- Мама с партизанами в разведку ушла...
Подошел другой немец, тот был в черном. Что-то они переговорили, и этот, черный, показал нам рукой, куда надо идти. Там стояли женщины с детьми, которые не успели убежать. Черный немец навел на нас пулемет, и мне стало страшно, я поняла, что он сейчас будет делать. Я не успела даже закричать и обнять маленьких...
Проснулась я от маминого плача. Да, мне казалось, что я спала. Приподнялась, вижу: мама копает ямку и плачет. Она стояла спиной ко мне, а у меня не было сил ее позвать, сил хватило только, чтобы смотреть на нее. Мама разогнулась передохнуть, повернула ко мне голову и как закричит: "Инночка!" Она кинулась ко мне. схватила на руки. В одной руке меня держит, а другой остальных ощупывает: вдруг кто еще живой? Нет, они были холодные.
Когда меня подлечили, мы с мамой насчитали у меня девять пулевых ран. Я училась считать: в одном плечике - две пули и в другом - две пули. Это будет четыре. В одной ножке две пули и в другой - две пули. Это будет уже восемь. и на шейке - ранка. Это будет уже девять.
В первый класс после войны мама носила меня на руках...
"А она кричала: "Это не моя дочь!.."
Фаина Люцко - 15 лет.
Сейчас - кинорабтник.
Живет в Минске.
...Не буду рассказывать... Не могу... Я не думала после всего жить... Я думала, что сойду с ума... Я каждый день вспоминаю, а рассказать?.. Я буду болеть, если расскажу...
Помню, что они черные все, черные... У них даже собаки были черные...
Мы жались к матерям... Они не всех убивали, не всю деревню. Они взяли тех. кто справа стоял, и разделили: детей - отдельно, родителей - отдельно. Мы думали, что они родителей будут расстреливать, а нас оставят. Там была моя мама... А я не хотела жить без мамы...Я просилась и кричала... Как-то меня к ней пропустили.
А она увидела и кричит:
- Это не моя дочь!
- Мамочка!
- Это не моя дочь! Это не моя дочь...
Вот это я запомнила. Глаза у нее не слез были полны, а крови. Полные глаза крови:
- Это не моя дочь!
Куда-то меня оттащили. И я видела, как сначала стреляли в детей. Стреляли и смотрели, как родители мучатся. Расстреляли двух моих сестер и двоих братьев. Когда убили детей, стали убивать родителей. Стояла женщина, держала на руках грудного ребеночка, он сосал водичку из бутылочки. Они выстрелили сначала в бутылочку, потом в ребенка, а потом только мать убили.
Я думала, что сойду с ума... Что я жить не останусь... Зачем меня мама спасла?..
"И стеночка растет..."
Виктор Лещинский - 6 лет.
Сейчас - директор энергетического техникума.
Живет в Минске.
Деревня называлась Коммуна. В центре деревни стоял длинный дом, на семей двадцать, - коммунарский дом. Это все, что я успел запомнить, когда за несколько дней до войны меня привезли к тете на лето. Жили мы в Быхове, а тетя - в этой деревне Коммуна под Быховом.
Говорят: "Война". Надо ехать к родителям. Тетя не пустила:
- Война кончится, тогда поедешь.
- А скоро война кончится?
- Конечно, скоро.
Через какое-то время приходят родители: "В Быхове немцы". Остались мы в деревне.
...Вот наплывает из памяти, как зимой зашли в хату партизаны. Я попросил винтовку. Это были мамины племянники, а мои двоюродные братья. Посмеялись и дали подержать винтовку в руках.
В хате все время пахло кожей. Отец шил партизанам сапоги. Я просил, чтобы и мне он сшил сапоги. Отец говорил, что, мол, подожди, у меня много работы, а я, помню, доказывал, что мне нужны маленькие сапоги, у меня нога маленькая. Он обещал...
Последнее воспоминание об отце, как его гонят по улице к большой машине... И бьют палкой по голове...
...Кончилась война, у нас ни отца, ни домам. Мне одиннадцать лет, я самый большой в семье. Еще двое - братик и сестра, те маленькие. Взяла мама ссуду, на те деньги две тысячи рублей, а сейчас это - двести. Купила старую хату, без крыши... Крыша была, но, если шел дождь, спрятаться было негде, везде текло. В одиннадцать лет я начал сам осаживать окна, перекрывать крышу соломой. Строил сарай. Как?..
Первое бревно закатил и положил сам, второе - мама помогла. А выше мы уже с ней одни поднять не можем. Делал я так: обтешу бревно на земле, зарублю угол и жду, когда будут женщины идти на работу в поле. Утром они разом вцепятся и одно бревно поднимут, я его подточу и опущу в угол. До вечера еще одно обтешу... Они идут вечером с работы, поднимут... И стеночка растет...
"Не отдавай чужому дяде папин костюм..."
Валера Ничипоренко - 4 года.
Сейчас - водитель автобуса.
Живет в Бобруйске.
...Это уже был сорок четвертый год. Мне, наверное, восемь лет? Да, восемь... Мы уже знали, что отца у нас нет. Другие ждали, получили похоронки, но все равно ждали... А нам друг отца переслал его часы... Сыну... Мне... Так отец попросил перед смертью. У меня и сейчас эти часы есть, храню.
Жили мы скудно, на маленькую мамину зарплату втроем. Сестра заболела. Признали открытую форму туберкулеза. Врачи так сказали маме: надо хорошее питание, надо сливочное масло. Сливочное масло. По рыночным ценам маминой зарплаты хватало на три булки хлеба. А масла за эти деньги можно было купить полкилограмма...
Как вспомню, так и сейчас слезы пробиваются. У нас остался папин костюм. Хороший костюм. Понесли с мамой его на базар. Нашелся покупатель, быстро нашелся. Уже он приценился, деньги маме отдает, а я как заору на весь базар: "Не отдавай чужому дяде папин костюм..."
"Ночью я плакала: где моя веселая мама?.."
Галя Спанновская - 7 лет.
Сейчас - техник-конструктор.
Живет в Минске.
То, что было до войны, помнится все в движении, оно движется и меняет краски. А война, детдом - это все как остановилось.
...В тыл нас везли долго, что-то очень долго. И кормили печеньем и шоколадным маслом, видно, ничем другим запастись в дорогу не успели. До войны я любила печенье и шоколадное масло, это очень вкусно, особенно в детстве. Но за месяц дороги я разлюбила их на всю жизнь.
Всю войну мне хотелось, чтобы приехала скорее мама и мы вернулись в Минск. Мне снились улицы, кинотеатр возле нашего дома, мне снились трамвайные звонки. Мама у меня была очень хорошая, очень веселая, мы с ней жили как подружки. Папу не помню, папы у нас ран не стало.
...И вот мама нашла меня и приехала в детдом. Это так было неожиданно. Восторг! Бегу к маме... открываю дверь... Стоит какой-то военный: в сапогах, в брюках, пилотке, гимнастерке. Кто это? А это, оказывается, моя мама. полный восторг! Мама, да еще военная.
Как она уезжала, не помню, я очень плакала, поэтому, видно, не помню.
Опять жду маму и жду. Три года жду. Мама приехала уже в платье. От этой радости, что тебя забирают, я ничего не видела, была только мама - и это радость. Хотелось все время смотреть на маму, чтобы она не потерялась, опять не исчезла. Я смотрела на маму, но не видела, что у нее нет одного газа. Я не могла понять, как с моей мамой может что-то случиться. Мама - это какое-то чудо, какое-то божество. А мама вернулась с фронта очень больная. Это уже была другая мама. Она мало улыбалась, она не пела, не шутила, она много плакала. Мы вернулись в Минск и жили очень трудно. Мы не нашли свой дом, который я так любила. Не было нашего кинотеатра... Не было наших улиц... Вместо всего - камни и камни...
Ночью я плакала: где моя веселая мама? Почему мама всегда грустная? Почему она со мной не шутит и не играет, как до войны?..
"Он не дает улететь..."
Вася Саульченко - 8 лет.
Сейчас - социолог.
Живет в Минске.
