Они непонятны нам, наши родители, но они об этом никогда не задумывались. У них не хватало на нас времени, потому как они победили, восстановили... Строили, жертвовали... Ради нас! Ради нашего будущего! Где оно то, о чем они твердили нам с детства, та счастливая жизнь, которая называлась будущим? Поглядите в окно: серые дома из дешевой панели, плохие дороги, некрасивые машины, усталые, изношенные люди. А они все время куда-то бежали, торопились, не успевали и отмахивались от нас: некогда, некогда!! Где следы их жизни, прожитое ими время, куда оно протекло? Они уверены, что жили для нас. Как им сказать, что они никогда нам не принадлежали?
...В тот день... За печальным столом... Мы боялись поднять глаза друг на друга... Все друзья Инги, которые собрались, нас было много... Мы не могли уйти из ее дома, мы говорили до утра, помню отрывки наших разговоров:
- Три дня тому назад она позвонила мне: "Хожу по городу и прошу: "Господи, сделай так, чтобы меня убило машиной!" Но ты слышишь: Бога нет..."
- Когда у нас были практические в морге, ее тошнило. "Ну, это ничего, уверяла она нас поначалу, - к пятому курсу привыкну. Как вы, буду булочки есть". На самом деле - когда голодные, тут труп лежит,. а рядом наши портфели с бутербродами и конспектами. То, что на столе под белой простыней, для нас уже ничего общего с человеком не имеет, это уже неживое, как глобус. Жизнь перелилась в нежизнь без имени. Но Инга однажды спросила: "Может быть, этого звали Сережей... А ее - Анной..." После этих слов как взять в руки скальпель? Она помнила, не могла забыть никого, их лица, особенно детские...
- И в отместку себе пошла в патологоанатомы... В судебную экспертизу... Она слишком натянула свою струну...
Что заставляет не исчезать, цепляться за жизнь ту же бактерию или человека, независимо от уровня сознания? Какая-то неизвестная химическая или космическая пружина. Сломалась - и все. Как сломалась эта пружина у раненого князя Болконского... Толстой писал... Догадался... Помните? Весы качнулись... И он отказался жить, не захотел, а сколько биологических, физических сил в организме, на какой срок - то уже значения не имеет. Я смотрю на ее фотографию... "Когда человек умирает, изменяются его портреты..." Она смеется... Но уже такое чувство, что - как за стеклом... Не идет энергия, меньше света... Мы сидим на траве под яблоней... Это было всего год назад... У меня тогда только родилась дочка, мы жили с мужем на квартире на окраине города в частном доме с садом. Она мчалась ко мне через весь город - покупать ребенка, пеленать, притащить веселую игрушку. Она безустанно строила мир, в котором ее все любили, не могли бы обойтись без нее, а любили ее только дети.
Я слышала как она разговаривала со своим маленьким Сережкой, ему было четыре года.
- Мама, - признался Сережка, - я боюсь темноты.
- Почему?
- В темноте маленькие злые человечки... Под диваном...
- Откуда они взялись?
- А люди как рождаются? Отчего?
- О любви...
- Мама, а эти от грустности...
В другой раз он влетел в комнату, где мы сидели:
- Мама, тучки на коленках в форточку ползут!
Они жили на девятом этаже, тучи у них ближе...
Со мной что-то случилось, когда я родила, словно меня втянуло, закрутило вихрем в огромные двери другой жизни и я растворилась там. Я не спала ночами - девочка болела. У меня доставало сил лишь накормить, постирать, уложить ее опять, иногда поиграть и всегда - что-нибудь спеть. Перестала слышать и понимать все, кроме ее крохотного существования: спит, плачет, хочет есть, начала улыбаться. Меня будто не было...
Инга приходила, но уже редко. Выговаривалась:
- Отчего-то тоска напала. Скучно. Пусть бы кто-то пришел и просидел рядом всю ночь, держа за руку...
В другой раз забежала восторженнная:
- Я встретила друга. Он - архитектор, строит красивые дома. Умный, веселый. Мне с ним хорошо и легко.
Потом они пришли вдвоем, и я была поражена, насколько нарисованный ею портрет не совпадал с реальностью. Нервный, злой, обиженный на весь мир. А где же от веселый, умный?
Она боялась ого дня, когда ей исполнится двадцать пять лет, как будто черту себе провела. До этой черты еще можно чего-то ждать - необычного, исключительного, а за ней - уже чужая территория, с чужими законами, обыденными и неподвижными, которых она не принимала. По-моему, за этой чертой ее настигла реальность.
Последний ее телефонный звонок:
- Я решила бросить мединститут...
- С ума сошла! Пятый курс...
- Ты как моя мама. Она грозит, что как только я уйду из института, ее с инфарктом увезут в реанимацию. Как это, мол, у самой цели сойти с пути... Будто я поезд и способна двигаться только по рельсам... Ты знаешь, я все-таки не могу больше видеть мертвого человека! Больные, как и нищие, сводят меня с ума! Вчера ходила на базар... Сумасшедшая женщина танцевала посреди площади и пела... Молодой парень в инвалидной коляске играл на баяне... Ему бросали рубли в шапку... Он ни на кого не поднимал глаз... Папа говорит. что так было после войны...
- А ты кому-нибудь из наших сказала?
- Кому? Все разбежались, каждый теперь выживает в одиночку...
- Но мы же...
- Что? Сидели до утра, пели, стихи читали? Это было в какой-то другой жизни... Ты отошла от нас и потеряла следы... Сказать тебе, чем занимается наш Вадик, любивший Высоцкого и мечтавший о ВГИКе? Перепродает автомобили... Лешку видела в городе... Безработный инженер... Эмма уезжает с родителями в Америку... - И дальше что-то рваное, бессвязное. - Меня нет, как будто я исчезаю... Исчезла... Я растворилась... Пораженец... А я не люблю поражений... Я как все, как масса... я жила в собственной оболочке, ее проткнули, как детский шарик... Нечем дышать... Меня стягивают и стягивают в реальный мир, на эту глину... А птичка привыкла сидеть на дереве петь, закрыв глаза... У Сережки, маленького, даже уши такие, как у его отца... Он похож на него, а не на меня... Меня нигде нет... Я вас всех обманула... Я все время играла какую-то роль... Хочу убежать... Где-то начать другую жизнь... Красивую... Праздничную... Но не эту...
- Ин-нга!!
Она положила трубку. Я звонила ей несколько дней подряд, она не подходила к телефону.
Как это случилось?! Последнее...
Об этом я знаю только со слов ее мамы. У нас с ней было два разговора, и мне до сих пор кажется, что два разных человека рассказывали мне одну и ту же историю...
Первый разговор был в тот день.
