Алексин Анатолий Георгиевич. Домашний совет

   – Наука и искусство иногда выигрывают, если их представляет кто-то один. Но талантливый!
   – А вы считаете?..
   – Считаю, Санечка, – перебила она. – Я давно уже это считаю. Но обратимся к глобальным примерам: с большой высоты все вокруг как-то виднее. Хочешь понять малое, примерь на великое! Ты не слышал об этой истине?
   – Пока нет.
   – Так услышишь! Королев мог представлять всю космонавтику, Менделеев – химию, Шаляпин – русскую оперную школу… А ты будешь представлять нашу школу номер семнадцать.
   – Я думаю, Ирина лучше се представит.
   – Опять не веришь в себя? Подмял тебя близнец. Ох как подмял!
   Она просила, чтобы я помог ей. Но одновременно сама хотела помочь мне… выбраться из-под насевшего на меня близнеца.
   – Если ты победишь на этой олимпиаде или займешь там какое-нибудь место… желательно, разумеется, не последнее, можно будет сказать: ученик спас учителя! Или «поддержал». Так будет мягче.
   – Когда это?
   – В понедельник, но не ближайший, а следующий за ним… В Доме культуры инженера и техника. У тебя есть еще две недели. На самоусовершенствование!
   Первую неделю я потратил не на самоусовершенствование, а на «самокопание». Так Ирина называла мои заботы о том, чтобы Владик не отстал от меня и чтобы я его в чем-нибудь не превзошел.
   – В любом автомобиле ограничитель скорости действует лишь определенное время. А ты напялил хомут навсегда? – спросила Ирина.
   Она также нарекла Владика «шлагбаумом». И предупредила, что шлагбаум не так уж безвреден: из-за него можно не только задержаться в пути. Но и вообще опоздать к намеченной цели.
   – Что если мы с Владиком пойдем на олимпиаду вдвоем? – все же спросил я.
   – Он окажется там последним, а ты, чтобы не опередить его, захочешь быть еще «последней» последнего. И этим поможешь Марии Кондратьевне?
   – А если я вообще не решу задачки?
   – Решишь! Хотя родственничек, как моль, насквозь проел твою волю.
   – Здесь уж он будет не виноват. Пойди лучше ты.
   – Меня не просили. Если Мария Кондратьевна обратилась… ты обязан защитить ее от начальника нашей школы.
   – От директора?
   – Нет, он начальник: командует, учит. В сыновья ей годится, а учит! Что такое для Марии Кондратъевны пенсия? Конец жизни! Он этого не понимает. Так ты хотя бы пойми.
   – Но ведь задачки, наверно, трудные будут. Я могу не решить.
   – Один умный человек говорил, я слышала: «Судите о людях не по результатам, а по действиям, ибо результаты не всегда от нас зависят!» Но действовать надо так, будто зависят. Ты согласен?
   – Владик обидится.
   – Слушай, «молодец»… Так тебя звали в детском саду? Стань наконец молодцом. Очень прошу: измени ударение!
   – Постараюсь.
   – Я пойду с тобой, чтобы вдохновлять своим присутствием. Я могу вдохновлять?
   Ирина удлинила свои глаза, сузив их и как бы прицеливаясь. Но она давно уж попала в цель. Если, конечно, я мог быть целью.
   В тот же день я начал готовиться к олимпиаде.
   Владик с подозрением приглядывался ко мне:
   – Чего это ты там зубришь?
   Так как молодцом я стать еще не успел, у меня не хватило духу сознаться, что я выдвинут Марией Кондратьевной на столь ответственное соревнование.
   Во время контрольных работ Владик обращался ко мне за помощью. Но получалось так, что я же в ответ должен был испытывать к нему благодарность.
   – Что ты думаешь по этому поводу? – шептал он, не поворачиваясь ко мне и не отрываясь от своей тетрадки.
   Я понимал, о чем идет речь. И, не успев еще справиться со своей задачей, решал за него. Владик переписывал и покровительственным шепотом поощрял меня:
   – Соображаешь!