...После войны меня долго мучил один и тот же сон. Сон о первом убитом немце... Которого я сам убил, а не увидел убитого... То я лечу, а он меня не пускает. Вот поднимаешься... Летишь... Летишь... Он догоняет, и падаешь вместе с ним... Проваливаешься в какую-то яму. То я хочу подняться, встать... А он не дает... Он не дает улететь...
Один и тот же сон... Он преследовал меня десятки лет... И только недавно исчез...
Когда я убил этого немца, я уже видел. как застрелили моего деда у порога, а бабушку у печки... Видел, как маму били прикладом по голове... Как она умирала и волосы у нее были красные, а не черные... Но когда я стрелял в этого немца... Он был раненый... Я хотел забрать у него автомат, мне сказали забрать у него автомат... Подбегаю к нему и вижу, как у меня перед глазами пляшет пистолет, он в него вцепился двумя руками и водит перед моим лицом... Он не успевает первым выстрелить, успеваю я... видимо, попал, потому что пистолет у него упал.
Тогда я не успел испугаться, что убил... Человека убил... И в войну его не вспоминал. Слишком много было убитых вокруг. Они уже не пугали. Один только раз мне стало страшно... Мы зашли в деревню, ее недавно сожгли... Часа четыре-пять прошло... Я увидел обгоревшую женщину... Она лежала вся черная, а руки белые, живые женские руки... И вот тогда мне впервые стало страшно...
Нет, ребенком я не был. Не помню себя ребенком. Хотя... Были какие-то странности... Убитых не боялся, а идти ночью или вечером через кладбище боялся... Мертвые, которые на земле, не пугали, а те, которые в земле, пугали. Из детства этот страх... Так и остался...
У меня сын, уже взрослый мужчина. Когда он был маленьким, меня пугала сама мысль - рассказать ему о войне. Он расспрашивал, а я уходил от разговора. Я любил читать ему сказки. Он вырос, а мне все равно не хочется говорить с ним о войне. Может быть, когда-нибудь я расскажу ему о своем сне...
"Доченька, запомни это на всю жизнь..."
Аня Корзун - 2 года.
Сейчас - зоотехник.
Живет в Витебске.
...Мне запомнилось девятое мая сорок пятого года. В детский сад прибежали женщины:
- Дети, победа!
Стали нас всех целовать, включили репродуктор. Все слушали. А мы, маленькие, слов не понимали, мы понимали, что радость идет оттуда, сверху, из черной тарелочки репродуктора. Кого поднимали на руках взрослые... Кто сам лез... Залазили друг на дружку, только третий или четвертый доставал до черной тарелочки и целовал ее. Потом менялись... Всем хотелось поцеловать слово "победа"...
Вечером над городом поднялся салют. Мама открыла окно и заплакала:
- Доченька, запомни это на всю жизнь...
А я боялась.
Когда вернулся с фронта отец, я его боялась. Он даст мне конфету и просит:
- Скажи: папа...
Возьму конфету, спрячусь с ней под стол:
- Дядя...
У меня всю войну папы не было.
"Это война болит?.."
Николай Березка - 1945 года рождения.
Сейчас - таксист.
Живет в Гродно.
Родился я в сорок пятом году, но я помню войну. Вы удивлены? Да, я знаю войну, видел.
Мать закрывала меня в другой комнате. Но я все равно слышал, как кричал отец. Он кричал долго. Я прилипал к щелке между створками дверей: отец держал двумя руками больную ногу, качал ее. Он катался по полу и стучал кулаками: "Война! Проклятая война..."
Когда боль проходила, отец брал меня на руки, я трогал его ногу:
- Это война болит?..
Два маленьких мальчика, таких, как я, подорвались за деревней на спрятанной в земле мине. А это был уже, наверно, сорок девятый год. В школу я пошел в рубашке из отцовской гимнастерки...
"Украсила я ее гвоздиками..."
Мариам Юзефовская - 1941 года рождения.
Сейчас - инженер.
Живет в Минске.
Что только со мной мама не делала: стригла наголо, натирала керосином, прикладывала мазь. А я ненавидела себя отчаянно. Стеснялась. Даже во двор не выходила. Но вши и чирьи в первые послевоенный год... От них мне не было спасения.
А тут вдруг телеграмма: отец демобилизуется. Пришли встречать на вокзал. Мама меня принарядила. На самую макушку бант красный привязала. На чем только держался - непонятно. И все дергает меня: "Не чешись. Не чешись". Зуд же нестерпимый. Проклятый бант, вот-вот отвалится. А в голове вертится: А вдруг я отцу не понравлюсь? Он ведь меня еще ни разу не видел".
Но то, что произошло, оказалось хуже худшего. Отец увидел меня и кинулся ко мне первый. Но тут же брезгливо поморщился... На миг, на какой-то миг. Но я это почувствовала сразу. Кожей. Всем тельцем. И так обидно стало. Так невыносимо горько. Что когда он взял меня на руки, я изо всех сил толкнула его в грудь. В нос мне вдруг шибанул запах керосина. А ведь сопровождал он меня всюду и везде уже год, я уже перестала его слышать. Уже привыкла. А тут услышала. Может, потому, что от отца так прекрасно и незнакомо пахло. Он был такой красивый по сравнению со мной и измученной мамой. И это ужалило меня в самую душу. Я сорвала бант. Бросила на землю. И наступила на него ногой.
- Что ты делаешь? - удивился отец.
- Твой характер, - смеялась мама, которая все понимала.
Она держалась за отца двумя руками, они и домой так шли.
Ночью я звала маму, просила, чтобы она взяла меня к себе в кровать. Уже засыпая, твердо решила, что убегу в детдом.
Утром отец подарил мне две куклы. А у меня до пяти лет не было настоящих кукол. Одни самоделки тряпичные. Бабушкины. У кукол, которые привез отец, глаза закрывались и открывались, двигались руки и ноги, одна пищала что-то вроде слова "мама". Мне это казалось волшебством. Очень дорожила ими, боялась даже на улицу выносить. Но в окошко показывала. Мы жили на первом этаже, посмотреть на мои куклы собирались дети со всего двора.
Была я слабая, болезненная. Вечно мне не везло. То лоб расшибу, то на гвоздь напорюсь. А то вообще в обморок шлепнусь. И дети мня в свои игры не очень-то брали. Я втиралась к ним в доверие как мгла. И даже дошла до того, что начала подлизываться к Дусе дворничихиной. Дуся была крепкая, играть с ней любили все.
Она попросила меня вынести куклу, я не удержалась. Правда, не сразу. Еще какое-то время сопротивлялась.
- Не буду с тобой играть, - пригрозила Дуся.
Это на меня подействовало сразу.
Я вынесла ту куклу, которая "говорила". Но поиграли мы с ней недолго. Из-за чего-то поссорились, дело перешло в петушиный бой. Дуся взяла мою куклу за ноги и ударила о стенку. Отвалилась куклина голова, а из живота выпала кнопочка.
- Ты, Дуся, сумасшедшая, - стали плакать все дети.
- А чего она командует, - размазывала по щекам слезы Дуся.. - Как у нее есть папка, так ей все можно. И куклы, и папка - все только ей.
У Дуси не было ни отца, ни кукол...
Первую елку мы устроили под столом. Жили тогда у дедушки. Жили тесно. Причем так тесно, что пустое место оставалось только под столом. Туда и поставили маленькую елку. Украсила я ее гвоздиками, кусочками дратвы -- всем тем, что у дедушки шло в отход от его сапожного дела. Хорошо помню, как свежо и чисто пахла елка. Этот запах ничто не могло перебить. Ни мамалыга, которую варила бабушка. Ни дедушкин сапожный вар.
Была у меня стеклянная бусинка. Мое сокровище. Никак не могла найти ей место на елке. Хотелось устроить так, чтобы с какой стороны ни поглядеть она видна. Приладила на верхушку. Ложилась спать, снимала ее и прятала. Боялась - исчезнет...
Спала я в корыте. Корыто было цинковое, отливало синевой с морозными прожилками. Как бы корыто ни мыли после стирки, привкус золы, в которой стирали белье, оставался. Я любила его. Любила прижиматься лбом к холодным краям корыта, особенно когда болела. Очень любила раскачать его, как люльку. Тогда оно начинало предательски грохотать, и меня сразу наказывали. Корытом очень дорожили. Это была у нас единственная вещь, оставшаяся из довоенной жизни.