- Помоги мне! - бросилась ее мать ко мне сразу у дверей, я впервые видела ее настоящее лицо. - Это я ее убила! Я?! Я воспитана на схемах, железяках, я не понимала свою дочь. Она говорила о какой-то другой жизни... Собиралась куда-нибудь далеко уехать... Хотела бросить институт, не сдавать экзамены, я силой поднимала ее утром с постели. "Не хочу вставать. Не хочу даже чистить зубы". - "Выкинь из головы эту блажь! Есть долг! Ты видишь, как мы с отцом живем: что бы ни случилось, надо идти на работу. Помнишь, в прошлом году наш Олежка попал под машину... Его увезла "скорая", а я побежала на завод, потому что горел план, потому что есть чувство долга". Я ее одевала, заталкивала в нее силой творог или манную кашу, сажали с отцом в машину и везли в институт... На практические в морг... Так мы сдали четыре экзамена... Ради нее... Ради ее будущего! Я не отступала . Она мне показывала: "Мама, посмотри, как сходят с ума: первыми сходят с ума волосы, потрогай, какие они стали у меня жесткие, как из лески. А все люди мне кажутся похожими на животных: у этого голова - дикого кабана, а у этого бобра..." А я запихивала ее в машину и везла в институт. Ее надо было, как маленькую, на руках качать... Я не понимала... После института я бежала к себе на завод... Брала чертежи домой... Сидела над ними ночами... Спала четыре часа в сутки... Ради нее... Ради ее будущего! Помоги мне! Может быть, я чего-то не знала? Этот ее муж... Уехал, забрал даже обручальное кольцо, которое ей подарил. И этот новый друг... Ты его видела? Она рвалась из дому, хотела свободы. А что она получала? А может, это все-таки случайность?! Помоги!!! Она вот в этой комнате... На поясе от моего халата... Сережка в углу играл... Домики из кубиков строил...
Через сорок дней мы сидели за тем же столом... Мать поднялась, снова красивая и сильная:
- Настало время энергичных, жизнеспособных людей. Инга не захотела бороться. Что же вы такие слабые? Мы для вас все сделали! Мы для вас жили! Хотя бы институт окончила... Не дошла до цели...
Мне хотелось бежать или кричать после ее слов. Я обняла Сережку:
- Сережка, мама уехала.
- Неправда, маму закопали. Она просила: "Ты не бойся. меня, как зернышко, закопают. Я взойду". Я теперь бабушку буду звать мамой.
Он пока не знает, что перед своим уходом мама увозила его из этого дома к отцу в чужой город. Навсегда. Но тот отказался: у него уже там, в другой семье, - мальчик и девочка. Она просила: "Я уезжаю очень далеко. Я не могу забрать его с собой. Он - мягкий. Моя мама что-нибудь такое из него вылепит... Я никогда его не узнаю..."
У меня теперь даже нет дома, где она была. Я не могу туда пойти...
Не печатайте ничего... Все равно мы не поймем этой тайны... Одни догадки. Жестокие и приблизительные. Если напечатаете, то без моего имени. Я не хочу быть свидетелем. Я - не свидетель, я - соучастник, как все. Если бы ее кто-то, хотя бы один из нас на самом деле любил... Каждый раз как после дождя... Чисто и наново... (Долго молчит.) Иногда я думаю по-другому, даже чаще именно так думаю: мне печально, но мне ее не жалко... Я ее понимаю... Смерть - это ее убежище..."
История человека, который воевал в сорок первом
и не думал, что когда-нибудь услышит:
"Зачем ты победил? Мы бы сейчас
баварское пиво пили..."
Николай Севастьянович Кулаженко
бывший фронтовик, 70 лет.
"Что вы меня мучаете? Вам это нужно для литературного эксперимента, а из меня душу вынули. Луша плачет... (Молчит.) Если вспомнить, то за всю мою жизнь хорошо мне было только на войне... Кровь, вши, смерть... Но там все было понятно, у нас у всех - одна Родина и один враг. И никогда мы так не любили, не жалели друг друга, как в войну. Мы были вместе, как пальцы в кулаке. Это неправда, что социализма никогда не существовало. Он был один раз... В войну... Я - свидетель... (Молчит.) Никому не нужный свидетель... Старое чучело... Жизнь выкидывает наше поколение... Мы уже лишние... (Молчит.)
Мне это крикнули в лицо... Это приговор... (Молчит.) Во-о-он там слева, за заводской трубой... (Подходит к окну и показывает.) Наш городской парк... Фонтан там, правда, без воды, недействующий, братская могила погибшим при освобождении города. Город небольшой, но все как положено у нас, как у всех. Возле памятника всегда проходили школьные линейки. Приглашали нас, ветеранов. Мы повязывали красные галстуки. Жена у меня тоже, как говорится, коренная фротовичка. Девочкой на фронт ушла, в первый день войны. Миленькая моя, мы теперь как беженцы... На своей Родине... Я по телевизору видел: кран тащил памятник Дзержинскому... Лицом вниз... По асфальту... А молодые радовались и смеялись, ели мороженое... Это же были похороны! Хотя бы один шапку снял! Нет, они не наши дети! Я не знаю, я не понимаю, откуда они пришли? Где родились? От кого? Вот в этом нашем парке (не называйте город, потому что мне стыдно, тут меня каждый знает), так вот здесь меня, как этот памятник, тащили лицом вник... Так он мертвый, Железный Феликс... А я живой. Трое мальчишек, по шестнадцать - семнадцать лет... Я иду по аллее, а они мне навстречу... С ними черная овчарка, молодые любят больших собак... Аллея узкая. И я сразу догадываюсь, что уступить дорогу им должен я, старый человек с орденскими колодками и значком "50 лет КПСС"... Конечно, я выел в одиночку... С этим значком, который уже не носят, все сняли... А я от него не отказался. Это моя партия, я ей жизнь отдал. Нельзя отобрать веру у человека за один день. Раньше мальчишки смотрели на мой пиджак, и у них глаза загорались. Они мне завидовали. Нам завидовали, нашему поколению. А теперь у них так глаза горят при виде какого-нибудь иностранца... Идут, значит, они, говорят громко, шумно... Что-то внутри мне подсказывает сойди! Тело стало невесомым, я его не слышу... как в рукопашной: только что каска обручем сжимала голову, поднимаешься в атаку с открытым штыком - каски на голове не слышишь... Тебя что-то несет...
- Взять! Джек, взять его! - слышу я веселую команду. На родном языке... Тихо, спокойно вокруг, никто не стреляет... - Взять! Джек, взять его!
ни кричали весело и озорно... Сорвали мой значок "50 лет КПСС"... Топтали его... Весело! Помню, что упали очки... Я не различал лиц... Только тени... Молодые, веселые тени... Они плясали вокруг меня... Как черти...
- Что ты нацепил, старая прирученная обезьяна? Старое чучело! В другой раз и колодки твои полетят. Победитель! Если бы ты не победил, мы бы сейчас баварское пиво пили...
...Я стоял возле своего дома и не узнавал его. Я забыл: кто я? Как меня зовут? Где я живу? Уже начало темнеть, а я не мог найти и вспомнить свой дом, пока дочь не увидела меня с балкона. Она побежала искать значок. Не нашла. Я лежал на диване с закрытыми глазами...
