Страница:
Мучительных вопросов и раздумий.
И я у догнивающего трупа
Стою с винтовкой под апрельским ветром
И думаю, что миром правит жизнь,
Что торжество ее неотвратимо.
Белые стихи писать труднее. Рифма многое извиняет.
К началу мая полк вышел из своего полуокружения. У Бориса во всю
кровоточили десна. Цинга. Санчасть поила больных отваром из еловых иголок.
Не очень помогало. Написал письмо Ире. Елизавете Тимофеевне он писал чуть ли
не два раза в неделю, а Ире редко. Но теперь, когда снова заработала почта,
послал Ире стихи. Письмо дошло. Военная цензура работала халтурно.
Взгляни, мой друг, как май идет,
Весенним днем дыши,
А у меня болит живот,
Меня кусают вши.
Тебе зеленая весна
Открыла все пути,
Меня ж опять зовет она
Под пулями ползти.
Когда ж я сброшу, наконец,
Весь этот хлам навек
И снова буду не боец,
А просто человек.
И я опять вернусь в Москву,
Приду к тебе домой,
И не во сне, а наяву
Обнимемся с тобой.
И станет жизнь полна опять
И смысла и труда,
И вновь любить, и вновь мечтать,
И это -- навсегда.
Пока ж меня кусают вши,
И мучает живот,
А травы все растут в тиши,
А к людям май идет.
5.
В начале июня сорок второго в Москве было жарко. Вещмешок за спиной,
шинель скаткой наискосок через плечо, -- Борис, мокрый от пота, перескакивая
через три ступеньки, взбежал на четвертый этаж. Перед дверью постоял,
отдышался. Позвонил. Слава богу, дома. Елизавета Тимофеевна, не открывая,
спросила:
-- Кто там?
И, не дождавшись ответа, ушла. Борис позвонил снова. Звон цепочки, и
дверь приоткрылась.
-- Боже мой. Борюнчик. Что с тобой? Ты почему молчал?
-- Я, мама, могу только шепотом. У меня десна опухла. И губы, видишь,
тоже.
-- Мальчик мой. Господи, что с тобой сделали. Как ты похудел. И лицо не
твое. Ты совсем домой? Тебя отпустили?
-- Что ты, мама, я от силы дня на два. Послали в офицерское училище. По
приказу Сталина всех рядовых с высшим и неоконченным высшим образованием с
фронта в лейтенантские школы. Завтра получу направление.
Пока Борис лежал в ванне, в горячей, в почти невыносимо горячей,
прекрасно горячей воде, снова и снова пытаясь намылить мочалку
хозяйственным, не дающим пены мылом, пока он наслаждался этим совершенно
невероятным комфортом и покоем, Елизавета Тимофеевна, взяв с собой все
имевшиеся в доме деньги, бежала, буквально бежала на Цветной бульвар, к
Центральному рынку. На рынке не людно. Москва еще пустая. Бабы из
распределителей, продбаз, литерных столовых продавали ворованные продукты.
Дешево, за сотню с небольшим, Елизавета Тимофеевна купила несколько пучков
лука. Две сотни отдала за буханку черного и столько же за кило картошки и
маленький кусок сала. Больше у нее денег не было. Завтра одолжит у Николая
Венедиктовича. Пока Борис дома, надо его кормить. Зелени побольше. На него
смотреть нельзя. Эта пилотка на остриженной голове, худое лицо с торчащими
ушами, слишком широкий воротник гимнастерки вокруг тонкой шеи. Такой
контраст с его бодрыми, полными оптимизма письмами. Так хотелось им верить.
-- Зачем ты столько денег истратила, мама? Я же не пустой приехал. Я по
аттестату ливерную колбасу, концентраты, полбуханки хлеба получил, меня
армия кормит.
-- Вижу, как кормит тебя твоя армия. А денег не жалко. Еще есть, что
продавать. Книги, картины. Да и я свои полставки получаю. Худо- бедно триста
пятьдесят в месяц. Карточки выкупать хватает. Ты отдыхай, Борюнчик. Я на
кухню пойду, нам праздничный ужин готовить, а ты здесь посиди. Все равно на
кухне не поговорить, в коммуналке живем.
На следующий день Борис получил назначение в военно- пулеметное
училище, в поселок Цигломень, под Архангельском. Капитан, выдавший Борису
документы, посмотрев на его распухшие губы и послушав его хриплый шепот, по
собственной инициативе разрешил остаться на три дня в Москве, "на побывку".
Вечером Елизавета Тимофеевна спросила:
-- А ты с Ирой встретиться не хочешь? Она часто мне звонит.
-- Зачем я такой к ней пойду? Не люблю, когда меня жалеют. Я, мама,
никого, кроме тебя, не хочу видеть. И ни с кем, кроме тебя, разговаривать не
хочу. Я эти три дня никуда ходить не буду. Ты даже не понимаешь, как хорошо
дома. Только по продаттестату продукты получу.
-- Скажи мне, Боря, не жалеешь, что тогда скрыл о папе?
-- Не жалею.
6.
-- Товарищ старший лейтенант, лейтенант Великанов прибыл в ваше
распоряжение для дальнейшего прохождения службы.
Перед Борисом стоял небольшого роста офицер лет тридцати. Правый рукав
кителя подогнут у самого плеча. Орден Красной Звезды, гвардейский значок,
нашивка -- тяжелое ранение.
-- Очень рад, товарищ лейтенант. Садитесь. Поговорим. Сообщение о вашем
назначении в нашу ЗСБ получено уже несколько дней назад, я ознакомился с
вашим личным делом и попросил комбрига зачислить вас в мою роту. Не так
много к нам присылают фронтовиков, тем более тянувших солдатскую лямку. Все
больше желторотые мальчишки, сразу из гражданки в училище -- и к нам
взводными. А мы здесь готовим маршевые бригады для фронта, бойцы большей
частью фронтовики. Многие после ранения. Им нужны авторитетные командиры. Вы
человек грамотный, незаконченное высшее, училище с отличием кончили. Думаю,
сработаемся. У нас в роте народ подобрался хороший. Кстати, Борис
Александрович, вне службы зовите меня Николай Кузьмич. Николай Кузьмич
Костин.
-- Слушаюсь, товарищ старший лейтенант. Меня только не надо по
отчеству, не привык, молод еще.
-- Ладно, Борис. Примешь второй взвод. Их взводный неделю назад на
фронт ушел с маршевой ротой. Сейчас взводом временно командует старшина
Кротов. Иван Михайлович его зовут. Сверхсрочник. Ему уже за сорок, так что
он тебе в отцы годится. Ты его не обижай. Он у тебя помкомвзвода будет, так
ты ему самостоятельность предоставь. Пусть у тебя о взводном хозяйстве
голова не болит, у Кротова всегда все в ажуре. Ну, тактику отрабатывать сам
будешь, на то ты и училище кончил. Матчасть, конечно, тоже. Ты же
пулеметчик. Химзащиту, естественно. А строевую подготовку ему оставь.
