Страница:
Служить Павла призвали на заставу, в Белоруссию. Граница с панской Польшей была неспокойной. Редкие ночи обходились без схваток. К опасностям Хрусталев привык быстро, чувство страха ему было неведомо. Ночь ли, день ли… Но однажды… В ту ночь Павел лежал в секрете. Немного нервничал: хорошо видеть мешала темень, слышать – порывы ветра. А надо было быть внимательным. Начальник заставы предупредил: между двенадцатью и двумя возможен прорыв в наш тыл. Павел без конца сверялся с часами (были у него наручные, со светящимся циферблатом). Раз взглянул, другой… И показалось ему, что минутная стрелка бесконтрольно пробежала добрую половину циферблата. «Что ж это я? – чуть не вскрикнул Павел. – Лазутчиков проспал?» От испуга замерло сердце, по телу пробежала дрожь. Ничего похожего никогда он не испытывал. Вот что такое страх. Страх не за себя – за границу.
Осенью 1939 года, когда были освобождены западные районы Белоруссии, погранотряд Хрусталева перебросили на другой участок. Заставы расположились в Авгус-товских лесах. Теперь уже по ту сторону рубежа стояли немецкие солдаты. Мозоля нашим заставам глаза, они со-здавали видимость обычной дозорной службы. Но что они тут охраняли? Свою страну? Земли, до которых было ой как далеко?
Пока штабы германских армий, переброшенных якобы для отдыха поближе к советской территории, наносили на карты новую обстановку, выбирали направления для ударов, ближние и дальние цели, не сидела сложа руки и военная разведка. Она изо всех сил старалась заглянуть как можно дальше в советский тыл, добраться до военных тайн. А «заглянуть» и «добраться» было совсем не просто. За линию границы не проникнешь, если предварительно не высмотришь подходящие для этого места, не изучишь систему охраны. Этим-то и занялись немецкие «пограничники».
Хрусталев не мог не вспоминать об этом – ведь его поединок с абвером фактически начался осенью 1940 года. На заставе. В Августовских лесах.
Трудно пришлось в первой же схватке с агентами германской разведки. Их было девять. Все, как на подбор, – рослые, крепкие, в каждом их движении чувствовалась отличная выучка. Словом, шпионы-профессионалы. Оружия навешали на себя хоть отбавляй: по два автомата, по два крупнокалиберных пистолета, на поясных ремнях – гранаты системы Мильса, охотничьи ножи.
Их след обнаружили в полночь. Розыскная собака Фрин – Павел не забыл и ее необычную кличку, и мощные, сшибающие с ног удары грудью, и острейшие клыки, которыми на дрессировках она впивалась в его ватник, – в этот раз сразу же учуяла чужие, прямо-таки взбесившие ее запахи. С места рванулась по следу и, легко посылая вперед свое поджарое, мускулистое тело, сильно отталкиваясь пружинистыми лапами, казалось, не бежала, а летела. Ее все больше и больше раздражали, приводя в ярость, эти запахи, ощущавшиеся с каждой сотней метров все острее. Фрин с нетерпением дожидался того счастливого момента. Когда сможет увидеть перед собой ссутулившуюся от быстрого бега спину и сначала ударить в нее грудью, а затем вонзиться клыками. Однако этого не случилось. Лазутчики знали, как отделаться от своего опасного преследователя. Встретив на пути ручей, побрели по нему. Ручей привел к речке с крутыми извилистыми берегами. Перебрались на противоположный берег. Двух вод-ных преград было достаточно, чтобы сбить с толку самую опытную овчарку. А тут еще подвернулась им накатанная, заслеженная дорога.
Командование отряда быстро убедилось, что одной поисковой группой с этими бандитами не справиться. К операции подключили новые силы. Заслоны и дозоры перекрыли пути в тылу участка: шоссе, проселочные дороги, большие и малые тропы. Добровольные народные дружины выставили свои посты в населенных пунктах.
Поняв, что они обложены, абверовцы решили прорываться сквозь кольцо малыми группами. Первую (троих) схватили так внезапно, что не прогремел ни один выстрел. Но со следующей «троицей» пришлось повоевать. Бой завязался на окраине тихого, малолюдного местечка. Дозорные заметили мужчину, подозрительно озиравшегося по сторонам. Его окликнули. Тот – ноль внимания, шагает себе и все. Окликнули еще раз, не помогло. Тогда пальнули из винтовки, но не в него, а чуть выше. Думали, посвист пули образумит. А он оглянулся – и наутек. Да так драпанул, что и на рысаке не догнать. Пришлось опять применить оружие. Взять, однако, его следовало живым, и Хрусталев выстрелил в ногу. Лазутчик запрыгал, закружил…
«Где твои дружки? – спросили его, отобрав заряженный автомат. – Показывай!»
Он, кривясь от боли и зажимая освободившимися руками кровоточащую рану, что-то невнятно промычал, а затем указал глазами на бревенчатый домик под соломенной крышей. Кто бы мог подумать, что прорвавшиеся из-за границы германские разведчики прячутся там. С его хозяйкой – одинокой, старой женщиной не посчитались, вломились без спроса… Как же их взять? Добровольно не сдадутся. И пистолеты, и те же «мильсовки» – все пустят в ход.
К дому подбирались скрытно. Где короткими перебежками, где ползком, от дерева к дереву, от куста к кусту. Притаились, стали наблюдать. Казалось, там нет ни души. Белые занавески на окнах не шевелились, дверь в сени оставалась прикрытой. «Выходите по одному и бросайте оружие!» – приказал Хрусталев. Его, конечно, услышали, но продолжали хранить молчание. «Сдавайтесь, ваше сопротивление бесполезно!» Теперь-то они отозвались. Не словами, а пулями. Пока из окон стреляли, хозяйка подкралась к двери и выскочила во двор. Хрусталеву, поползшему в дом, успела шепнуть: «Будьте осторожны, они – в подвале». И действительно: едва Павел добрался до прихожей, из половиц полетела щепа, завизжали пули. «Бей через пол!» – услышал он голос своего командира. Странно и непривычно было стрелять, не видя противника. Подоспели товарищи, принялись вместе дырявить пол. Наконец из подвала сквозь стоны послышалось: «Сдаемся».
