Страница:
В своем первом и последнем ответе на его почту она написала, что напрасно она рискнула собой и своими чувствами, и что теперь ей необходимо все забыть и вернуться к обычному течению своей жизни. Что не мешало каждые два часа лазить в свой электронный почтовый ящик, и проверять, нет ли там ответа. Он не написал, а позвонил в тот же вечер.
— Мура, дорогая моя, — у нее сразу хлынули слезы рекой. — Ну что же я могу сделать… Мне так больно, что я причинил тебе боль. Я сам себе места не нахожу. Но я ведь знаю, как ты привязана к своей стране, к своим друзьям, к своей семье. У тебя ведь всё там, в Израиле, и карьера, и все. Мне просто нечего тебе предложить… Наши обстоятельства сильнее нас.
— Оставь меня, пожалуйста, в покое, со своими обстоятельствами! — несмотря на всхлипы и шмыганье гордо проговорила Мура. — Есть обстоятельства, а есть — человек! — вдруг вырвалась у нее запомнившаяся откуда-то странная фраза, и она бросила телефон.
Подумать только, что главное, чем он ей понравился, была его мужская решительность! И куда же она делась, как только настал момент её проявлять? И отчего всегда те мужчины, которых мы по-женски спешим пожалеть, так стремительно обретают самоуверенность и из трогательных страдальцев становятся неприступными и недоступными? И отчего она такая невезучая — или её мужик недостаточно любит (например, Вадим), или сам недостаточно ей нравится (например, Максим), или просто совсем ей не подходит, (имя им — легион), а уж когда наконец найдется редкий такой, который и ей нравится, и она ему, и все у них складывается хорошо, так обязательно вмешаются «обстоятельства». Почему человек никогда не сильнее своих обстоятельств? И как долго их может принимать во внимание суд?
Прошло две недели. Газета день за днем, уже без прежнего энтузиазма, перемалывала очередные возобновления и срывы мирных переговоров, а Мура вяло изыскивала сюжеты для своих заметок. Стояли уже короткие, но все еще очень жаркие дни конца сентября. Довольная Александра вернулась с Кипра в платье от Диан фон Фюрстенберг и туфлях Прада из дьюти-фри, осмотрела все приобретенное Муркой в Лас-Вегасе и снисходительно одобрила. Мура ей сказала, что все прошло замечательно: ее приняли, развлекали, возили. Александра по своему опыту знала, что предложения руки и сердца в таких случаях не делаются, и Мурка не хотела выглядеть перед ней смешно из-за того, что восприняла всё так всерьез.
Двадцать первого сентября в Иерусалиме начались уличные бои. Беспорядки в городе бывали уже не раз, и Мурка привыкла в такие дни на автобусах не ездить, а в Восточном Иерусалиме не гуляла уж лет пятнадцать, исключая прогулку с Сергеем. И, как все иерусалимцы, она давно привыкла, что где-то совсем рядом, на границе с палестинской автономией, у самого Гило, случаются перестрелки, и тогда туда направляются танки, но это мало сказывалось на обычной жизни горожан. Так и должно быть, для того армия и концентрируется на границах с Палестинской Автономией, чтобы в самом Израиле люди могли жить спокойно, но на этот раз это были не просто беспорядки. В первые же дни были убитые и сотни раненых, в основном среди палестинцев, и сразу стало ясно, что это серьезные столкновения, неизбежные после окончательного провала кемп-дэвидских переговоров. Палестинские демонстрации и акты террора шли друг за другом. Обычная жизнь в Иерусалиме прекратилась, а в прессе воцарилась атмосфера военного положения.
Такое Мурка помнила во время войны в Персидском заливе, когда Саддам Хуссейн обстреливал Тель-Авив. Но тогда было легче. То есть, конечно, Мурке и 9 лет назад не очень-то нравилось сидеть в противогазе в комнате, наглухо залепленной целлофаном, как потом оказалось, совершенно бесполезным, слышать вой сирен и воображать, что на нее летит снаряд с циклоном Би, но от Саддама Хусейна никто ничего хорошего не ожидал, и Америка на тот момент уже строго с ним разбиралась. А теперь было ощущение краха всех надежд, ощущение измены и неблагодарности.
Мура допоздна засиживалась в редакции, превратившейся в нечто вроде штаба. Журналистами владело волнение и возбуждение. Люди собирались кучками, курили, читали приходившие одно за другим сообщения, обсуждали их; телевизор и радио не выключались. Всем было ясно, что шанс или опасность дальнейших мирных соглашений утерян, и народ сплотился, несмотря на разочарование левых и «говорили мы вам» правых. Самой Муре удивительным образом полегчало оттого, что от безнадежности личных проблем ее отвлекли несчастья, общие для всей нации. Но одновременно с этим ей вдруг стало очевидно, что эти беспорядки — это больше, чем очередной виток трудностей на пути к разрешению всех политических проблем Израиля. Ей показалось, что для этой страны все потеряно, и будущее здесь совершенно безнадежно. Что большинство израильтян, отчаянно хотевших верить в вероятность полюбовного разрешения конфликта, в возможность нормальной хорошей человеческой жизни, предавались наивным иллюзиям. Арабы ни на минуту не примирялись с нарывом сионистского государства на Ближнем Востоке, и никогда, никогда не наступит спокойствие. Доживут до хорошей жизни минчане, разрешат свои конфликты армяне и азербайджанцы, примирятся когда-нибудь русские с чеченцами, но между евреями и арабами не суждено наступить спокойствию, здесь борьба идет не на жизнь, а на смерть. То, что раньше было родиной, с которой связаны все воспоминания юности, где знаком каждый город, каждый перекресток, каждое шоссе, все это вдруг показалось просто плохим местом жительства. За себя лично она боялась не больше нормального, но после взлета надежд всех последних лет тем горче и больнее было наступившее разочарование и полная безнадежность.
Каждый день приносил новые тревожные сообщения: столкновения израильских арабов с полицией в Яффе, Хайфе и Назарете, разрушения и бои вокруг святых для евреев мест, обстрел Иерусалимского района Гило, неблагодарный «Эр Франс» (вспомним «Энтеббе»!) сокращает небезопасные полеты в Израиль, ООН принимает подлые антиизраильские резолюции… Ситуация обрела название: «Интифада Аль Кудс». Мурку преследовала картина бакинского кладбища с заготовленными, еще пустыми могилами.