- Папа, - сказала утром дочь, - ты лучше не выходи на улицу. Почему ты плачешь? Я давно говорила: "Сними этот значок". Вечером отвезем тебя на дачу. Мама варенье варит, ты будешь огурцы поливать...
Старая прирученная обезьяна... Старое чучело... Ты слышишь? Тебе осталось только поливать огурцы...
Они все ушли: дочь и зять на работу, внук - в училище, жена была на даче - я открыл газ... Я хочу умереть коммунистом, я хочу умереть советским человеком... (Плачет.) Соседи услышали запах газа... Взломали дверь... Они думали, что я уснул, а не хотел умереть... А я завидую тем, кто лежит в земле. От души...
Не надо вам Ленина, а кого вам надо? Взял бы булыжник и бил витрины магазинов с чужими названиями. С чужими вещами. С чужим шоколадом... Что вы меня мучаете? Вам это нужно для литературного эксперимента, а из меня душу вынули. (Молчит.) Миленькая моя, нет-нет, не вставайте... Не уходите... Я до конца скажу... Мы Родину защищали! Родина есть Родина, какая бы она ни была. Они бы баварское пили... А не скорее бы изо всех нас мыла наделали? Мы Родину защищали! Но что бы мы сейчас ни сказали, вы затыкаете нам рот Сталиным. Это наша трагедия. Нет больше Родины! А мы ее строили тачками и лопатами. Днепрогэс месили пятками. Была у нас великая страна... На развалинах живем, на обломках... Помощи ждем. чужих сухарей... К нам привозили... Красивые немецкие машины, полные больших пакетов с крупой, сахаром, мармеладом... В толпу бросали... Люди бежали за фургоном, давили друг друга... Заманили яркими обертками, цветными бумажками... Вместо великой страны я вижу дикие племена... Ненавижу!
Много лет мне снился один и тот же сон - день Победы. Как мы красиво победили! Показывают по телевизору их супермаркеты. Их колбасу. Как будто мы не видели, что такое Запад. "Мы пол-Европы прошагали..." - пел Марк Бернес... Дали мне в прошлом году бесплатную путевку в санаторий. Там этот телевизор не выключают...
- Выключите его к... Не был я рабом! Не был! Очернили прошлое, оплевали. Сволочи! Безумие! Это безумие! Я был солдатом...
В психиатричку хотели отвезти...
А я помню другое время... Я помню, какие люди были в войну. Таких людей у нас больше никогда не будет! Я их давно уже не вижу. Не встречаю. Первое. что говорил солдат, когда выходил в операционной медсанбата из-под наркоза: а взяли ли ту высоту, под которой его ранило? (Плачет.) К Берлину шли... Через горы трупов, горы трупов лежали... По всей России... По всей Европе... Миленькая моя, рассказать нельзя... Три-четыре дня идей бой... Солнце печет, а его не видно, оно, как луна, из-за черных туч едва просвечивается... Техника горит, земля горит, люди горят... Целой земли нет... Убитых столько, что лошадиному копыту негде стать, а лошадь никогда не наступил на человека, даже мертвого. А тут они шли по трупам. Наши санитарные повозки... Услышишь, как зовут: "Братка, добей!", пока добежишь, он уже умер... Человек в одном месте лежит, а его оторванные ноги - в другом... Первые дни сидим в окопах, переговариваемся: "Я его никогда не видел, не знаю. Какой он мне враг, этот немец? Как мне в него стрелять? Это же такой простой парень, как и я. Надо ему растолковать про социализм, про буржуев. Он повернет штыки..." А потом мы увидели наших солдат, повешенных на столбах... х повесили и подожгли, будто это деревья, а не люди... Убивать стало не страшно... Перед атакой я кричал, я сам кричал: "За Сталина - вперед! За Родину!"
Эти люди, что сейчас живут, никогда бы не победили. Никогда! В газете читаю: разрезали на четыре части бюст Пушкина и пытались вывезти за границу... В чемоданах... Они не Пушкина везли, а цветной металл... Все променяли на джинсы, на чужие тряпки... На магнитофон, на банку кофе...
А я помню другое... Другое время и других людей... Попали мы в окружение... Политрук приказал: "Всем застрелиться!" Был очень солнечный день... Но есть сталинский приказ - советский солдат в плен не сдается, только предатели сдаются в плен... Я выбрал место... Помню, старый дуб стоял и рядом маленький насеялся, я погладил его по верхушке, еще подумал: "Он вырастет, и никто не будет знать. что когда-то его гладили по голове". Политрук был немолодой, откуда-то с Украины... Поглядел он на нас мальчишки... Фуражку снял... Сам застрелился, а нам приказал: "Живите, хлопцы!" Таких людей уже никогда не будет! Встретишь мать с дитенком... Бредут по снегу босыми ногами... В деревню свою возвращается, а деревню каратели сожгли. У них ничего нет, одно: у матери - сын, а у сына - мать. Это все, что у них осталось. Обнимешь ребенка, за пазуху под шинель спрячешь: "Родной мой! Хороший!" Все, что у тебя в вещмешке есть, отдашь, крошки от сухарей ему в ручонки вытряхнешь. Мы были вместе. Братья и сестры! Я думал, что так будет всегда... После моря крови, после моря слез...
Кончилась война... Я работал хирургом в районной больнице. Всех калек, всех тяжелораненых, которым некуда было возвращаться, которых никто из родных не забрал, распределили по разным городам. Домов инвалидов не хватало, новых еще не построили, они жили в больницах. Слепые, безногие, парализованные. Знаете, простыней нет. одеял нет. Покушать не всегда хватало... Нянечки, медсестры несли из дому все свое... И картошку, и простыню, и носки, и ложки... Все были вместе. Братья и сестры! А если человек умирает, то сидим с ним всю ночь. Чтобы ушел с чистой душой... Не в обиде, не в одиночку... Чтобы умер, как дома... Среди своих...
Я о своей жизни не сожалею. Хорошая была жизнь. Я тысячи людей спас. Сорок два года работал хирургом. А жена моя - акушер-гинеколог. Днем и ночью люди нас звали... И мы шли, ехали... На телеге, пешком... Не было у нас выходных, не было праздников... На Новый год пришли гости, их встречает наша пятилетняя дочь: "У папы - острый аппендицит, а у мамы - острое маточное кровотечение... Вернутся утром..."
А сегодня моя дочь мне говорит:
- Вы с мамой жили, как слепые. А я свободный человек. Пусть в магазинах дорогая колбаса и я не всегда могу ее купить, но я могу все сказать.
- Ты просто при мне оскорбляешь Ленина. Вот и все. Вся твоя свобода.
Она - врач, и они бастуют, потому что им мало платят. Я не понимаю, как может бастовать врач? Люди лежат с инфарктом, с инсультом... Умирают... Мы всю жизнь, можно сказать, бесплатно работали. За копейки... Но никто не жил для себя. ничего для себя не требовал. Мы хотели, чтобы наша Родина была богатой. Сильной. Чтобы ее никто не победил.
Миленькая моя, мы ее живые... Мы все помним...