Политические наш политрук ведет. Пойдем, я тебя со взводом познакомлю. Он в
этом же здании дислоцируется, в бывшем физкультурном зале. Как раз с полевых
учений пришли, отдыхают перед ужином. Ты разденься, вещи здесь оставь. Потом
поужинаем. Зайдешь сюда за шинелью. Столовая рядом, но на улице морозно.
Здание школы маленькое, двухэтажное. Штук пять-шесть классных комнат,
учительская, кабинет директора (в нем комроты). На дверях физкультурного
зала табличка: "Взвод No2". Костин остановился, одернул китель.
-- Заправься, лейтенант, ремень подтяни. Взвод на тебя смотреть будет.
Вошли. Вдоль всех стен в два этажа нары.
-- Встать! Смирно! Товарищ старший лейтенант! Второй взвод отдыхает
перед ужином. Во взводе сорок человек, три в наряде на кухне, два в карауле,
три несут патрульную службу в поселке, тридцать два бойца на месте.
Докладывает старшина Кротов.
-- Вольно. Садитесь, товарищи бойцы. Садись, Иван Михайлович.
Познакомьтесь, товарищи, с вашим новым командиром. Лейтенант Великанов Борис
Александрович. Кончил Военно-пулеметное училище. Фронтовик. На фронте был
рядовым. Я пойду, Иван Михайлович. Ты введи лейтенанта в курс дела, завтра
на утренней поверке сдашь взвод по норме. Проводи лейтенанта в столовую.
Вечером займись квартирой для комвзвода. У тебя есть что на примете?
-- Так точно, есть, товарищ старший лейтенант. Я в ожидании товарища
лейтенанта уже договорился. Думаю, товарищу лейтенанту понравится.
Костин ушел.
-- Пойдемте ко мне посидим, товарищ лейтенант, потолкуем.
Высокий, на полголовы выше Бориса, Кротов был широк в плечах,
грузноват. В коротко остриженных волосах пятнами седина, четко очерченный
подбородок, хоть сумку вешай. Глаза небольшие, острые.
В углу зала у окна отгорожена фанерой небольшая комната. И дверь
фанерная. В комнате аккуратно застеленная железная кровать, стол, стул,
тумбочка. Этажерка, полки занавешены.
-- Садитесь, товарищ лейтенант, я на койку сяду. До ужина еще двадцать
минут, так что спрашивайте, что интересно.
-- А я не знаю, товарищ старшина, что спрашивать. Это моя первая
офицерская должность. Никогда я людьми не командовал. Я посмотрел --
половина бойцов старше меня. Вы лучше мне просто расскажите про взвод, про
роту. Я на вашу помощь надеюсь.
-- Рассказать можно. Рота у нас хорошая. В смысле удобства службы --
лучше в бригаде нет. В поселке (Грязовец этот городом зовется, но разве это
город? -- поселок захудалый), в поселке, говорю, только три роты нашего
батальона размещены. Штаб бригады в Вологде, за семьдесят верст. Другие
подразделения по деревням раскиданы. Комроты, старший лейтенант Костин
большой авторитет у командования имеет. Так что в ротные дела начальство не
вмешивается. Наш второй взвод -- нормальный. Этот набор у нас уже месяц. Еще
месяц пройдет, в маршевую роту и на фронт. Двух-трех лучших бойцов
оставляем. Командирами отделений, помощниками. Чтобы из новых было легче
дисциплинированных солдат делать. Ведь к нам редко призывники попадают. Все
больше с фронта, после ранений, с ними, сами знаете, дисциплину держать
трудно. Чуть ослабишь вожжи, на голову сядут. А коли боец знает, что, может
быть, здесь останется, если вести себя правильно будет, он по струнке ходить
станет и, если отделенный, других заставит. Конечно, у нас не сахар. Занятия
тяжелые, кормят не как на фронте, но ведь спят под крышей, в баню их водят,
одну вошь найдут -- чепе на всю роту, а главное: ты сам только на стрельбище
стреляешь, а в тебя никто. Которые фронт понюхали, очень хорошо это
понимают. Я думаю, товарищ лейтенант, сработаемся. Жить можно. Сейчас я вам
ординарца определю. Командиру взвода, конечно, не положено, только ротному,
но мы, так сказать, неофициально.
-- Что вы, товарищ старшина, мне не надо. Я все сам привык.
-- Нет уж, товарищ лейтенант, у нас так заведено. А если вы захотите
дома поужинать? Кто вам из столовой принесет? Я вам хорошего расторопного
парня определю. Он у прежнего взводного ординарцем был, все здесь знает, все
умеет.
Открыл дверь, громко:
-- Кленов, ко мне!
За ужином в столовой -- бараке, выстроенном неподалеку от бывшей школы,
Борис сидел за офицерским столом рядом с Костиным. Познакомился с тремя
другими взводными и политруком роты, пожилым старшим лейтенантом лет сорока.
Обсуждались за столом главным образом батальонные сплетни, говорили о танцах
вечером в клубе и со смехом о том, что командир первого взвода, младший
лейтенант Юра Васильков (взводные обращались друг к другу по имени) дежурный
по роте, и его девушка Люся будет танцевать с другими, а может, и не только
танцевать. Костин шутил со всеми. К нему обращались по имени и отчеству.
Когда он говорил, замолкали.
У выхода из столовой Бориса ждали старшина и Кленов, молодой
голубоглазый парень.
-- Теперь на квартиру, товарищ лейтенант. Миша, сбегай за вещами
лейтенанта, они в кабинете у комроты. Я, товарищ лейтенант, вам хорошую
квартиру подобрал. Мне Николай Кузьмич объяснил, когда ваши бумаги пришли,
что вы человек грамотный, с незаконченным высшим, так я со здешним учителем
договорился, Николаем Степановичем Введенским. У них отдельный дом, а живут
только он сам с женой и дочкой. Дочке лет девятнадцать, вам скучно не будет.
У них комната свободная. И не дорого, двести в месяц. А Николай Степанович
тоже грамотный, литературу ведет. У них в доме книг полно.
Шли минут десять. Фонарей нет, совсем темно. В снегу протоптана узкая
пешеходная тропка. Остановились у небольшого дома. Не избы, а именно дома,
вроде подмосковной дачи. В окнах слабый свет. Борис уже обратил внимание:
лампочки и в столовой горели вполнакала.
Калитка в крошечный палисадник. Лестница с перилами на крыльцо, как
когда-то у них в Кратово. Кротов дернул за шнурок. Из дома донесся
приглушенный звук колокольчика.
-- А мы вас ждали. Заходите, Иван Михайлович. Так мы и думали, что
сегодня обещанного гостя приведете.
В маленьком тамбуре стояла моложавая стройная женщина. Да нет, пожалуй
лучше сказать -- дама. Простенькое серое платье, коричневый вязаный платок
на голове, но без всякого сомнения -- дама.
-- Раздевайтесь, пожалуйста, Борис Александрович. Вас ведь Борисом
Александровичем зовут? Мне Иван Михайлович о вас все рассказал. Вот сюда
шинель повесьте, шапку. Да вы совсем молоденький. Никакой моей возможности
нету вас Борисом Александровичем называть. Можно просто Борей?
-- Конечно, я и не привык, чтобы по отчеству.
-- Так давайте познакомимся. Меня зовут Ирина Петровна Введенская.