И вдруг мы покупаем кровать... Блестящие шарики на спинке... Все это привело меня в неописуемый восторг! Я залезла на нее и тут же скатилась. Я не верила, что на ней можно спать...
"Я долго ждал папку..,"
Арсений Гутин - 1941 года рождения.
Сейчас - электрик.
Живет в Гродно.
Мне было пять лет... Председатель позвал женщин: "Победа!" Я радовался в детьми, за деревней колеса резиновые от немецких машин подожгли. Ребята постарше, конечно. А мы кричали: "Ура! Ур-ра! Победа!" Те, что поменьше.
Прибежал в землянку, жили мы в землянке: мама плачет. Я не понимал, почему она плачет, а не радуется в такой день.
Шел дождь, я искал прутик и мерил лужи возле нашей землянки.
- Что ты делаешь? - спрашивали меня дети.
- Меряю - глубокая ли ямка? А то папка будет идти у нам и утопится.
Женщины плачут, и мама плачет. Я долго ждал папку...
"И мы - последние свидетели..."
Валя Бринская - 12 лет.
Сейчас - инженер.
Живет в Горьком.
Пока папа был жив, пока мама была жива, у нас о войне не расспрашивали, мы о войне не рассказывали. Теперь, когда их нет, я часто думаю, как хорошо, когда живут старики. Когда они живы - мы еще дети...
Папа наш был военный. Жили мы под Белостоком. Война началась для нас с первого часа, с первых минут. Сквозь сон слышу какой-то гул, словно раскаты грома, но какого-то непривычного, непрерывного. Просыпаюсь и бегу к окну над казармами в местечке Граево, куда мы с сестрой ходили в школу, горит небо.
- Папа, это гроза?
Папа сказал:
- Отойди от окна, это - война.
Мама собирает ему походный чемодан. По тревоге отца поднимали часто. Мне снова хотелось спать. Легли с сестрой поздно - ходили в кино. В ту довоенную пору "ходить в кино" было совсем не то, что сейчас. Фильмы привозили только перед выходным днем, и их было немного: "Мы из Кронштадта", "Чапаев", "Если завтра война", "Веселые ребята". Просмотр организовывали в красноармейской столовой. Мы, ребятня, не пропускали ни одного показа и знали фильмы наизусть. Даже подсказывали артистам на экране ли забегали вперед, перебивая их. Электричества ни в селе, ни в части не было, кино "крутили" с помощью движка. Затрещит движок - бросаем все и бежим занимать места у экрана, а другой раз и табуретки с собой тащим.
Шли фильмы долго: закончится часть, все терпеливо ждут, когда киномеханик перемотает очередную бобину. Хорошо, когда лента новая, а если старая, то она постоянно рвется, - пока ее заклеют, пока подсохнет. А то и загорится лента - еще хуже. Совсем гиблое дело, когда движок заглохнет. Часто бывало, что и фильм не успевали до конца досмотреть. Раздавалась команда:
- Первая рота - на выход. Вторая рота - на построение.
Мы знали - все. А если поднимали по тревоге, то и киномеханик убегал. Когда перерывы между частями слишком затягивались, терпение лопалось и начиналось волнение, свист, крики, сестра залезала на стол и объявляла: "Открываем концерт". Сама она страшно любила, как тогда говорили, декламировать. Текст не всегда знала твердо, но на стол залезала без страха.
Это у нее осталось с детсадовских времен, когда мы жили в Дещинцах под Гомелем. После стихов пели, на "бис" нас вызывали с песней "Броня крепка и танки наши быстры". Стекла в столовой дрожали, когда бойцы подхватывали припев:
Гремя огнем, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход...
Так вот, двадцать первого июня сорок первого года мы, наверное, в десятый раз смотрели фильм "Если завтра война". После кино долго не расходились, и загнал нас домой отец: "Спать вы сегодня будете? Завтра выходной".
...Окончательно проснулась, когда раздался рядом взрыв и из окна на кухне посыпались стекла. Мама закутывала в одеяльце полусонного братика Толика. Сестра уже одета, папы дома нет. Его вызвали в крепость.
- Девочки, - торопит мама, - скорее. На границе - провокация...
Мы бежим к лесу Мама задыхается, у нее на руках братик, нам она его не отдает и все время повторяет:
- Девочки, не отставайте... Девочки, пригнитесь...
Почему-то мне запомнилось, что очень сильно было в глаза солнце. Было ясно-ясно. Пели птицы. И это пронизывающий гул самолетов...
Я дрожала, а потом стало стыдно, что я дрожу. Потому что я всегда хотела подражать героям книги Аркадия Гайдара "Тимур и его команда". А тут вдруг дрожу. Взяла братика на руки, стала его качать и даже напевать "И девчонка молодая..." Была такая "любовная" песня в фильме "Вратарь". Ее часто пела мама, и она очень "хорошо ложилась" на мое тогдашнее настроение и состояние. Я была... влюблена! Не знаю, как там по науке и психологии подростка, но ходила я постоянно влюбленной. Было время, когда мне нравилось несколько мальчиков. Но здесь нравился один - Витя из граевского гарнизона, он учился в шестом классе. А этот шестой класс был с нашим пятым в одном комнате. Первый ряд парт - пятый класс, второй ряд - шестой класс. Не представляю, как учителя умудрялись проводить уроки. Мне было не до уроков. Как я себе шею не свернула, пяля глаза на Витю?
Мне нравилось в нем все: и то, что он маленького роста (под стать мне), и то, что у него голубые-голубые глаза (как у моего папы), и то, что он был очень начитанный ( не то что Алька Поддубняк, который больно "щелбаны" давал и которому нравилась я). Особенно он любил Жюля Верна! В красноармейской библиотеке было его полное собрание, и я все прочитала еще в третьем классе...
Не помню, сколько мы просидели в лесу. Не слышно стало взрывов. Наступила тишина. Женщины облегченно вздохнули: "Отбили наши". Потом послышался гул летящих самолетов. Мы выскочили на дорогу. Самолеты летели в сторону границы: "Ур-ра!" Но что-то "не наше" было в этих самолетах: крылья не наши и гудели не по-нашему. Это были немецкие бомбардировщики. Они летели крыло в крыло, медленно и тяжело. Казалось. что от них на небе нет просвета. Мы начали считать, сбились. Уже позднее, в хронике военных лет, я видела эти самолеты, но впечатление не такое. Съемки делали на уровне самолетов. А когда на них смотришь снизу, сквозь гущу деревьев, да еще глазами подростка, - жуткое зрелище. Мне потом часто снились эти самолеты. Но сон был с "продолжением" - все это железное небо медленно падало на меня и давило, давило, давило. Просыпалась в холодном поту, и снова начинал бить озноб.
Кто-то сказал, что разбомбили мост. Мы испугались: а как же папа? Папа не переплывет, он не умеет плавать.
Сейчас не могу сказать точно, но помнится мне, что папа прибежал к нам: "Вас эвакуируют на машине". Передал маме толстый альбом с фотографиями и теплое ватное одеяло: "Укутай детей, продует". Ни документов, ни паспорта, ни копейки денег. У нас с собой была только кастрюля котлет, которую мама приготовила на выходной день, и ботиночки брата. И так мы эвакуировались.
До станции доехали быстро, а на станции сидели долго. Все дрожало и гремело. Погас свет. Стали жечь бумагу, газеты. Нашелся фонарь. От его света громадные тени сидящих людей - по стенам, потолку. И вот тут мое воображение разыгралось: немцы в крепости, наши в плену. Я решила попробовать - выдержу пытки или нет. Засунула пальцы между ящиков и придавила. Взвыла от боли. Мама испугалась:
- Что с тобой, доченька?
- Я боюсь, что не выдержку пыток на допросе.
- Что ты, дурочка, какой допрос? Наши немцев не пропустят...
Она гладила меня по голове, целовала в макушку.