Нет, эти люди, что сейчас живут, никогда бы не победили. Раз все можно воевать так, как мы воевали, за шесть дачных соток, за "мерседес", за коммерческий киоск с чужим шоколадом? Так можно воевать только за Родину. У них нет Родины. Внук мой... В училище на повара учится. У него мечта - свое кафе открыть... С пирожками, с бутербродами... Быть богатым, иметь много денег. Вы слышали? А я в его годы мечтал летчиком стать или танкистом. Моряком. Стать героем. А деньги мне нужны были только на то, чтобы купить хлеб. Все остальное, чего я желал, нельзя было купить за деньги. Даже за миллионы!
Теперь у меня тоже нет Родины. Мое прошлое - моя Родина...
Раньше в школу нас звали... Во время праздников - на трибуну, в президиумы... Я надену пиджак с наградами... Жена с войны свою гимнастерку сберегла... Сейчас мы никому не нужны. Вымирающее племя... Динозавры... Нас боятся... Как чумных... Я сам пошел в школу, где внук учился. Там был музей боевой славы. Я все самое дорогое туда отнес: гимнастерку жены, вой хирургический скальпель, ордена и медали... На дверях музея висела другая вывеска... Наваждение какое-то... Малое предприятие... Кооператив... Шкафы строгали...
- Да, - развел руками директор школы, - сдаем в аренду. Нет денег, чтобы учебники купить.
- А где музей? Где экспонаты? Где гимнастерка моей жены? Она пятьдесят лет ее берегла...
- На складе.
Нет Родины. Нет прошлого. Сдали на вторсырье... Миленькая моя, а мы еще живые... Все помним...
Я хочу умереть коммунистом, я хочу умереть советским человеком. На своей Родине. Я закроюсь дома в своей комнате, и нам с женой кажется, что ничего не изменилось, все как прежде. Надо только закрыть двери и не подходить к телефону... И к телевизору...
В партию я на фронте вступил, в восемнадцать лет. Я билет свой не положу, не отдам, даже если меня поставят к стенке. Были у нас вожди... Командиры... Звали нас: вперед, вперед!!! А сами ушли, бросили. Как они спят по ночам? Что пишут в своих мемуарах? За границей рассказывают? Я хочу, чтобы они рассказали. как я колотил костылем телевизор и кричал: "Не был я рабом! Не был! Я был коммунистом! Я был солдатом!" Я кричал, пока мне не сделали укол и не унесли на носилках в палату...
Я хочу умереть коммунистом, я хочу умереть советским человеком! (Плачет.) Дайте уйти нашему поколению, которое один раз жило при социализме... В войну..."
История человека, который воевал в девяноста
первом там, куда можно купить билет в любой
кассе Аэрофлота
Павел Стукальский - наемник, 27 лет
Из рассказа друга Олега Бажко
"Вы хотите, чтобы я нормальными словами это рассказал? Я по эту сторону, а он? На смерть никто не хочет смотреть. Я видел ее сотни раз и все равно каждый раз отворачиваюсь. Там, на войне, я себе твердил, вбивал во все клетки своего тела и мозга, когда мы ползли в горы и язык вываливался изо рта, как у пристреленной собаки, затолкнуть назад его мог только страх... Страх от пули... Я себе твердил: не дай этой гнилозубой твари уговорить себя, не дай ей взять тебя сонным или отчаявшимся. Гони ее и не оглядывайся, никогда не зови.
Эх, Пашка! Что она ему нашептала, если он дал ей увести себя в ночь, в темноту! Он, который лучше всех в нашей роте мог перерезать горло от уха до уха, ударить точно под лопатку...
Да, я - наемник, я продаю свое умение убивать. Думали: буду скрывать? Не буду. Раньше у нас никогда не было наемников, мы гордились защитником Отечества... Бросьте эти сказки для старшеклассников! Мужчинам нравится война, только они в этом не признавались, таились. Мы все про себя прятали. Ни один не знает: кто он на самом деле? А я не хотел такую же квартиру, как у соседа, такую же машину, такой же шкаф... И как самое большое развлечение - путевка в Сочи, к Черному морю, где считаешь каждый рубль. Я хотел познать мир, испытать себя. Я на самом деле хотел узнать: кто я? Это если откровенно... Начистоту... До дна... Тут - стопор! (Закуривает. Молчит.)
Сначала я попал в Афган. Мечтал, просился. Писал рапорт. Там, а Афгане, мы с ним встретились... С Пашкой... Сошлись... Все было похоже: школа, училище, работа на заводе, мечта об институте... И о девушке в белом...
Когда я вернулся из Афгана, моя сестренка училась в пятом классе. Я привез ей подарки: красивые игрушки (у нас таких нет), жвачку, джинсы. Но ей хотелось похвастаться другим.
- Ты герой? Сколько "духов" ты убил? - спросила она.
- Не знаю... - Я был застигнут врасплох, меня взяли безоружного дома.
- Я скажу подругам, что ты много "духов" убил. Сто!
Сидел рядом отец, ставила закуску на стол мать. Улыбались. Для них это был нормальный разговор. Я начал орать что-то сумасшедшее... О чужой стране, о том, как воняют вывалившиеся человеческие кишки на солнце... О том, как у нас погибло трое ребят-детдомовцев и их некуда было отправить... Гробы повезли в детдом...
Я испортил всем праздничный ужин. Тут - стопор! (Замолкает.) И вообще, если бы не Пашка, слова бы вам не произнес... Ни вам, ни друг другу правды мы не говорим. Караванчики брали, облеты... После первой рюмки вспоминали смешное, веселое. Как под Джелалабадом две недели спасали раненую обезьянку. Пашка ее вытащил из-под мертвого афганца. Перевязали лапу, на себе по очереди тащили. А про то, как расстреливали пленных, молчим. В стельку пьяные, ни один не обмолвится... Намека не даст, что помнит, как они в пыли валялись... С босыми ногами... А как пахнет чистая простыня дома! До головокружения. Но мужчине нравится война... Древний инстинкт охоты... Убивать люди научились раньше, чем сеять и пахать. Стреляешь, заманиваешь, выслеживаешь... Он зарывается в землю, уползает на четвереньках... Как зверь... В ползущего стрелять легче, чем когда он дет во весь рост, и ты различаешь лицо, одежду... Тогда заминка, на какой-то миг...
Сколько убил? Наивный вопрос. Может, двадцать, а может, и больше... Сначала считал, потом бросил. Это же моя работа - воевать, а значит убивать. Мне за это деньги платят. Но не ради одних дензнаков я этим занимаюсь. Ради азарта... Как вам передать, что острота ощущений, когда не ты стреляешь, а в тебя стреляют?! Ты сразу существуешь в этом мире и в том, по обе стороны. Животная, безумная радость, когда бой окончится, а ты жив. Ты может выпить водки... выкурить сигарету... Ты можешь найти женщину... Мы проиграли в Афгане. Могли стереть эти горы с лица земли, а ушли ни с чем. И в подсознании, в подкорке сидит, что мы войну проиграли, но никто не хочет быть проигравшим. Мы не довоевали. После Афгана я стал рэкетиром... От получки до получки народ живет. Варенье варит. Огурцы, помидоры осенью закручивает. Пуп трещит! А у этих миллионы... Приходишь как Родин Гуд и забираешь кусок...