Последних из девяти задержали много дней спустя. На допросах лазутчики несли всякую околесицу. Дескать, они и не диверсанты, и не шпионы, через границу по-шли лишь с одной целью – малость поживиться. В Белоруссии, мол, живут богаче, чем в Польше. Раздобыли бы масла и сала, выменяли кое-что из барахлишка и отправились бы туда, откуда пришли. Этим сказкам, конечно, никто не верил. Возвращаться им надо было по другому, более точному адресу: в местечко Сулеювек, что близ Варшавы. Там абвер формировал и оснащал группы для засылки на советскую территорию. В кадрах недостатка не было: искусству шпионажа и диверсий глубоко, со знанием дела обучала специальная школа… Там же накануне войны разместился и оперативный штаб, получивший наименование «Вали». Главарь абвера адмирал Канарис, опытный мастер по части темных дел, возложил на него руководство полевыми органами германской разведки, приданными армии вторжения.
Чем ближе была война, тем активнее действовал абвер. Над приграничьем все чаще появлялись самолеты со свастикой на крыльях. Не очень доверяя земным путям, германская разведка переключилась на воздушные. Парашютисты с этих самолетов внешне не вызывали подозрений, они могли легко затереться среди наших людей. С толку сбивала форма – милиционеров, чекистов, бойцов и командиров Красной армии. На грузовых парашютах им доставляли радиоаппаратуру, оружие, взрывчатку и даже авиаполотнища обозначать места для посадки самолетов…
Многое мог бы вспомнить Павел, да только мысли из прошлого, хоть и не столь далекого, невольно возвращались в сегодняшнее. Из-за перегородки доносился все тот же пьяный храп Вернера.
Глава седьмая
Осенью 1939 года, когда были освобождены западные районы Белоруссии, погранотряд Хрусталева перебросили на другой участок. Заставы расположились в Авгус-товских лесах. Теперь уже по ту сторону рубежа стояли немецкие солдаты. Мозоля нашим заставам глаза, они со-здавали видимость обычной дозорной службы. Но что они тут охраняли? Свою страну? Земли, до которых было ой как далеко?
Пока штабы германских армий, переброшенных якобы для отдыха поближе к советской территории, наносили на карты новую обстановку, выбирали направления для ударов, ближние и дальние цели, не сидела сложа руки и военная разведка. Она изо всех сил старалась заглянуть как можно дальше в советский тыл, добраться до военных тайн. А «заглянуть» и «добраться» было совсем не просто. За линию границы не проникнешь, если предварительно не высмотришь подходящие для этого места, не изучишь систему охраны. Этим-то и занялись немецкие «пограничники».
Хрусталев не мог не вспоминать об этом – ведь его поединок с абвером фактически начался осенью 1940 года. На заставе. В Августовских лесах.
Трудно пришлось в первой же схватке с агентами германской разведки. Их было девять. Все, как на подбор, – рослые, крепкие, в каждом их движении чувствовалась отличная выучка. Словом, шпионы-профессионалы. Оружия навешали на себя хоть отбавляй: по два автомата, по два крупнокалиберных пистолета, на поясных ремнях – гранаты системы Мильса, охотничьи ножи.
Их след обнаружили в полночь. Розыскная собака Фрин – Павел не забыл и ее необычную кличку, и мощные, сшибающие с ног удары грудью, и острейшие клыки, которыми на дрессировках она впивалась в его ватник, – в этот раз сразу же учуяла чужие, прямо-таки взбесившие ее запахи. С места рванулась по следу и, легко посылая вперед свое поджарое, мускулистое тело, сильно отталкиваясь пружинистыми лапами, казалось, не бежала, а летела. Ее все больше и больше раздражали, приводя в ярость, эти запахи, ощущавшиеся с каждой сотней метров все острее. Фрин с нетерпением дожидался того счастливого момента. Когда сможет увидеть перед собой ссутулившуюся от быстрого бега спину и сначала ударить в нее грудью, а затем вонзиться клыками. Однако этого не случилось. Лазутчики знали, как отделаться от своего опасного преследователя. Встретив на пути ручей, побрели по нему. Ручей привел к речке с крутыми извилистыми берегами. Перебрались на противоположный берег. Двух вод-ных преград было достаточно, чтобы сбить с толку самую опытную овчарку. А тут еще подвернулась им накатанная, заслеженная дорога.
Командование отряда быстро убедилось, что одной поисковой группой с этими бандитами не справиться. К операции подключили новые силы. Заслоны и дозоры перекрыли пути в тылу участка: шоссе, проселочные дороги, большие и малые тропы. Добровольные народные дружины выставили свои посты в населенных пунктах.
Поняв, что они обложены, абверовцы решили прорываться сквозь кольцо малыми группами. Первую (троих) схватили так внезапно, что не прогремел ни один выстрел. Но со следующей «троицей» пришлось повоевать. Бой завязался на окраине тихого, малолюдного местечка. Дозорные заметили мужчину, подозрительно озиравшегося по сторонам. Его окликнули. Тот – ноль внимания, шагает себе и все. Окликнули еще раз, не помогло. Тогда пальнули из винтовки, но не в него, а чуть выше. Думали, посвист пули образумит. А он оглянулся – и наутек. Да так драпанул, что и на рысаке не догнать. Пришлось опять применить оружие. Взять, однако, его следовало живым, и Хрусталев выстрелил в ногу. Лазутчик запрыгал, закружил…
«Где твои дружки? – спросили его, отобрав заряженный автомат. – Показывай!»
Он, кривясь от боли и зажимая освободившимися руками кровоточащую рану, что-то невнятно промычал, а затем указал глазами на бревенчатый домик под соломенной крышей. Кто бы мог подумать, что прорвавшиеся из-за границы германские разведчики прячутся там. С его хозяйкой – одинокой, старой женщиной не посчитались, вломились без спроса… Как же их взять? Добровольно не сдадутся. И пистолеты, и те же «мильсовки» – все пустят в ход.
К дому подбирались скрытно. Где короткими перебежками, где ползком, от дерева к дереву, от куста к кусту. Притаились, стали наблюдать. Казалось, там нет ни души. Белые занавески на окнах не шевелились, дверь в сени оставалась прикрытой. «Выходите по одному и бросайте оружие!» – приказал Хрусталев. Его, конечно, услышали, но продолжали хранить молчание. «Сдавайтесь, ваше сопротивление бесполезно!» Теперь-то они отозвались. Не словами, а пулями. Пока из окон стреляли, хозяйка подкралась к двери и выскочила во двор. Хрусталеву, поползшему в дом, успела шепнуть: «Будьте осторожны, они – в подвале». И действительно: едва Павел добрался до прихожей, из половиц полетела щепа, завизжали пули. «Бей через пол!» – услышал он голос своего командира. Странно и непривычно было стрелять, не видя противника. Подоспели товарищи, принялись вместе дырявить пол. Наконец из подвала сквозь стоны послышалось: «Сдаемся».