В один из вечеров, входя в дом, она услышала звонок.
— Алё? — ей мало кто звонил теперь на домашний телефон.
— Мура?
— Да? — глоток воздуха. Это был Сергей.
— Мурочка, пожалуйста, возвращайся ко мне.
Мурку залила волна ликования. Но она была девушкой обидчивой и злопамятной.
— Сергей, я что — гастролирующий цирк?
— Нет, нет, я имею в виду — прилетай насовсем. Я с ума схожу, когда думаю, что ты там.
— Спасибо большое, что ты обо мне так волнуешься, но со мной все в порядке. Это по газетам кажется, что идут уже уличные бои, а на самом деле вокруг города стоят танки, так что относительно тихо. Ну не считая сирен, конечно, — на самом деле Муре, конечно, было бесконечно приятно, что он о ней так беспокоится, и совсем уж успокаивать его не хотелось.
— Боже мой! — Сергей застонал. — Просто Югославия… Ну ладно, я не только поэтому, я позвонил ещё и потому, что я понял… когда я почувствовал, как я о тебе волнуюсь, я понял… как я к тебе отношусь… и я бы хотел, чтобы мы были вместе и больше не расставались.
— Сергей, сейчас, наверное, не самый подходящий момент решать наши отношения.
— Пожалуйста, согласись вернуться, я тебя умоляю. Я прилечу за тобой!
— Нет, нет, ты что! Ты прямо как рыцарь на белом коне спасаешь меня. Ей-богу, этого не надо. Мне совсем не страшно, я уверена, что это временные беспорядки, и Цахал очень скоро восстановит спокойствие. Вот уже формируют правительство национального единства…
— Послушай, я хочу сформировать единство с тобой.
— Что это значит?
— Не ясно?
— Нет.
— Я предлагаю тебе выйти за меня замуж.
— О! — Собственно говоря, Мурке впервые в жизни предложили так официально выйти замуж, и она не знала, как на это реагировать. — Спасибо.
— Что ты скажешь?
Мурка помолчала.
— Я должна подумать.
— Только пожалуйста, недолго, потому что я заказываю билет на следующую неделю.
— Сергей, я должна подумать. Я говорю серьезно.
— Мура, мы с тобой как лиса и журавль. Пора это прекратить. По-моему, довольно просто отдать себе отчет — любишь ли ты меня.
— Сереженька, это просто. Если хочешь это слышать, — с запинкой пробормотала Мурка, — то да, люблю. Но в нашем случае это значит так много изменений, и все они — мои. Выйти за тебя замуж означает для меня начать совершенно новую жизнь. Я никогда раньше не размышляла серьезно, могу ли я жить в Милуоки.
— Неужели это настолько мерзкое место, что даже наше чувство не может пересилить твоей антипатии к нему?
Мура так ничего и не пообещала в этом разговоре. Одно дело — пылко хотеть, чтобы тебя беззаветно любили, а другое — отвечать на это чувство. Ей необходимо понять, что с ней происходит, и что делать дальше со своей жизнью.
Сергей снова позвонил на следующее утро.
— Нет, нет! В любом случае, я не могу вот так вот вскочить и нестись!
— Мурочка, я прилечу, схвачу тебя в охапку и уволоку.
— Ну, в таком случае, у меня, пожалуй, не останется выбора! — «Бог видел, как я сопротивлялась», — счастливо тайно вздохнула гордая, и почти совсем неприступная Мура.
— Значит, так и будет!
— Скажи, это неожиданное предложение руки и сердца — чтобы меня спасти? Честно говоря, мне было бы приятнее, если бы меня хотели взять замуж в жены потому что полюбили, а не потому, что моя жизнь, якобы, в опасности.
Сергей засмеялся.
— Нет, Мурка, я не такой альтруист. С нашей первой встречи я подумал, что хотел бы связать свою жизнь с твоей, но не решался. Мне казалось, что я не имею права ожидать от тебя таких жертв: у тебя родина, карьера, семья, друзья… Мне казалось, я не могу предложить тебе взамен ничего равноценного. А теперь я понял, что люблю тебя так, что могу…
Разговор опять длился долго, и хотя Мурка так и не выговорила решительное «да», но себя даже не пыталась обманывать. Она была страшно счастлива.
— Понимаешь, это не потому, что сейчас здесь так плохо, — пыталась она осмыслить ситуацию в разговоре с Сашей. — Если бы здесь все было замечательно, я бы и тогда согласилась бы. В конце концов, я не избалована предложениями руки и сердца, и если в моем возрасте я встретила человека, который мне так нравится, и который хочет жить со мной, то мой патриотизм даже в годину тяжких для родины испытаний не может перевесить шанс на личное счастье. Но именно сейчас ужасно стыдно это делать.
— Да плюнь ты на всех, — утешала Сашка. — Стыдно спать на потолке, и стыдно, когда тебе за тридцать, а ты еще ни разу замужем не была. Тебе надо сходить, как говорит моя бабуля, хотя бы ненадолго. В конце концов, ты ничем не рискуешь. Квартиру сдай. Не сложится, будет тебе там плохо, вернешься, вот и все!
Мура попыталась представить, что у неё с Сергеем «будет плохо». Сердце стиснула страшная боль. Действительно, как же она до сих пор не думала о том, что их отношения могут не сложиться! Все эти дни она прикидывала, каково-то ей будет жить вдали от всех родных, от друзей, без своей работы, никому не известной и одинокой, взвешивала свои тяжкие жертвы, но ни на секунду не продумала невероятную возможность того, что из их любви может ничего не выйти, что Сергей может разлюбить ее! И вдруг перспектива возвращения ко всему, что до сих пор представлялось ей столь дорогим, показалась ужасным, непереносимым несчастьем. На подобный случай у нее даже не было готового сценария. Но она ясно ощутила, что с этим не справится. Это жизненное решение должно оказаться правильным. Из этого замужества Мура никогда не сможет вернуться, как ни в чем не бывало. И вдруг её озарило — а ведь она и не обязана справляться с подобным несчастьем. И не надо к этому готовиться, и не надо искать запасных путей для отступления. Если случится что-то, что она не сможет перенести, в конце концов, у нее всегда останется один выход, который никто и ничто не может у нее отнять- не жить в такой ситуации. Как-то мгновенно поняв это, она сразу успокоилась. «Пока есть любовь, разлуки нет, а если любви не будет, то и меня не будет!», подумала Мурка спокойно. И сразу повеселев, усмехнулась и сказала:
— Конечно! В конце концов, я же ничем не рискую!