Пойдемте, я покажу вам вашу комнату. Это ваш рюкзак? И больше у вас никаких
вещей?
Кротов:
-- Миша, отнеси вещи товарища лейтенанта, а нам уже идти пора. У нас,
товарищ лейтенант, подъем в шесть, но вы приходите чуть попозже, в
полседьмого или даже в бесчетверти. Хозяйство не бог весть какое, я вам все
покажу, а после завтрака в восемь ротное построение. На нем вы взвод
формально примете. Завтра у нас первые четыре часа до обеда тактические
занятия в поле. Тема: наступление стрелкового взвода на оборонительные линии
противника в условиях пересеченной местности. Разрешите, товарищ лейтенант,
я это занятие проведу, конечно, в вашем присутствии. Всего хорошего, Ирина
Петровна. Разрешите идти, товарищ лейтенант?
-- Конечно, Иван Михайлович, идите. Я буду точно в шесть тридцать.
Узкая комната. В торце окно. Занавески. Кровать уже постелена.
Белоснежные простыни. У окна письменный стол с лампой.
-- Вот, Боря, ваше пристанище. В этом шкафу я левую сторону освободила
для ваших вещей. Впрочем, я вижу, вам пока и класть туда нечего. Комната
ваша теплая. Видите, печка одной стороной к вам выходит. Кстати, у нас
принято, чтобы дрова обеспечивал военный постоялец. Это вам Иван Михайлович
объяснит и сам все организует. Пойдемте, я вас с географией дома познакомлю
и своих домочадцев представлю.
Знакомство с географией заняло не очень много времени.
-- А это -- общая комната, гостиная по- старому. Видите, книжные шкафы.
Все книги в вашем распоряжении. Читайте, если что приглянется. Пианино
старенькое. Вы не играете?
-- Нет, Ирина Петровна.
-- А Ольга моя музицирует. Они с отцом наверху, в своих комнатах. У нас
на английский манер, спальни на втором этаже. Вот в углу лестница. Сейчас
позову. Николай Степанович! Оля! Спускайтесь, у нас гость.
С лестницы быстро сбежал низенький, на голову ниже Ирины Петровны.
Седые волосы растрепаны, калининская бородка клинышком, очки. Бумазейная
рубашка апаш, брюки на подтяжках. За ним, не спеша, девушка в стеганом
домашнем халате. Большие глаза на худеньком лице с жадным любопытством
смотрели на Бориса.
-- Вот, Николай Степанович, рекомендую, это Борис Александрович
Великанов. Человек интеллигентный, в университете учился. Хоть теперь, как
видишь, в чинах, лейтенант уже, но не возражает, чтобы его звали просто по
имени.
Руку Николай Степанович пожал крепко, но как-то слишком быстро. Схватил
и сразу выпустил.
-- Очень рад, молодой человек. Вы случаем не охотник? А то весной в
апреле со мной на тетеревов прошу. Тетеревиный ток -- зрелище божественное.
И дичь по нынешним временам очень кстати бывает.
-- Нет, Николай Степанович, никогда не охотился, но с удовольствием
попробую.
-- А это, Борис, наша Оля. В прошлом году школу кончила, теперь в
здешнем клубе библиотекарша.
Ладонь узкая, вкрадчивая. Голос после звонкого дисканта Николая
Степановича кажется приглушенным.
Ольга:
-- Вы, Борис Александрович, танцуете? Я люблю, а одной ходить на танцы
неприлично.
-- Оля, как не стыдно, в первый раз человека увидела и сразу
напрашиваешься на танцы. Вы, Боря, не обращайте внимания. Провинциальное
воспитание.
-- Что вы, Ирина Петровна, мне даже приятно. Конечно, если время
позволит. Спасибо, Оля. Не очень хорошо, но танцую. Только не зовите меня по
отчеству. А скажите, библиотека у вас хорошая?
Николай Степанович не дал Оле ответить.
-- Не просто хорошая, а уникальная. Еще в начале революции удалось
спасти несколько библиотек помещичьих усадеб. Есть библиографические
редкости. Много французских и немецких книг. Вы по-французски можете?
-- Нет, я по-немецки.
Борис долго не мог заснуть. Как быстро все изменилось. Кажется, еще
вчера бесконечная, однообразная, выматывающая страда курсантской жизни.
Марш-броски на десятки километров с полной выкладкой и с половиной "Максима"
за плечами, разборка и сборка пулеметного замка вслепую до полного
автоматизма, ночные тревоги и "прочесывание местности с целью обнаружения
воздушного десанта противника", одуряющие политзанятия с одними и теми же
штампованными фразами. Страшные слова сталинского приказа No 28,
прочитанного перед строем всего училища жарким июльским летом. Борис до сих
пор помнит: "Советские люди с презрением говорят о бойцах и командирах
Красной Армии". Страшнее всего, конечно, о заградотрядах. И вот теперь
здесь. Отдельная комната, чистая кровать. Завтра после слов: "Взвод сдал!",
"Взвод принял!" он становится самым главным человеком для сорока солдат.
Комроты вроде мужик ничего. И с Кротовым можно жить. Олечка эта вполне
симпатична. Ну что ж, потанцуем.
1.
-- Сережа, тебя твой закадычный к телефону. Давно не звонил. Просить
что-нибудь будет, с пенсии не разгуляешься.
Валентина Григорьевна не любила Великанова. Сергей Иванович подозревал
-- просто ревнует. К бабам не ревнует, вернее не ревновала, теперь и поводов
нет. Понимала, мужику время от времени необходимо самоутвердиться. А к
Борису ревнует. Он в жизни Сергея Ивановича занимает особое, для нее
закрытое место.
-- Привет, Борис Александрович! Рад слышать.
-- Слушай, Сергей, я пустых разговоров, бессмысленных вопросов не
люблю, я сразу к делу. Ты дня три-четыре себе освободить можешь?
-- Смотря для чего. Трудно, конечно, но если очень нужно -- смогу.
-- В том-то и штука, что совсем не нужно. То есть ни для какого дела не
нужно. Я, как тебе известно, пенсионер, дел в общепринятом смысле этого
слова не имею. Года полтора назад я у тебя в гостях на даче почти месяц
номенклатурной роскошью наслаждался. Теперь хочу тебя к себе пригласить. У
меня дачи нет, но есть ученики. Ты когда-нибудь в Пущино был? Академический
биологический центр.
-- Не был, конечно.
-- А стоит побывать. Места хорошие. Рядом Приокский заповедник. Зубры,
бобры. У меня ключ от двухкомнатной квартиры с видом на Оку. Поживем,
побродим, пообщаемся. Мне с тобой пообщаться нужно. А то мы как-то все
урывками, спешим. Весна нынче ранняя, может ледоход увидим. Тебе же,
наверное, ледоход на Оке наблюдать не приходилось. Поедем, Сережа. Два дня
тебе на завершение неотложных ненужных дел. Поедешь? Не откладывай только.
Не говори, что подумаешь, время удобное выберешь. Сразу согласись или
откажи. Поедешь?
Просит. Зачем-то я ему понадобился. Не в Валином смысле, конечно.
Великанов мужик гордый, с корыстной просьбой не обратится. Но для чего- то
нужен.