Последних из девяти задержали много дней спустя. На допросах лазутчики несли всякую околесицу. Дескать, они и не диверсанты, и не шпионы, через границу по-шли лишь с одной целью – малость поживиться. В Белоруссии, мол, живут богаче, чем в Польше. Раздобыли бы масла и сала, выменяли кое-что из барахлишка и отправились бы туда, откуда пришли. Этим сказкам, конечно, никто не верил. Возвращаться им надо было по другому, более точному адресу: в местечко Сулеювек, что близ Варшавы. Там абвер формировал и оснащал группы для засылки на советскую территорию. В кадрах недостатка не было: искусству шпионажа и диверсий глубоко, со знанием дела обучала специальная школа… Там же накануне войны разместился и оперативный штаб, получивший наименование «Вали». Главарь абвера адмирал Канарис, опытный мастер по части темных дел, возложил на него руководство полевыми органами германской разведки, приданными армии вторжения.
Чем ближе была война, тем активнее действовал абвер. Над приграничьем все чаще появлялись самолеты со свастикой на крыльях. Не очень доверяя земным путям, германская разведка переключилась на воздушные. Парашютисты с этих самолетов внешне не вызывали подозрений, они могли легко затереться среди наших людей. С толку сбивала форма – милиционеров, чекистов, бойцов и командиров Красной армии. На грузовых парашютах им доставляли радиоаппаратуру, оружие, взрывчатку и даже авиаполотнища обозначать места для посадки самолетов…
Многое мог бы вспомнить Павел, да только мысли из прошлого, хоть и не столь далекого, невольно возвращались в сегодняшнее. Из-за перегородки доносился все тот же пьяный храп Вернера.
Глава седьмая
Весенние дни пока не радовали. Теплые ветры еще часто сменялись холодными, северными, в лунные, ясные ночи землю прихватывали морозы. Лишь в полдень распалялось солнышко, с каждым днем все выше поднимая ртутный столбик. Настоящая теплынь пришла лишь в конце апреля. И тут же зачастили благодатные майские дожди с грозами. Вдоволь напоив землю, они быстро пробудили к жизни таившиеся в ней силы, покрыли обширные луга яркими и пестрыми коврами трав, в зеленые одежды нарядили деревья. Зачерствевшее за годы войны человеческое сердце хоть на короткий срок наполнилось радостью обновления.
Порой казалось, что война как бы растерялась перед весной. Уступая раскатистым громам, веселому журчанью ручьев и щебетанью птиц, в полях и лесах приумолкали пушки. Но миллионы людей, стоявших друг против друга в грязных, слякотных траншеях, отлично знали, как недолга эта тишина. Иначе зачем бы с обеих сторон непрерывно, без передышки накапливать силы – гнать из глубокого тыла литерные эшелоны с еще не искалеченными солдатами, сосредотачивать на линии фронта артиллерию и танки, перебрасывать по воздуху свежие эскадрильи истребителей и бомбардировщиков? Зачем круглосуточно работать войсковым штабам, озабоченным тем, где, когда и в каком направлении выгоднее всего привести в действие эти силы? Как обмануть противника и первым обрушить на него удар?
Не начнут ли первыми русские? На этот вопрос должны были ответить многие, но прежде всего военные разведчики. Майор фон Баркель в последние дни совершенно потерял покой. Он чувствовал себя обязанным вводить в действие все новые силы, непрерывно наращивать мощь своих тайных ударов, бросать в тыл к русским самые опытные кадры. Командование вермахта вправе рассчитывать на его полную, достоверную, и, главное – оперативную информацию о противнике.
Чутье опытного, матерого разведчика подсказывало: долго сидеть в обороне русские не станут. Но интуиция нуждалась в подкреплении фактами. А вот с этим-то у Баркеля дело обстояло не лучшим образом. Сколько уже отправил в русский прифронтовой тыл агентов – и по воздуху, и по земле, через так называемые мельдекопфы[1], а что толку? Утешают предельно лаконичными радиограммами о благополучном приземлении и только. Угощают одним и тем же: жив, здоров, приступаю к выполнению задания… Приступаю! А что дальше? Гробовое молчание, не обещающее конца? Из последней партии только Ромашов оказался расторопным и пронырливым. По его данным, на бомбежку ушла эскадрилья «юнкерсов». Для русских ночной удар был настолько неожиданным, что, растерявшись, они не сумели поднять в воздух ни одного самолета. Ни одного! Все пылали синим пламенем.
Откровенно говоря, на Ромашова Баркель не очень-то и рассчитывал: слишком молод. Мальчишка еще, желторотый птенец. Потому и звездочек ему поубавил. А на проверку вон что – сработал лучше многих!
Не ожидал такой прыти от Ромашова и контрразведчик. Если случившееся – правда, осторожность Хрусталева не была лишней. Но почему он все же не заложил писаря после встречи у портного. Почему? Парень ершился, избегал откровенной, доверительной беседы. Как нужно было его понимать? Если так, что писаря он впервые в глаза видит, положиться на него не может, а лезть в петлю кому охота? Ну а потом? Неужели, оказавшись на свободе на родной земле, Ромашов не смог избавиться от своих страхов? Неужели там он не нашел в себе мужества порвать с врагами? Чем оправдать его поступок, а точнее – преступление? И можно ли такое вообще оправдать?
Ну а контрразведчики, сослуживцы Хрусталева? Где были они? Почему не воспользовались информацией? Почему не встретили «гостя»?
Прозевали они и Пухова. Последняя шифровка Цент-ра, принесенная на явку связным, огорчила и озадачила Хрусталева. Он тут же сжег ее, сохранив в памяти каждую фразу. «Указанный Вами район вероятного приземления агента по кличке Пухов, – официальным языком сообщалось в ней, – был оцеплен усиленными войсковыми нарядами. По характерному звуку моторов «юнкерса» нам удалось засечь время и место выброски парашютиста. С рассветом на проческу местности были брошены парашют, наспех зарытый под деревом. Его владелец бесследно исчез.
Мы ни на час не прекращаем войсковые и агентурные мероприятия и не теряем надежду обезвредить шпиона. Вместе с тем рассчитываем и на Вашу помощь. Предлагаем взять под строжайший контроль возможное возвращение Пухова. Ни при каких обстоятельствах нельзя допустить передачи собранных им материалов в руки абвера, что имело бы для нас непредсказуемые последствия».