Эшелон шел все время под бомбами. Только начинают бомбить, мама ложится на нас: "Если убьют, то вместе. Или меня одну..." Первый убитый, которого я увидела, был маленький мальчик. Он лежал и смотрел вверх, а я его будила. Я не могла понять, что он неживой. У меня был кусочек сахара, я давала ему этот кусочек сахара , я давала ему этот кусочек сахара, чтобы он только встал. А он не вставал. И мы с сестрой плакали над ним...
Бомбят, а сестра шепчет мне: "Перестанут бомбить, и я буду слушаться маму. Всегда буду ее слушаться". И действительно, после войны Тома была очень послушной. Мама нам вспоминала, что до войны звала ее сорванцом. А наш маленький Толик... Он до войны уже хорошо ходил, хорошо говорил. А тут он перестал говорить, он все время хватался за голову. Я видела, как поседела моя сестра. У нее длинные-длинные черные волосы, они стали белые. За несколько дней... За одну ночь...
Состав тронулся. А где Тамара? В вагоне ее нет. Смотрим, а Тамара бежит за вагоном с букетом васильков. Там было большое поле, пшеница выше нашего роста, а в ней васильки. До сих пор она у меня перед глазами. Черные глазенки раскрыты широко, бежит и молчит. Даже "мама" не кричит. Бежит и молчит.
Мама обезумела. Она рвется выскочить на ходу. Я держу Толика, и обе кричим. И здесь появился солдат. Он оттолкнул маму от двери, выпрыгнул, догнал Томку и с размаху швырнул ее в вагон. Утром мы увидели, что она белая. Несколько дней ей ничего не говорили, прятали наше зеркало, пока она случайно не заглянула в чужое и заплакала:
- Мама, я уже бабушка?
Мама ее успокаивала:
- Обстрижем, снова вырастут черные.
После этого случая мама сказала:
- Все. Никуда из вагона. Убьют так убьют. Останемся живы, значит, судьба!
Когда кричали: "Самолеты! Всем выходить из вагонов!" - она запихивала нас под матрацы, а тем, кто выгонял ее из вагона, говорила:
- Дети убежали, а я идти не могу.
Надо сказать, что мама часто употребляла загадочное слово "судьба". Я все допытывалась у нее:
- Что такое судьба? Это - бог?
- Нет, не бог. В бога я не верю. Судьба - это линия жизни, - отвечала мама. - Я всегда, дети, верила в вашу судьбу...
Под бомбежкой мне было страшно. Потом уже, в Сибири, я себя ненавидела за трусость. Случайно, краешком глаза прочитала мамино письмо папе. Мы тоже сочиняли первые в своей жизни письма, и я решила подсмотреть, что пишет мама. А мама как раз писала, что Тамара молчит, когда бомбят, а Валя плачет и боится. И для меня этого было достаточно. Когда весной сорок четвертого к нам приехал папа, я не могла на него глаз поднять - мне было стыдно. Но о встрече с папой потом. До нее еще далеко. Очень долго это была только наша мечта.
Вспоминаю ночной налет. Обычно ночью налетов не было и поезд шел быстро. А здесь налет. Пули барабанят по крыше вагона. Рев самолетов. Светящиеся полосы летящих пуль. Красиво, как фейерверк. Рядом со мной убивает женщину. Она не падает. Упасть некуда. Вагон набит людьми. Женщина хрипит, ее кровь заливает мне лицо, теплая, липкая. И вот уже моя майка и трусики мокрые от крови. Когда мама закричала, дотронувшись до меня рукой:
- Валя, тебя убили? - я ничего не могла сказать.
После этого у меня наступил какой-то перелом. Перестала дрожать. Мне было все равно - ни страшно, ни больно, ни жалко. Было какое-то отупение, безразличие. Выпало из памяти дальше, как я боялась.
Помню, что до Урала мы сразу не доехали. На какое-то время остановились в селе Баланда Саратовской области. Привезли нас туда вечером, мы уснули. Утром, в шесть утра, пастух щелкнул кнутом. и все женщины вскочили, схватили своих детей и с воплем выбежали на улицу: "Бомбежка..." Кричали, пока не пришел председатель не сказал, что это пастух гнал коров. И тогда все опомнились.
Тишина стояла, а мы все время боялись. Начинал гудеть элеватор, начинал дрожать наш Толик. Он ни на секунду никого от себя не отпускал, только когда заснет, можно было выйти без него на улицу. Мама пошла с нами в военкомат, чтобы узнать об отце, чтобы нам дали какие-нибудь деньги. Военком у нее спрашивает:
- Покажите мне документы, что ваш муж командир Красной Армии.
Документов у нас не было, была только папина фотокарточка, папа на ней в военной форме. Он взял ее и сомневается:
- А может, это не ваш муж. Как вы докажете?
Толик увидел, что он держит карточку, не отдает:
- Отдай папу...
Военком рассмеялся:
- ну, этому документу я не могу не верить.
Тамара ходила пегая, мама остригла ей волосы. Каждое утро все проверяла: какие будут новые: черные или седые? Брат успокаивал: "Не пачь, Тома... Не пачь, Тома..." Волосы все равно выросли белые. Мальчишки ее дразнили, она никогда не снимала платка, даже на уроках.
Пришли из школы. Дома нет Толика.
- Где Толик? - побежали на работу к маме.
- Толик в больнице.
...Несем с сестрой по улице голубой венок и матросский костюм брата. С нами идет мама, она сказала, что Толик умер. Возле морга мама стала и зайти туда не может. Я зашла одна и сразу узнала Толика - он лежал голенький. У меня ни одной слезинки, я стояла деревянная.
Папино письмо догнало нас в Сибири. Мама всю ночь плакала, как написать папе, что единственный сын умер. Утром мы все втроем отнесли на почту телеграмму: "Девочки живы. Тома поседела". И папа догадался, что Толика нет. Стали писать папе письма. У меня была подруга, отец ее погиб, и я всегда в конце приписывала, она просила: "Папа, привет тебе от меня и от подруги Леры". Всем хотелось иметь папу.
Вскоре от папы пришло письмо. Он писал. что долго был с особым заданием в тылу и заболел. В госпитале ему сказали. что вылечить его может только семья: он увидит родных и ему станет легче.
Папу ждали несколько недель. Мама достала из чемодана крепдешиновое платье и туфли. У нас был уговор - не продавать это платье и туфли, как бы ни было трудно. Если мы их продадим, то папы не будет, папа не вернется.
Слышу на дворе папин голос и ничего не могу понять: неужели этот папа? Не верилось, что я могу увидеть папу, мы отвыкли его видеть, мы привыкли его ждать. Для нас давно папа был то. что надо ждать и только ждать. В школе в тот день сорвались занятия - все пришли посмотреть на нашего папу. Это был первый папа, который приехал с войны. Еще два дня мы с сестрой не занимались, к нам без конца подходили, расспрашивали, писали записочки: "Какой папа?.." А папа у нас особенный -- кавалер ордена Ленина, Герой Советского Союза - Антон Петрович Бринский.
Папа , как когда-то наш Толик, не хотел быть один, он всюду водил меня с собой. Однажды я услышала... Он рассказывал кому-то, как партизаны подошли к деревне... Стоят и смотрят, что под ногами у них свежая земля... Вдруг видят: эта земля шевелится... Бежит из деревни мальчик и кричит, что тут расстреляли всех и закопали.
Папа оглянулся, видит - я падаю. Больше он никогда при нас о войн не рассказывал.
Мы говорили о войне мало. Единственное, что у нас с сестрой долго оставалось от папы, - мы покупали куклы. В войну у нас не было укол, мы росли без кукол. Училась я в институте, сестра знала, лучший подарок для меня - кукла. У сестры родилась дочь, я приехала к ним:
- Что тебе подарить?
- Куклу...
- Я спрашиваю, что тебе подарить, а не твоей девочке.
- Я отвечаю - подари мне куклу...
Росли наши дети - мы дарили им куклы. Мы всем дарили куклы, всем нашим знакомым.
Первой не стало нашей изумительной мамы, потом не стало нашего папы, и мы ощутили, сразу почувствовали, осознали. что мы последние у той черты... У того края... Сегодня мы должны говорить... Последние свидетели...
1985 г.
1 "Дружба народов" № 5, 1985, с. 239.