Александра тоже повеселела и от всего сердца сказала:
— Вот видишь, надо просто рассматривать это как очередное приключение! Я за тебя так рада, так рада! Я просто неисправимый романтик! Обязательно поезжай, и сразу присылай жениха и мне!
— Ох, Сашка, не представляю, как я буду жить так далеко ото всех, и от тебя в особенности! Мне тебя будет страшно нехватать!..
Не просто нехватать. Оставить Сашку — это вроде как оставить ребенка. Кто будет её подбодрять, кто будет жучить за мотовство, за постоянные поблажки самой себе и за бесполезные самобичевания? За годы их дружбы они уже с трудом мыслили жизнь друг без дружки. Каждая смотрелась в другую, как в зеркало, и видела в глазах подруги свое отражение — иногда льстящее, иногда смущающее. Какая радость в новой шмотке, если ее не увидит и не оценит подружка? Как пережить роман, если нет рядом кого-то, кому можно каждый день пересказывать все перипетии предыдущего вечера, включая интонации и подтексты, с тем чтобы потом все это вместе бесконечно обсуждать и обдумывать? Кто будет поддерживать Сашку и давать ей ценные, остающиеся втуне советы? И как найдет себе Мурка другую подружку, которая будет к ней так привязана, которой она будет так нужна? Кто еще будет так смешить ее, и рядом с кем не страшно будет стареть и толстеть? Никакой муж не может полностью заменить лучшую подругу… Потерять ее, это как потерять все те годы жизни, которым она была свидетельницей и соучастником…
За пару недель до отъезда позвонила Рина Вольман, и попросила Муру приехать к ней в студию, попозировать. Мура поехала, и Рина рисовала ее весь день, и потом подарила ей пару подписанных эскизов. Один из них Мурка передарила Сашке.
— Держи, Сашка, на добрую память!
— Это кто тебя нарисовал?
— Рина. Красиво, правда?
— Да, очень. Только жалко, что не похоже… — Сашка насупилась, и небрежно сунула рисунок в сумку.
Мурка заметила, что Саша совсем расстроилась, и ей захотелось утешить подружку.
— Сашка! Как же я по тебе скучать буду! Надо что-то придумать, чтобы и ты перебралась ко мне!
— Ну, ну, почему без меня? Будем ездить друг к другу в гости! К тому же, не забывай, на старости лет обязательно поселимся в одном доме престарелых, — и подружки обнялись и засмеялись сквозь слезы.
И Сашка решила последовать совету подруги — не плыть по течению, а взять судьбу в свои руки, и пойти к гадалке. Провидице ни в чем признаваться не придется, она сама все будет знать.
Об этой гадалке ей давно толковала Элла, хозяйка бутика, у которой она когда-то работала. Неспроста Александра всегда чувствовала существование неких высших, непостижимых сил, управляющих людскими судьбами, и именно поэтому ей до сих пор было страшно пытаться влиять на свое будущее, тем более, что и так все шло не плохо, но теперь она позвонила Элле, и дала себя убедить. По словам Эллы, знаменитая Оделия просто изменила всю ее судьбу: побывав на паре сеансов, Элла с мужем развелась и сразу встретила нового мужика, и все у нее стало замечательно. Потом, правда, она и с новым мужем не ужилась, но это только из-за того, что он оказался ужасной сволочью, и гадалка тут совершенно ни при чем.
Уже на следующей неделе она заехала за приятельницей, и они вместе поехали в Тверию, где жила Оделия. Сашка немножко нервничала. Заставила Эллу двадцать раз поклясться, что та ничего про Александру гадалке не рассказывала, волосы туго стянула в конский хвост, надела очки, простую белую майку и черные брюки. Инкогнито, так сказать. Тащились безумно долго, через Тель-Авив, поскольку напрямую, по территориям, через Иерихон, ехать побоялись. По дороге много смеялись, вспоминали те дни, когда Сашка, только-только приехавшая в Израиль из Воронежа, и потом, по возвращении из Голливуда, работала у Элки, и Элка ей рассказала, что у нее до сих пор стены в магазине украшены Сашкиными фотографиями. Им оказалось настолько приятно снова пообщаться, что Сашка пообещала себе встречаться с ней почаще, несмотря на постоянный недостаток свободного времени, которое почти все уходило на Опру, Максима и Муру. Иногда чертовски надоедает вести умные разговоры с интеллигентными людьми, а с Эллой Александре не приходилось все время стараться соответствовать, и можно было с облегчением расслабиться и быть самой собой.
Наконец они доехали до Тверии и запарковались у невзрачного домика с поросшим сорняками газоном.
Пришлось довольно долго ждать в приемной, и хотя вокруг не было ничего сверхъестественного, от этого ожидания Сашка еще больше разнервничалась, и к тому моменту, когда какая-то бабка позвала ее зайти в комнату гадалки, она уже вся трепетала. Оделия оказалась полной, некрасивой, но приятной женщиной. Она улыбнулась Сашке и предложила не волноваться.
— Все, мамале, будет хорошо, — успокаивающим тоном на иврите с восточным акцентом сказала гадалка.
Она подала Саше чашку кофе, по ее указке Сашка кофе выпила, потом Оделия взяла эту чашку, быстро покрутила и, перевернув вверх дном, поставила на блюдце. Деловито, без выкрутасов, перевернула чашку, заглянула в нее и задумалась. Александра сцепила руки от волнения.
— Проблема твоя решится, только если ты примешь меры, — жестко, даже требовательно сказала Оделия.
Александра вздрогнула, потому что не ожидала, что та сразу так вот попадет в самую точку. Ее охватил не страх, а какая-то сила, исходившая от этой простой женщины. Как будто вокруг нее существовало мощное силовое поле, и Сашка в него попала, но сила эта была силой добра, и девушке захотелось полностью этой силе отдаться. А Оделия продолжала:
— Деньги придут, но сначала будет много хлопот. Суеты много. Но деньги счастья тебе не принесут.
Сашка проглотила слюну и спросила:
— А личная жизнь?
— Вижу третий дом.
Александра обомлела. Нет, никак не могла Элка разболтать о Сашкиных предыдущих двух замужествах!