Сплошные вопросы. И опять ломай голову, не спи по ночам. А посоветоваться не с кем, подсказчиков здесь нет, изволь доводить до всего сам.
В штабе только и разговоров было, что об удачном налете. Шеф не упустил случая специальным приказом отметить успешные действия своего агента, а заодно и «новый вклад абверкоманды в победу Германии». Он заметно воспрянул духом, ходил с гордо поднятой головой. Но через какое-то время его лицо опять стали покрывать тени. Фон Баркель все еще не мог ответить на главный вопрос: готовы ли русские ударить первыми? Какими силами?
Он подолгу простаивал у секретной карты, медленно, научающее водил указкой по жирно прочерченной, с замысловатыми изломами линии, обозначавшей центральный участок фронта. Эта линия тянулась с севера на юг, восточнее Минска, Могилева и Бобруйска. Мысленно путешествуя по ней, он думал о тех неизбежных переменах, которые с наступлением весны начались на фронте. Перегруппировки войск обеих сторон всегда предшествуют крупным сражениям. Существенные коррективы в размещение своих сил предполагал внести и фон Баркель. Но его поле боя было гораздо обширнее, оно тянулось далеко на восток от армейских позиций. Вместившееся на оперативной карте пространство с синими, петляющими жилками речек, с четкими, прямыми линиями дорог, нанизавшими на себя прямоугольнички населенных пунктов, с расплывчатыми, словно чернильными, пятнами озер, густо пестрело разноцветными кружочками, треугольничками, цифрами и флажками… На этой карте Баркель отражал каждую операцию в русском прифронтовом тылу. Пометки, сделанные его рукой, фиксировали количество отправленных туда шпионов, место и время их приземления, границы районов, в которых им надлежало действовать… Там изо дня в день, из месяца в месяц вел он свои тайные сражения. Они отличались от фронтовых не только особой, изощренной хитростью. Самое существенное их отличие состояло в ином. Если генералы вермахта бросали в бой соотечественников, то фон Баркель воевал в основном руками «иноземцев». Он никем и ничем не брезговал, беря к себе на службу разного рода отщепенцев, ибо знал, что только из такого «материала» и можно делать шпионов. Убийца, ушедший от возмездия. Вор-рецидивист, не рассчитывающий на помилование. Трус, отступивший от воинской клятвы. Белогвардеец, все еще сводящий счеты с советской властью. Кулак, не пожелавший строить новую жизнь. Внутренне он глубоко презирал их, презирал до физического отвращения, и тем не менее… Уж очень заманчиво да и выгодно было загребать жар чужими руками. Конечно, он и в мыслях допустить не мог, как это немец пойдет против Германии. А вот русские, украинцы, белорусы и прочие пусть идут, против собственной страны, лучшей участи они и не достойны… В жаждущей новых побед душе профессионального разведчика само собой возникло желание немедленно отправиться на фронт, чтобы лично окунуться в предгрозовую атмосферу и там, на месте понять, чем еще помочь вермахту. К тому же он давно не встречался со своими коллегами – разведчиками из армейских штабов. Пока позволяет обстановка, можно сообща обсудить наболевшие вопросы и согласовать дальнейшие действия.
Был и еще один весьма важный замысел у шефа. После долгих раздумий у него созрел план широкомасштабной, довольно-таки смелой и хитрой операции. Своей тайной Баркель поделился пока только с Шустером, поскольку именно ему отводилась роль главного исполнителя. Все же остальные участники операции должны были до поры до времени оставаться в полном неведении. Гауптман тут же занялся подготовкой необходимой «документации». Главным образом для себя и тех немцев, которых он возьмет в помощники. Это были мужчины разных возрастов. Но не старше сорока лет, одетые в форму советских военнослужащих. Исходя из своего замысла, Баркель присвоил им соответствующие воинские звания, большинству – рядовых и ефрейторов и лишь немногим – сержантов.
Выполняя поручение шефа, писарь постарался пополнить личный «архив» копиями сфабрикованных удостоверений, командировочных предписаний, продовольственных и вещевых аттестатов. Заодно опробовал и присланный ему фотоаппарат: незаметно пощелкал и в анфас, и в профиль, надеясь сразу после отъезда начальства выйти на связь с партизанами. Однако случилось непредвиденное: за день до отъезда Баркель объявил, что берет с собой и писаря. Быть может, там, на месте, потребуются и его услуги. Зондер-фюреру Вернеру было сказано подыскать небольшой металлический ящик, способный заменить в дороге сейф, и положить в него всевозможные бланки, штампы и печати…
Что же ехать, так ехать. Может быть, это и к лучшему. Ведь сейчас нет ничего важнее, чем проникнуть в тайну, скрываемую шефом. Зачем он берет с собой так много людей? Почему везет их не на аэродром, как обычно, а на фронт? И что за странное задание в их командировочных документах: «сбор военных трофеев в тылу войск Первого Белорусского фронта?» В методах, практикуемых абвером, это нечто новое…
Дорога на восток прямая, как стрела, просматривалась до самого горизонта. Ровное, проутюженное грейдером полотно хранило на себе многочисленные следы автомобильных колес и танковых гусениц – подкрепления шли круглосуточно. Однако сейчас движение почему-то приостановилось, словно кто-то предоставил Баркелю возможность следовать беспрепятственно. Он обожал быструю езду, нервничал, когда ему мешали, и не отрывал глаз от обочин, особенно, если машину сопровождали кустарники. Чистые, упорные слухи о партизанах он воспринимал более чем серьезно. Хрусталеву, разместившемуся на зад-нем сидении, за спиной у шефа, смешно было наблюдать, как тот по-гусиному вытягивал свою длинную, жилистую шею, стараясь как можно дальше видеть.
«Да, не из храброго десятка этот гитлеровец, – думал Павел. – Какого же дьявола он однажды процитировал мне своего любимого философа? Похвалиться знанием Шопенгауэра? «Жизнь есть то, чего не должно бы быть…» Бред… Бред сумасшедшего. Или вот: «переход в ничто есть единственное благо жизни»… Если это благо, да к тому же единственное, то почему же ты сам не воспользуешься им? Почему смертельно боишься такого перехода?»…
Опасения Баркеля оказались напрасными, до Пуховичей добрались благополучно. Близ Марьиной Горки шефа встретили офицеры разведотдела 12-й пехотной дивизии. Он тот час же перебрался в их машину и надолго расстался со своими спутниками. Гауптман Шустер занялся будущими «сборщиками трофеев», которых надо было и накормить, и разместить. Не остался без внимания и Павел. Зондер-фюрер Вернер продолжал старательно исполнять свои обязанности. Совершенно не подозревая, какие чувства возбуждает при этом в душе столь усердно опекаемого им писаря.
