дольше чувствовать близость человека, который, по твердому убеждению Славы, ничего не боялся на свете.
   – А у меня для вас сюрприз, – паренек наконец высвободился из объятий, быстро расстегнул полушубок. – Вот! – обрадованно воскликнул он, передавая Хрусталеву небольшой сверток.
   – Что это? – не без приятного удивления спросил Хрусталев. Смутная догадка молнией промелькнула в его голове.
   – Посылочка… И знаете откуда? Аж из какого-то Центра. Так и сказал командир.
   – А больше ничего тебе не сказал?
   – Как же, сказал. Постарайся, говорит, обязательно доставить ее адресату. Кровь из носа, а доставь. Это его любимое напутствие. А еще он сказал, что с этой посылкой и я, и особенно вы, должны быть очень осторожны. Мол, погореть можно… Зачем это он так, а? Небось там взрывчатка?
   – Нет, не взрывчатка, – авторитетно заключил Хрусталев. Он уже точно знал, что именно прислали из Москвы. – Но твой командир прав: погореть действительно можно.
   – Так вы смотрите, не погорите, – произнес Слава тихим, просящим голосом.
   Их свидание в этот раз затянулось – непозволительная роскошь для подобных встреч.
   – Ну и ты смотри у меня, не погори, – ласково сказал разведчик, вручая связному сверточек: плоский квадратный пакетик размером с ладонь.
   – Такой маленький, а отвечать тоже головой? – осведомился Славик, наглухо застегивая полушубок.
   – Тоже, – Хрусталев поймал в темноте горячую мальчишечью ладонь. – Ну, счастливого тебе пути, Слава. Береги себя, очень прошу.
   – Да вы за меня не бойтесь. И за свой пакетик. Все будет в полном ажуре.
   – К лесу уже привык? Душа не уходит в пятки?
   – В лес? Да вы что? Это у фрицев пусть уходит в пятки. А для меня деревья, как сторожа. Мои телохранители.
   – Ну, тогда я спокоен. До новой встречи, Слава!
   – До новой! – и паренек порывисто, совсем уже по-мужски пожал протянутую ему руку.
   Он исчез в зарослях быстро и бесшумно, точно растаял. А утром в Москве расшифровали очередное донесение Хрусталева. Кроме информации о возможностях Баркеля по заброске своей агентуры в наш тыл, его резервах, в этом донесении содержались полные данные на Пухова и Ромашова.
   Последняя встреча со связным обогатила контрразведчика – Павел Николаевич наконец получил то, с чем он не мог рискнуть отправиться через линию фронта, но без чего трудно было работать. В свертке был тщательно упакован миниатюрный фотоаппарат с большим запасом пленки.
   Когда Павел вернулся в свой чулан, из-за перегородки все еще доносился пьяный храп. Ему же в эту ночь не спалось. Посылка из Москвы напомнила о товарищах, доверивших ему быть во вражеском стане их недреманным оком. Что они теперь думают о нем? Довольны ли его работой?
   Недреманное око… Никогда в жизни Павел даже не мечтал о такой необычной и ответственной роли. Ну, фронтовым армейским разведчиком еще куда ни шло, хотя это тоже не каждому по плечу. В разведке он себя уже как-то пробовал, и не на этой войне, а на Гражданской. Может, та, первая, проба и не в счет, – ну, какой там из мальца разведчик, – а все же… Сам Пашка, конечно, тогда не соображал, на какое опасное дело шел. Со взрослыми не советовался, – кто ему разрешил бы! Жил с родителями на глухом украинском хуторе, в дали от больших дорог. Крупные сражения обходили их стороной. Стало уже, вроде как, на мирную жизнь поворачивать, отдаленный грохот орудий доносился все реже. И тут на хутора налетели банды: грабили, убивали, сжигали местные Советы и школы… В шести километрах от хутора, по обоим берегам речки Зеленая, раскинулось большое село – до трех сотен дворов. И вот однажды, ранней весной, туда тоже нагрянули бандиты. Сколько их было – никто сказать не мог, но прошел слух, что очень много. Шедшая по их следам горстка конных чекистов – менее взвода – сделала привал на хуторе, у дома Хрусталевых. Атаковать банду, не зная ни ее численности, ни вооружения, было рискованно. Паша слышал, как командир сказал его отцу:
   – Соображаю, кого послать в разведку. Лучше, конечно, кого-то из местных. Смекалистого, осторожного. Банду разобьем, если соберем о ней полные данные: ее численности, вооружении, боеприпасах.
   – Дяденька, пошлите меня. – вдруг вызвался Павлик, удивив чекиста и напугав отца.
   – Да ты что, ты – серьезно? – засмеялся чекист. – Лет-то тебе сколько?
   – Десять… Честное слово десять.
   – А считать умеешь? До сотни хотя бы.
   – До сотни? Хм… Смеетесь что ли? Да я до тысячи могу. До двух даже. Всех бандюков пересчитаю.
   – Ну а с оружием у тебя как? Пулемет от винтовки сумеешь отличить?
   Павлик обиделся.
   – Тоже мне спросили… Как же их можно спутать? У пулемета ствол толстый и на колесиках… Очередями строчит… А винтовка поодиночке бухает.
   – Стало быть, что опаснее?
   – Как что? Ясное дело, пулемет.
   – Ладно, хлопец, – заключил чекист, – ты хоть и смекаешь, что к чему, а до такого серьезного дела еще не дорос. Мамкино молоко у тебя еще на губах. Разведчик должен быть, – и он стал, не спеша, загибать свои грубые, узловатые, пожелтевшие от махорки пальцы, – сообразительным, находчивым, а главное – взрослым.
   – Взрослым? – Павлик, не сдержавшись, громко прыснул. – Ну, вы, дяденька, даете. Да таким, как я, намного лучше, сподручнее. У бандюг под самым носом прошмыгну. Черта с два заметят.
   Чекист и отец переглянулись. По выражению их лиц Павлик понял, что продолжать разговор бесполезно, ни тот, ни другой ему не уступят. Ни за что. Остается одно – решать самому. Решать, не откладывая.
   Он молча вышел из хаты, постоял за углом, прислушиваясь к двери в сенях. Нет, за ним никто не шел, даже отец. Решившись окончательно, бросился в огород, а дальше – польем, Волчьей балкой. Добежал до сельских садов. Прячась за деревьями, пробрался в самый центр села. Бандиты сгоняли людей на площадь. Слышались бабий визг и детский плач. Прижимаясь а забору, Павлик медленно пошел вдоль площади, беря на учет каждого, кто имел при себе оружие. Свои разведданные заносил на клочок бумаги, который незаметно прятал в кепку. Увидят – расправятся тут же, не посмотрят, что маленький. Нужно было добраться и до тачанок с «максимами». Разыскать их удалось на берегу, у водопоя. Несколько дюжих головорезов, раздевшись догола, купали коней. Павлик стащил с головы кепку, вынул из-за подкладки свои заметки, прибавил к прежним цифрам еще одну, последнюю…
   Возвращался тем же путем. Бежал и все оглядывался – не гонятся ли? Обошлись!
   – Может, возьмете меня к себе бойцом? – улыбаясь, сказал он командиру после своего доклада.