— Мягкая ты очень, ранимая, чувствительная, — продолжала гадалка и сокрушенно поглядела на Сашку.
Сашка закусила губу, чтобы не выдать, насколько та была права.
— Вижу дальнюю дорогу.
— У меня или у него? — вырвалось у Сашки.
— Это зависит, — Оделия подумала, посмотрела в чашку, помолчала. — Вижу плохого человека. Темную фигуру. Стоит сзади, не понять кто.
— Он мне опасен? — спросила Сашка.
— Тебе никто не опасен, если ты не боишься, но ты стоишь в его тени, нехорошо это, — веско, со значением сказала гадалка.
У Сашки мурашки по коже пробежали. Потом она вспомнила о вреде курения.
— А здоровье?
— Здоровье твое будет в порядке, только надо больше внимания себе уделять. Запускаешь ты себя, а о себе надо заботиться.
Александра почувствовала себя виноватой. Но ей все еще не хватало конкретных советов.
— Что же мне делать?
— Напрямую не иди. Всех карт на стол не выкладывай, — посоветовала пифия. — Семь ворот, что замкнуты на семь замков, не отпирай.
— Так что же, ничего не делать? — совсем растерялась Сашка, лихорадочно соображая, что, наверное, имеется в виду не лезть не в свои дела и никому ничего не разбалтывать.
— Яснее ясного сказала! Знай сама, чего хочешь, и будь внимательна. Случай придет — используй его. И помни, — Оделия оперлась на локти, наклонилась вперед и впилась глазами в трепетавшую Сашу, — он человек не простой, с ним нужно быть осторожной. Но ты можешь его себе подчинить, только не силой, а женским умением. И не сомневайся, все это к его же благу. Спасаешь ты его, спасаешь, только сами вы этого еще не знаете. А насчет этой темной фигуры — никому не позволяй отсасывать твою жизненную энергию.
Сашка хотела еще поспрашивать, но Оделия встала, и сказала:
— Устала я. Иди.
Александра покорно встала, положила 350 шекелей на уголок стола и обалдело вышла из комнаты. В приемной ее встретила волновавшаяся Элла.
— Ну что, я тебе говорила? — прошептала она.
— Эл, просто страшно, как она все про меня знает!
Элла подтверждающе покивала головой, и заторопилась за собственной порцией жизненного руководства.
На обратном пути они делились впечатлениями.
— Она тут же увидела все мои проблемы… — объясняла Сашка, — и я сразу почувствовала ее силу.
— Проблемы у всех у нас одни и те же, — вздохнула Элла.
— Нет, у меня вот именно сейчас страшно решающий момент в жизни. Я просто была на перепутье — так поступить, или эдак. И она мне точно посоветовала: взять свою судьбу в свои руки, и даже сказала — как. А тебе она что сказала?
Элка горько засмеялась, и закуривая, сказала хриплым голосом:
— Ну что она скажет: что «весь этот мир — это очень узкий мост, и самое главное — совсем не бояться…»
Александра подумала, что простая Элка помудрее будет, чем все интеллектуалы иерусалимские. Начало темнеть, Элла включила радио, и до самого Иерусалима они ехали почти в полном молчании.
— А ты хотел бы ребенка?
— А у тебя есть?
— Нет, я имею в виду нашего с тобой, в будущем.
— Мурка, очень. Особенно, если бы он пообещал быть отличником. Но, как я помню по урокам анатомии, создать его будет все же проще, если ты приедешь сюда.
— Я сегодня ходила в американское консульство, и они там нашли присланные тобой заверенные документы… — Мурка стала отчитываться об очередных победах могучего чувства над бюрократическими препонами.
Все остальные, помимо Сашки, не приняли весть о грядущих изменениях в судьбе Муры столь же радостно. Анна встретила новость весьма скептически.
— А что ты там будешь делать?
— Не знаю, — Мурка пожала плечами. — Сергей говорит, что я могу делать, все, что я захочу, он во всем меня поддержит.
— Здесь у тебя были все возможности. Там, в провинции, без языка, без работы, без знакомств! Какое применение ты себе найдешь? Это же просто лечь в гроб и сверху себя крышкой прикрыть!
— Буду домохозяйкой!
— О Боже! — застонала Анна. — Моя мать всю свою жизнь провела в толкотне между кухней и туалетом! Не думала я, что моя дочь повторит ее трагическую судьбу!
— Ну да, а быть на побегушках у других, исполнять чужие планы и указания — это гораздо лучше? По мне уж, лучше заниматься собственными делами!
Но Анна только отмахнулась и даже слушать больше не стала. Мурка знала, что мать любит ее, и было больно разочаровывать родителей, но соответствовать их ожиданиям было не в ее силах.
Данька язвил:
— Правильно, Мура! Место женщины на кухне, беременной, босой! Теперь, с богатым мужем, я уверен, у тебя будет все, что тебе надо для счастья!
Максим встал в высокопатриотическую позу несгибаемого израильтянина, и даже отказался встретиться и попрощаться с Муркой. Заявил, что он, конечно, не хочет громких слов, но бросить родину сейчас, когда люди погибают на улицах, недостойно уважающего себя человека. Положив трубку, Мурка заплакала, она знала, что многие израильтяне так же это воспримут, а если и простят ее, то все равно будут смотреть на переезд в благополучную Америку, в лучшем случае как на малопривлекательную человеческую слабость. Но как раз у Арнона она нашла понимание:
— Мура, дорогая моя, — у нее сразу хлынули слезы рекой. — Ну что же я могу сделать… Мне так больно, что я причинил тебе боль. Я сам себе места не нахожу. Но я ведь знаю, как ты привязана к своей стране, к своим друзьям, к своей семье. У тебя ведь всё там, в Израиле, и карьера, и все. Мне просто нечего тебе предложить… Наши обстоятельства сильнее нас.
— Оставь меня, пожалуйста, в покое, со своими обстоятельствами! — несмотря на всхлипы и шмыганье гордо проговорила Мура. — Есть обстоятельства, а есть — человек! — вдруг вырвалась у нее запомнившаяся откуда-то странная фраза, и она бросила телефон.