...В тот день... За печальным столом... Мы боялись поднять глаза друг на друга... Все друзья Инги, которые собрались, нас было много... Мы не могли уйти из ее дома, мы говорили до утра, помню отрывки наших разговоров:
- Три дня тому назад она позвонила мне: "Хожу по городу и прошу: "Господи, сделай так, чтобы меня убило машиной!" Но ты слышишь: Бога нет..."
- Когда у нас были практические в морге, ее тошнило. "Ну, это ничего, уверяла она нас поначалу, - к пятому курсу привыкну. Как вы, буду булочки есть". На самом деле - когда голодные, тут труп лежит,. а рядом наши портфели с бутербродами и конспектами. То, что на столе под белой простыней, для нас уже ничего общего с человеком не имеет, это уже неживое, как глобус. Жизнь перелилась в нежизнь без имени. Но Инга однажды спросила: "Может быть, этого звали Сережей... А ее - Анной..." После этих слов как взять в руки скальпель? Она помнила, не могла забыть никого, их лица, особенно детские...
- И в отместку себе пошла в патологоанатомы... В судебную экспертизу... Она слишком натянула свою струну...
Что заставляет не исчезать, цепляться за жизнь ту же бактерию или человека, независимо от уровня сознания? Какая-то неизвестная химическая или космическая пружина. Сломалась - и все. Как сломалась эта пружина у раненого князя Болконского... Толстой писал... Догадался... Помните? Весы качнулись... И он отказался жить, не захотел, а сколько биологических, физических сил в организме, на какой срок - то уже значения не имеет. Я смотрю на ее фотографию... "Когда человек умирает, изменяются его портреты..." Она смеется... Но уже такое чувство, что - как за стеклом... Не идет энергия, меньше света... Мы сидим на траве под яблоней... Это было всего год назад... У меня тогда только родилась дочка, мы жили с мужем на квартире на окраине города в частном доме с садом. Она мчалась ко мне через весь город - покупать ребенка, пеленать, притащить веселую игрушку. Она безустанно строила мир, в котором ее все любили, не могли бы обойтись без нее, а любили ее только дети.
Я слышала как она разговаривала со своим маленьким Сережкой, ему было четыре года.
- Мама, - признался Сережка, - я боюсь темноты.
- Почему?
- В темноте маленькие злые человечки... Под диваном...
- Откуда они взялись?
- А люди как рождаются? Отчего?
- О любви...
- Мама, а эти от грустности...
В другой раз он влетел в комнату, где мы сидели:
- Мама, тучки на коленках в форточку ползут!
Они жили на девятом этаже, тучи у них ближе...
Со мной что-то случилось, когда я родила, словно меня втянуло, закрутило вихрем в огромные двери другой жизни и я растворилась там. Я не спала ночами - девочка болела. У меня доставало сил лишь накормить, постирать, уложить ее опять, иногда поиграть и всегда - что-нибудь спеть. Перестала слышать и понимать все, кроме ее крохотного существования: спит, плачет, хочет есть, начала улыбаться. Меня будто не было...
Инга приходила, но уже редко. Выговаривалась:
- Отчего-то тоска напала. Скучно. Пусть бы кто-то пришел и просидел рядом всю ночь, держа за руку...
В другой раз забежала восторженнная:
- Я встретила друга. Он - архитектор, строит красивые дома. Умный, веселый. Мне с ним хорошо и легко.
Потом они пришли вдвоем, и я была поражена, насколько нарисованный ею портрет не совпадал с реальностью. Нервный, злой, обиженный на весь мир. А где же от веселый, умный?
Она боялась ого дня, когда ей исполнится двадцать пять лет, как будто черту себе провела. До этой черты еще можно чего-то ждать - необычного, исключительного, а за ней - уже чужая территория, с чужими законами, обыденными и неподвижными, которых она не принимала. По-моему, за этой чертой ее настигла реальность.
Последний ее телефонный звонок:
- Я решила бросить мединститут...
- С ума сошла! Пятый курс...
- Ты как моя мама. Она грозит, что как только я уйду из института, ее с инфарктом увезут в реанимацию. Как это, мол, у самой цели сойти с пути... Будто я поезд и способна двигаться только по рельсам... Ты знаешь, я все-таки не могу больше видеть мертвого человека! Больные, как и нищие, сводят меня с ума! Вчера ходила на базар... Сумасшедшая женщина танцевала посреди площади и пела... Молодой парень в инвалидной коляске играл на баяне... Ему бросали рубли в шапку... Он ни на кого не поднимал глаз... Папа говорит. что так было после войны...
- А ты кому-нибудь из наших сказала?
- Кому? Все разбежались, каждый теперь выживает в одиночку...
- Но мы же...
- Что? Сидели до утра, пели, стихи читали? Это было в какой-то другой жизни... Ты отошла от нас и потеряла следы... Сказать тебе, чем занимается наш Вадик, любивший Высоцкого и мечтавший о ВГИКе? Перепродает автомобили... Лешку видела в городе... Безработный инженер... Эмма уезжает с родителями в Америку... - И дальше что-то рваное, бессвязное. - Меня нет, как будто я исчезаю... Исчезла... Я растворилась... Пораженец... А я не люблю поражений... Я как все, как масса... я жила в собственной оболочке, ее проткнули, как детский шарик... Нечем дышать... Меня стягивают и стягивают в реальный мир, на эту глину... А птичка привыкла сидеть на дереве петь, закрыв глаза... У Сережки, маленького, даже уши такие, как у его отца... Он похож на него, а не на меня... Меня нигде нет... Я вас всех обманула... Я все время играла какую-то роль... Хочу убежать... Где-то начать другую жизнь... Красивую... Праздничную... Но не эту...
- Ин-нга!!
Она положила трубку. Я звонила ей несколько дней подряд, она не подходила к телефону.
Как это случилось?! Последнее...
Об этом я знаю только со слов ее мамы. У нас с ней было два разговора, и мне до сих пор кажется, что два разных человека рассказывали мне одну и ту же историю...
Первый разговор был в тот день.