-- Поеду. Двух дней мне не надо, одного хватит. Когда за тобой завтра
заехать?
-- Ты что, на своей хочешь? Я тебя на рейсовый автобус приглашаю.
Сейчас скользко, перед Пущиным шоссе узкое, спуски, подъемы. Не хочу на свою
ответственность подвергать опасности жизнь выдающегося советского ученого.
-- Зачем на своей. Володя отвезет. И не выпендривайся, Борис. Зачем
трястись на автобусе, когда можно с комфортом на "Чайке"? Кроме того, в
Пущине твоем, наверное, жрать нечего, а я продукты в сумке таскать отвык, да
и тебе тяжести поднимать нельзя.
-- Ладно, так и быть, прокачусь на "Чайке". Только деликатесы свои
пайковые не бери. Ты в гости едешь. В Пущине ресторан вполне приличный. А
кофе и что надо в холодильник на четыре дня я сам захвачу. Сможешь
послезавтра часов в восемь, а то и пораньше, за мной заехать?
-- Смогу.
Дорогой говорили мало. Новое симферопольское полотно перед самой Окой
еще не закончено, и ветка на Пущино узковата. Мороз прихватил заляпанное
глиной щербатое шоссе. Гололед, зато машина чистая.
Девятиэтажные башни в шахматном порядке спускаются вдоль широкой
площади, даже не площади, а поля.
-- Видишь, как разумно строили? Чтобы не закрывали друг другу вид на
Оку и на заповедник за рекой. Володя, остановите, пожалуйста, у последнего
дома.
Вот и приехали.
-- Не зайдешь, Володя, передохнуть?
-- Нет, Сергей Иванович, я поеду. Я, с вашего разрешения, раз вы здесь,
сегодня знакомую одну покатаю. Пофасоню на "Чайке". Вы подпишите, что
отпустили меня часов в десять вечера.
-- Ладно, на ночь только машину не забудь в гараж поставить. Сегодня
пятница, приезжай за мной в среду. В четыре. Я в квартире буду. Какой номер,
Борис?
-- Пятьдесят седьмой, на последнем этаже.
Приличная квартирка. Диваны, раскладывающиеся в кровати, в обеих
комнатах. Японский цветной телевизор. Грюндиг. Финская кухня. Открыл
холодильник -- пустой, только две бутылки зубровки. В холле книжные полки.
Ничего интересного, стандартные полные собрания сочинений, видно из
московской квартиры переправлены, чтобы места в доме не занимали.
-- Кто это у тебя такой богатый? И почему сам не живет?
-- Не все ли тебе равно? Один членкор. Он здесь по совместительству на
общественных началах заведует лабораторией, приезжает два раза в месяц.
Располагайся, Сережа, вещи разложи, пройдемся перед обедом.
Длинный пологий спуск к Оке. Довольно скользко. Борис не умолкает.
-- Вот кафе "Нептун". Филиал магазина "Океан" на Комсомольском
проспекте. Как-нибудь сходим на блины с икрой. А это местная музыкальная
школа. Видишь, слева на склоне усадебка? Это знаменитый клуб "Коряга", клуб
любителей ремесла и искусства. Не таких любителей, которые любят смотреть, а
таких, которые любят и умеют делать. Сейчас рано, а вечерком сегодня или
завтра я тебя свожу. Довольно любопытно.
Спустились в овражек и снова поднялись на пригорок перед самой Окой. На
льду темными пятнами несколько сгорбленных фигур, -- подледный лов.
-- Мы с тобой на острове. Летом этот пригорок отделен от берега узким
каналом. Пройдемся немного вдоль реки. Лес с той стороны уже заповедник. А
вот это интересно. Видишь, в низинке перед лесом несколько изб и каменная
башенка столбом? Это "Республика". В начале двадцатых несколько
интеллигентных и полуинтеллигентных энтузиастов из Серпухова и Москвы
организовали здесь сельскохозяйственную коммуну. Переселились сюда с
семьями, хотели своим примером начать социалистическую перестройку русской
деревни. Поставили избы, а в центре маленького поселка соорудили эту
башенку, как постамент для красного флага. С перестройкой русской деревни
дело затормозилось, но сами они заметно процвели. Земля была обильна (как
когда-то сказал Алексей Константинович Толстой -- самый симпатичный из
русских писателей с этой фамилией), луга заливные, работали они на совесть.
Естественно, в год Великого перелома их раскулачили и отправили в Сибирь.
Вероятно, и там не пропали. -- работягами были. С тех пор здесь никто не
живет
Вечером, уже лежа в постели, Сергей Иванович спросил:
-- Послушай, Великан, зачем ты все-таки меня сюда вытащил? Не может
быть, чтобы только потому, что тебе одному гулять скучно.
Борис Александрович как будто ждал этого вопроса. Шаркая шлепанцами, в
пижаме, вышел из своей комнаты, сел в кресло.
-- Ты же академик, ты всегда прав. Конечно, не зря пригласил. Цель у
меня самая корыстная. Не бойся, милостыни просить не буду.
Как он боится унизиться! Ему, Борису Великанову, ни разу в жизни
открыто не покорившемуся, ни за какие блага мирские, ни в угоду тщеславию
душу свою не продавшему и тем гордящемуся, в своей исключительности, и
поэтической и научной, в глубине души уверенному, самому просить у него,
лицемера и карьериста, пускай друга давнего и даже единственного, но
странным образом одновременно и презираемого. Сергей Иванович ждал с
любопытством. Борис Александрович заговорил тихо, глаза опущены.
-- К тебе обращаюсь, больше не к кому. Друзей растерял, да и не было их
почти. Лена, конечно, но она не может того, что легко тебе. Ты мне не
возражай, в утешениях не нуждаюсь. Плох я стал, Сережа. Приступы все чаще и
чаще, аритмия. Пройдет сгусток покрупнее -- вздохнуть не успею. Еще слава
богу, если сразу. А если не сердце, а голова? Превращусь в слюнявого дебила.
Или в парализованного, все понимающего, конца ждущего. Я за последние месяцы
некоторые дела свои в порядок привел. Стихи военные и другие хронологически
собрал, перепечатал. Ты знаешь, если сразу все прочесть, нечто цельное
вырисовывается. Самому, конечно, судить трудно, но по-моему -- настоящее. И
проза есть. Воспоминания сорок первого -- сорок третьего годов, отдельные
новеллы. Все о войне. Ведь, если по правде, ничего важнее войны в нашей
жизни не было. В моей жизни, во всяком случае. Я, Сережа, не хочу, чтобы это
пропало. Не верю, чтобы у нас могли опубликовать в обозримом будущем. А если
и опубликуют отдельные вещи, цензура исковеркает. Не хочу. Я тебе все отдам.
Напечатано в двух экземплярах, ничего не оставляю. Спрячь, пожалуйста,
понадежнее. Если интересно, прочти, но говорить со мной об этом не надо.
Когда помру, переправь на запад, отдай в "Континент". Пусть напечатают. Без
всяких псевдонимов, под моей фамилией. Думаю, для баб моих, для дочерей то
есть, последствий никаких не будет. Фамилии у них теперь мужнины, в крайнем
И я у догнивающего трупа
Стою с винтовкой под апрельским ветром
И думаю, что миром правит жизнь,
Что торжество ее неотвратимо.