Подумать только, что главное, чем он ей понравился, была его мужская решительность! И куда же она делась, как только настал момент её проявлять? И отчего всегда те мужчины, которых мы по-женски спешим пожалеть, так стремительно обретают самоуверенность и из трогательных страдальцев становятся неприступными и недоступными? И отчего она такая невезучая — или её мужик недостаточно любит (например, Вадим), или сам недостаточно ей нравится (например, Максим), или просто совсем ей не подходит, (имя им — легион), а уж когда наконец найдется редкий такой, который и ей нравится, и она ему, и все у них складывается хорошо, так обязательно вмешаются «обстоятельства». Почему человек никогда не сильнее своих обстоятельств? И как долго их может принимать во внимание суд?
Прошло две недели. Газета день за днем, уже без прежнего энтузиазма, перемалывала очередные возобновления и срывы мирных переговоров, а Мура вяло изыскивала сюжеты для своих заметок. Стояли уже короткие, но все еще очень жаркие дни конца сентября. Довольная Александра вернулась с Кипра в платье от Диан фон Фюрстенберг и туфлях Прада из дьюти-фри, осмотрела все приобретенное Муркой в Лас-Вегасе и снисходительно одобрила. Мура ей сказала, что все прошло замечательно: ее приняли, развлекали, возили. Александра по своему опыту знала, что предложения руки и сердца в таких случаях не делаются, и Мурка не хотела выглядеть перед ней смешно из-за того, что восприняла всё так всерьез.
Двадцать первого сентября в Иерусалиме начались уличные бои. Беспорядки в городе бывали уже не раз, и Мурка привыкла в такие дни на автобусах не ездить, а в Восточном Иерусалиме не гуляла уж лет пятнадцать, исключая прогулку с Сергеем. И, как все иерусалимцы, она давно привыкла, что где-то совсем рядом, на границе с палестинской автономией, у самого Гило, случаются перестрелки, и тогда туда направляются танки, но это мало сказывалось на обычной жизни горожан. Так и должно быть, для того армия и концентрируется на границах с Палестинской Автономией, чтобы в самом Израиле люди могли жить спокойно, но на этот раз это были не просто беспорядки. В первые же дни были убитые и сотни раненых, в основном среди палестинцев, и сразу стало ясно, что это серьезные столкновения, неизбежные после окончательного провала кемп-дэвидских переговоров. Палестинские демонстрации и акты террора шли друг за другом. Обычная жизнь в Иерусалиме прекратилась, а в прессе воцарилась атмосфера военного положения.
Такое Мурка помнила во время войны в Персидском заливе, когда Саддам Хуссейн обстреливал Тель-Авив. Но тогда было легче. То есть, конечно, Мурке и 9 лет назад не очень-то нравилось сидеть в противогазе в комнате, наглухо залепленной целлофаном, как потом оказалось, совершенно бесполезным, слышать вой сирен и воображать, что на нее летит снаряд с циклоном Би, но от Саддама Хусейна никто ничего хорошего не ожидал, и Америка на тот момент уже строго с ним разбиралась. А теперь было ощущение краха всех надежд, ощущение измены и неблагодарности.
Мура допоздна засиживалась в редакции, превратившейся в нечто вроде штаба. Журналистами владело волнение и возбуждение. Люди собирались кучками, курили, читали приходившие одно за другим сообщения, обсуждали их; телевизор и радио не выключались. Всем было ясно, что шанс или опасность дальнейших мирных соглашений утерян, и народ сплотился, несмотря на разочарование левых и «говорили мы вам» правых. Самой Муре удивительным образом полегчало оттого, что от безнадежности личных проблем ее отвлекли несчастья, общие для всей нации. Но одновременно с этим ей вдруг стало очевидно, что эти беспорядки — это больше, чем очередной виток трудностей на пути к разрешению всех политических проблем Израиля. Ей показалось, что для этой страны все потеряно, и будущее здесь совершенно безнадежно. Что большинство израильтян, отчаянно хотевших верить в вероятность полюбовного разрешения конфликта, в возможность нормальной хорошей человеческой жизни, предавались наивным иллюзиям. Арабы ни на минуту не примирялись с нарывом сионистского государства на Ближнем Востоке, и никогда, никогда не наступит спокойствие. Доживут до хорошей жизни минчане, разрешат свои конфликты армяне и азербайджанцы, примирятся когда-нибудь русские с чеченцами, но между евреями и арабами не суждено наступить спокойствию, здесь борьба идет не на жизнь, а на смерть. То, что раньше было родиной, с которой связаны все воспоминания юности, где знаком каждый город, каждый перекресток, каждое шоссе, все это вдруг показалось просто плохим местом жительства. За себя лично она боялась не больше нормального, но после взлета надежд всех последних лет тем горче и больнее было наступившее разочарование и полная безнадежность.
Каждый день приносил новые тревожные сообщения: столкновения израильских арабов с полицией в Яффе, Хайфе и Назарете, разрушения и бои вокруг святых для евреев мест, обстрел Иерусалимского района Гило, неблагодарный «Эр Франс» (вспомним «Энтеббе»!) сокращает небезопасные полеты в Израиль, ООН принимает подлые антиизраильские резолюции… Ситуация обрела название: «Интифада Аль Кудс». Мурку преследовала картина бакинского кладбища с заготовленными, еще пустыми могилами.
В один из вечеров, входя в дом, она услышала звонок.
— Алё? — ей мало кто звонил теперь на домашний телефон.
— Мура?
— Да? — глоток воздуха. Это был Сергей.
— Мурочка, пожалуйста, возвращайся ко мне.
Мурку залила волна ликования. Но она была девушкой обидчивой и злопамятной.
— Сергей, я что — гастролирующий цирк?
— Нет, нет, я имею в виду — прилетай насовсем. Я с ума схожу, когда думаю, что ты там.
— Спасибо большое, что ты обо мне так волнуешься, но со мной все в порядке. Это по газетам кажется, что идут уже уличные бои, а на самом деле вокруг города стоят танки, так что относительно тихо. Ну не считая сирен, конечно, — на самом деле Муре, конечно, было бесконечно приятно, что он о ней так беспокоится, и совсем уж успокаивать его не хотелось.
— Боже мой! — Сергей застонал. — Просто Югославия… Ну ладно, я не только поэтому, я позвонил ещё и потому, что я понял… когда я почувствовал, как я о тебе волнуюсь, я понял… как я к тебе отношусь… и я бы хотел, чтобы мы были вместе и больше не расставались.
— Сергей, сейчас, наверное, не самый подходящий момент решать наши отношения.