Под временную штаб-квартиру абверовцы заняли несколько комнат в здании бывшего сельскохозяйственного техникума – старой постройке, простоявшей более полувека. О каком-либо комфорте здесь не могло быть и речи. По ночам донимал холод, а все, что способно было согреть – парты, столы, классные доски, шкафы для книг и сами книги, – немцы давно сожгли. Баркель, не раздумывая, распорядился рубить деревья, даже фруктовые, и топить печи. Сам же в штабе не засиживался, – не за тем приехал. Занятый мучительным поиском ответа на вопрос стратегического значения: начнут ли русские первыми, – он разъезжал по частям, донимал своими расспросами местных разведчиков. Сначала побывал в районе Могилева, затем укатил на юг, к Рогачеву и Бобруйску. И чем больше разъезжал, тем заметнее мрачнело его лицо. Хрусталеву нетрудно было предположить, что эти поездки не давали начальнику абверкоманды материала, достаточного для окончательного вывода. Чувствовалось, что со своими коллегами он не обходился без жарких словесных баталий: крепко спорили, что-то доказывали друг другу и в конце концов расставались, не достигнув согласия.
Подробности неутихавших дискуссий были известны лишь гауптману Шустеру. Зондер-фюрер, большой охотник до всяких тайн, буквально выходил из себя: как это так – гауптман хоть что-то да знает, а он – ничего. Но со временем кое-что стало перепадать и ему. А от него – писарю. Как говорится, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Налакавшись шнапса, Вернер начинал хвастаться своей осведомленностью. Оказывается, шеф все-таки пришел к твердому убеждению, что первыми начнут русские, а группа армий «Центр», возглавляемая генерал-фельдмаршалом Бушем, ввяжется в тяжелые оборонительные бои. Местные же разведчики, сотрудники отделов Один-Це армейских и дивизионных штабов, придерживались совсем противоположного мнения. Основываясь на данных войскового наблюдения и своей агентуры, а также результатах воздушной разведки, они утверждали, что наступать в районе Могилева и Бобруйска русские не станут и что силы для весенне-летнего удара они копят гораздо южнее, на территории Северной Украины. Именно там летчики засекли прибытие на фронт новых стрелковых дивизий, артиллерийских и танковых частей. Почти ежедневно фиксировалось передвижение по рокадным дорогам автоколонн с личным составом, боеприпасами и горючим. Сосредоточение войск прикрывалось зенитными орудиями и истребителями, барражировавшими в небе… В то же время на центральном участке фронта был отмечен значительный отток сил. Если на юге не сняли с передовой линии ни одной танковой армии, то здесь танки увозили целыми эшелонами. Да и здешняя местность, особенно между Могилевым и Бобруйском, не может считаться пригодной для наступательных боев. Легко ли людям и технике пробиться сквозь дремучие леса, форсировать реки, еще не вошедшие в берега после весеннего половодья, одолевать сплошные болота и топи?
Доводы противников Баркеля казались весьма убедительными, однако шеф упорно стоял на своем. Он ведь располагал информацией, поступавшей, хоть и редко, прямо оттуда, из русского тыла, и не сомневался в ее достоверности. Веря в свою правоту, в профессиональное умение людей, работавших на него, начальник абверкоманды считал, что только он способен предостеречь командование вермахта от возможной роковой ошибки.
Из настырного, надоедливого «сторожа» зондер-фюрер Вернер превращался в очень нужного контрразведчику информатора. Пусть это были всего лишь объедки с барского стола, однако и по ним можно было судить о меню. Новостями зондер-фюрер делился тем охотнее, чем обильнее становились возлияния. Шнапс регулярно поставлял ему личный шофер шефа, – в полевых частях это зелье не переводилось. К сожалению, шофер не годился в компаньоны – вечно за своей «баранкой», а настоящее удовольствие получаешь, когда есть с кем чокнуться. Волей-неволей пришлось приобщать писаря. Баловать, правда, не баловал, плеснет в кружку и отставит. Над тостами голову не ломал, пил обычно только за здоровье шефа, будто тот в этом нуждался.
– А все же, как чувствует себя господин фон Баркель? – спросил после очередного такого тоста Хрусталев. – Как его здоровье?
Зондер-фюрер хотя и был под градусами, несколько настороженно отнесся к вопросу писаря. Тем не менее пауза продолжалась недолго.
– Могло быть и лучше.
– Работает много, – посочувствовал писарь. – Дни и ночи мотается по частям. Ведь там опасно.
– Опасно ему не там… По окопам и траншеям шеф не лазит. А если погибнет, то совсем не от пули, – резко, с каким-то внутренним раздражением заключил Вернер.
– Как это? Отчего же? – с недоумением спросил писарь.
Прежде чем ответить, зондер-фюрер до краев наполнил свою кружку. Писаря в этот раз обошел.
– Отчего! – бросил он со злостью. – От твоих землячков. Они, а не пули сведут его в могилу. Нянчится с ними, как с маленькими… Поит и кормит… До самого аэродрома провожает. А чем отвечают ему эти киндеры? Одной-единственной радиограммой. Дальше – гробовое молчание. Можно подумать, что прыгают прямо в объятия чекистов. А шеф все ждет – надеется… Ну и, понятное дело, нервничает. Из себя выходит. Никогда еще я не видел его таким злым, желчным… Вы думаете, где он сейчас дольше всего пропадает? На мельде… мельде… – язык у зондер-фюрера начал заплетаться, и он не смог справиться с названием переправочного пункта. – Все встречать ездит. Хотя бы кто-нибудь вернулся.
– Так-таки никто и не пришел?
Вернер словно бы не расслышал, о чем его спросили, обеими руками потянулся к кружке, зажал ее в ладонях.
– Цените, писарь, истину… Все хотят знать истину, а где она – понятие не имеют. Я сам не имел, пока не прочитал одного вашего поэта. Вот только не могу вспомнить его фамилию. Голова сейчас несвежая.
– Пушкина?
– Нет, другого… Тоже настоящего… Не такого, каких теперь легко выдают за гениев… И у нас, и у вас… Дурачат нашего брата без зазрения совести. Он же пигмей, карлик, а его до небес поднимают. Даже при жизни. А почему? Да потому, что на стихах не принято ставить пробы. Как на золоте. Начни ставить сразу шарлатанов поубавится. – Он помолчал и затем торжественно произнес: – Итак, за здоровье моего шефа!