Белые стихи писать труднее. Рифма многое извиняет.
К началу мая полк вышел из своего полуокружения. У Бориса во всю
кровоточили десна. Цинга. Санчасть поила больных отваром из еловых иголок.
Не очень помогало. Написал письмо Ире. Елизавете Тимофеевне он писал чуть ли
не два раза в неделю, а Ире редко. Но теперь, когда снова заработала почта,
послал Ире стихи. Письмо дошло. Военная цензура работала халтурно.
Взгляни, мой друг, как май идет,
Весенним днем дыши,
А у меня болит живот,
Меня кусают вши.
Тебе зеленая весна
Открыла все пути,
Меня ж опять зовет она
Под пулями ползти.
Когда ж я сброшу, наконец,
Весь этот хлам навек
И снова буду не боец,
А просто человек.
И я опять вернусь в Москву,
Приду к тебе домой,
И не во сне, а наяву
Обнимемся с тобой.
И станет жизнь полна опять
И смысла и труда,
И вновь любить, и вновь мечтать,
И это -- навсегда.
Пока ж меня кусают вши,
И мучает живот,
А травы все растут в тиши,
А к людям май идет.
5.
В начале июня сорок второго в Москве было жарко. Вещмешок за спиной,
шинель скаткой наискосок через плечо, -- Борис, мокрый от пота, перескакивая
через три ступеньки, взбежал на четвертый этаж. Перед дверью постоял,
отдышался. Позвонил. Слава богу, дома. Елизавета Тимофеевна, не открывая,
спросила:
-- Кто там?
И, не дождавшись ответа, ушла. Борис позвонил снова. Звон цепочки, и
дверь приоткрылась.
-- Боже мой. Борюнчик. Что с тобой? Ты почему молчал?
-- Я, мама, могу только шепотом. У меня десна опухла. И губы, видишь,
тоже.
-- Мальчик мой. Господи, что с тобой сделали. Как ты похудел. И лицо не
твое. Ты совсем домой? Тебя отпустили?
-- Что ты, мама, я от силы дня на два. Послали в офицерское училище. По
приказу Сталина всех рядовых с высшим и неоконченным высшим образованием с
фронта в лейтенантские школы. Завтра получу направление.
Пока Борис лежал в ванне, в горячей, в почти невыносимо горячей,
прекрасно горячей воде, снова и снова пытаясь намылить мочалку
хозяйственным, не дающим пены мылом, пока он наслаждался этим совершенно
невероятным комфортом и покоем, Елизавета Тимофеевна, взяв с собой все
имевшиеся в доме деньги, бежала, буквально бежала на Цветной бульвар, к
Центральному рынку. На рынке не людно. Москва еще пустая. Бабы из
распределителей, продбаз, литерных столовых продавали ворованные продукты.
Дешево, за сотню с небольшим, Елизавета Тимофеевна купила несколько пучков
лука. Две сотни отдала за буханку черного и столько же за кило картошки и
маленький кусок сала. Больше у нее денег не было. Завтра одолжит у Николая
Венедиктовича. Пока Борис дома, надо его кормить. Зелени побольше. На него
смотреть нельзя. Эта пилотка на остриженной голове, худое лицо с торчащими
ушами, слишком широкий воротник гимнастерки вокруг тонкой шеи. Такой
контраст с его бодрыми, полными оптимизма письмами. Так хотелось им верить.
-- Зачем ты столько денег истратила, мама? Я же не пустой приехал. Я по
аттестату ливерную колбасу, концентраты, полбуханки хлеба получил, меня
армия кормит.
-- Вижу, как кормит тебя твоя армия. А денег не жалко. Еще есть, что
продавать. Книги, картины. Да и я свои полставки получаю. Худо- бедно триста
пятьдесят в месяц. Карточки выкупать хватает. Ты отдыхай, Борюнчик. Я на
кухню пойду, нам праздничный ужин готовить, а ты здесь посиди. Все равно на
кухне не поговорить, в коммуналке живем.
На следующий день Борис получил назначение в военно- пулеметное
училище, в поселок Цигломень, под Архангельском. Капитан, выдавший Борису
документы, посмотрев на его распухшие губы и послушав его хриплый шепот, по
собственной инициативе разрешил остаться на три дня в Москве, "на побывку".
Вечером Елизавета Тимофеевна спросила:
-- А ты с Ирой встретиться не хочешь? Она часто мне звонит.
-- Зачем я такой к ней пойду? Не люблю, когда меня жалеют. Я, мама,
никого, кроме тебя, не хочу видеть. И ни с кем, кроме тебя, разговаривать не
хочу. Я эти три дня никуда ходить не буду. Ты даже не понимаешь, как хорошо
дома. Только по продаттестату продукты получу.
-- Скажи мне, Боря, не жалеешь, что тогда скрыл о папе?
-- Не жалею.
6.
-- Товарищ старший лейтенант, лейтенант Великанов прибыл в ваше
распоряжение для дальнейшего прохождения службы.
Перед Борисом стоял небольшого роста офицер лет тридцати. Правый рукав
кителя подогнут у самого плеча. Орден Красной Звезды, гвардейский значок,
нашивка -- тяжелое ранение.
-- Очень рад, товарищ лейтенант. Садитесь. Поговорим. Сообщение о вашем
назначении в нашу ЗСБ получено уже несколько дней назад, я ознакомился с
вашим личным делом и попросил комбрига зачислить вас в мою роту. Не так
много к нам присылают фронтовиков, тем более тянувших солдатскую лямку. Все
больше желторотые мальчишки, сразу из гражданки в училище -- и к нам
взводными. А мы здесь готовим маршевые бригады для фронта, бойцы большей
частью фронтовики. Многие после ранения. Им нужны авторитетные командиры. Вы
человек грамотный, незаконченное высшее, училище с отличием кончили. Думаю,
сработаемся. У нас в роте народ подобрался хороший. Кстати, Борис
Александрович, вне службы зовите меня Николай Кузьмич. Николай Кузьмич
Костин.
-- Слушаюсь, товарищ старший лейтенант. Меня только не надо по
отчеству, не привык, молод еще.
-- Ладно, Борис. Примешь второй взвод. Их взводный неделю назад на
фронт ушел с маршевой ротой. Сейчас взводом временно командует старшина
Кротов. Иван Михайлович его зовут. Сверхсрочник. Ему уже за сорок, так что
он тебе в отцы годится. Ты его не обижай. Он у тебя помкомвзвода будет, так
ты ему самостоятельность предоставь. Пусть у тебя о взводном хозяйстве
голова не болит, у Кротова всегда все в ажуре. Ну, тактику отрабатывать сам
будешь, на то ты и училище кончил. Матчасть, конечно, тоже. Ты же
пулеметчик. Химзащиту, естественно. А строевую подготовку ему оставь.
Политические наш политрук ведет. Пойдем, я тебя со взводом познакомлю. Он в
этом же здании дислоцируется, в бывшем физкультурном зале. Как раз с полевых
учений пришли, отдыхают перед ужином. Ты разденься, вещи здесь оставь. Потом
поужинаем. Зайдешь сюда за шинелью. Столовая рядом, но на улице морозно.