- Помоги мне! - бросилась ее мать ко мне сразу у дверей, я впервые видела ее настоящее лицо. - Это я ее убила! Я?! Я воспитана на схемах, железяках, я не понимала свою дочь. Она говорила о какой-то другой жизни... Собиралась куда-нибудь далеко уехать... Хотела бросить институт, не сдавать экзамены, я силой поднимала ее утром с постели. "Не хочу вставать. Не хочу даже чистить зубы". - "Выкинь из головы эту блажь! Есть долг! Ты видишь, как мы с отцом живем: что бы ни случилось, надо идти на работу. Помнишь, в прошлом году наш Олежка попал под машину... Его увезла "скорая", а я побежала на завод, потому что горел план, потому что есть чувство долга". Я ее одевала, заталкивала в нее силой творог или манную кашу, сажали с отцом в машину и везли в институт... На практические в морг... Так мы сдали четыре экзамена... Ради нее... Ради ее будущего! Я не отступала . Она мне показывала: "Мама, посмотри, как сходят с ума: первыми сходят с ума волосы, потрогай, какие они стали у меня жесткие, как из лески. А все люди мне кажутся похожими на животных: у этого голова - дикого кабана, а у этого бобра..." А я запихивала ее в машину и везла в институт. Ее надо было, как маленькую, на руках качать... Я не понимала... После института я бежала к себе на завод... Брала чертежи домой... Сидела над ними ночами... Спала четыре часа в сутки... Ради нее... Ради ее будущего! Помоги мне! Может быть, я чего-то не знала? Этот ее муж... Уехал, забрал даже обручальное кольцо, которое ей подарил. И этот новый друг... Ты его видела? Она рвалась из дому, хотела свободы. А что она получала? А может, это все-таки случайность?! Помоги!!! Она вот в этой комнате... На поясе от моего халата... Сережка в углу играл... Домики из кубиков строил...
Через сорок дней мы сидели за тем же столом... Мать поднялась, снова красивая и сильная:
- Настало время энергичных, жизнеспособных людей. Инга не захотела бороться. Что же вы такие слабые? Мы для вас все сделали! Мы для вас жили! Хотя бы институт окончила... Не дошла до цели...
Мне хотелось бежать или кричать после ее слов. Я обняла Сережку:
- Сережка, мама уехала.
- Неправда, маму закопали. Она просила: "Ты не бойся. меня, как зернышко, закопают. Я взойду". Я теперь бабушку буду звать мамой.
Он пока не знает, что перед своим уходом мама увозила его из этого дома к отцу в чужой город. Навсегда. Но тот отказался: у него уже там, в другой семье, - мальчик и девочка. Она просила: "Я уезжаю очень далеко. Я не могу забрать его с собой. Он - мягкий. Моя мама что-нибудь такое из него вылепит... Я никогда его не узнаю..."
У меня теперь даже нет дома, где она была. Я не могу туда пойти...
Не печатайте ничего... Все равно мы не поймем этой тайны... Одни догадки. Жестокие и приблизительные. Если напечатаете, то без моего имени. Я не хочу быть свидетелем. Я - не свидетель, я - соучастник, как все. Если бы ее кто-то, хотя бы один из нас на самом деле любил... Каждый раз как после дождя... Чисто и наново... (Долго молчит.) Иногда я думаю по-другому, даже чаще именно так думаю: мне печально, но мне ее не жалко... Я ее понимаю... Смерть - это ее убежище..."
История человека, который воевал в сорок первом
и не думал, что когда-нибудь услышит:
"Зачем ты победил? Мы бы сейчас
баварское пиво пили..."
Николай Севастьянович Кулаженко
бывший фронтовик, 70 лет.
"Что вы меня мучаете? Вам это нужно для литературного эксперимента, а из меня душу вынули. Луша плачет... (Молчит.) Если вспомнить, то за всю мою жизнь хорошо мне было только на войне... Кровь, вши, смерть... Но там все было понятно, у нас у всех - одна Родина и один враг. И никогда мы так не любили, не жалели друг друга, как в войну. Мы были вместе, как пальцы в кулаке. Это неправда, что социализма никогда не существовало. Он был один раз... В войну... Я - свидетель... (Молчит.) Никому не нужный свидетель... Старое чучело... Жизнь выкидывает наше поколение... Мы уже лишние... (Молчит.)
Мне это крикнули в лицо... Это приговор... (Молчит.) Во-о-он там слева, за заводской трубой... (Подходит к окну и показывает.) Наш городской парк... Фонтан там, правда, без воды, недействующий, братская могила погибшим при освобождении города. Город небольшой, но все как положено у нас, как у всех. Возле памятника всегда проходили школьные линейки. Приглашали нас, ветеранов. Мы повязывали красные галстуки. Жена у меня тоже, как говорится, коренная фротовичка. Девочкой на фронт ушла, в первый день войны. Миленькая моя, мы теперь как беженцы... На своей Родине... Я по телевизору видел: кран тащил памятник Дзержинскому... Лицом вниз... По асфальту... А молодые радовались и смеялись, ели мороженое... Это же были похороны! Хотя бы один шапку снял! Нет, они не наши дети! Я не знаю, я не понимаю, откуда они пришли? Где родились? От кого? Вот в этом нашем парке (не называйте город, потому что мне стыдно, тут меня каждый знает), так вот здесь меня, как этот памятник, тащили лицом вник... Так он мертвый, Железный Феликс... А я живой. Трое мальчишек, по шестнадцать - семнадцать лет... Я иду по аллее, а они мне навстречу... С ними черная овчарка, молодые любят больших собак... Аллея узкая. И я сразу догадываюсь, что уступить дорогу им должен я, старый человек с орденскими колодками и значком "50 лет КПСС"... Конечно, я выел в одиночку... С этим значком, который уже не носят, все сняли... А я от него не отказался. Это моя партия, я ей жизнь отдал. Нельзя отобрать веру у человека за один день. Раньше мальчишки смотрели на мой пиджак, и у них глаза загорались. Они мне завидовали. Нам завидовали, нашему поколению. А теперь у них так глаза горят при виде какого-нибудь иностранца... Идут, значит, они, говорят громко, шумно... Что-то внутри мне подсказывает сойди! Тело стало невесомым, я его не слышу... как в рукопашной: только что каска обручем сжимала голову, поднимаешься в атаку с открытым штыком - каски на голове не слышишь... Тебя что-то несет...
- Взять! Джек, взять его! - слышу я веселую команду. На родном языке... Тихо, спокойно вокруг, никто не стреляет... - Взять! Джек, взять его!
ни кричали весело и озорно... Сорвали мой значок "50 лет КПСС"... Топтали его... Весело! Помню, что упали очки... Я не различал лиц... Только тени... Молодые, веселые тени... Они плясали вокруг меня... Как черти...
- Что ты нацепил, старая прирученная обезьяна? Старое чучело! В другой раз и колодки твои полетят. Победитель! Если бы ты не победил, мы бы сейчас баварское пиво пили...
...Я стоял возле своего дома и не узнавал его. Я забыл: кто я? Как меня зовут? Где я живу? Уже начало темнеть, а я не мог найти и вспомнить свой дом, пока дочь не увидела меня с балкона. Она побежала искать значок. Не нашла. Я лежал на диване с закрытыми глазами...
- Папа, - сказала утром дочь, - ты лучше не выходи на улицу. Почему ты плачешь? Я давно говорила: "Сними этот значок". Вечером отвезем тебя на дачу. Мама варенье варит, ты будешь огурцы поливать...
Старая прирученная обезьяна... Старое чучело... Ты слышишь? Тебе осталось только поливать огурцы...