– Ну а истина? Где же истина?
– Постарайтесь сами когда-нибудь прочесть это стихотворение. Я могу вспомнить лишь одну его строку. Истина в вине, господин Соболь!
Новая порция шнапса доконала зондер-фюрера. Лишь на следующий день, малость протрезвев, он доверительно сообщил писарю: в эфир вышел Пухов, от него принята очень важная шифровка, за которую обеими руками ухватился Баркель. Она не была слишком подробной – все собранные данные Пухов обещал принести с собой – но, как говорится, лила воду на его мельницу, подкрепляла зыбкие позиции шефа в споре с местными разведчиками, Пухов утверждал, что собственными глазами видел, как на берегу Березины русские саперы сколачивали плоты и ремонтировали плоскодонки… А для чего это? На низких, заболоченных местах они тянули в западном направлении мощные настилы из бревен, способные выдержать не только орудия, но и танки. Не отсиживалась без дела и пехота. Наиболее мастеровые солдаты сооружали нечто похожее на лыжи – топать через болото; тяжелое орудие, минометы и пулеметы ставили на специальные волокуши… И опять как не спросить: для чего все это?
Порой казалось, что война как бы растерялась перед весной. Уступая раскатистым громам, веселому журчанью ручьев и щебетанью птиц, в полях и лесах приумолкали пушки. Но миллионы людей, стоявших друг против друга в грязных, слякотных траншеях, отлично знали, как недолга эта тишина. Иначе зачем бы с обеих сторон непрерывно, без передышки накапливать силы – гнать из глубокого тыла литерные эшелоны с еще не искалеченными солдатами, сосредотачивать на линии фронта артиллерию и танки, перебрасывать по воздуху свежие эскадрильи истребителей и бомбардировщиков? Зачем круглосуточно работать войсковым штабам, озабоченным тем, где, когда и в каком направлении выгоднее всего привести в действие эти силы? Как обмануть противника и первым обрушить на него удар?
Не начнут ли первыми русские? На этот вопрос должны были ответить многие, но прежде всего военные разведчики. Майор фон Баркель в последние дни совершенно потерял покой. Он чувствовал себя обязанным вводить в действие все новые силы, непрерывно наращивать мощь своих тайных ударов, бросать в тыл к русским самые опытные кадры. Командование вермахта вправе рассчитывать на его полную, достоверную, и, главное – оперативную информацию о противнике.
Чутье опытного, матерого разведчика подсказывало: долго сидеть в обороне русские не станут. Но интуиция нуждалась в подкреплении фактами. А вот с этим-то у Баркеля дело обстояло не лучшим образом. Сколько уже отправил в русский прифронтовой тыл агентов – и по воздуху, и по земле, через так называемые мельдекопфы[1], а что толку? Утешают предельно лаконичными радиограммами о благополучном приземлении и только. Угощают одним и тем же: жив, здоров, приступаю к выполнению задания… Приступаю! А что дальше? Гробовое молчание, не обещающее конца? Из последней партии только Ромашов оказался расторопным и пронырливым. По его данным, на бомбежку ушла эскадрилья «юнкерсов». Для русских ночной удар был настолько неожиданным, что, растерявшись, они не сумели поднять в воздух ни одного самолета. Ни одного! Все пылали синим пламенем.
Откровенно говоря, на Ромашова Баркель не очень-то и рассчитывал: слишком молод. Мальчишка еще, желторотый птенец. Потому и звездочек ему поубавил. А на проверку вон что – сработал лучше многих!
Не ожидал такой прыти от Ромашова и контрразведчик. Если случившееся – правда, осторожность Хрусталева не была лишней. Но почему он все же не заложил писаря после встречи у портного. Почему? Парень ершился, избегал откровенной, доверительной беседы. Как нужно было его понимать? Если так, что писаря он впервые в глаза видит, положиться на него не может, а лезть в петлю кому охота? Ну а потом? Неужели, оказавшись на свободе на родной земле, Ромашов не смог избавиться от своих страхов? Неужели там он не нашел в себе мужества порвать с врагами? Чем оправдать его поступок, а точнее – преступление? И можно ли такое вообще оправдать?
Ну а контрразведчики, сослуживцы Хрусталева? Где были они? Почему не воспользовались информацией? Почему не встретили «гостя»?
Прозевали они и Пухова. Последняя шифровка Цент-ра, принесенная на явку связным, огорчила и озадачила Хрусталева. Он тут же сжег ее, сохранив в памяти каждую фразу. «Указанный Вами район вероятного приземления агента по кличке Пухов, – официальным языком сообщалось в ней, – был оцеплен усиленными войсковыми нарядами. По характерному звуку моторов «юнкерса» нам удалось засечь время и место выброски парашютиста. С рассветом на проческу местности были брошены парашют, наспех зарытый под деревом. Его владелец бесследно исчез.
Мы ни на час не прекращаем войсковые и агентурные мероприятия и не теряем надежду обезвредить шпиона. Вместе с тем рассчитываем и на Вашу помощь. Предлагаем взять под строжайший контроль возможное возвращение Пухова. Ни при каких обстоятельствах нельзя допустить передачи собранных им материалов в руки абвера, что имело бы для нас непредсказуемые последствия».
Сплошные вопросы. И опять ломай голову, не спи по ночам. А посоветоваться не с кем, подсказчиков здесь нет, изволь доводить до всего сам.
В штабе только и разговоров было, что об удачном налете. Шеф не упустил случая специальным приказом отметить успешные действия своего агента, а заодно и «новый вклад абверкоманды в победу Германии». Он заметно воспрянул духом, ходил с гордо поднятой головой. Но через какое-то время его лицо опять стали покрывать тени. Фон Баркель все еще не мог ответить на главный вопрос: готовы ли русские ударить первыми? Какими силами?