Подошел другой немец, тот был в черном. Что-то они переговорили, и этот, черный, показал нам рукой, куда надо идти. Там стояли женщины с детьми, которые не успели убежать. Черный немец навел на нас пулемет, и мне стало страшно, я поняла, что он сейчас будет делать. Я не успела даже закричать и обнять маленьких...
Проснулась я от маминого плача. Да, мне казалось, что я спала. Приподнялась, вижу: мама копает ямку и плачет. Она стояла спиной ко мне, а у меня не было сил ее позвать, сил хватило только, чтобы смотреть на нее. Мама разогнулась передохнуть, повернула ко мне голову и как закричит: "Инночка!" Она кинулась ко мне. схватила на руки. В одной руке меня держит, а другой остальных ощупывает: вдруг кто еще живой? Нет, они были холодные.
Когда меня подлечили, мы с мамой насчитали у меня девять пулевых ран. Я училась считать: в одном плечике - две пули и в другом - две пули. Это будет четыре. В одной ножке две пули и в другой - две пули. Это будет уже восемь. и на шейке - ранка. Это будет уже девять.
В первый класс после войны мама носила меня на руках...
"А она кричала: "Это не моя дочь!.."
Фаина Люцко - 15 лет.
Сейчас - кинорабтник.
Живет в Минске.
...Не буду рассказывать... Не могу... Я не думала после всего жить... Я думала, что сойду с ума... Я каждый день вспоминаю, а рассказать?.. Я буду болеть, если расскажу...
Помню, что они черные все, черные... У них даже собаки были черные...
Мы жались к матерям... Они не всех убивали, не всю деревню. Они взяли тех. кто справа стоял, и разделили: детей - отдельно, родителей - отдельно. Мы думали, что они родителей будут расстреливать, а нас оставят. Там была моя мама... А я не хотела жить без мамы...Я просилась и кричала... Как-то меня к ней пропустили.
А она увидела и кричит:
- Это не моя дочь!
- Мамочка!
- Это не моя дочь! Это не моя дочь...
Вот это я запомнила. Глаза у нее не слез были полны, а крови. Полные глаза крови:
- Это не моя дочь!
Куда-то меня оттащили. И я видела, как сначала стреляли в детей. Стреляли и смотрели, как родители мучатся. Расстреляли двух моих сестер и двоих братьев. Когда убили детей, стали убивать родителей. Стояла женщина, держала на руках грудного ребеночка, он сосал водичку из бутылочки. Они выстрелили сначала в бутылочку, потом в ребенка, а потом только мать убили.
Я думала, что сойду с ума... Что я жить не останусь... Зачем меня мама спасла?..
"И стеночка растет..."
Виктор Лещинский - 6 лет.
Сейчас - директор энергетического техникума.
Живет в Минске.
Деревня называлась Коммуна. В центре деревни стоял длинный дом, на семей двадцать, - коммунарский дом. Это все, что я успел запомнить, когда за несколько дней до войны меня привезли к тете на лето. Жили мы в Быхове, а тетя - в этой деревне Коммуна под Быховом.
Говорят: "Война". Надо ехать к родителям. Тетя не пустила:
- Война кончится, тогда поедешь.
- А скоро война кончится?
- Конечно, скоро.
Через какое-то время приходят родители: "В Быхове немцы". Остались мы в деревне.
...Вот наплывает из памяти, как зимой зашли в хату партизаны. Я попросил винтовку. Это были мамины племянники, а мои двоюродные братья. Посмеялись и дали подержать винтовку в руках.
В хате все время пахло кожей. Отец шил партизанам сапоги. Я просил, чтобы и мне он сшил сапоги. Отец говорил, что, мол, подожди, у меня много работы, а я, помню, доказывал, что мне нужны маленькие сапоги, у меня нога маленькая. Он обещал...
Последнее воспоминание об отце, как его гонят по улице к большой машине... И бьют палкой по голове...
...Кончилась война, у нас ни отца, ни домам. Мне одиннадцать лет, я самый большой в семье. Еще двое - братик и сестра, те маленькие. Взяла мама ссуду, на те деньги две тысячи рублей, а сейчас это - двести. Купила старую хату, без крыши... Крыша была, но, если шел дождь, спрятаться было негде, везде текло. В одиннадцать лет я начал сам осаживать окна, перекрывать крышу соломой. Строил сарай. Как?..
Первое бревно закатил и положил сам, второе - мама помогла. А выше мы уже с ней одни поднять не можем. Делал я так: обтешу бревно на земле, зарублю угол и жду, когда будут женщины идти на работу в поле. Утром они разом вцепятся и одно бревно поднимут, я его подточу и опущу в угол. До вечера еще одно обтешу... Они идут вечером с работы, поднимут... И стеночка растет...
"Не отдавай чужому дяде папин костюм..."
Валера Ничипоренко - 4 года.
Сейчас - водитель автобуса.
Живет в Бобруйске.
...Это уже был сорок четвертый год. Мне, наверное, восемь лет? Да, восемь... Мы уже знали, что отца у нас нет. Другие ждали, получили похоронки, но все равно ждали... А нам друг отца переслал его часы... Сыну... Мне... Так отец попросил перед смертью. У меня и сейчас эти часы есть, храню.
Жили мы скудно, на маленькую мамину зарплату втроем. Сестра заболела. Признали открытую форму туберкулеза. Врачи так сказали маме: надо хорошее питание, надо сливочное масло. Сливочное масло. По рыночным ценам маминой зарплаты хватало на три булки хлеба. А масла за эти деньги можно было купить полкилограмма...
Как вспомню, так и сейчас слезы пробиваются. У нас остался папин костюм. Хороший костюм. Понесли с мамой его на базар. Нашелся покупатель, быстро нашелся. Уже он приценился, деньги маме отдает, а я как заору на весь базар: "Не отдавай чужому дяде папин костюм..."
"Ночью я плакала: где моя веселая мама?.."
Галя Спанновская - 7 лет.
Сейчас - техник-конструктор.
Живет в Минске.
То, что было до войны, помнится все в движении, оно движется и меняет краски. А война, детдом - это все как остановилось.
...В тыл нас везли долго, что-то очень долго. И кормили печеньем и шоколадным маслом, видно, ничем другим запастись в дорогу не успели. До войны я любила печенье и шоколадное масло, это очень вкусно, особенно в детстве. Но за месяц дороги я разлюбила их на всю жизнь.
Всю войну мне хотелось, чтобы приехала скорее мама и мы вернулись в Минск. Мне снились улицы, кинотеатр возле нашего дома, мне снились трамвайные звонки. Мама у меня была очень хорошая, очень веселая, мы с ней жили как подружки. Папу не помню, папы у нас ран не стало.
...И вот мама нашла меня и приехала в детдом. Это так было неожиданно. Восторг! Бегу к маме... открываю дверь... Стоит какой-то военный: в сапогах, в брюках, пилотке, гимнастерке. Кто это? А это, оказывается, моя мама. полный восторг! Мама, да еще военная.
Как она уезжала, не помню, я очень плакала, поэтому, видно, не помню.
Опять жду маму и жду. Три года жду. Мама приехала уже в платье. От этой радости, что тебя забирают, я ничего не видела, была только мама - и это радость. Хотелось все время смотреть на маму, чтобы она не потерялась, опять не исчезла. Я смотрела на маму, но не видела, что у нее нет одного газа. Я не могла понять, как с моей мамой может что-то случиться. Мама - это какое-то чудо, какое-то божество. А мама вернулась с фронта очень больная. Это уже была другая мама. Она мало улыбалась, она не пела, не шутила, она много плакала. Мы вернулись в Минск и жили очень трудно. Мы не нашли свой дом, который я так любила. Не было нашего кинотеатра... Не было наших улиц... Вместо всего - камни и камни...
Ночью я плакала: где моя веселая мама? Почему мама всегда грустная? Почему она со мной не шутит и не играет, как до войны?..
"Он не дает улететь..."
Вася Саульченко - 8 лет.
Сейчас - социолог.
Живет в Минске.