— Пожалуйста, согласись вернуться, я тебя умоляю. Я прилечу за тобой!
— Нет, нет, ты что! Ты прямо как рыцарь на белом коне спасаешь меня. Ей-богу, этого не надо. Мне совсем не страшно, я уверена, что это временные беспорядки, и Цахал очень скоро восстановит спокойствие. Вот уже формируют правительство национального единства…
— Послушай, я хочу сформировать единство с тобой.
— Что это значит?
— Не ясно?
— Нет.
— Я предлагаю тебе выйти за меня замуж.
— О! — Собственно говоря, Мурке впервые в жизни предложили так официально выйти замуж, и она не знала, как на это реагировать. — Спасибо.
— Что ты скажешь?
Мурка помолчала.
— Я должна подумать.
— Только пожалуйста, недолго, потому что я заказываю билет на следующую неделю.
— Сергей, я должна подумать. Я говорю серьезно.
— Мура, мы с тобой как лиса и журавль. Пора это прекратить. По-моему, довольно просто отдать себе отчет — любишь ли ты меня.
— Сереженька, это просто. Если хочешь это слышать, — с запинкой пробормотала Мурка, — то да, люблю. Но в нашем случае это значит так много изменений, и все они — мои. Выйти за тебя замуж означает для меня начать совершенно новую жизнь. Я никогда раньше не размышляла серьезно, могу ли я жить в Милуоки.
— Неужели это настолько мерзкое место, что даже наше чувство не может пересилить твоей антипатии к нему?
Мура так ничего и не пообещала в этом разговоре. Одно дело — пылко хотеть, чтобы тебя беззаветно любили, а другое — отвечать на это чувство. Ей необходимо понять, что с ней происходит, и что делать дальше со своей жизнью.
Сергей снова позвонил на следующее утро.
— Нет, нет! В любом случае, я не могу вот так вот вскочить и нестись!
— Мурочка, я прилечу, схвачу тебя в охапку и уволоку.
— Ну, в таком случае, у меня, пожалуй, не останется выбора! — «Бог видел, как я сопротивлялась», — счастливо тайно вздохнула гордая, и почти совсем неприступная Мура.
— Значит, так и будет!
— Скажи, это неожиданное предложение руки и сердца — чтобы меня спасти? Честно говоря, мне было бы приятнее, если бы меня хотели взять замуж в жены потому что полюбили, а не потому, что моя жизнь, якобы, в опасности.
Сергей засмеялся.
— Нет, Мурка, я не такой альтруист. С нашей первой встречи я подумал, что хотел бы связать свою жизнь с твоей, но не решался. Мне казалось, что я не имею права ожидать от тебя таких жертв: у тебя родина, карьера, семья, друзья… Мне казалось, я не могу предложить тебе взамен ничего равноценного. А теперь я понял, что люблю тебя так, что могу…
Разговор опять длился долго, и хотя Мурка так и не выговорила решительное «да», но себя даже не пыталась обманывать. Она была страшно счастлива.
— Понимаешь, это не потому, что сейчас здесь так плохо, — пыталась она осмыслить ситуацию в разговоре с Сашей. — Если бы здесь все было замечательно, я бы и тогда согласилась бы. В конце концов, я не избалована предложениями руки и сердца, и если в моем возрасте я встретила человека, который мне так нравится, и который хочет жить со мной, то мой патриотизм даже в годину тяжких для родины испытаний не может перевесить шанс на личное счастье. Но именно сейчас ужасно стыдно это делать.
— Да плюнь ты на всех, — утешала Сашка. — Стыдно спать на потолке, и стыдно, когда тебе за тридцать, а ты еще ни разу замужем не была. Тебе надо сходить, как говорит моя бабуля, хотя бы ненадолго. В конце концов, ты ничем не рискуешь. Квартиру сдай. Не сложится, будет тебе там плохо, вернешься, вот и все!
Мура попыталась представить, что у неё с Сергеем «будет плохо». Сердце стиснула страшная боль. Действительно, как же она до сих пор не думала о том, что их отношения могут не сложиться! Все эти дни она прикидывала, каково-то ей будет жить вдали от всех родных, от друзей, без своей работы, никому не известной и одинокой, взвешивала свои тяжкие жертвы, но ни на секунду не продумала невероятную возможность того, что из их любви может ничего не выйти, что Сергей может разлюбить ее! И вдруг перспектива возвращения ко всему, что до сих пор представлялось ей столь дорогим, показалась ужасным, непереносимым несчастьем. На подобный случай у нее даже не было готового сценария. Но она ясно ощутила, что с этим не справится. Это жизненное решение должно оказаться правильным. Из этого замужества Мура никогда не сможет вернуться, как ни в чем не бывало. И вдруг её озарило — а ведь она и не обязана справляться с подобным несчастьем. И не надо к этому готовиться, и не надо искать запасных путей для отступления. Если случится что-то, что она не сможет перенести, в конце концов, у нее всегда останется один выход, который никто и ничто не может у нее отнять- не жить в такой ситуации. Как-то мгновенно поняв это, она сразу успокоилась. «Пока есть любовь, разлуки нет, а если любви не будет, то и меня не будет!», подумала Мурка спокойно. И сразу повеселев, усмехнулась и сказала:
— Конечно! В конце концов, я же ничем не рискую!
Александра тоже повеселела и от всего сердца сказала:
— Вот видишь, надо просто рассматривать это как очередное приключение! Я за тебя так рада, так рада! Я просто неисправимый романтик! Обязательно поезжай, и сразу присылай жениха и мне!
— Ох, Сашка, не представляю, как я буду жить так далеко ото всех, и от тебя в особенности! Мне тебя будет страшно нехватать!..