Он подолгу простаивал у секретной карты, медленно, научающее водил указкой по жирно прочерченной, с замысловатыми изломами линии, обозначавшей центральный участок фронта. Эта линия тянулась с севера на юг, восточнее Минска, Могилева и Бобруйска. Мысленно путешествуя по ней, он думал о тех неизбежных переменах, которые с наступлением весны начались на фронте. Перегруппировки войск обеих сторон всегда предшествуют крупным сражениям. Существенные коррективы в размещение своих сил предполагал внести и фон Баркель. Но его поле боя было гораздо обширнее, оно тянулось далеко на восток от армейских позиций. Вместившееся на оперативной карте пространство с синими, петляющими жилками речек, с четкими, прямыми линиями дорог, нанизавшими на себя прямоугольнички населенных пунктов, с расплывчатыми, словно чернильными, пятнами озер, густо пестрело разноцветными кружочками, треугольничками, цифрами и флажками… На этой карте Баркель отражал каждую операцию в русском прифронтовом тылу. Пометки, сделанные его рукой, фиксировали количество отправленных туда шпионов, место и время их приземления, границы районов, в которых им надлежало действовать… Там изо дня в день, из месяца в месяц вел он свои тайные сражения. Они отличались от фронтовых не только особой, изощренной хитростью. Самое существенное их отличие состояло в ином. Если генералы вермахта бросали в бой соотечественников, то фон Баркель воевал в основном руками «иноземцев». Он никем и ничем не брезговал, беря к себе на службу разного рода отщепенцев, ибо знал, что только из такого «материала» и можно делать шпионов. Убийца, ушедший от возмездия. Вор-рецидивист, не рассчитывающий на помилование. Трус, отступивший от воинской клятвы. Белогвардеец, все еще сводящий счеты с советской властью. Кулак, не пожелавший строить новую жизнь. Внутренне он глубоко презирал их, презирал до физического отвращения, и тем не менее… Уж очень заманчиво да и выгодно было загребать жар чужими руками. Конечно, он и в мыслях допустить не мог, как это немец пойдет против Германии. А вот русские, украинцы, белорусы и прочие пусть идут, против собственной страны, лучшей участи они и не достойны… В жаждущей новых побед душе профессионального разведчика само собой возникло желание немедленно отправиться на фронт, чтобы лично окунуться в предгрозовую атмосферу и там, на месте понять, чем еще помочь вермахту. К тому же он давно не встречался со своими коллегами – разведчиками из армейских штабов. Пока позволяет обстановка, можно сообща обсудить наболевшие вопросы и согласовать дальнейшие действия.
Был и еще один весьма важный замысел у шефа. После долгих раздумий у него созрел план широкомасштабной, довольно-таки смелой и хитрой операции. Своей тайной Баркель поделился пока только с Шустером, поскольку именно ему отводилась роль главного исполнителя. Все же остальные участники операции должны были до поры до времени оставаться в полном неведении. Гауптман тут же занялся подготовкой необходимой «документации». Главным образом для себя и тех немцев, которых он возьмет в помощники. Это были мужчины разных возрастов. Но не старше сорока лет, одетые в форму советских военнослужащих. Исходя из своего замысла, Баркель присвоил им соответствующие воинские звания, большинству – рядовых и ефрейторов и лишь немногим – сержантов.
Выполняя поручение шефа, писарь постарался пополнить личный «архив» копиями сфабрикованных удостоверений, командировочных предписаний, продовольственных и вещевых аттестатов. Заодно опробовал и присланный ему фотоаппарат: незаметно пощелкал и в анфас, и в профиль, надеясь сразу после отъезда начальства выйти на связь с партизанами. Однако случилось непредвиденное: за день до отъезда Баркель объявил, что берет с собой и писаря. Быть может, там, на месте, потребуются и его услуги. Зондер-фюреру Вернеру было сказано подыскать небольшой металлический ящик, способный заменить в дороге сейф, и положить в него всевозможные бланки, штампы и печати…
Что же ехать, так ехать. Может быть, это и к лучшему. Ведь сейчас нет ничего важнее, чем проникнуть в тайну, скрываемую шефом. Зачем он берет с собой так много людей? Почему везет их не на аэродром, как обычно, а на фронт? И что за странное задание в их командировочных документах: «сбор военных трофеев в тылу войск Первого Белорусского фронта?» В методах, практикуемых абвером, это нечто новое…
Дорога на восток прямая, как стрела, просматривалась до самого горизонта. Ровное, проутюженное грейдером полотно хранило на себе многочисленные следы автомобильных колес и танковых гусениц – подкрепления шли круглосуточно. Однако сейчас движение почему-то приостановилось, словно кто-то предоставил Баркелю возможность следовать беспрепятственно. Он обожал быструю езду, нервничал, когда ему мешали, и не отрывал глаз от обочин, особенно, если машину сопровождали кустарники. Чистые, упорные слухи о партизанах он воспринимал более чем серьезно. Хрусталеву, разместившемуся на зад-нем сидении, за спиной у шефа, смешно было наблюдать, как тот по-гусиному вытягивал свою длинную, жилистую шею, стараясь как можно дальше видеть.
«Да, не из храброго десятка этот гитлеровец, – думал Павел. – Какого же дьявола он однажды процитировал мне своего любимого философа? Похвалиться знанием Шопенгауэра? «Жизнь есть то, чего не должно бы быть…» Бред… Бред сумасшедшего. Или вот: «переход в ничто есть единственное благо жизни»… Если это благо, да к тому же единственное, то почему же ты сам не воспользуешься им? Почему смертельно боишься такого перехода?»…
Опасения Баркеля оказались напрасными, до Пуховичей добрались благополучно. Близ Марьиной Горки шефа встретили офицеры разведотдела 12-й пехотной дивизии. Он тот час же перебрался в их машину и надолго расстался со своими спутниками. Гауптман Шустер занялся будущими «сборщиками трофеев», которых надо было и накормить, и разместить. Не остался без внимания и Павел. Зондер-фюрер Вернер продолжал старательно исполнять свои обязанности. Совершенно не подозревая, какие чувства возбуждает при этом в душе столь усердно опекаемого им писаря.
Под временную штаб-квартиру абверовцы заняли несколько комнат в здании бывшего сельскохозяйственного техникума – старой постройке, простоявшей более полувека. О каком-либо комфорте здесь не могло быть и речи. По ночам донимал холод, а все, что способно было согреть – парты, столы, классные доски, шкафы для книг и сами книги, – немцы давно сожгли. Баркель, не раздумывая, распорядился рубить деревья, даже фруктовые, и топить печи. Сам же в штабе не засиживался, – не за тем приехал. Занятый мучительным поиском ответа на вопрос стратегического значения: начнут ли русские первыми, – он разъезжал по частям, донимал своими расспросами местных разведчиков. Сначала побывал в районе Могилева, затем укатил на юг, к Рогачеву и Бобруйску. И чем больше разъезжал, тем заметнее мрачнело его лицо. Хрусталеву нетрудно было предположить, что эти поездки не давали начальнику абверкоманды материала, достаточного для окончательного вывода. Чувствовалось, что со своими коллегами он не обходился без жарких словесных баталий: крепко спорили, что-то доказывали друг другу и в конце концов расставались, не достигнув согласия.