Здание школы маленькое, двухэтажное. Штук пять-шесть классных комнат,
учительская, кабинет директора (в нем комроты). На дверях физкультурного
зала табличка: "Взвод No2". Костин остановился, одернул китель.
-- Заправься, лейтенант, ремень подтяни. Взвод на тебя смотреть будет.
Вошли. Вдоль всех стен в два этажа нары.
-- Встать! Смирно! Товарищ старший лейтенант! Второй взвод отдыхает
перед ужином. Во взводе сорок человек, три в наряде на кухне, два в карауле,
три несут патрульную службу в поселке, тридцать два бойца на месте.
Докладывает старшина Кротов.
-- Вольно. Садитесь, товарищи бойцы. Садись, Иван Михайлович.
Познакомьтесь, товарищи, с вашим новым командиром. Лейтенант Великанов Борис
Александрович. Кончил Военно-пулеметное училище. Фронтовик. На фронте был
рядовым. Я пойду, Иван Михайлович. Ты введи лейтенанта в курс дела, завтра
на утренней поверке сдашь взвод по норме. Проводи лейтенанта в столовую.
Вечером займись квартирой для комвзвода. У тебя есть что на примете?
-- Так точно, есть, товарищ старший лейтенант. Я в ожидании товарища
лейтенанта уже договорился. Думаю, товарищу лейтенанту понравится.
Костин ушел.
-- Пойдемте ко мне посидим, товарищ лейтенант, потолкуем.
Высокий, на полголовы выше Бориса, Кротов был широк в плечах,
грузноват. В коротко остриженных волосах пятнами седина, четко очерченный
подбородок, хоть сумку вешай. Глаза небольшие, острые.
В углу зала у окна отгорожена фанерой небольшая комната. И дверь
фанерная. В комнате аккуратно застеленная железная кровать, стол, стул,
тумбочка. Этажерка, полки занавешены.
-- Садитесь, товарищ лейтенант, я на койку сяду. До ужина еще двадцать
минут, так что спрашивайте, что интересно.
-- А я не знаю, товарищ старшина, что спрашивать. Это моя первая
офицерская должность. Никогда я людьми не командовал. Я посмотрел --
половина бойцов старше меня. Вы лучше мне просто расскажите про взвод, про
роту. Я на вашу помощь надеюсь.
-- Рассказать можно. Рота у нас хорошая. В смысле удобства службы --
лучше в бригаде нет. В поселке (Грязовец этот городом зовется, но разве это
город? -- поселок захудалый), в поселке, говорю, только три роты нашего
батальона размещены. Штаб бригады в Вологде, за семьдесят верст. Другие
подразделения по деревням раскиданы. Комроты, старший лейтенант Костин
большой авторитет у командования имеет. Так что в ротные дела начальство не
вмешивается. Наш второй взвод -- нормальный. Этот набор у нас уже месяц. Еще
месяц пройдет, в маршевую роту и на фронт. Двух-трех лучших бойцов
оставляем. Командирами отделений, помощниками. Чтобы из новых было легче
дисциплинированных солдат делать. Ведь к нам редко призывники попадают. Все
больше с фронта, после ранений, с ними, сами знаете, дисциплину держать
трудно. Чуть ослабишь вожжи, на голову сядут. А коли боец знает, что, может
быть, здесь останется, если вести себя правильно будет, он по струнке ходить
станет и, если отделенный, других заставит. Конечно, у нас не сахар. Занятия
тяжелые, кормят не как на фронте, но ведь спят под крышей, в баню их водят,
одну вошь найдут -- чепе на всю роту, а главное: ты сам только на стрельбище
стреляешь, а в тебя никто. Которые фронт понюхали, очень хорошо это
понимают. Я думаю, товарищ лейтенант, сработаемся. Жить можно. Сейчас я вам
ординарца определю. Командиру взвода, конечно, не положено, только ротному,
но мы, так сказать, неофициально.
-- Что вы, товарищ старшина, мне не надо. Я все сам привык.
-- Нет уж, товарищ лейтенант, у нас так заведено. А если вы захотите
дома поужинать? Кто вам из столовой принесет? Я вам хорошего расторопного
парня определю. Он у прежнего взводного ординарцем был, все здесь знает, все
умеет.
Открыл дверь, громко:
-- Кленов, ко мне!
За ужином в столовой -- бараке, выстроенном неподалеку от бывшей школы,
Борис сидел за офицерским столом рядом с Костиным. Познакомился с тремя
другими взводными и политруком роты, пожилым старшим лейтенантом лет сорока.
Обсуждались за столом главным образом батальонные сплетни, говорили о танцах
вечером в клубе и со смехом о том, что командир первого взвода, младший
лейтенант Юра Васильков (взводные обращались друг к другу по имени) дежурный
по роте, и его девушка Люся будет танцевать с другими, а может, и не только
танцевать. Костин шутил со всеми. К нему обращались по имени и отчеству.
Когда он говорил, замолкали.
У выхода из столовой Бориса ждали старшина и Кленов, молодой
голубоглазый парень.
-- Теперь на квартиру, товарищ лейтенант. Миша, сбегай за вещами
лейтенанта, они в кабинете у комроты. Я, товарищ лейтенант, вам хорошую
квартиру подобрал. Мне Николай Кузьмич объяснил, когда ваши бумаги пришли,
что вы человек грамотный, с незаконченным высшим, так я со здешним учителем
договорился, Николаем Степановичем Введенским. У них отдельный дом, а живут
только он сам с женой и дочкой. Дочке лет девятнадцать, вам скучно не будет.
У них комната свободная. И не дорого, двести в месяц. А Николай Степанович
тоже грамотный, литературу ведет. У них в доме книг полно.
Шли минут десять. Фонарей нет, совсем темно. В снегу протоптана узкая
пешеходная тропка. Остановились у небольшого дома. Не избы, а именно дома,
вроде подмосковной дачи. В окнах слабый свет. Борис уже обратил внимание:
лампочки и в столовой горели вполнакала.
Калитка в крошечный палисадник. Лестница с перилами на крыльцо, как
когда-то у них в Кратово. Кротов дернул за шнурок. Из дома донесся
приглушенный звук колокольчика.
-- А мы вас ждали. Заходите, Иван Михайлович. Так мы и думали, что
сегодня обещанного гостя приведете.
В маленьком тамбуре стояла моложавая стройная женщина. Да нет, пожалуй
лучше сказать -- дама. Простенькое серое платье, коричневый вязаный платок
на голове, но без всякого сомнения -- дама.
-- Раздевайтесь, пожалуйста, Борис Александрович. Вас ведь Борисом
Александровичем зовут? Мне Иван Михайлович о вас все рассказал. Вот сюда
шинель повесьте, шапку. Да вы совсем молоденький. Никакой моей возможности
нету вас Борисом Александровичем называть. Можно просто Борей?
-- Конечно, я и не привык, чтобы по отчеству.
-- Так давайте познакомимся. Меня зовут Ирина Петровна Введенская.
Пойдемте, я покажу вам вашу комнату. Это ваш рюкзак? И больше у вас никаких
вещей?
Кротов:
-- Миша, отнеси вещи товарища лейтенанта, а нам уже идти пора. У нас,
товарищ лейтенант, подъем в шесть, но вы приходите чуть попозже, в
полседьмого или даже в бесчетверти. Хозяйство не бог весть какое, я вам все
покажу, а после завтрака в восемь ротное построение. На нем вы взвод
формально примете. Завтра у нас первые четыре часа до обеда тактические
занятия в поле. Тема: наступление стрелкового взвода на оборонительные линии
противника в условиях пересеченной местности. Разрешите, товарищ лейтенант,
я это занятие проведу, конечно, в вашем присутствии. Всего хорошего, Ирина
Петровна. Разрешите идти, товарищ лейтенант?
-- Конечно, Иван Михайлович, идите. Я буду точно в шесть тридцать.
Узкая комната. В торце окно. Занавески. Кровать уже постелена.
Белоснежные простыни. У окна письменный стол с лампой.
-- Вот, Боря, ваше пристанище. В этом шкафу я левую сторону освободила
для ваших вещей. Впрочем, я вижу, вам пока и класть туда нечего. Комната
ваша теплая. Видите, печка одной стороной к вам выходит. Кстати, у нас
принято, чтобы дрова обеспечивал военный постоялец. Это вам Иван Михайлович
объяснит и сам все организует. Пойдемте, я вас с географией дома познакомлю
и своих домочадцев представлю.
Знакомство с географией заняло не очень много времени.
-- А это -- общая комната, гостиная по- старому. Видите, книжные шкафы.
Все книги в вашем распоряжении. Читайте, если что приглянется. Пианино
старенькое. Вы не играете?
-- Нет, Ирина Петровна.
-- А Ольга моя музицирует. Они с отцом наверху, в своих комнатах. У нас
на английский манер, спальни на втором этаже. Вот в углу лестница. Сейчас
позову. Николай Степанович! Оля! Спускайтесь, у нас гость.
С лестницы быстро сбежал низенький, на голову ниже Ирины Петровны.
Седые волосы растрепаны, калининская бородка клинышком, очки. Бумазейная
рубашка апаш, брюки на подтяжках. За ним, не спеша, девушка в стеганом
домашнем халате. Большие глаза на худеньком лице с жадным любопытством
смотрели на Бориса.
-- Вот, Николай Степанович, рекомендую, это Борис Александрович
Великанов. Человек интеллигентный, в университете учился. Хоть теперь, как
видишь, в чинах, лейтенант уже, но не возражает, чтобы его звали просто по
имени.
Руку Николай Степанович пожал крепко, но как-то слишком быстро. Схватил
и сразу выпустил.
-- Очень рад, молодой человек. Вы случаем не охотник? А то весной в
апреле со мной на тетеревов прошу. Тетеревиный ток -- зрелище божественное.
И дичь по нынешним временам очень кстати бывает.
-- Нет, Николай Степанович, никогда не охотился, но с удовольствием
попробую.
-- А это, Борис, наша Оля. В прошлом году школу кончила, теперь в
здешнем клубе библиотекарша.
Ладонь узкая, вкрадчивая. Голос после звонкого дисканта Николая
Степановича кажется приглушенным.
Ольга:
-- Вы, Борис Александрович, танцуете? Я люблю, а одной ходить на танцы
неприлично.
-- Оля, как не стыдно, в первый раз человека увидела и сразу
напрашиваешься на танцы. Вы, Боря, не обращайте внимания. Провинциальное
воспитание.
-- Что вы, Ирина Петровна, мне даже приятно. Конечно, если время
позволит. Спасибо, Оля. Не очень хорошо, но танцую. Только не зовите меня по
отчеству. А скажите, библиотека у вас хорошая?
Николай Степанович не дал Оле ответить.
-- Не просто хорошая, а уникальная. Еще в начале революции удалось
спасти несколько библиотек помещичьих усадеб. Есть библиографические
редкости. Много французских и немецких книг. Вы по-французски можете?
-- Нет, я по-немецки.
Борис долго не мог заснуть. Как быстро все изменилось. Кажется, еще
вчера бесконечная, однообразная, выматывающая страда курсантской жизни.
Марш-броски на десятки километров с полной выкладкой и с половиной "Максима"
за плечами, разборка и сборка пулеметного замка вслепую до полного
автоматизма, ночные тревоги и "прочесывание местности с целью обнаружения
воздушного десанта противника", одуряющие политзанятия с одними и теми же
штампованными фразами. Страшные слова сталинского приказа No 28,
прочитанного перед строем всего училища жарким июльским летом. Борис до сих
пор помнит: "Советские люди с презрением говорят о бойцах и командирах
Красной Армии". Страшнее всего, конечно, о заградотрядах. И вот теперь
здесь. Отдельная комната, чистая кровать. Завтра после слов: "Взвод сдал!",
"Взвод принял!" он становится самым главным человеком для сорока солдат.
Комроты вроде мужик ничего. И с Кротовым можно жить. Олечка эта вполне
симпатична. Ну что ж, потанцуем.
1.
-- Сережа, тебя твой закадычный к телефону. Давно не звонил. Просить
что-нибудь будет, с пенсии не разгуляешься.
Валентина Григорьевна не любила Великанова. Сергей Иванович подозревал
-- просто ревнует. К бабам не ревнует, вернее не ревновала, теперь и поводов
нет. Понимала, мужику время от времени необходимо самоутвердиться. А к
Борису ревнует. Он в жизни Сергея Ивановича занимает особое, для нее
закрытое место.
-- Привет, Борис Александрович! Рад слышать.
-- Слушай, Сергей, я пустых разговоров, бессмысленных вопросов не
люблю, я сразу к делу. Ты дня три-четыре себе освободить можешь?
-- Смотря для чего. Трудно, конечно, но если очень нужно -- смогу.
-- В том-то и штука, что совсем не нужно. То есть ни для какого дела не
нужно. Я, как тебе известно, пенсионер, дел в общепринятом смысле этого
слова не имею. Года полтора назад я у тебя в гостях на даче почти месяц
номенклатурной роскошью наслаждался. Теперь хочу тебя к себе пригласить. У
меня дачи нет, но есть ученики. Ты когда-нибудь в Пущино был? Академический
биологический центр.
-- Не был, конечно.
-- А стоит побывать. Места хорошие. Рядом Приокский заповедник. Зубры,
бобры. У меня ключ от двухкомнатной квартиры с видом на Оку. Поживем,
побродим, пообщаемся. Мне с тобой пообщаться нужно. А то мы как-то все
урывками, спешим. Весна нынче ранняя, может ледоход увидим. Тебе же,
наверное, ледоход на Оке наблюдать не приходилось. Поедем, Сережа. Два дня
тебе на завершение неотложных ненужных дел. Поедешь? Не откладывай только.
Не говори, что подумаешь, время удобное выберешь. Сразу согласись или
откажи. Поедешь?
Просит. Зачем-то я ему понадобился. Не в Валином смысле, конечно.
Великанов мужик гордый, с корыстной просьбой не обратится. Но для чего- то
нужен.