Они все ушли: дочь и зять на работу, внук - в училище, жена была на даче - я открыл газ... Я хочу умереть коммунистом, я хочу умереть советским человеком... (Плачет.) Соседи услышали запах газа... Взломали дверь... Они думали, что я уснул, а не хотел умереть... А я завидую тем, кто лежит в земле. От души...
Не надо вам Ленина, а кого вам надо? Взял бы булыжник и бил витрины магазинов с чужими названиями. С чужими вещами. С чужим шоколадом... Что вы меня мучаете? Вам это нужно для литературного эксперимента, а из меня душу вынули. (Молчит.) Миленькая моя, нет-нет, не вставайте... Не уходите... Я до конца скажу... Мы Родину защищали! Родина есть Родина, какая бы она ни была. Они бы баварское пили... А не скорее бы изо всех нас мыла наделали? Мы Родину защищали! Но что бы мы сейчас ни сказали, вы затыкаете нам рот Сталиным. Это наша трагедия. Нет больше Родины! А мы ее строили тачками и лопатами. Днепрогэс месили пятками. Была у нас великая страна... На развалинах живем, на обломках... Помощи ждем. чужих сухарей... К нам привозили... Красивые немецкие машины, полные больших пакетов с крупой, сахаром, мармеладом... В толпу бросали... Люди бежали за фургоном, давили друг друга... Заманили яркими обертками, цветными бумажками... Вместо великой страны я вижу дикие племена... Ненавижу!
Много лет мне снился один и тот же сон - день Победы. Как мы красиво победили! Показывают по телевизору их супермаркеты. Их колбасу. Как будто мы не видели, что такое Запад. "Мы пол-Европы прошагали..." - пел Марк Бернес... Дали мне в прошлом году бесплатную путевку в санаторий. Там этот телевизор не выключают...
- Выключите его к... Не был я рабом! Не был! Очернили прошлое, оплевали. Сволочи! Безумие! Это безумие! Я был солдатом...
В психиатричку хотели отвезти...
А я помню другое время... Я помню, какие люди были в войну. Таких людей у нас больше никогда не будет! Я их давно уже не вижу. Не встречаю. Первое. что говорил солдат, когда выходил в операционной медсанбата из-под наркоза: а взяли ли ту высоту, под которой его ранило? (Плачет.) К Берлину шли... Через горы трупов, горы трупов лежали... По всей России... По всей Европе... Миленькая моя, рассказать нельзя... Три-четыре дня идей бой... Солнце печет, а его не видно, оно, как луна, из-за черных туч едва просвечивается... Техника горит, земля горит, люди горят... Целой земли нет... Убитых столько, что лошадиному копыту негде стать, а лошадь никогда не наступил на человека, даже мертвого. А тут они шли по трупам. Наши санитарные повозки... Услышишь, как зовут: "Братка, добей!", пока добежишь, он уже умер... Человек в одном месте лежит, а его оторванные ноги - в другом... Первые дни сидим в окопах, переговариваемся: "Я его никогда не видел, не знаю. Какой он мне враг, этот немец? Как мне в него стрелять? Это же такой простой парень, как и я. Надо ему растолковать про социализм, про буржуев. Он повернет штыки..." А потом мы увидели наших солдат, повешенных на столбах... х повесили и подожгли, будто это деревья, а не люди... Убивать стало не страшно... Перед атакой я кричал, я сам кричал: "За Сталина - вперед! За Родину!"
Эти люди, что сейчас живут, никогда бы не победили. Никогда! В газете читаю: разрезали на четыре части бюст Пушкина и пытались вывезти за границу... В чемоданах... Они не Пушкина везли, а цветной металл... Все променяли на джинсы, на чужие тряпки... На магнитофон, на банку кофе...
А я помню другое... Другое время и других людей... Попали мы в окружение... Политрук приказал: "Всем застрелиться!" Был очень солнечный день... Но есть сталинский приказ - советский солдат в плен не сдается, только предатели сдаются в плен... Я выбрал место... Помню, старый дуб стоял и рядом маленький насеялся, я погладил его по верхушке, еще подумал: "Он вырастет, и никто не будет знать. что когда-то его гладили по голове". Политрук был немолодой, откуда-то с Украины... Поглядел он на нас мальчишки... Фуражку снял... Сам застрелился, а нам приказал: "Живите, хлопцы!" Таких людей уже никогда не будет! Встретишь мать с дитенком... Бредут по снегу босыми ногами... В деревню свою возвращается, а деревню каратели сожгли. У них ничего нет, одно: у матери - сын, а у сына - мать. Это все, что у них осталось. Обнимешь ребенка, за пазуху под шинель спрячешь: "Родной мой! Хороший!" Все, что у тебя в вещмешке есть, отдашь, крошки от сухарей ему в ручонки вытряхнешь. Мы были вместе. Братья и сестры! Я думал, что так будет всегда... После моря крови, после моря слез...
Кончилась война... Я работал хирургом в районной больнице. Всех калек, всех тяжелораненых, которым некуда было возвращаться, которых никто из родных не забрал, распределили по разным городам. Домов инвалидов не хватало, новых еще не построили, они жили в больницах. Слепые, безногие, парализованные. Знаете, простыней нет. одеял нет. Покушать не всегда хватало... Нянечки, медсестры несли из дому все свое... И картошку, и простыню, и носки, и ложки... Все были вместе. Братья и сестры! А если человек умирает, то сидим с ним всю ночь. Чтобы ушел с чистой душой... Не в обиде, не в одиночку... Чтобы умер, как дома... Среди своих...
Я о своей жизни не сожалею. Хорошая была жизнь. Я тысячи людей спас. Сорок два года работал хирургом. А жена моя - акушер-гинеколог. Днем и ночью люди нас звали... И мы шли, ехали... На телеге, пешком... Не было у нас выходных, не было праздников... На Новый год пришли гости, их встречает наша пятилетняя дочь: "У папы - острый аппендицит, а у мамы - острое маточное кровотечение... Вернутся утром..."
А сегодня моя дочь мне говорит:
- Вы с мамой жили, как слепые. А я свободный человек. Пусть в магазинах дорогая колбаса и я не всегда могу ее купить, но я могу все сказать.
- Ты просто при мне оскорбляешь Ленина. Вот и все. Вся твоя свобода.
Она - врач, и они бастуют, потому что им мало платят. Я не понимаю, как может бастовать врач? Люди лежат с инфарктом, с инсультом... Умирают... Мы всю жизнь, можно сказать, бесплатно работали. За копейки... Но никто не жил для себя. ничего для себя не требовал. Мы хотели, чтобы наша Родина была богатой. Сильной. Чтобы ее никто не победил.
Миленькая моя, мы ее живые... Мы все помним...