   Потом, как и в момент рождения, я уступал ему очередь и отправлялся к учительскому столу не ранее, чем две минуты спустя после своего близнеца.
   Владику было выгодно, чтобы колодец, в который он как бы невзначай опускал недра, пополнялся свежей водой. Видя, что я решаю задачки, которые нам в классе не задавали, он будто похлопал меня по плечу.
   – Давай, давай… Скоро в университет поступать!
   И удовлетворенно поправил очки в иезуитски тонкой металлической оправе. Если бы от имени братьев Томилкиных мог учиться один из нас, он бы с удовольствием уступил мне эту возможность. А на себя бы взвалил обязанность получать дипломы и аттестаты.
   Когда до олимпиады оставалась неделя, Мария Кондратьевна попросила меня задержаться в классе после уроков.
   – У тебя есть ко мне какие-нибудь вопросы?
   – Есть… Почему вы, устраивая перекличку, не заглядываете в классный журнал? Это меня всегда поражало.
   – Больше у тебя нет вопросов, касающихся физики? Отвечу на этот… Я тренирую память. Кое-кто считает, что она стала ветхой.
   Мария Кондратьсвна не назвала «начальника школы».
   – Вы перечисляете все наши имена и фамилии в алфавитном порядке. На память. Услышал бы…
   – Зачем ему слышать? – перебила она. – Я для себя повторяю. Ты к олимпиаде готовишься?
   – Может, все же послать кого-то другого?
   – Сядь, – попросила она.
   Мы оба сели за парту, которой обычно «управлял» Владик.
   – Известно, что учитель не должен иметь любимчиков. Ты слышал об этом?
   – Слышал.
   – И каково твое мнение?
   – Я… не знаю.
   – Любимчиков иметь нельзя, нелюбимых учеников можно, – сказала она.
   Тон у нее всегда был нарочито уверенный, как шаг больного человека, старающегося доказать, что он абсолютно здоров.
   Она погладила меня по волосам, по спине, и я понял, что заставляю ее нарушать общепринятые педагогические законы.
   – Мой муж погиб на войне почти в твоем возрасте. Я не ошибаюсь, тебе уж семнадцать?
   – И шесть месяцев. Я пошел в школу с опозданием.
   – А ему был двадцать один год. Это случилось под Туапсе. Там, где люди отдыхают и веселятся. Я была старше его на три года. Мама не хотела поэтому, чтобы мы поженились. «Сейчас нет разницы, – говорила она, – но когда тебе будет пятьдесят три, а ему пятьдесят…» Проверить, права ли она была, как видишь, не удалось.
   – Вы с тех пор… одна?
   – Как же одна? А вы? Я где-то слышала, что одинокая женщина – не обязательно одинокий человек. В данном случае формула верна. Хотя я не признаю формул и аксиом, применяемых к жизни.
   Отец говорил что-то похожее.
   – Мне хочется, чтобы ты доказал не своему близнецу, – продолжала Мария Кондратьевна, – а себе – самому себе! – что можешь победить. Нельзя всю жизнь петь вторым голосом.
   – А если у меня не получится… первым?
   – Что поделаешь! Но ты постарайся. И заодно уж…
   – Я понимаю.
   – Постарайся, пожалуйста… друг мой, – добавила Мария Кондратьевна, как бы подражая отцу.
   Она снова ничего не сказала о «начальнике школы», от которого я должен был ее защитить.
   – Итак, у тебя нет вопросов, связанных с физикой?
   – Своих детей… у вас не было?
   – Не было.
   Она и это произнесла бодрым голосом, потому что на другой не имела права. Я представлял себе, что, вернувшись из школы домой, Мария Кондратьевна сразу ложится в постель. И отдыхает, набирается сил, чтобы на следующее утро вновь опровергать свой возраст походкой, голосом, перекличкой без помощи классного журнала.
   – Кое-что я подскажу тебе, – предложила она. – Я знаю, какого типа задачки там могут быть. – Она подмигнула как сообщница. – Надо выработать автоматизм. И убеждай себя в том, что занять первое место необходимо! В спорте это помогает.
   – Я слышал.
   – Хотя напряжение воли и мышц не то же самое, что напряжение ума. По Лермонтову, истину можно установить, «как посмотришь с холодным вниманьем вокруг…». С холодным вниманьем! Запомни: это и к физике прило-жимо. Хотя не следует «поверять алгеброй гармонию», а гармонию алгеброй. Конечно, любое дело, как пишут, должно быть творчеством, но все же спорт – это спорт, алгебра – это алгебра, а гармония – это искусство. Я много говорю?
   – Нет, Мария Кондратьевна.
   – Приду домой – помолчу.
   Я воображал, как «начальнику школы» доложат:
   – А Мария-то Кондратьевна воспитала ученика, который прославил наш коллектив!
   «Начальник» вытаращитг глаза.
   «После этого наша классная руководительница некоторое время сможет не преодолевать себя», – мечтал я. Цель была! Оставалось достичь ее.
 
   Я вырабатывал автоматизм… Владик же выполнял свою роль «ограничителя скорости».
   – Что это на тебя нашло… все-таки?
   – Надо будет поступать в университет. Ты сам сказал.
   – Не-ет!.. Хитри-ишь! Тут что-то другое. – Внезапно моего близнеца осенило: – Хочешь использовать ее любовь к точным наукам?
   – Кого ты имеешь в виду?
   – Мы с тобой имеем в виду одно и то же. Или, скажу прямее, одну и ту же.
   – А разве ты ее… тоже имеешь в виду? – неискренне удивился я.
   Так как напряжения мышц физическая олимпиада не требовала, я в субботу удрал с урока физкультуры. Вернулся домой и опять погрузился в «типы», вопросительные знаки и цифры.
   – Со мной ты можешь быть откровенен? – не то спросил, не то попросил отец.
   – Я готовлюсь к олимпиаде… начинающих физиков.
   – Тебя выдвинули? Кто?
   – Мария Кондратьевна.
   – Именно тебя?
   – Но Владик об этом не знает.
   Отец от волнения или от гордости закурил.
   – Мария Кондратьевна надеется на меня.
   – На тебя-то можно надеяться!
   Мама старалась не хвалить нас с Владиком поодиночке. Упомянув одного, она тут же называла другого: наше равноправие должно было укрепляться и таким образом. Отец же не подчинялся этой системе.
   – Мы – за равенство людей, – сказал он в тот день. – Но не может быть равенства талантов, способностей. Разве можно дарование и отсутствие оного причесать под одну гребенку? – Он вытащил вторую сигарету. – Этого я не допущу… Значит, Мария Кондратьевна считает, что ты в масштабах вашей школы… как бы это сказать, Курчатов? У меня есть совет. Предложение!
   – По поводу олимпиады?
   – Обратись к Савве Георгиевичу. Он подскажет тебе самые простые решения. То есть требующие таланта! Не только в искусстве, но и в науке простота предпочтительней сложности. И к ней гораздо труднее пробиться. На это способны только избранники!
   – Савва Георгиевич, например? Он избранник?
   – Не подлежит никакому сомнению.
   – Вообще бы я не пошел.
   – Почему?
   – Неудобно. Но ради Марии Кондратьевны…
   – Почаще употребляй слово «ради». А после него почаще ставь не свое имя, а какое-нибудь другое. Сострадать себе все умеют, а вот… Если я, конечно, не заблуждаюсь. – Он употреблял эту фразу, когда был уверен, что не заблуждается. – Значит, из вас двоих выбрали тебя?
   – Почему из двоих? У нас в десятых классах около ста человек!
   В воскресенье, дождавшись, когда мама и отец уехали к друзьям за город, а Владик вытащил из ящика письменного стола свои коробки и принялся что-то подсчитывать, я пошел на четвертый этаж.
   Мама ничего не знала о предстоящей олимпиаде. Иначе знал бы и Владик: у братьев, по ее мнению, не могло быть друг от друга секретов.
   Савва Георгиевич встретил меня в майке и зеленых спортивных брюках. Я изумленно застрял в дверях.
   – Проходи, пожалуйста, – сказал Чернобаев. – Никогда не занимался гимнастикой. А сейчас заставляют, представь себе.
   Кто именно заставляет, он не сказал. На его географическом лбу в тот момент рек и меридианов было немного: видимо, во время гимнастики он «отключался».
   – Не обращайте на меня внимания, – промямлил я.
   – Еще несколько упражнений… Мне сказали, что следует выполнять весь комплекс – от начала и до конца.
   Он стал завершать свой комплекс со старательностью неумелого новичка.
   Я уловил что-то очень знакомое. Пригляделся… Это были упражнения, которым научила нас с Владиком мама.
   Они следовали одно за другим в том же порядке, к которому за многие годы привыкли мы с братом.
   Гимнастикой Савва Георгиевич занимался на кухне. Пока он со страдальческим видом отбывал эту повинность, я огляделся. И мне почудилось, что я спустился на три этажа вниз: кухня напоминала нашу в такой же степени, как одно произведение художника, имеющего свой почерк, напоминает его другое произведение.
   Стол и подоконники были застелены такими же, как наши, светло-зелеными клеенками. Значит, и кое-какие вещи мама приобретала в расчете на две квартиры… Зеленая керамическая посуда на полках тоже напоминала нашу. Мама говорила, что зеленый цвет расковывает «цепи», в которые закована нервная система городских жителей. Природа добивалась той же благородной цели с помощью полей и лесов. Про Ирину мама как-то сказала: «У нее зеленые глаза. Хорошо!»
   Квартира у члена-корреспондента была огромная. Я до той поры не видел таких квартир. Она была и очень ухоженная… В столовой и в комнате, которую Савва Георгиевич назвал гостиной, висели зеленые шторы.
   – Вы любите зеленый цвет? – спросил я.
   – А где ты увидел? – Савва Георгиевич удивленно пошарил глазами по сторонам.
   Стало быть, это не он стремился к успокоению своей нервной системы.
   На полках, перед книгами, выстроившимися в тесные ряды, стояли маленькие вазочки с зеленью. Так было и в нашей квартире.
   Я знал, что мама помогает Савве Георгиевичу по хозяйству. «Прекрасно, что ты это делаешь, – говорил отец. – Благородно!»
   «Вообще, если бы я был женщиной… Я бы влюбился в него», – с детства слышали мы с Владиком. Быть может, мама прислушалась к совету отца? В кабинете Саввы Георгиевича я увидел много графиков, диаграмм и портретов его жены: можно было проследить, как она росла, менялась, старела. Здесь же, на тахте, член-корреспондент, вероятно, и спал. Напротив его изголовья я увидел в небольшой овальной рамке… мамину фотографию. Она была ближе всего к Савве Георгиевичу, когда он оставался один. Когда отдыхал или спал.
   – Считалась квартирой семьи, – сказал Савва Георгивич, со вздохом запуская пятерню в свою мятежную ше-велюру, – а стала квартирой вдовца… Чем могу быть полезен?
   Мне вдруг расхотелось, чтобы он был чем-то полезен.
   – Ничего не надо, – ответил я. – Просто мама просиа узнать, не нужно ли вам помочь… Они с отцом уехали город. Вдвоем!
   – Она заходила сегодня утром. Я умолял ее подышать свежим воздухом.
   «Какое ему дело до воздуха, которым дышит моя мама?» – подумал я.
   – Это Валентина… Петровна, – сообщил Савва Георгиевич, словно я мог не узнать.
   После имени он запнулся… Потому что отчество произнес для меня. Фотография перед его изголовьем, должно быть, появилась недавно. Иначе бы отец, который хоть и не часто, но поднимался на четвертый этаж, увидел ее, прочем, увидев, он мог подумать, что член-корреспондент испытывает к маме благодарность. И порадовался бы и нашу семью. Я знал характер отца.

* * *

   «Человек одной страсти? – думал я о Савве Георгиевиче, покидая последний домашний совет. – Нет, не одной… Не одной!»
   Отказавшись от консультации члена-корреспондента, решил развеять все свои физико-математические сомнеия с помощью Марии Кондратьевны.
   Однажды я провожал ее из школы. Прощаясь, она повторила то, что я уже слышал от нее:
   – Много говорю? Сейчас приду домой – помолчу. Если когда-нибудь захочется навестить меня… первый этаж, квартира три.
   – Мы тоже на первом.
   Но я ни разу не навестил ее. Мы чаще вспоминаем о человеке, когда он нужен нам, чем когда мы необходимы ему. Особенно если нет громких сигналов бедствия.
   Но и на мои сигналы квартира номер три в тот день не ответила. Я долго надеялся, даже кнопка звонка нагрелась. «Может, не слышит?» – думал я. Приложив ухо к замку, я узнал голос радиодиктора, который сообщил, что к вечеру ожидается похолодание. Но шагов не было.
   Я поплелся домой. Похолодание уже началось. «Мы будем ощущать все большее охлаждение к нам со стороны природы: человечество это заслужило!» – любил повторять Савва Георгиевич. Его предсказание, кажется, начало сбываться.
   «А мама с отцом уехали за город, – вспомнил я. – По просьбе Саввы Георгиевича… Мама заботится о нем, он – о ней. И почему, интересно, перед его изголовьем не висит портрет какого-нибудь знаменитого физика – академика, лауреата? Значит, он хочет, начиная свой день, прежде всего видеть не соратников по общему делу и не умершую в лифте жену, а мою маму? Как я хоту видеть Ирину?..»
   Я увидел ее сразу же, стоило мне войти в свой подъезд. Но еще раньше услышал:
   – Все погибло! Ты убил Марию Кондратьевну!
   –Я?
   – Не сомневайся: именно ты!
   –Я?!
   – А кто же?
   Глаза ее до того сузились, что зеленый свет вовсе исчез: путь к взаимопониманию был закрыт.
   – Объясни… – все же попросил я.
   – Это ты объясни!
   Сквозь завесу неожиданности и волнения я сумел разглядеть, что у Ирины в волосах костяной гребень, что на ней платье, которого я раньше не видел, к нему приколота гвоздика, а в руке целый веер гвоздик. «Если бы я убил Марию Кондратьевну в буквальном смысле этого слова, она бы выбросила цветы», – успокаивал я себя.
   – Что это ты сегодня… такая?
   – Собралась приветствовать героя олимпиады.
   – Она же завтра… в понедельник.
   – Что-о?!
   Ключ долго не находил своего места в замке. Наконец мы вошли в квартиру. Никого не было дома. Ирина могла не беспокоиться, что ее услышат, – и обрушилась на меня с еще большим негодованием:
   – Перед такими соревнованиями надо устраивать обследование: у тебя злокачественный склероз!
   – Почему ты так… говоришь?
   – Потому что тебе дважды передавали, что олимпиада переносится на сегодня.
   – На воскресенье?! Кто передавал?
   – Один раз Мария Кондратьевна, а потом я.
   – Каким образом… передавали?
   – Через твоего родственника.
   – Через Владика?!
   – Ты же сбежал с физкультуры. Это был последний урок… Мария Кондратьевна специально пришла в спортивный зал, позвала твоего родственничка и сообщила ему.
   – О чем?
   – О том, что начинающие физики будут состязаться не в понедельник, а в воскресенье: это оказалось удобнее для членов жюри и для телевидения.
   – Владик мне ничего не сказал.
   – Что ты плетешь? Невообразимо! Я же напомнила ему.
   – Он не сказал…
   – Не передал? Зависть превращает ничтожество в подлеца! Как ты можешь жить с ним под одной крышей? Я же предупредила: «Олимпиада будет сегодня. Разыщи Саню хоть под землей!» Так и сказала. По телефону…
   – Когда?