-- Поеду. Двух дней мне не надо, одного хватит. Когда за тобой завтра
заехать?
-- Ты что, на своей хочешь? Я тебя на рейсовый автобус приглашаю.
Сейчас скользко, перед Пущиным шоссе узкое, спуски, подъемы. Не хочу на свою
ответственность подвергать опасности жизнь выдающегося советского ученого.
-- Зачем на своей. Володя отвезет. И не выпендривайся, Борис. Зачем
трястись на автобусе, когда можно с комфортом на "Чайке"? Кроме того, в
Пущине твоем, наверное, жрать нечего, а я продукты в сумке таскать отвык, да
и тебе тяжести поднимать нельзя.
-- Ладно, так и быть, прокачусь на "Чайке". Только деликатесы свои
пайковые не бери. Ты в гости едешь. В Пущине ресторан вполне приличный. А
кофе и что надо в холодильник на четыре дня я сам захвачу. Сможешь
послезавтра часов в восемь, а то и пораньше, за мной заехать?
-- Смогу.
Дорогой говорили мало. Новое симферопольское полотно перед самой Окой
еще не закончено, и ветка на Пущино узковата. Мороз прихватил заляпанное
глиной щербатое шоссе. Гололед, зато машина чистая.
Девятиэтажные башни в шахматном порядке спускаются вдоль широкой
площади, даже не площади, а поля.
-- Видишь, как разумно строили? Чтобы не закрывали друг другу вид на
Оку и на заповедник за рекой. Володя, остановите, пожалуйста, у последнего
дома.
Вот и приехали.
-- Не зайдешь, Володя, передохнуть?
-- Нет, Сергей Иванович, я поеду. Я, с вашего разрешения, раз вы здесь,
сегодня знакомую одну покатаю. Пофасоню на "Чайке". Вы подпишите, что
отпустили меня часов в десять вечера.
-- Ладно, на ночь только машину не забудь в гараж поставить. Сегодня
пятница, приезжай за мной в среду. В четыре. Я в квартире буду. Какой номер,
Борис?
-- Пятьдесят седьмой, на последнем этаже.
Приличная квартирка. Диваны, раскладывающиеся в кровати, в обеих
комнатах. Японский цветной телевизор. Грюндиг. Финская кухня. Открыл
холодильник -- пустой, только две бутылки зубровки. В холле книжные полки.
Ничего интересного, стандартные полные собрания сочинений, видно из
московской квартиры переправлены, чтобы места в доме не занимали.
-- Кто это у тебя такой богатый? И почему сам не живет?
-- Не все ли тебе равно? Один членкор. Он здесь по совместительству на
общественных началах заведует лабораторией, приезжает два раза в месяц.
Располагайся, Сережа, вещи разложи, пройдемся перед обедом.
Длинный пологий спуск к Оке. Довольно скользко. Борис не умолкает.
-- Вот кафе "Нептун". Филиал магазина "Океан" на Комсомольском
проспекте. Как-нибудь сходим на блины с икрой. А это местная музыкальная
школа. Видишь, слева на склоне усадебка? Это знаменитый клуб "Коряга", клуб
любителей ремесла и искусства. Не таких любителей, которые любят смотреть, а
таких, которые любят и умеют делать. Сейчас рано, а вечерком сегодня или
завтра я тебя свожу. Довольно любопытно.
Спустились в овражек и снова поднялись на пригорок перед самой Окой. На
льду темными пятнами несколько сгорбленных фигур, -- подледный лов.
-- Мы с тобой на острове. Летом этот пригорок отделен от берега узким
каналом. Пройдемся немного вдоль реки. Лес с той стороны уже заповедник. А
вот это интересно. Видишь, в низинке перед лесом несколько изб и каменная
башенка столбом? Это "Республика". В начале двадцатых несколько
интеллигентных и полуинтеллигентных энтузиастов из Серпухова и Москвы
организовали здесь сельскохозяйственную коммуну. Переселились сюда с
семьями, хотели своим примером начать социалистическую перестройку русской
деревни. Поставили избы, а в центре маленького поселка соорудили эту
башенку, как постамент для красного флага. С перестройкой русской деревни
дело затормозилось, но сами они заметно процвели. Земля была обильна (как
когда-то сказал Алексей Константинович Толстой -- самый симпатичный из
русских писателей с этой фамилией), луга заливные, работали они на совесть.
Естественно, в год Великого перелома их раскулачили и отправили в Сибирь.
Вероятно, и там не пропали. -- работягами были. С тех пор здесь никто не
живет
Вечером, уже лежа в постели, Сергей Иванович спросил:
-- Послушай, Великан, зачем ты все-таки меня сюда вытащил? Не может
быть, чтобы только потому, что тебе одному гулять скучно.
Борис Александрович как будто ждал этого вопроса. Шаркая шлепанцами, в
пижаме, вышел из своей комнаты, сел в кресло.
-- Ты же академик, ты всегда прав. Конечно, не зря пригласил. Цель у
меня самая корыстная. Не бойся, милостыни просить не буду.
Как он боится унизиться! Ему, Борису Великанову, ни разу в жизни
открыто не покорившемуся, ни за какие блага мирские, ни в угоду тщеславию
душу свою не продавшему и тем гордящемуся, в своей исключительности, и
поэтической и научной, в глубине души уверенному, самому просить у него,
лицемера и карьериста, пускай друга давнего и даже единственного, но
странным образом одновременно и презираемого. Сергей Иванович ждал с
любопытством. Борис Александрович заговорил тихо, глаза опущены.
-- К тебе обращаюсь, больше не к кому. Друзей растерял, да и не было их
почти. Лена, конечно, но она не может того, что легко тебе. Ты мне не
возражай, в утешениях не нуждаюсь. Плох я стал, Сережа. Приступы все чаще и
чаще, аритмия. Пройдет сгусток покрупнее -- вздохнуть не успею. Еще слава
богу, если сразу. А если не сердце, а голова? Превращусь в слюнявого дебила.
Или в парализованного, все понимающего, конца ждущего. Я за последние месяцы
некоторые дела свои в порядок привел. Стихи военные и другие хронологически
собрал, перепечатал. Ты знаешь, если сразу все прочесть, нечто цельное
вырисовывается. Самому, конечно, судить трудно, но по-моему -- настоящее. И
проза есть. Воспоминания сорок первого -- сорок третьего годов, отдельные
новеллы. Все о войне. Ведь, если по правде, ничего важнее войны в нашей
жизни не было. В моей жизни, во всяком случае. Я, Сережа, не хочу, чтобы это
пропало. Не верю, чтобы у нас могли опубликовать в обозримом будущем. А если
и опубликуют отдельные вещи, цензура исковеркает. Не хочу. Я тебе все отдам.
Напечатано в двух экземплярах, ничего не оставляю. Спрячь, пожалуйста,
понадежнее. Если интересно, прочти, но говорить со мной об этом не надо.
Когда помру, переправь на запад, отдай в "Континент". Пусть напечатают. Без
всяких псевдонимов, под моей фамилией. Думаю, для баб моих, для дочерей то
есть, последствий никаких не будет. Фамилии у них теперь мужнины, в крайнем