Нет, эти люди, что сейчас живут, никогда бы не победили. Раз все можно воевать так, как мы воевали, за шесть дачных соток, за "мерседес", за коммерческий киоск с чужим шоколадом? Так можно воевать только за Родину. У них нет Родины. Внук мой... В училище на повара учится. У него мечта - свое кафе открыть... С пирожками, с бутербродами... Быть богатым, иметь много денег. Вы слышали? А я в его годы мечтал летчиком стать или танкистом. Моряком. Стать героем. А деньги мне нужны были только на то, чтобы купить хлеб. Все остальное, чего я желал, нельзя было купить за деньги. Даже за миллионы!
Теперь у меня тоже нет Родины. Мое прошлое - моя Родина...
Раньше в школу нас звали... Во время праздников - на трибуну, в президиумы... Я надену пиджак с наградами... Жена с войны свою гимнастерку сберегла... Сейчас мы никому не нужны. Вымирающее племя... Динозавры... Нас боятся... Как чумных... Я сам пошел в школу, где внук учился. Там был музей боевой славы. Я все самое дорогое туда отнес: гимнастерку жены, вой хирургический скальпель, ордена и медали... На дверях музея висела другая вывеска... Наваждение какое-то... Малое предприятие... Кооператив... Шкафы строгали...
- Да, - развел руками директор школы, - сдаем в аренду. Нет денег, чтобы учебники купить.
- А где музей? Где экспонаты? Где гимнастерка моей жены? Она пятьдесят лет ее берегла...
- На складе.
Нет Родины. Нет прошлого. Сдали на вторсырье... Миленькая моя, а мы еще живые... Все помним...
Я хочу умереть коммунистом, я хочу умереть советским человеком. На своей Родине. Я закроюсь дома в своей комнате, и нам с женой кажется, что ничего не изменилось, все как прежде. Надо только закрыть двери и не подходить к телефону... И к телевизору...
В партию я на фронте вступил, в восемнадцать лет. Я билет свой не положу, не отдам, даже если меня поставят к стенке. Были у нас вожди... Командиры... Звали нас: вперед, вперед!!! А сами ушли, бросили. Как они спят по ночам? Что пишут в своих мемуарах? За границей рассказывают? Я хочу, чтобы они рассказали. как я колотил костылем телевизор и кричал: "Не был я рабом! Не был! Я был коммунистом! Я был солдатом!" Я кричал, пока мне не сделали укол и не унесли на носилках в палату...
Я хочу умереть коммунистом, я хочу умереть советским человеком! (Плачет.) Дайте уйти нашему поколению, которое один раз жило при социализме... В войну..."
История человека, который воевал в девяноста
первом там, куда можно купить билет в любой
кассе Аэрофлота
Павел Стукальский - наемник, 27 лет
Из рассказа друга Олега Бажко
"Вы хотите, чтобы я нормальными словами это рассказал? Я по эту сторону, а он? На смерть никто не хочет смотреть. Я видел ее сотни раз и все равно каждый раз отворачиваюсь. Там, на войне, я себе твердил, вбивал во все клетки своего тела и мозга, когда мы ползли в горы и язык вываливался изо рта, как у пристреленной собаки, затолкнуть назад его мог только страх... Страх от пули... Я себе твердил: не дай этой гнилозубой твари уговорить себя, не дай ей взять тебя сонным или отчаявшимся. Гони ее и не оглядывайся, никогда не зови.
Эх, Пашка! Что она ему нашептала, если он дал ей увести себя в ночь, в темноту! Он, который лучше всех в нашей роте мог перерезать горло от уха до уха, ударить точно под лопатку...
Да, я - наемник, я продаю свое умение убивать. Думали: буду скрывать? Не буду. Раньше у нас никогда не было наемников, мы гордились защитником Отечества... Бросьте эти сказки для старшеклассников! Мужчинам нравится война, только они в этом не признавались, таились. Мы все про себя прятали. Ни один не знает: кто он на самом деле? А я не хотел такую же квартиру, как у соседа, такую же машину, такой же шкаф... И как самое большое развлечение - путевка в Сочи, к Черному морю, где считаешь каждый рубль. Я хотел познать мир, испытать себя. Я на самом деле хотел узнать: кто я? Это если откровенно... Начистоту... До дна... Тут - стопор! (Закуривает. Молчит.)
Сначала я попал в Афган. Мечтал, просился. Писал рапорт. Там, а Афгане, мы с ним встретились... С Пашкой... Сошлись... Все было похоже: школа, училище, работа на заводе, мечта об институте... И о девушке в белом...
Когда я вернулся из Афгана, моя сестренка училась в пятом классе. Я привез ей подарки: красивые игрушки (у нас таких нет), жвачку, джинсы. Но ей хотелось похвастаться другим.
- Ты герой? Сколько "духов" ты убил? - спросила она.
- Не знаю... - Я был застигнут врасплох, меня взяли безоружного дома.
- Я скажу подругам, что ты много "духов" убил. Сто!
Сидел рядом отец, ставила закуску на стол мать. Улыбались. Для них это был нормальный разговор. Я начал орать что-то сумасшедшее... О чужой стране, о том, как воняют вывалившиеся человеческие кишки на солнце... О том, как у нас погибло трое ребят-детдомовцев и их некуда было отправить... Гробы повезли в детдом...
Я испортил всем праздничный ужин. Тут - стопор! (Замолкает.) И вообще, если бы не Пашка, слова бы вам не произнес... Ни вам, ни друг другу правды мы не говорим. Караванчики брали, облеты... После первой рюмки вспоминали смешное, веселое. Как под Джелалабадом две недели спасали раненую обезьянку. Пашка ее вытащил из-под мертвого афганца. Перевязали лапу, на себе по очереди тащили. А про то, как расстреливали пленных, молчим. В стельку пьяные, ни один не обмолвится... Намека не даст, что помнит, как они в пыли валялись... С босыми ногами... А как пахнет чистая простыня дома! До головокружения. Но мужчине нравится война... Древний инстинкт охоты... Убивать люди научились раньше, чем сеять и пахать. Стреляешь, заманиваешь, выслеживаешь... Он зарывается в землю, уползает на четвереньках... Как зверь... В ползущего стрелять легче, чем когда он дет во весь рост, и ты различаешь лицо, одежду... Тогда заминка, на какой-то миг...
Сколько убил? Наивный вопрос. Может, двадцать, а может, и больше... Сначала считал, потом бросил. Это же моя работа - воевать, а значит убивать. Мне за это деньги платят. Но не ради одних дензнаков я этим занимаюсь. Ради азарта... Как вам передать, что острота ощущений, когда не ты стреляешь, а в тебя стреляют?! Ты сразу существуешь в этом мире и в том, по обе стороны. Животная, безумная радость, когда бой окончится, а ты жив. Ты может выпить водки... выкурить сигарету... Ты можешь найти женщину... Мы проиграли в Афгане. Могли стереть эти горы с лица земли, а ушли ни с чем. И в подсознании, в подкорке сидит, что мы войну проиграли, но никто не хочет быть проигравшим. Мы не довоевали. После Афгана я стал рэкетиром... От получки до получки народ живет. Варенье варит. Огурцы, помидоры осенью закручивает. Пуп трещит! А у этих миллионы... Приходишь как Родин Гуд и забираешь кусок...