Подробности неутихавших дискуссий были известны лишь гауптману Шустеру. Зондер-фюрер, большой охотник до всяких тайн, буквально выходил из себя: как это так – гауптман хоть что-то да знает, а он – ничего. Но со временем кое-что стало перепадать и ему. А от него – писарю. Как говорится, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Налакавшись шнапса, Вернер начинал хвастаться своей осведомленностью. Оказывается, шеф все-таки пришел к твердому убеждению, что первыми начнут русские, а группа армий «Центр», возглавляемая генерал-фельдмаршалом Бушем, ввяжется в тяжелые оборонительные бои. Местные же разведчики, сотрудники отделов Один-Це армейских и дивизионных штабов, придерживались совсем противоположного мнения. Основываясь на данных войскового наблюдения и своей агентуры, а также результатах воздушной разведки, они утверждали, что наступать в районе Могилева и Бобруйска русские не станут и что силы для весенне-летнего удара они копят гораздо южнее, на территории Северной Украины. Именно там летчики засекли прибытие на фронт новых стрелковых дивизий, артиллерийских и танковых частей. Почти ежедневно фиксировалось передвижение по рокадным дорогам автоколонн с личным составом, боеприпасами и горючим. Сосредоточение войск прикрывалось зенитными орудиями и истребителями, барражировавшими в небе… В то же время на центральном участке фронта был отмечен значительный отток сил. Если на юге не сняли с передовой линии ни одной танковой армии, то здесь танки увозили целыми эшелонами. Да и здешняя местность, особенно между Могилевым и Бобруйском, не может считаться пригодной для наступательных боев. Легко ли людям и технике пробиться сквозь дремучие леса, форсировать реки, еще не вошедшие в берега после весеннего половодья, одолевать сплошные болота и топи?
Доводы противников Баркеля казались весьма убедительными, однако шеф упорно стоял на своем. Он ведь располагал информацией, поступавшей, хоть и редко, прямо оттуда, из русского тыла, и не сомневался в ее достоверности. Веря в свою правоту, в профессиональное умение людей, работавших на него, начальник абверкоманды считал, что только он способен предостеречь командование вермахта от возможной роковой ошибки.
Из настырного, надоедливого «сторожа» зондер-фюрер Вернер превращался в очень нужного контрразведчику информатора. Пусть это были всего лишь объедки с барского стола, однако и по ним можно было судить о меню. Новостями зондер-фюрер делился тем охотнее, чем обильнее становились возлияния. Шнапс регулярно поставлял ему личный шофер шефа, – в полевых частях это зелье не переводилось. К сожалению, шофер не годился в компаньоны – вечно за своей «баранкой», а настоящее удовольствие получаешь, когда есть с кем чокнуться. Волей-неволей пришлось приобщать писаря. Баловать, правда, не баловал, плеснет в кружку и отставит. Над тостами голову не ломал, пил обычно только за здоровье шефа, будто тот в этом нуждался.
– А все же, как чувствует себя господин фон Баркель? – спросил после очередного такого тоста Хрусталев. – Как его здоровье?
Зондер-фюрер хотя и был под градусами, несколько настороженно отнесся к вопросу писаря. Тем не менее пауза продолжалась недолго.
– Могло быть и лучше.
– Работает много, – посочувствовал писарь. – Дни и ночи мотается по частям. Ведь там опасно.
– Опасно ему не там… По окопам и траншеям шеф не лазит. А если погибнет, то совсем не от пули, – резко, с каким-то внутренним раздражением заключил Вернер.
– Как это? Отчего же? – с недоумением спросил писарь.
Прежде чем ответить, зондер-фюрер до краев наполнил свою кружку. Писаря в этот раз обошел.
– Отчего! – бросил он со злостью. – От твоих землячков. Они, а не пули сведут его в могилу. Нянчится с ними, как с маленькими… Поит и кормит… До самого аэродрома провожает. А чем отвечают ему эти киндеры? Одной-единственной радиограммой. Дальше – гробовое молчание. Можно подумать, что прыгают прямо в объятия чекистов. А шеф все ждет – надеется… Ну и, понятное дело, нервничает. Из себя выходит. Никогда еще я не видел его таким злым, желчным… Вы думаете, где он сейчас дольше всего пропадает? На мельде… мельде… – язык у зондер-фюрера начал заплетаться, и он не смог справиться с названием переправочного пункта. – Все встречать ездит. Хотя бы кто-нибудь вернулся.
– Так-таки никто и не пришел?
Вернер словно бы не расслышал, о чем его спросили, обеими руками потянулся к кружке, зажал ее в ладонях.
– Цените, писарь, истину… Все хотят знать истину, а где она – понятие не имеют. Я сам не имел, пока не прочитал одного вашего поэта. Вот только не могу вспомнить его фамилию. Голова сейчас несвежая.
– Пушкина?
– Нет, другого… Тоже настоящего… Не такого, каких теперь легко выдают за гениев… И у нас, и у вас… Дурачат нашего брата без зазрения совести. Он же пигмей, карлик, а его до небес поднимают. Даже при жизни. А почему? Да потому, что на стихах не принято ставить пробы. Как на золоте. Начни ставить сразу шарлатанов поубавится. – Он помолчал и затем торжественно произнес: – Итак, за здоровье моего шефа!
– Ну а истина? Где же истина?
– Постарайтесь сами когда-нибудь прочесть это стихотворение. Я могу вспомнить лишь одну его строку. Истина в вине, господин Соболь!
Новая порция шнапса доконала зондер-фюрера. Лишь на следующий день, малость протрезвев, он доверительно сообщил писарю: в эфир вышел Пухов, от него принята очень важная шифровка, за которую обеими руками ухватился Баркель. Она не была слишком подробной – все собранные данные Пухов обещал принести с собой – но, как говорится, лила воду на его мельницу, подкрепляла зыбкие позиции шефа в споре с местными разведчиками, Пухов утверждал, что собственными глазами видел, как на берегу Березины русские саперы сколачивали плоты и ремонтировали плоскодонки… А для чего это? На низких, заболоченных местах они тянули в западном направлении мощные настилы из бревен, способные выдержать не только орудия, но и танки. Не отсиживалась без дела и пехота. Наиболее мастеровые солдаты сооружали нечто похожее на лыжи – топать через болото; тяжелое орудие, минометы и пулеметы ставили на специальные волокуши… И опять как не спросить: для чего все это?