...После войны меня долго мучил один и тот же сон. Сон о первом убитом немце... Которого я сам убил, а не увидел убитого... То я лечу, а он меня не пускает. Вот поднимаешься... Летишь... Летишь... Он догоняет, и падаешь вместе с ним... Проваливаешься в какую-то яму. То я хочу подняться, встать... А он не дает... Он не дает улететь...
Один и тот же сон... Он преследовал меня десятки лет... И только недавно исчез...
Когда я убил этого немца, я уже видел. как застрелили моего деда у порога, а бабушку у печки... Видел, как маму били прикладом по голове... Как она умирала и волосы у нее были красные, а не черные... Но когда я стрелял в этого немца... Он был раненый... Я хотел забрать у него автомат, мне сказали забрать у него автомат... Подбегаю к нему и вижу, как у меня перед глазами пляшет пистолет, он в него вцепился двумя руками и водит перед моим лицом... Он не успевает первым выстрелить, успеваю я... видимо, попал, потому что пистолет у него упал.
Тогда я не успел испугаться, что убил... Человека убил... И в войну его не вспоминал. Слишком много было убитых вокруг. Они уже не пугали. Один только раз мне стало страшно... Мы зашли в деревню, ее недавно сожгли... Часа четыре-пять прошло... Я увидел обгоревшую женщину... Она лежала вся черная, а руки белые, живые женские руки... И вот тогда мне впервые стало страшно...
Нет, ребенком я не был. Не помню себя ребенком. Хотя... Были какие-то странности... Убитых не боялся, а идти ночью или вечером через кладбище боялся... Мертвые, которые на земле, не пугали, а те, которые в земле, пугали. Из детства этот страх... Так и остался...
У меня сын, уже взрослый мужчина. Когда он был маленьким, меня пугала сама мысль - рассказать ему о войне. Он расспрашивал, а я уходил от разговора. Я любил читать ему сказки. Он вырос, а мне все равно не хочется говорить с ним о войне. Может быть, когда-нибудь я расскажу ему о своем сне...
"Доченька, запомни это на всю жизнь..."
Аня Корзун - 2 года.
Сейчас - зоотехник.
Живет в Витебске.
...Мне запомнилось девятое мая сорок пятого года. В детский сад прибежали женщины:
- Дети, победа!
Стали нас всех целовать, включили репродуктор. Все слушали. А мы, маленькие, слов не понимали, мы понимали, что радость идет оттуда, сверху, из черной тарелочки репродуктора. Кого поднимали на руках взрослые... Кто сам лез... Залазили друг на дружку, только третий или четвертый доставал до черной тарелочки и целовал ее. Потом менялись... Всем хотелось поцеловать слово "победа"...
Вечером над городом поднялся салют. Мама открыла окно и заплакала:
- Доченька, запомни это на всю жизнь...
А я боялась.
Когда вернулся с фронта отец, я его боялась. Он даст мне конфету и просит:
- Скажи: папа...
Возьму конфету, спрячусь с ней под стол:
- Дядя...
У меня всю войну папы не было.
"Это война болит?.."
Николай Березка - 1945 года рождения.
Сейчас - таксист.
Живет в Гродно.
Родился я в сорок пятом году, но я помню войну. Вы удивлены? Да, я знаю войну, видел.
Мать закрывала меня в другой комнате. Но я все равно слышал, как кричал отец. Он кричал долго. Я прилипал к щелке между створками дверей: отец держал двумя руками больную ногу, качал ее. Он катался по полу и стучал кулаками: "Война! Проклятая война..."
Когда боль проходила, отец брал меня на руки, я трогал его ногу:
- Это война болит?..
Два маленьких мальчика, таких, как я, подорвались за деревней на спрятанной в земле мине. А это был уже, наверно, сорок девятый год. В школу я пошел в рубашке из отцовской гимнастерки...
"Украсила я ее гвоздиками..."
Мариам Юзефовская - 1941 года рождения.
Сейчас - инженер.
Живет в Минске.
Что только со мной мама не делала: стригла наголо, натирала керосином, прикладывала мазь. А я ненавидела себя отчаянно. Стеснялась. Даже во двор не выходила. Но вши и чирьи в первые послевоенный год... От них мне не было спасения.
А тут вдруг телеграмма: отец демобилизуется. Пришли встречать на вокзал. Мама меня принарядила. На самую макушку бант красный привязала. На чем только держался - непонятно. И все дергает меня: "Не чешись. Не чешись". Зуд же нестерпимый. Проклятый бант, вот-вот отвалится. А в голове вертится: А вдруг я отцу не понравлюсь? Он ведь меня еще ни разу не видел".
Но то, что произошло, оказалось хуже худшего. Отец увидел меня и кинулся ко мне первый. Но тут же брезгливо поморщился... На миг, на какой-то миг. Но я это почувствовала сразу. Кожей. Всем тельцем. И так обидно стало. Так невыносимо горько. Что когда он взял меня на руки, я изо всех сил толкнула его в грудь. В нос мне вдруг шибанул запах керосина. А ведь сопровождал он меня всюду и везде уже год, я уже перестала его слышать. Уже привыкла. А тут услышала. Может, потому, что от отца так прекрасно и незнакомо пахло. Он был такой красивый по сравнению со мной и измученной мамой. И это ужалило меня в самую душу. Я сорвала бант. Бросила на землю. И наступила на него ногой.
- Что ты делаешь? - удивился отец.
- Твой характер, - смеялась мама, которая все понимала.
Она держалась за отца двумя руками, они и домой так шли.
Ночью я звала маму, просила, чтобы она взяла меня к себе в кровать. Уже засыпая, твердо решила, что убегу в детдом.
Утром отец подарил мне две куклы. А у меня до пяти лет не было настоящих кукол. Одни самоделки тряпичные. Бабушкины. У кукол, которые привез отец, глаза закрывались и открывались, двигались руки и ноги, одна пищала что-то вроде слова "мама". Мне это казалось волшебством. Очень дорожила ими, боялась даже на улицу выносить. Но в окошко показывала. Мы жили на первом этаже, посмотреть на мои куклы собирались дети со всего двора.
Была я слабая, болезненная. Вечно мне не везло. То лоб расшибу, то на гвоздь напорюсь. А то вообще в обморок шлепнусь. И дети мня в свои игры не очень-то брали. Я втиралась к ним в доверие как мгла. И даже дошла до того, что начала подлизываться к Дусе дворничихиной. Дуся была крепкая, играть с ней любили все.
Она попросила меня вынести куклу, я не удержалась. Правда, не сразу. Еще какое-то время сопротивлялась.
- Не буду с тобой играть, - пригрозила Дуся.
Это на меня подействовало сразу.
Я вынесла ту куклу, которая "говорила". Но поиграли мы с ней недолго. Из-за чего-то поссорились, дело перешло в петушиный бой. Дуся взяла мою куклу за ноги и ударила о стенку. Отвалилась куклина голова, а из живота выпала кнопочка.
- Ты, Дуся, сумасшедшая, - стали плакать все дети.
- А чего она командует, - размазывала по щекам слезы Дуся.. - Как у нее есть папка, так ей все можно. И куклы, и папка - все только ей.
У Дуси не было ни отца, ни кукол...
Первую елку мы устроили под столом. Жили тогда у дедушки. Жили тесно. Причем так тесно, что пустое место оставалось только под столом. Туда и поставили маленькую елку. Украсила я ее гвоздиками, кусочками дратвы -- всем тем, что у дедушки шло в отход от его сапожного дела. Хорошо помню, как свежо и чисто пахла елка. Этот запах ничто не могло перебить. Ни мамалыга, которую варила бабушка. Ни дедушкин сапожный вар.
Была у меня стеклянная бусинка. Мое сокровище. Никак не могла найти ей место на елке. Хотелось устроить так, чтобы с какой стороны ни поглядеть она видна. Приладила на верхушку. Ложилась спать, снимала ее и прятала. Боялась - исчезнет...
Спала я в корыте. Корыто было цинковое, отливало синевой с морозными прожилками. Как бы корыто ни мыли после стирки, привкус золы, в которой стирали белье, оставался. Я любила его. Любила прижиматься лбом к холодным краям корыта, особенно когда болела. Очень любила раскачать его, как люльку. Тогда оно начинало предательски грохотать, и меня сразу наказывали. Корытом очень дорожили. Это была у нас единственная вещь, оставшаяся из довоенной жизни.
И вдруг мы покупаем кровать... Блестящие шарики на спинке... Все это привело меня в неописуемый восторг! Я залезла на нее и тут же скатилась. Я не верила, что на ней можно спать...
"Я долго ждал папку..,"
Арсений Гутин - 1941 года рождения.
Сейчас - электрик.
Живет в Гродно.
Мне было пять лет... Председатель позвал женщин: "Победа!" Я радовался в детьми, за деревней колеса резиновые от немецких машин подожгли. Ребята постарше, конечно. А мы кричали: "Ура! Ур-ра! Победа!" Те, что поменьше.
Прибежал в землянку, жили мы в землянке: мама плачет. Я не понимал, почему она плачет, а не радуется в такой день.
Шел дождь, я искал прутик и мерил лужи возле нашей землянки.
- Что ты делаешь? - спрашивали меня дети.
- Меряю - глубокая ли ямка? А то папка будет идти у нам и утопится.
Женщины плачут, и мама плачет. Я долго ждал папку...
"И мы - последние свидетели..."
Валя Бринская - 12 лет.
Сейчас - инженер.
Живет в Горьком.
Пока папа был жив, пока мама была жива, у нас о войне не расспрашивали, мы о войне не рассказывали. Теперь, когда их нет, я часто думаю, как хорошо, когда живут старики. Когда они живы - мы еще дети...
Папа наш был военный. Жили мы под Белостоком. Война началась для нас с первого часа, с первых минут. Сквозь сон слышу какой-то гул, словно раскаты грома, но какого-то непривычного, непрерывного. Просыпаюсь и бегу к окну над казармами в местечке Граево, куда мы с сестрой ходили в школу, горит небо.
- Папа, это гроза?
Папа сказал:
- Отойди от окна, это - война.
Мама собирает ему походный чемодан. По тревоге отца поднимали часто. Мне снова хотелось спать. Легли с сестрой поздно - ходили в кино. В ту довоенную пору "ходить в кино" было совсем не то, что сейчас. Фильмы привозили только перед выходным днем, и их было немного: "Мы из Кронштадта", "Чапаев", "Если завтра война", "Веселые ребята". Просмотр организовывали в красноармейской столовой. Мы, ребятня, не пропускали ни одного показа и знали фильмы наизусть. Даже подсказывали артистам на экране ли забегали вперед, перебивая их. Электричества ни в селе, ни в части не было, кино "крутили" с помощью движка. Затрещит движок - бросаем все и бежим занимать места у экрана, а другой раз и табуретки с собой тащим.
Шли фильмы долго: закончится часть, все терпеливо ждут, когда киномеханик перемотает очередную бобину. Хорошо, когда лента новая, а если старая, то она постоянно рвется, - пока ее заклеют, пока подсохнет. А то и загорится лента - еще хуже. Совсем гиблое дело, когда движок заглохнет. Часто бывало, что и фильм не успевали до конца досмотреть. Раздавалась команда:
- Первая рота - на выход. Вторая рота - на построение.
Мы знали - все. А если поднимали по тревоге, то и киномеханик убегал. Когда перерывы между частями слишком затягивались, терпение лопалось и начиналось волнение, свист, крики, сестра залезала на стол и объявляла: "Открываем концерт". Сама она страшно любила, как тогда говорили, декламировать. Текст не всегда знала твердо, но на стол залезала без страха.
Это у нее осталось с детсадовских времен, когда мы жили в Дещинцах под Гомелем. После стихов пели, на "бис" нас вызывали с песней "Броня крепка и танки наши быстры". Стекла в столовой дрожали, когда бойцы подхватывали припев:
Гремя огнем, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход...
Так вот, двадцать первого июня сорок первого года мы, наверное, в десятый раз смотрели фильм "Если завтра война". После кино долго не расходились, и загнал нас домой отец: "Спать вы сегодня будете? Завтра выходной".
...Окончательно проснулась, когда раздался рядом взрыв и из окна на кухне посыпались стекла. Мама закутывала в одеяльце полусонного братика Толика. Сестра уже одета, папы дома нет. Его вызвали в крепость.
- Девочки, - торопит мама, - скорее. На границе - провокация...
Мы бежим к лесу Мама задыхается, у нее на руках братик, нам она его не отдает и все время повторяет:
- Девочки, не отставайте... Девочки, пригнитесь...
Почему-то мне запомнилось, что очень сильно было в глаза солнце. Было ясно-ясно. Пели птицы. И это пронизывающий гул самолетов...
Я дрожала, а потом стало стыдно, что я дрожу. Потому что я всегда хотела подражать героям книги Аркадия Гайдара "Тимур и его команда". А тут вдруг дрожу. Взяла братика на руки, стала его качать и даже напевать "И девчонка молодая..." Была такая "любовная" песня в фильме "Вратарь". Ее часто пела мама, и она очень "хорошо ложилась" на мое тогдашнее настроение и состояние. Я была... влюблена! Не знаю, как там по науке и психологии подростка, но ходила я постоянно влюбленной. Было время, когда мне нравилось несколько мальчиков. Но здесь нравился один - Витя из граевского гарнизона, он учился в шестом классе. А этот шестой класс был с нашим пятым в одном комнате. Первый ряд парт - пятый класс, второй ряд - шестой класс. Не представляю, как учителя умудрялись проводить уроки. Мне было не до уроков. Как я себе шею не свернула, пяля глаза на Витю?
Мне нравилось в нем все: и то, что он маленького роста (под стать мне), и то, что у него голубые-голубые глаза (как у моего папы), и то, что он был очень начитанный ( не то что Алька Поддубняк, который больно "щелбаны" давал и которому нравилась я). Особенно он любил Жюля Верна! В красноармейской библиотеке было его полное собрание, и я все прочитала еще в третьем классе...
Не помню, сколько мы просидели в лесу. Не слышно стало взрывов. Наступила тишина. Женщины облегченно вздохнули: "Отбили наши". Потом послышался гул летящих самолетов. Мы выскочили на дорогу. Самолеты летели в сторону границы: "Ур-ра!" Но что-то "не наше" было в этих самолетах: крылья не наши и гудели не по-нашему. Это были немецкие бомбардировщики. Они летели крыло в крыло, медленно и тяжело. Казалось. что от них на небе нет просвета. Мы начали считать, сбились. Уже позднее, в хронике военных лет, я видела эти самолеты, но впечатление не такое. Съемки делали на уровне самолетов. А когда на них смотришь снизу, сквозь гущу деревьев, да еще глазами подростка, - жуткое зрелище. Мне потом часто снились эти самолеты. Но сон был с "продолжением" - все это железное небо медленно падало на меня и давило, давило, давило. Просыпалась в холодном поту, и снова начинал бить озноб.
Кто-то сказал, что разбомбили мост. Мы испугались: а как же папа? Папа не переплывет, он не умеет плавать.
Сейчас не могу сказать точно, но помнится мне, что папа прибежал к нам: "Вас эвакуируют на машине". Передал маме толстый альбом с фотографиями и теплое ватное одеяло: "Укутай детей, продует". Ни документов, ни паспорта, ни копейки денег. У нас с собой была только кастрюля котлет, которую мама приготовила на выходной день, и ботиночки брата. И так мы эвакуировались.
До станции доехали быстро, а на станции сидели долго. Все дрожало и гремело. Погас свет. Стали жечь бумагу, газеты. Нашелся фонарь. От его света громадные тени сидящих людей - по стенам, потолку. И вот тут мое воображение разыгралось: немцы в крепости, наши в плену. Я решила попробовать - выдержу пытки или нет. Засунула пальцы между ящиков и придавила. Взвыла от боли. Мама испугалась:
- Что с тобой, доченька?
- Я боюсь, что не выдержку пыток на допросе.
- Что ты, дурочка, какой допрос? Наши немцев не пропустят...
Она гладила меня по голове, целовала в макушку.
Эшелон шел все время под бомбами. Только начинают бомбить, мама ложится на нас: "Если убьют, то вместе. Или меня одну..." Первый убитый, которого я увидела, был маленький мальчик. Он лежал и смотрел вверх, а я его будила. Я не могла понять, что он неживой. У меня был кусочек сахара, я давала ему этот кусочек сахара , я давала ему этот кусочек сахара, чтобы он только встал. А он не вставал. И мы с сестрой плакали над ним...
Бомбят, а сестра шепчет мне: "Перестанут бомбить, и я буду слушаться маму. Всегда буду ее слушаться". И действительно, после войны Тома была очень послушной. Мама нам вспоминала, что до войны звала ее сорванцом. А наш маленький Толик... Он до войны уже хорошо ходил, хорошо говорил. А тут он перестал говорить, он все время хватался за голову. Я видела, как поседела моя сестра. У нее длинные-длинные черные волосы, они стали белые. За несколько дней... За одну ночь...
Состав тронулся. А где Тамара? В вагоне ее нет. Смотрим, а Тамара бежит за вагоном с букетом васильков. Там было большое поле, пшеница выше нашего роста, а в ней васильки. До сих пор она у меня перед глазами. Черные глазенки раскрыты широко, бежит и молчит. Даже "мама" не кричит. Бежит и молчит.
Мама обезумела. Она рвется выскочить на ходу. Я держу Толика, и обе кричим. И здесь появился солдат. Он оттолкнул маму от двери, выпрыгнул, догнал Томку и с размаху швырнул ее в вагон. Утром мы увидели, что она белая. Несколько дней ей ничего не говорили, прятали наше зеркало, пока она случайно не заглянула в чужое и заплакала:
- Мама, я уже бабушка?
Мама ее успокаивала:
- Обстрижем, снова вырастут черные.
После этого случая мама сказала:
- Все. Никуда из вагона. Убьют так убьют. Останемся живы, значит, судьба!
Когда кричали: "Самолеты! Всем выходить из вагонов!" - она запихивала нас под матрацы, а тем, кто выгонял ее из вагона, говорила:
- Дети убежали, а я идти не могу.
Надо сказать, что мама часто употребляла загадочное слово "судьба". Я все допытывалась у нее:
- Что такое судьба? Это - бог?
- Нет, не бог. В бога я не верю. Судьба - это линия жизни, - отвечала мама. - Я всегда, дети, верила в вашу судьбу...
Под бомбежкой мне было страшно. Потом уже, в Сибири, я себя ненавидела за трусость. Случайно, краешком глаза прочитала мамино письмо папе. Мы тоже сочиняли первые в своей жизни письма, и я решила подсмотреть, что пишет мама. А мама как раз писала, что Тамара молчит, когда бомбят, а Валя плачет и боится. И для меня этого было достаточно. Когда весной сорок четвертого к нам приехал папа, я не могла на него глаз поднять - мне было стыдно. Но о встрече с папой потом. До нее еще далеко. Очень долго это была только наша мечта.
Вспоминаю ночной налет. Обычно ночью налетов не было и поезд шел быстро. А здесь налет. Пули барабанят по крыше вагона. Рев самолетов. Светящиеся полосы летящих пуль. Красиво, как фейерверк. Рядом со мной убивает женщину. Она не падает. Упасть некуда. Вагон набит людьми. Женщина хрипит, ее кровь заливает мне лицо, теплая, липкая. И вот уже моя майка и трусики мокрые от крови. Когда мама закричала, дотронувшись до меня рукой:
- Валя, тебя убили? - я ничего не могла сказать.
После этого у меня наступил какой-то перелом. Перестала дрожать. Мне было все равно - ни страшно, ни больно, ни жалко. Было какое-то отупение, безразличие. Выпало из памяти дальше, как я боялась.
Помню, что до Урала мы сразу не доехали. На какое-то время остановились в селе Баланда Саратовской области. Привезли нас туда вечером, мы уснули. Утром, в шесть утра, пастух щелкнул кнутом. и все женщины вскочили, схватили своих детей и с воплем выбежали на улицу: "Бомбежка..." Кричали, пока не пришел председатель не сказал, что это пастух гнал коров. И тогда все опомнились.
Тишина стояла, а мы все время боялись. Начинал гудеть элеватор, начинал дрожать наш Толик. Он ни на секунду никого от себя не отпускал, только когда заснет, можно было выйти без него на улицу. Мама пошла с нами в военкомат, чтобы узнать об отце, чтобы нам дали какие-нибудь деньги. Военком у нее спрашивает:
- Покажите мне документы, что ваш муж командир Красной Армии.
Документов у нас не было, была только папина фотокарточка, папа на ней в военной форме. Он взял ее и сомневается:
- А может, это не ваш муж. Как вы докажете?
Толик увидел, что он держит карточку, не отдает:
- Отдай папу...
Военком рассмеялся:
- ну, этому документу я не могу не верить.
Тамара ходила пегая, мама остригла ей волосы. Каждое утро все проверяла: какие будут новые: черные или седые? Брат успокаивал: "Не пачь, Тома... Не пачь, Тома..." Волосы все равно выросли белые. Мальчишки ее дразнили, она никогда не снимала платка, даже на уроках.
Пришли из школы. Дома нет Толика.
- Где Толик? - побежали на работу к маме.
- Толик в больнице.
...Несем с сестрой по улице голубой венок и матросский костюм брата. С нами идет мама, она сказала, что Толик умер. Возле морга мама стала и зайти туда не может. Я зашла одна и сразу узнала Толика - он лежал голенький. У меня ни одной слезинки, я стояла деревянная.
Папино письмо догнало нас в Сибири. Мама всю ночь плакала, как написать папе, что единственный сын умер. Утром мы все втроем отнесли на почту телеграмму: "Девочки живы. Тома поседела". И папа догадался, что Толика нет. Стали писать папе письма. У меня была подруга, отец ее погиб, и я всегда в конце приписывала, она просила: "Папа, привет тебе от меня и от подруги Леры". Всем хотелось иметь папу.
Вскоре от папы пришло письмо. Он писал. что долго был с особым заданием в тылу и заболел. В госпитале ему сказали. что вылечить его может только семья: он увидит родных и ему станет легче.
Папу ждали несколько недель. Мама достала из чемодана крепдешиновое платье и туфли. У нас был уговор - не продавать это платье и туфли, как бы ни было трудно. Если мы их продадим, то папы не будет, папа не вернется.
Слышу на дворе папин голос и ничего не могу понять: неужели этот папа? Не верилось, что я могу увидеть папу, мы отвыкли его видеть, мы привыкли его ждать. Для нас давно папа был то. что надо ждать и только ждать. В школе в тот день сорвались занятия - все пришли посмотреть на нашего папу. Это был первый папа, который приехал с войны. Еще два дня мы с сестрой не занимались, к нам без конца подходили, расспрашивали, писали записочки: "Какой папа?.." А папа у нас особенный -- кавалер ордена Ленина, Герой Советского Союза - Антон Петрович Бринский.
Папа , как когда-то наш Толик, не хотел быть один, он всюду водил меня с собой. Однажды я услышала... Он рассказывал кому-то, как партизаны подошли к деревне... Стоят и смотрят, что под ногами у них свежая земля... Вдруг видят: эта земля шевелится... Бежит из деревни мальчик и кричит, что тут расстреляли всех и закопали.
Папа оглянулся, видит - я падаю. Больше он никогда при нас о войн не рассказывал.
Мы говорили о войне мало. Единственное, что у нас с сестрой долго оставалось от папы, - мы покупали куклы. В войну у нас не было укол, мы росли без кукол. Училась я в институте, сестра знала, лучший подарок для меня - кукла. У сестры родилась дочь, я приехала к ним:
- Что тебе подарить?
- Куклу...
- Я спрашиваю, что тебе подарить, а не твоей девочке.
- Я отвечаю - подари мне куклу...
Росли наши дети - мы дарили им куклы. Мы всем дарили куклы, всем нашим знакомым.
Первой не стало нашей изумительной мамы, потом не стало нашего папы, и мы ощутили, сразу почувствовали, осознали. что мы последние у той черты... У того края... Сегодня мы должны говорить... Последние свидетели...
1985 г.
1 "Дружба народов" № 5, 1985, с. 239.