Не просто нехватать. Оставить Сашку — это вроде как оставить ребенка. Кто будет её подбодрять, кто будет жучить за мотовство, за постоянные поблажки самой себе и за бесполезные самобичевания? За годы их дружбы они уже с трудом мыслили жизнь друг без дружки. Каждая смотрелась в другую, как в зеркало, и видела в глазах подруги свое отражение — иногда льстящее, иногда смущающее. Какая радость в новой шмотке, если ее не увидит и не оценит подружка? Как пережить роман, если нет рядом кого-то, кому можно каждый день пересказывать все перипетии предыдущего вечера, включая интонации и подтексты, с тем чтобы потом все это вместе бесконечно обсуждать и обдумывать? Кто будет поддерживать Сашку и давать ей ценные, остающиеся втуне советы? И как найдет себе Мурка другую подружку, которая будет к ней так привязана, которой она будет так нужна? Кто еще будет так смешить ее, и рядом с кем не страшно будет стареть и толстеть? Никакой муж не может полностью заменить лучшую подругу… Потерять ее, это как потерять все те годы жизни, которым она была свидетельницей и соучастником…
За пару недель до отъезда позвонила Рина Вольман, и попросила Муру приехать к ней в студию, попозировать. Мура поехала, и Рина рисовала ее весь день, и потом подарила ей пару подписанных эскизов. Один из них Мурка передарила Сашке.
— Держи, Сашка, на добрую память!
— Это кто тебя нарисовал?
— Рина. Красиво, правда?
— Да, очень. Только жалко, что не похоже… — Сашка насупилась, и небрежно сунула рисунок в сумку.
Мурка заметила, что Саша совсем расстроилась, и ей захотелось утешить подружку.
— Сашка! Как же я по тебе скучать буду! Надо что-то придумать, чтобы и ты перебралась ко мне!
— Ну, ну, почему без меня? Будем ездить друг к другу в гости! К тому же, не забывай, на старости лет обязательно поселимся в одном доме престарелых, — и подружки обнялись и засмеялись сквозь слезы.
* * *
Александра просто не находила себе места. Видит Бог, она никогда не завидовала Мурке, хотя у той были и обеспеченные родители, и своя квартира. Сашка была выше этого. Она была куда красивее Мурки, и худее, и поклонников у нее было больше, и удачи и успеха тоже, так что любое сравнение было бы неуместным. А теперь все вдруг поменялось. Нет, конечно, она и теперь ей не завидовала! Ну, то есть… может, слегка и завидовала, но только светлой, хорошей завистью. Конечно, она радовалась за подружку, что у той все сложилось так невероятно удачно, но просто обидно было, что у нее, Сашки, воз и ныне там. Причем, каждый раз, когда она советовалась с Муркой, та твердила какие-то мантры про то, что Сашка сама должна управлять своей судьбой, преодолевать свои обстоятельства. Интересно, а чем Мурка управляла, и что она такое преодолевала? У самой-то все было делом случая. Ничего в ней не было такого, что могло бы оправдать такую внезапную заокеанскую страсть… То есть, она очень симпатичная девушка, и отличная подруга, и Сашка любит ее всей душой. Но если объективно, то таких — пруд пруди. Хорошо советовать другим, когда самой так везет. Но все же, что-то в ее совете есть. И раз нет слепого везения, то приходится рассчитывать только на собственные силы.И Сашка решила последовать совету подруги — не плыть по течению, а взять судьбу в свои руки, и пойти к гадалке. Провидице ни в чем признаваться не придется, она сама все будет знать.
Об этой гадалке ей давно толковала Элла, хозяйка бутика, у которой она когда-то работала. Неспроста Александра всегда чувствовала существование неких высших, непостижимых сил, управляющих людскими судьбами, и именно поэтому ей до сих пор было страшно пытаться влиять на свое будущее, тем более, что и так все шло не плохо, но теперь она позвонила Элле, и дала себя убедить. По словам Эллы, знаменитая Оделия просто изменила всю ее судьбу: побывав на паре сеансов, Элла с мужем развелась и сразу встретила нового мужика, и все у нее стало замечательно. Потом, правда, она и с новым мужем не ужилась, но это только из-за того, что он оказался ужасной сволочью, и гадалка тут совершенно ни при чем.
Уже на следующей неделе она заехала за приятельницей, и они вместе поехали в Тверию, где жила Оделия. Сашка немножко нервничала. Заставила Эллу двадцать раз поклясться, что та ничего про Александру гадалке не рассказывала, волосы туго стянула в конский хвост, надела очки, простую белую майку и черные брюки. Инкогнито, так сказать. Тащились безумно долго, через Тель-Авив, поскольку напрямую, по территориям, через Иерихон, ехать побоялись. По дороге много смеялись, вспоминали те дни, когда Сашка, только-только приехавшая в Израиль из Воронежа, и потом, по возвращении из Голливуда, работала у Элки, и Элка ей рассказала, что у нее до сих пор стены в магазине украшены Сашкиными фотографиями. Им оказалось настолько приятно снова пообщаться, что Сашка пообещала себе встречаться с ней почаще, несмотря на постоянный недостаток свободного времени, которое почти все уходило на Опру, Максима и Муру. Иногда чертовски надоедает вести умные разговоры с интеллигентными людьми, а с Эллой Александре не приходилось все время стараться соответствовать, и можно было с облегчением расслабиться и быть самой собой.
Наконец они доехали до Тверии и запарковались у невзрачного домика с поросшим сорняками газоном.
Пришлось довольно долго ждать в приемной, и хотя вокруг не было ничего сверхъестественного, от этого ожидания Сашка еще больше разнервничалась, и к тому моменту, когда какая-то бабка позвала ее зайти в комнату гадалки, она уже вся трепетала. Оделия оказалась полной, некрасивой, но приятной женщиной. Она улыбнулась Сашке и предложила не волноваться.
— Все, мамале, будет хорошо, — успокаивающим тоном на иврите с восточным акцентом сказала гадалка.
Она подала Саше чашку кофе, по ее указке Сашка кофе выпила, потом Оделия взяла эту чашку, быстро покрутила и, перевернув вверх дном, поставила на блюдце. Деловито, без выкрутасов, перевернула чашку, заглянула в нее и задумалась. Александра сцепила руки от волнения.
— Проблема твоя решится, только если ты примешь меры, — жестко, даже требовательно сказала Оделия.
Александра вздрогнула, потому что не ожидала, что та сразу так вот попадет в самую точку. Ее охватил не страх, а какая-то сила, исходившая от этой простой женщины. Как будто вокруг нее существовало мощное силовое поле, и Сашка в него попала, но сила эта была силой добра, и девушке захотелось полностью этой силе отдаться. А Оделия продолжала:
— Деньги придут, но сначала будет много хлопот. Суеты много. Но деньги счастья тебе не принесут.
Сашка проглотила слюну и спросила:
— А личная жизнь?
— Вижу третий дом.