   – Часов в десять утра.
   – Я был у Саввы Георгиевича. Зеленый свет пробился наружу:
   – Ты был у него?
   – Был.
   На несколько секунд она забыла про олимпиаду. Затем снова вспомнила:
   – И родственничек знал, что ты у него? Наверху?
   – Знал. Но, может быть, он забыл?
   – Ты опять защищаешь подлость?! Она тебе нравится? Ты с ней согласен? Потому что своя… так сказать, братская, да?
   Она бросила цветы на пол, словно плеснула красной краской или кровью в разные концы коридора.
   – Нашей школе засчитали поражение. За твою неявку. Я сказала Марии Кондратьевне: «Пойдемте отсюда!», а она ответила: «Посижу до конца». Я думаю, не могла подняться Представляешь, какой подарок ты преподнес «начальнику школы». Скажет: «Естественно! В этом возрасте все путают, все забывают».
   – Как же быть? – спросил я.
   – Неявку не прощают даже заслуженным мастерам спорта и международным гроссмейстерам.
   – Но пусть простят Марию Кондратьевну. Я объясню..
   – Кому?!
   Ожил дверной замок. Вернулись мои родители. Первой вошла мама, надышавшаяся по просьбе Саввы Георгиевича свежим воздухом. На плечах у нее был отцовский пиджак, поскольку на улице похолодало.
   Мама, увидев нас в коридоре, вздрогнула. Заметила пятна гвоздик на полу и бдительно осведомилась:
   – Вы вдвоем? А где Владик?
   Она продолжала бороться за равноправие.
 
   …Близнец пришел поздно. Ирина не дождалась его.
   – Я голоден, – сказал Владик, обводя недоумевающим взором четыре стула, стоявших вокруг кухонного стола.
   Если предстоял ужин, стол не выдвигался на середину кухни, а прижимался к стене, и мы умещались возле него на табуретках. Но во время домашних советов из комнат притаскивались стулья, и все члены семьи усаживались с четырех сторон. «Чтобы смотреть друг другу в таза!» – говорила мама.
   – Садись, – предложила она Владику. И сразу стало ясно, что обвиняемым будет он. Близнец сел.
   – Недавно ушла Ирина. Она рассказала нам, что сегодня в Доме культуры инженера и техника разыгралась ужасная история.
   Хоть мама и усадила Владика на стул, хоть она и произнесла слово «ужасная», но голос ее тем не менее был довольно спокоен. Да и руки не метались, как загнанные. «Влияние свежего воздуха!» – решил я.
   Но потом понял, что ситуация еще не до конца ясна маме, что она хочет в ней разобраться.
   – Тебя предупреждали, что олимпиада, о которой я, кстати, ничего не знала, переносится с понедельника на воскресенье?
   Следовательские нотки звучали в мамином голосе, но весьма приглушенно. Это были как бы вариации на тему об олимпиаде начинающих физиков, но еще не само произведение.
   Владик задергал носом. Поправил очки в иезуитски тонкой оправе.
   – А что такое? – спросил он, выигрывая время для раздумий.
   – Повторяю, – сказала мама, – тебя предупреждали о том, что олимпиада переносится?
   Следовательская интонация становилась все определеннее.
   – Его предупреждали, – с тяжелым спокойствием произнес отец. – Это безусловно.
   – Я хочу равноправия! – Мама протянула руки, ожидая, что искомое равноправие положат ей на ладони. – Почему ты, Василий, когда речь идет о Сане, исходишь из того, что он ничего дурного сознательно сделать не может, а в данном случае берешь старт с другой стороны?
   Если маме где-нибудь и удалось добиться равноправия, так это на семейных советах: здесь не учитывался ни возраст, ни пол. Мы, школьники, могли спорить с отцом и даже с самой мамой, а они могли наступать друг на друга. Хотя отец ни разу этим правом не воспользовался. Ни разу… до того вечера.
   – Ты даже не произнес свое любимое «если я, конечно, не заблуждаюсь», – продолжала мама.
   – Это слишком серьезный проступок. – с тяжелой уверенностью возразил ей отец.
   – А если проступка нет?
   – Я думал, Саня знает, что олимпиаду перенесли, – схватился за соломинку почти утопавший Владик.
   – Зачем же тебя просили сообщить ему это? – поинтересовалась мама, сражаясь за абсолютное равноправие.
   – Я думал так… на всякий случай. Чтобы он не забыл.
   – И почему ты не передал?
   – Ты знала об олимпиаде? – вопросом ответил Владик.
   – Нет, я, к сожалению, была не в курсе.
   – И я… Зачем же было обнаруживать, что я знаю? Раз он ото всех скрывал!
   – Не ото всех, – возразил отец. – Я, например, даже посоветовал проконсультироваться с Саввой Георгиевичем.
   – И Саня пошел к нему? – с нервной небрежностью спросила мама. – Ты поднялся?
   – Поднялся… – ответил я.
   Воцарилось молчание. Владик ничего не понимал. Кроме того, что о нем на время забыли.
   – Почему ты ответил мне столь многозначительно? – тихо спросила мама.
   Вновь наступила тишина. Мама, приняв какое-то решение, далекое от олимпиады начинающих физиков, встала и, сильно прижав уши ладонями к голове, покинула кухню.
   Отец вышел за ней в коридор.
   – Сейчас как раз тот момент… – послышался мамин голос. – Я обязана.
   – Вероятно. Если я, конечно, не заблуждаюсь. Они вернулись на кухню.
   – Саня и Владик… – начала мама, все еще сжимая голову ладонями. – Отец уже давно знает. А вам я должна сообщить о событии, которое никак не повлияет на вашу жизнь, никак не отразится на ней! – Мама протянула руки вперед, потом спрятала за спину. Она не знала, куда их девать. – Все останется по-прежнему. Фактически мы будем жить одним домом…
   Я подумал, что мама иногда говорит чересчур длинно. И что вообще на свете произносится слишком много слов, которые надо вынести за скобки для того, чтобы внутри скобок осталась истина в ее чистом виде.
   – Мама и Савва Георгиевич ни в чем перед нами не виноваты, – твердо сказал отец. И повернулся ко мне: – Поверь… друг мой.
   – Я верю.
   Покинув наш последний домашний совет, я выбежал на улицу, где уже очень резко ощущалось охлаждение природы к провинившемуся перед ней человечеству. Мне всегда казалось, что осень и весна не вполне самостоятельные, а как бы «переходные» возрасты года: от лета к зиме и наоборот. Май в тот вечер перепутал, забыл, к какому возрасту ему надо держать курс. В пору было надеть пальто или плащ, но мне не хотелось возвращаться.
   – Куда ты, Саня? Все будет по-прежнему! – догнал меня из окна мамин голос.
   Это были бессмысленные обещания, и я остановился только на углу, у автоматной будки. Позвонил Ирине и попросил ее выйти ко мне на минутку.
   Она вышла с собакой. Лучший друг человека ни разу не унизил свою хозяйку в моих глазах: не поднял ногу возле забора, дерева или столба. Обычно он смотрел на нас так, будто собирался принять участие в предстоящем разговоре.
   На все возможные случаи жизни и для любых погодных условий у Ирины находилась соответствующая одежда – современная, но не разлучавшая се с образом знаменитой Кармен. Если бы на город обрушился тайфун, я уверен, она бы и его встретила во всеоружии моды и вкуса.
   Сейчас Ирина была в кожаной куртке с поднятым воротничком, на который ниспадали крупные цыганские серьги. Она не ждала моего звонка, но застать ее врасплох было нельзя.
   – Ты пришел убеждать меня, что ни в чем не виноват? И что родственник твой – негодяй? Я верю. Но Марии Кондратьевне от этого будет не легче.