Александра обомлела. Нет, никак не могла Элка разболтать о Сашкиных предыдущих двух замужествах!
— Мягкая ты очень, ранимая, чувствительная, — продолжала гадалка и сокрушенно поглядела на Сашку.
Сашка закусила губу, чтобы не выдать, насколько та была права.
— Вижу дальнюю дорогу.
— У меня или у него? — вырвалось у Сашки.
— Это зависит, — Оделия подумала, посмотрела в чашку, помолчала. — Вижу плохого человека. Темную фигуру. Стоит сзади, не понять кто.
— Он мне опасен? — спросила Сашка.
— Тебе никто не опасен, если ты не боишься, но ты стоишь в его тени, нехорошо это, — веско, со значением сказала гадалка.
У Сашки мурашки по коже пробежали. Потом она вспомнила о вреде курения.
— А здоровье?
— Здоровье твое будет в порядке, только надо больше внимания себе уделять. Запускаешь ты себя, а о себе надо заботиться.
Александра почувствовала себя виноватой. Но ей все еще не хватало конкретных советов.
— Что же мне делать?
— Напрямую не иди. Всех карт на стол не выкладывай, — посоветовала пифия. — Семь ворот, что замкнуты на семь замков, не отпирай.
— Так что же, ничего не делать? — совсем растерялась Сашка, лихорадочно соображая, что, наверное, имеется в виду не лезть не в свои дела и никому ничего не разбалтывать.
— Яснее ясного сказала! Знай сама, чего хочешь, и будь внимательна. Случай придет — используй его. И помни, — Оделия оперлась на локти, наклонилась вперед и впилась глазами в трепетавшую Сашу, — он человек не простой, с ним нужно быть осторожной. Но ты можешь его себе подчинить, только не силой, а женским умением. И не сомневайся, все это к его же благу. Спасаешь ты его, спасаешь, только сами вы этого еще не знаете. А насчет этой темной фигуры — никому не позволяй отсасывать твою жизненную энергию.
Сашка хотела еще поспрашивать, но Оделия встала, и сказала:
— Устала я. Иди.
Александра покорно встала, положила 350 шекелей на уголок стола и обалдело вышла из комнаты. В приемной ее встретила волновавшаяся Элла.
— Ну что, я тебе говорила? — прошептала она.
— Эл, просто страшно, как она все про меня знает!
Элла подтверждающе покивала головой, и заторопилась за собственной порцией жизненного руководства.
На обратном пути они делились впечатлениями.
— Она тут же увидела все мои проблемы… — объясняла Сашка, — и я сразу почувствовала ее силу.
— Проблемы у всех у нас одни и те же, — вздохнула Элла.
— Нет, у меня вот именно сейчас страшно решающий момент в жизни. Я просто была на перепутье — так поступить, или эдак. И она мне точно посоветовала: взять свою судьбу в свои руки, и даже сказала — как. А тебе она что сказала?
Элка горько засмеялась, и закуривая, сказала хриплым голосом:
— Ну что она скажет: что «весь этот мир — это очень узкий мост, и самое главное — совсем не бояться…»
Александра подумала, что простая Элка помудрее будет, чем все интеллектуалы иерусалимские. Начало темнеть, Элла включила радио, и до самого Иерусалима они ехали почти в полном молчании.
* * *
Целые дни невеста проводила в думах о Сергее. Страстно хотелось быть рядом с ним, видеть его, гладить его, вдыхать его запах, прижиматься к нему. Но одновременно Мурка невольно сожалела и о том, что когда она уедет, кто-то другой займет ее место в газете, кто-то другой будет жить в ее квартире, а кто заменит ее маме, отцу, брату, Александре и всем друзьям? Она думала о предстоящей совершенно новой жизни, и даже о том, что замужество позволило бы стать матерью. Не то, чтобы она побоялась завести ребенка и без мужа, если бы захотела, но до сих пор просто не думала о таких вещах. А вот сейчас представила себе маленького, толстенького карапуза со светлым чубчиком и голубыми сияющими глазами. У нее мог бы такой родиться. Если бы она была голубоглазой блондинкой. Но все равно, Мурка сразу позвонила Сергею:— А ты хотел бы ребенка?
— А у тебя есть?
— Нет, я имею в виду нашего с тобой, в будущем.
— Мурка, очень. Особенно, если бы он пообещал быть отличником. Но, как я помню по урокам анатомии, создать его будет все же проще, если ты приедешь сюда.
— Я сегодня ходила в американское консульство, и они там нашли присланные тобой заверенные документы… — Мурка стала отчитываться об очередных победах могучего чувства над бюрократическими препонами.
Все остальные, помимо Сашки, не приняли весть о грядущих изменениях в судьбе Муры столь же радостно. Анна встретила новость весьма скептически.
— А что ты там будешь делать?
— Не знаю, — Мурка пожала плечами. — Сергей говорит, что я могу делать, все, что я захочу, он во всем меня поддержит.
— Здесь у тебя были все возможности. Там, в провинции, без языка, без работы, без знакомств! Какое применение ты себе найдешь? Это же просто лечь в гроб и сверху себя крышкой прикрыть!
— Буду домохозяйкой!
— О Боже! — застонала Анна. — Моя мать всю свою жизнь провела в толкотне между кухней и туалетом! Не думала я, что моя дочь повторит ее трагическую судьбу!
— Ну да, а быть на побегушках у других, исполнять чужие планы и указания — это гораздо лучше? По мне уж, лучше заниматься собственными делами!
Но Анна только отмахнулась и даже слушать больше не стала. Мурка знала, что мать любит ее, и было больно разочаровывать родителей, но соответствовать их ожиданиям было не в ее силах.
Данька язвил:
— Правильно, Мура! Место женщины на кухне, беременной, босой! Теперь, с богатым мужем, я уверен, у тебя будет все, что тебе надо для счастья!
Максим встал в высокопатриотическую позу несгибаемого израильтянина, и даже отказался встретиться и попрощаться с Муркой. Заявил, что он, конечно, не хочет громких слов, но бросить родину сейчас, когда люди погибают на улицах, недостойно уважающего себя человека. Положив трубку, Мурка заплакала, она знала, что многие израильтяне так же это воспримут, а если и простят ее, то все равно будут смотреть на переезд в благополучную Америку, в лучшем случае как на малопривлекательную человеческую слабость. Но как раз у Арнона она нашла понимание: