Страница:
Так и сказал. Я заметила – он всем всё говорил. Прямо в лоб скажет, и возражать ему не возражали.
Но девушка обиделась, конечно.
Поехали вскоре за город. Там были садовые участки у Христофоровых, у Валерии Гавриловны. Народу собралось много. И с других садовых участков подошли. Как ни странно, пили мало. Спорили, песни пели, и ни одной матерной.
А тут я возьми да и спроси Якушева:
– Дядя Костя, а зачем оно нужно, искусство?
Они все – искусство, искусство – слушать надоело. А он отвечает:
– Никакого искусства не нужно. Полёт нужен. Был бы полёт, а искусство само объявится.
Все стали к нам оборачиваться.
– Опять дядя Костя за парадоксы взялся…
– Дядя Костя, а что такое парадоксы? – спрашиваю я.
– Это когда от привычного отрываются.
– От земли?
– Если к земле привыкла – от земли, если в облаках витаешь – от облаков. Каждому времени свои песни.
– А теперь какие нужны?
– Этого не запланируешь.
– Ну почему же?.. – говорит один с соседнего участка, маленький такой, вёрткий.
– С вами спорить не стану, – говорит Якушев. – Одолейте сначала моего меньшого брата. Ну, сестрёнка, пошли твой портрет писать.
Маленький и вёрткий был умный и понял, что его бесом нечистым обозвали, а остальные про работника Балду читали давно и уже позабыли.
– Николай, Якушев велел мне с тобой сразиться.
– Некогда, – отвечает Николай. – Я больше по бабам.
А его девушка берёт под руку.
– Идём, Николай, идём.
– А куда? – спрашивает Николай. – Куда идти? Я уже дошёл.
– Жить надо, – говорит этот вёрткий с соседнего участка. – Ничего, кроме этого, нам не дано.
– Слушай, друг, – говорит Илларион. – Откуда ты взялся?
– С соседнего участка.
И тут я поняла, что не всё гладко в этой компании.
– Как бы хорошо можно было жить, если бы не было таких, как ваш брат, – сказал вёрткому Илларион.
– Наш брат то же самое думает о вашем брате, – говорит с соседнего участка.
– Ну нет, – говорит Илларион. – Вам без нас не прожить. Вы и есть только потому, что есть мы. Это из-за вас Николай не знает, куда с девушкой идти, а он с ней в загс собирался.
– Лечиться надо, – говорит этот вёрткий с соседнего участка, – если не знаете, куда идти.
Все засмеялись.
А этот, с другого участка, пошёл прочь и с ним ещё несколько человек.
А я посмотрела на Николая и вдруг почувствовала, что хочу кого-то убить.
…Когда этот подонок сострил, все засмеялись, а я вдруг потерял чувство юмора. Никто не понял, что это обидно, а я вдруг потерял чувство юмора.
Вдруг какая-то иголка вошла прямо в горло и обломилась. Это всё очень быстро произошло. Может быть, потому, что женщина, которую я тогда считал невестой, стояла рядом.
Все наши пошли к Христофоровым копать ихний огород, а она стояла рядом. Я покосился на неё и увидел её как-то смутно. Она ничего не заметила. Занималась своим основным делом. Причёсывалась. У неё были хорошие волосы. И никто не заметил этой иголки, воткнувшейся мне в горло.
Просто я вдруг обнаружил, что ко мне не так хорошо относятся, как мне представлялось. Может быть, они тоже этого не осознавали, но засмеялись дружно и облегчённо и пошли копать огород.
И тут я сорвался с места и помчался догонять тех, с соседнего участка, и этого маленького и быстрого.
Я мчался что есть духу, сердце у меня колотилось, в ушах стоял гул, и мне казалось, что я не один мчусь что есть духу, что ещё некто летит со мной что есть духу. Это летело моё собственное эхо.
Я догнал их, когда они переходили через вскопанные борозды под цветущими яблонями, и был вечер.
Я догнал этого, с чужого участка, и рванул его за рукав. Тот сразу остановился и улыбнулся добродушно. Он очень хорошо выглядел.
– Отойдём, – сказал я.
– Ну чего ты, чего ты, – добродушно сказал он.
Остальные остановились вдалеке. Вероятно, они видели, как я его тронул за рукав.
– Ты что сказал? – спросил я.
– А что? –тот заулыбался.
У него была толстая шея.
– Что ты сказал о лечении?
– О каком лечении?
Он уже забыл.
– Признаёшься, что неудачно сострил?
– А-а… Конечно, – сказал он.
И продолжал улыбаться:
И всё.
Но почему такая лютая тоскливая ярость охватила меня? Лучше бы уж не признавался.
Я довольно часто спорил насчёт того, как зарождается искусство в душе того, кто хочет отправиться в полёт, и, не скрывая, рассказывал, как у меня в дизентерийном бараке возникли строчки, из-за которых вся моя жизнь пошла наперекосяк. И сам смеялся, и все смеялись насчёт того, в каких обстоятельствах иногда может возникнуть стишок, и вспоминали подобные обстоятельства, когда лучшие идеи приходили во время туалетного чтения и прочее, в таком же роде. И никто не обижал меня, и я не обижался. А тут ещё начал выступать Сапожников со своей третьей сигнальной системой, и по телевизору стали высказываться учёные о способах запустить в ход механизмы творчества, и все сходились на том, что начальный его момент может быть совершенно контрастен к тем обстоятельствам, в которых он возник, и все признавали, что этот момент освобождения и взлёта может быть чрезвычайно болезненным. Но никто не предлагал от него лечиться.
А этот мне предложил лечиться и пошёл на свой участок. Остальные не поняли и засмеялись. А почему они должны были понять – что для меня его шутка? Они ведь не знали, что я уже на пределе! Могли бы и знать.
Мне вдруг показалось, что и их жмёт, что я ниоткуда и потому как бы не имею морального права писать об эпохе Возрождения. Писал бы о них – они бы не смущались. Нет, нет, только не это. Только не поддаваться этой мысли.
Я схватил его за горло, и пальцы сами стиснули его кадык. Он не сопротивлялся, и стало противно сжимать его мягкую сильную шею. Ведь не задушить же я его собирался? То есть, может быть, именно собирался, но как-то не до смерти, хотя и такое мелькнуло. Я бы, может быть, и задушил его, если бы для этого не нужно было стискивать его шею, а иначе он бы не помер от удушья. Он потому и не сопротивлялся и улыбался, потому что понимал, что я его, конечно, не задушу. Хочешь пожать мою шею? Ну пожми.
Я отпустил его.
– Сволочь, – жалко сказал я.
И это была слабость. Доводов не было. Он ведь думал всерьёз, что задел меня по постельной части. Он ведь знал, что я согласен в монахи пойти, если бы от этого у меня получилось то искусство, о котором я мечтал. Это все знали и считали меня чокнутым. Но верили, что у меня всё же кое-что получится в этом деле. Но уже теряли надежду. Он своей остротой объявлял меня аутсайдером и отталкивал от меня тех нескольких, которые ещё верили.
– Извини, пожалуйста, – сказал он.
– Твою остроту слышали все, а извинение только я один, – сказал я.
И повернулся уходить.
И тут я, как в тумане, увидел мою медсестрёнку.
Солнце отсвечивало в её коротко остриженных прямых волосах.
– Хочешь, извинюсь перед всеми? – услышал я за спиной его испуганный голос.
Не оборачиваясь, я сказал, идя к ней:
– Нет… Хочу, чтобы ты остался в долгу передо мной… Люблю должников…
Я подошёл к ней.
– Ты как сюда попала?
Она смотрела на меня спокойно.
Так вот почему мне казалось, что кто-то мчится за мной что есть духу!
Я пошёл обратно.
Она пошла рядом со мной.
Она прибежала сюда, а невеста, моя бывшая будущая жена, – нет, не прибежала.
– Нас же увидят вместе, – сказал я. – И опять кто-нибудь скажет гадость.
– Пускай, – сказала она. – Пускай скажет гадость.
Мы дошли до садика и пошли вдоль ограды.
Она шла рядом и чуть впереди, и я всё смотрел на короткие остриженные прямые волосы, на чуть широкую скулу и курносый нос. Ей-богу, ничего особенно красивого. Элементарная современная девушка, каких тысячи. Никакой тонкости, породы и прочего, никакой особой одухотворённости. Короткие светлые прямые волосы – даже не блондинка, а просто светлые волосы. Синяя, чуть линялой ткани мужская какая-то рубашка с открытым воротом и короткими рукавами, синяя юбка, плоские белые босоножки. Элементарно до предела.
Христофоровы, возившиеся в саду слева от дороги, подняли головы и смотрели на нас добродушно.
Я, как бы помогая ей свернуть направо, положил руку на её плечо, и мой большой палец коснулся её шеи. Отношения простые, как гвозди.
Да, но она бежала за мной что есть духу.
И тут я понял, на кого она была похожа. Она была похожа на пионерку со старых фотографий. Вот на кого она была похожа. “Не может быть! – подумал я. – Не может быть…”
Она повернула ко мне лицо и чуть-чуть улыбнулась, а глаза были строгие и озабоченные.
– Ерунда, – сказала она. – Наплюньте…
И тут я понял, что щека у меня мокрая.
– Я наплюнул, – сказал я. – Теперь наплюнул.
Мы шли вдоль изгороди, и играющие в домино оглядывались на нас, и я не снимал руку с её плеча.
– Смотрят на нас… – сказал я.
– Ну и что? Доминошники… Подумаешь…
И так мы шли.
– Знаешь что? – сказал я. – Я когда смотрю на твои короткие волосы, не боюсь ничего.
– А бессмыслицы?
– Тоже.
Она хорошо усвоила наши споры на этот счёт. А на нас смотрели. На нас смотрели играющие в ту игру, которая, слава богу, ещё не входит ни в какие списки соревнований, ни в какие спортивные меню, ни в какие чемпионаты.
– Ты всегда стригись коротко… Ладно?
– Ладно, – согласилась она. – Я сейчас переоденусь, и мы уйдём. И вы мне прочитаете свою пьесу.
– Чушь… Какая там пьеса. Ты чересчур самоотверженная.
На нас смотрели, а она шла рядом и чуть впереди, и я держал руку у неё на плече, и палец касался её шеи.
Самоотверженность в ней была. Самая элементарная самоотверженность, и ещё она была товарищ. Товарищ!
Боже мой, выше этого слова нет ничего на земле.
– …Чтобы кто-то летал, нужен кто-то, кто хотел бы жить на земле, – сказал Илларион. – Не вынужден был бы, а хотел. Понимаешь разницу?
– Понимаю, Илларион. Ясно.
– Я теперь умный… Нет, без дураков. Я кое-что понял рядом с тобой. Земля остаётся землёй. Я хочу жить на земле, и много нас таких, которые хотят жить на свете, мы называемся народ. Но я хочу, чтобы земля была сад, а не полигон, и для этого нужны летающие, которые подсказывают нам не оскотиниваться. И мы признаём, что они есть, и это нам не обидно, если мы не с чужого участка. Потому что без летающих нас развратят жадные и наглые выскочки с чужого участка, которые выскочили от нас, но так и не взлетели, и потому им обидно, что кто-то летает, а они всего лишь Вавилонская башня, которая всегда разрушает самое себя, потому что разделяет народы, чтобы властвовать, и люди перестают понимать друг друга, теряя общий язык. И потому мы с тобой долгими вечерами не отрывались от жизни, а приближались к ней, и протягивали друг другу руки, и летали вместе…
– Ты всё же догадался, Илларион, а я нет, – сказал я.
– Ты мне рассказывал про Рембрандта и Сурикова, которые летали, потому что любили Землю и нас, землян, и всякую тварь на земле, и не хотели взгромоздиться на нас, чтобы возвышаться над нами, оскорбляя нас своей жадностью… И я не буду менять свою профессию на какую-нибудь другую. Я буду своей балдой разбивать целые улицы, если они памятники жадности, а не памятники полёта. И я буду ненавидеть тех, кто считает нас быдлом, и что с нас хватит ремеслухи. Не плачь, дурачок, ты мне товарищ на земле, и я тебе товарищ в полёте. Начни-ка снова писать свою пьесу и не бойся того, что твоя медсестричка не поймёт и осудит. Потому что она понимает тебя, и это ей зачтётся.
Она кивнула.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
СЦЕНА 1
СЦЕНА 2
Но девушка обиделась, конечно.
Поехали вскоре за город. Там были садовые участки у Христофоровых, у Валерии Гавриловны. Народу собралось много. И с других садовых участков подошли. Как ни странно, пили мало. Спорили, песни пели, и ни одной матерной.
А тут я возьми да и спроси Якушева:
– Дядя Костя, а зачем оно нужно, искусство?
Они все – искусство, искусство – слушать надоело. А он отвечает:
– Никакого искусства не нужно. Полёт нужен. Был бы полёт, а искусство само объявится.
Все стали к нам оборачиваться.
– Опять дядя Костя за парадоксы взялся…
– Дядя Костя, а что такое парадоксы? – спрашиваю я.
– Это когда от привычного отрываются.
– От земли?
– Если к земле привыкла – от земли, если в облаках витаешь – от облаков. Каждому времени свои песни.
– А теперь какие нужны?
– Этого не запланируешь.
– Ну почему же?.. – говорит один с соседнего участка, маленький такой, вёрткий.
– С вами спорить не стану, – говорит Якушев. – Одолейте сначала моего меньшого брата. Ну, сестрёнка, пошли твой портрет писать.
Маленький и вёрткий был умный и понял, что его бесом нечистым обозвали, а остальные про работника Балду читали давно и уже позабыли.
– Николай, Якушев велел мне с тобой сразиться.
– Некогда, – отвечает Николай. – Я больше по бабам.
А его девушка берёт под руку.
– Идём, Николай, идём.
– А куда? – спрашивает Николай. – Куда идти? Я уже дошёл.
– Жить надо, – говорит этот вёрткий с соседнего участка. – Ничего, кроме этого, нам не дано.
– Слушай, друг, – говорит Илларион. – Откуда ты взялся?
– С соседнего участка.
И тут я поняла, что не всё гладко в этой компании.
– Как бы хорошо можно было жить, если бы не было таких, как ваш брат, – сказал вёрткому Илларион.
– Наш брат то же самое думает о вашем брате, – говорит с соседнего участка.
– Ну нет, – говорит Илларион. – Вам без нас не прожить. Вы и есть только потому, что есть мы. Это из-за вас Николай не знает, куда с девушкой идти, а он с ней в загс собирался.
– Лечиться надо, – говорит этот вёрткий с соседнего участка, – если не знаете, куда идти.
Все засмеялись.
А этот, с другого участка, пошёл прочь и с ним ещё несколько человек.
А я посмотрела на Николая и вдруг почувствовала, что хочу кого-то убить.
…Когда этот подонок сострил, все засмеялись, а я вдруг потерял чувство юмора. Никто не понял, что это обидно, а я вдруг потерял чувство юмора.
Вдруг какая-то иголка вошла прямо в горло и обломилась. Это всё очень быстро произошло. Может быть, потому, что женщина, которую я тогда считал невестой, стояла рядом.
Все наши пошли к Христофоровым копать ихний огород, а она стояла рядом. Я покосился на неё и увидел её как-то смутно. Она ничего не заметила. Занималась своим основным делом. Причёсывалась. У неё были хорошие волосы. И никто не заметил этой иголки, воткнувшейся мне в горло.
Просто я вдруг обнаружил, что ко мне не так хорошо относятся, как мне представлялось. Может быть, они тоже этого не осознавали, но засмеялись дружно и облегчённо и пошли копать огород.
И тут я сорвался с места и помчался догонять тех, с соседнего участка, и этого маленького и быстрого.
Я мчался что есть духу, сердце у меня колотилось, в ушах стоял гул, и мне казалось, что я не один мчусь что есть духу, что ещё некто летит со мной что есть духу. Это летело моё собственное эхо.
Я догнал их, когда они переходили через вскопанные борозды под цветущими яблонями, и был вечер.
Я догнал этого, с чужого участка, и рванул его за рукав. Тот сразу остановился и улыбнулся добродушно. Он очень хорошо выглядел.
– Отойдём, – сказал я.
– Ну чего ты, чего ты, – добродушно сказал он.
Остальные остановились вдалеке. Вероятно, они видели, как я его тронул за рукав.
– Ты что сказал? – спросил я.
– А что? –тот заулыбался.
У него была толстая шея.
– Что ты сказал о лечении?
– О каком лечении?
Он уже забыл.
– Признаёшься, что неудачно сострил?
– А-а… Конечно, – сказал он.
И продолжал улыбаться:
И всё.
Но почему такая лютая тоскливая ярость охватила меня? Лучше бы уж не признавался.
Я довольно часто спорил насчёт того, как зарождается искусство в душе того, кто хочет отправиться в полёт, и, не скрывая, рассказывал, как у меня в дизентерийном бараке возникли строчки, из-за которых вся моя жизнь пошла наперекосяк. И сам смеялся, и все смеялись насчёт того, в каких обстоятельствах иногда может возникнуть стишок, и вспоминали подобные обстоятельства, когда лучшие идеи приходили во время туалетного чтения и прочее, в таком же роде. И никто не обижал меня, и я не обижался. А тут ещё начал выступать Сапожников со своей третьей сигнальной системой, и по телевизору стали высказываться учёные о способах запустить в ход механизмы творчества, и все сходились на том, что начальный его момент может быть совершенно контрастен к тем обстоятельствам, в которых он возник, и все признавали, что этот момент освобождения и взлёта может быть чрезвычайно болезненным. Но никто не предлагал от него лечиться.
А этот мне предложил лечиться и пошёл на свой участок. Остальные не поняли и засмеялись. А почему они должны были понять – что для меня его шутка? Они ведь не знали, что я уже на пределе! Могли бы и знать.
Мне вдруг показалось, что и их жмёт, что я ниоткуда и потому как бы не имею морального права писать об эпохе Возрождения. Писал бы о них – они бы не смущались. Нет, нет, только не это. Только не поддаваться этой мысли.
Я схватил его за горло, и пальцы сами стиснули его кадык. Он не сопротивлялся, и стало противно сжимать его мягкую сильную шею. Ведь не задушить же я его собирался? То есть, может быть, именно собирался, но как-то не до смерти, хотя и такое мелькнуло. Я бы, может быть, и задушил его, если бы для этого не нужно было стискивать его шею, а иначе он бы не помер от удушья. Он потому и не сопротивлялся и улыбался, потому что понимал, что я его, конечно, не задушу. Хочешь пожать мою шею? Ну пожми.
Я отпустил его.
– Сволочь, – жалко сказал я.
И это была слабость. Доводов не было. Он ведь думал всерьёз, что задел меня по постельной части. Он ведь знал, что я согласен в монахи пойти, если бы от этого у меня получилось то искусство, о котором я мечтал. Это все знали и считали меня чокнутым. Но верили, что у меня всё же кое-что получится в этом деле. Но уже теряли надежду. Он своей остротой объявлял меня аутсайдером и отталкивал от меня тех нескольких, которые ещё верили.
– Извини, пожалуйста, – сказал он.
– Твою остроту слышали все, а извинение только я один, – сказал я.
И повернулся уходить.
И тут я, как в тумане, увидел мою медсестрёнку.
Солнце отсвечивало в её коротко остриженных прямых волосах.
– Хочешь, извинюсь перед всеми? – услышал я за спиной его испуганный голос.
Не оборачиваясь, я сказал, идя к ней:
– Нет… Хочу, чтобы ты остался в долгу передо мной… Люблю должников…
Я подошёл к ней.
– Ты как сюда попала?
Она смотрела на меня спокойно.
Так вот почему мне казалось, что кто-то мчится за мной что есть духу!
Я пошёл обратно.
Она пошла рядом со мной.
Она прибежала сюда, а невеста, моя бывшая будущая жена, – нет, не прибежала.
– Нас же увидят вместе, – сказал я. – И опять кто-нибудь скажет гадость.
– Пускай, – сказала она. – Пускай скажет гадость.
Мы дошли до садика и пошли вдоль ограды.
Она шла рядом и чуть впереди, и я всё смотрел на короткие остриженные прямые волосы, на чуть широкую скулу и курносый нос. Ей-богу, ничего особенно красивого. Элементарная современная девушка, каких тысячи. Никакой тонкости, породы и прочего, никакой особой одухотворённости. Короткие светлые прямые волосы – даже не блондинка, а просто светлые волосы. Синяя, чуть линялой ткани мужская какая-то рубашка с открытым воротом и короткими рукавами, синяя юбка, плоские белые босоножки. Элементарно до предела.
Христофоровы, возившиеся в саду слева от дороги, подняли головы и смотрели на нас добродушно.
Я, как бы помогая ей свернуть направо, положил руку на её плечо, и мой большой палец коснулся её шеи. Отношения простые, как гвозди.
Да, но она бежала за мной что есть духу.
И тут я понял, на кого она была похожа. Она была похожа на пионерку со старых фотографий. Вот на кого она была похожа. “Не может быть! – подумал я. – Не может быть…”
Она повернула ко мне лицо и чуть-чуть улыбнулась, а глаза были строгие и озабоченные.
– Ерунда, – сказала она. – Наплюньте…
И тут я понял, что щека у меня мокрая.
– Я наплюнул, – сказал я. – Теперь наплюнул.
Мы шли вдоль изгороди, и играющие в домино оглядывались на нас, и я не снимал руку с её плеча.
– Смотрят на нас… – сказал я.
– Ну и что? Доминошники… Подумаешь…
И так мы шли.
– Знаешь что? – сказал я. – Я когда смотрю на твои короткие волосы, не боюсь ничего.
– А бессмыслицы?
– Тоже.
Она хорошо усвоила наши споры на этот счёт. А на нас смотрели. На нас смотрели играющие в ту игру, которая, слава богу, ещё не входит ни в какие списки соревнований, ни в какие спортивные меню, ни в какие чемпионаты.
– Ты всегда стригись коротко… Ладно?
– Ладно, – согласилась она. – Я сейчас переоденусь, и мы уйдём. И вы мне прочитаете свою пьесу.
– Чушь… Какая там пьеса. Ты чересчур самоотверженная.
На нас смотрели, а она шла рядом и чуть впереди, и я держал руку у неё на плече, и палец касался её шеи.
Самоотверженность в ней была. Самая элементарная самоотверженность, и ещё она была товарищ. Товарищ!
Боже мой, выше этого слова нет ничего на земле.
– …Чтобы кто-то летал, нужен кто-то, кто хотел бы жить на земле, – сказал Илларион. – Не вынужден был бы, а хотел. Понимаешь разницу?
– Понимаю, Илларион. Ясно.
– Я теперь умный… Нет, без дураков. Я кое-что понял рядом с тобой. Земля остаётся землёй. Я хочу жить на земле, и много нас таких, которые хотят жить на свете, мы называемся народ. Но я хочу, чтобы земля была сад, а не полигон, и для этого нужны летающие, которые подсказывают нам не оскотиниваться. И мы признаём, что они есть, и это нам не обидно, если мы не с чужого участка. Потому что без летающих нас развратят жадные и наглые выскочки с чужого участка, которые выскочили от нас, но так и не взлетели, и потому им обидно, что кто-то летает, а они всего лишь Вавилонская башня, которая всегда разрушает самое себя, потому что разделяет народы, чтобы властвовать, и люди перестают понимать друг друга, теряя общий язык. И потому мы с тобой долгими вечерами не отрывались от жизни, а приближались к ней, и протягивали друг другу руки, и летали вместе…
– Ты всё же догадался, Илларион, а я нет, – сказал я.
– Ты мне рассказывал про Рембрандта и Сурикова, которые летали, потому что любили Землю и нас, землян, и всякую тварь на земле, и не хотели взгромоздиться на нас, чтобы возвышаться над нами, оскорбляя нас своей жадностью… И я не буду менять свою профессию на какую-нибудь другую. Я буду своей балдой разбивать целые улицы, если они памятники жадности, а не памятники полёта. И я буду ненавидеть тех, кто считает нас быдлом, и что с нас хватит ремеслухи. Не плачь, дурачок, ты мне товарищ на земле, и я тебе товарищ в полёте. Начни-ка снова писать свою пьесу и не бойся того, что твоя медсестричка не поймёт и осудит. Потому что она понимает тебя, и это ей зачтётся.
Она кивнула.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
СЦЕНА 1
Пустая комната во дворце. Входит Леонардо. Зороастро и Мельци несут за ним свитки и альбомы.
Леонардо
Никого.
Зороастро
Дворец пустой. Брат Цезаря – не в счёт.
Мельци
Пьян, как всегда, гандийский герцог.
Леонардо
Я буду здесь работать… Уходите.
Зороастро
Макиавелли говорит, что Цезарь в гневе.
Мельци
Он ждёт твоих рассказов о поездке.
Леонардо
Я ездил по разрушенной стране.
В селениях бесчинствуют солдаты.
Голодный вой стоит по всей земле,
Я думал строить дамбы и плотины,
На горных реках мельницы поставить,
А он из многочисленных проектов
Мне утвердил лишь планы крепостей.
Привёл в страну французскую орду
И бражничать сзывает кондотьеров.
Когда-нибудь зачтут за преступленье
Помеху, причинённую работе…
Зороастро и Мельци уходят. В дверях рывком показывается странная фигура и застывает, согнувшись, как перед прыжком. Выпрямляется и толчками движется вдоль стены. Человек бледен и смертельно пьян. Неожиданные паузы в разговоре. Хаос интонации.
Герцог Гандии
А вот и я, мой Леонардо… Видишь,
Сам герцог Гандии к тебе пришёл.
Леонардо
Я это глубоко ценю, синьор.
Герцог
А я ценю твою оценку, мастер.
Во столько же, во сколько ценишь ты
Моё желанье навестить тебя.
Однако одному тебе я верю,
А впрочем, можешь ты не верить,
Что верю я тебе…
А ты всё смотришь на пустую стену
И увидать стремишься на стене
Того, что в жизни увидать не можешь,
Всё ищешь способа красивее солгать
И всё не можешь… Бедный Леонардо!
Что за рисунок у тебя?
Леонардо
Портрет монаха.
Герцог
А выражение лица – твоё.
Леонардо
По памяти рисуя, дарим часто
Чужим чертам мы наше выраженье.
Герцог
Скажи, ну а зачем тебе всё это?!
Ах да, конечно, я же понимаю,
Ты хочешь написать картину…
Зачем тебе она?.. И это ясно.
Её ты делаешь за деньги…
Так? Но много ли тебе заплатят
В самом деле?
За эти деньги…
Ты не вернёшь ту жизнь, что ты истратил
На то, чтоб эти деньги получить.
А значит, ты работаешь бесплатно…
Так стоит ли работать вообще?
Бери пример с меня…
Я не работаю, но пью.
Леонардо
И это радует вас, государь?
Герцог
Бесстыдник ты. Скажи, ну разве можно
Так спрашивать? Кого? Государя!
Конечно, можно…
Итак, вопрос поставлен в форме “ли”…
Не радует ли? Тс-с, скажу тебе я по секрету,
Да… радует меня… Пока я пьян,
Не видно мне, как радуется Цезарь
Тому, что пьян я каждый божий день…
Какая логика! Ты не находишь?
Мне, видимо, науки впрок пошли.
И кроме этого, пока я пьян,
Я не пытаюсь сделаться героем.
Люблю тебя за то я, Леонардо,
Что вовсе не похож ты на героя…
Их столько расплодилось, что теперь
В Италии повымирали люди.
Шныряют всюду лишь одни герои…
Героям стало тесно на земле.
Один другого рубит пополам
И этим делает двоих… уродов.
И так они друг друга умножают.
Герои тщатся истребить себе подобных,
Но только размножаются деленьем.
(Печально и тихо.)
А человек к другим стремится людям,
Но так и погибает одиноким.
И вот в Италии осталось всего два человека. Один из них безумец по специальности – это ты. Другой, специалист по безумию – это я. Один из них делает неподвижных красавцев – это ты. Другой плодит подвижных уродов – это я. Но мои-то хоть подвижны, а твои нет.
Леонардо
Но заставляют двигаться твоих.
Герцог
Что? Да, ты прав. Но стоит ли тебе
Стараться двигать их тупое стадо?
Их даже силой с подлости не стронешь.
Тогда не лучше ль прыгать самому?
Да, Леонардо, мы с тобой похожи,
Мы лишь стоим на разных полюсах,
Ты хочешь управлять судьбы весами,
А я, увы, болтаюсь на весах.
Ты – это я… Но только наизнанку.
А впрочем, нет… Скорей наоборот.
Что это за рисунок у тебя?
Леонардо
Это портрет безвестного монаха.
Герцог
Но у него ведь выражение твоё.
Леонардо
Я говорил, мой герцог. Ты забыл.
Когда по памяти лицо рисуешь,
Невольно придаёшь ему своё.
…Сюда идёт твой брат…
Герцог
Да, да, я понял,
Ты, как и я, мечтаешь, Леонардо,
Из двух субъектов сделать одного.
Пиши тогда правителя портрет.
Возьми черты у брата, а затем
Придай им выражение моё.
Входят Цезарь и толстый монах.
Цезарь
Привет тебе, о мой венчанный братец!
Герцог
Привет мой, разведённый с троном, братец.
Цезарь
Ты, братец, разговорчив стал не в меру.
Ты слишком много пьёшь. Напрасно.
Герцог
Я развиваюсь. Я теперь решил
Убить вторую половину жизни
На изученье первой половины.
Меня отягощает груз науки,
Которую в меня вливали силой,
Я пью, чтоб логикой меня рвало
И чистило мне мозг. Он бесполезен.
Цезарь
Но при таком аллюре может не случиться
Тебе прожить вторую половину…
Послушай, Леонардо, я сердит:
Вернулся из поездки, глаз не кажешь!
Увлёкся бесполезною работой!
Ко мне дошли чудовищные вести,
Что будто бы ты головы рисуешь
Для фрески, погибающей в Милане,
Для “Тайной вечери”…
Леонардо
Да… Это так.
Герцог
Нет! Это правда?
Леонардо
Я хочу закончить.
Герцог
Картину, что разрушили французы?!
Леонардо
Во мне картина. Я хочу закончить.
Цезарь
Разрушенную?!
Герцог
Я схожу с ума!
Среди кровавой и зловонной грязи…
В спокойствии сидит великий мастер…
Упорно пишет голову Иисуса…
Для фрески, что разрушили французы…
Которых ввёл в страну сам Цезарь Борджа.
Чей пьяный брат смеётся над рисунком…
Ты шут? Урод?! А может быть, ты бог?
Леонардо
Священна бескорыстная работа!
Цезарь
Презренна бесполезная работа!
Толстый монах
Маэстро любит средь вонючей черни
В трактирах у воров и нечестивцев
Выспрашивать о мельничьих запрудах
И для сего выкраивает время.
Пауза.
Леонардо
Я бы давно уж кончить мог картину,
Задерживает голова Иуды.
Никак его представить не могу…
Ищу его я вот уж сколько дней
По самым отвратительным притонам
И не могу мошенника найти
Такого, чтобы догадался всякий,
Что это лик предавшего Христа.
Но вот сейчас я с радостью увидел,
Что я нашёл то, что давно искал.
Лицо твоё мне будет в самый раз.
Цезарь
Что?!.. Ха-ха-ха… Как ты сказал?!
Его лицо?!.. Ха-а-ха-ха-ха…
Толстый монах
О, господи!
Герцог
Но всё равно не выйдет!
Ха-ха-ха-ха… Не выйдет, Леонардо,
Вот если бы нарисовал сам Борджа
По памяти монашескую рожу
И дал ей выражение своё,
Тогда бы получилось…
Цезарь
Я б сумел!
Ха-ха-ха-ха… Как ты сказал?
Герцог
Ха-ха-ха-ха-ха-ха…
Держась за стену, брат Цезаря уходит прочь. Хохот разносится гулом в пустых коридорах замка.
Цезарь
(спокойно)
Работай, Леонардо. Мы уйдём.
Я нынче угощаю кондотьеров.
Мой бедный брат от пьянства обезумел…
Те тоже пьют, а это не к добру.
Их надобно от пьянства излечить.
(Уходит.)
Хохот затихает, переходя в песню. Поворот круга.
Леонардо
Никого.
Зороастро
Дворец пустой. Брат Цезаря – не в счёт.
Мельци
Пьян, как всегда, гандийский герцог.
Леонардо
Я буду здесь работать… Уходите.
Зороастро
Макиавелли говорит, что Цезарь в гневе.
Мельци
Он ждёт твоих рассказов о поездке.
Леонардо
Я ездил по разрушенной стране.
В селениях бесчинствуют солдаты.
Голодный вой стоит по всей земле,
Я думал строить дамбы и плотины,
На горных реках мельницы поставить,
А он из многочисленных проектов
Мне утвердил лишь планы крепостей.
Привёл в страну французскую орду
И бражничать сзывает кондотьеров.
Когда-нибудь зачтут за преступленье
Помеху, причинённую работе…
Зороастро и Мельци уходят. В дверях рывком показывается странная фигура и застывает, согнувшись, как перед прыжком. Выпрямляется и толчками движется вдоль стены. Человек бледен и смертельно пьян. Неожиданные паузы в разговоре. Хаос интонации.
Герцог Гандии
А вот и я, мой Леонардо… Видишь,
Сам герцог Гандии к тебе пришёл.
Леонардо
Я это глубоко ценю, синьор.
Герцог
А я ценю твою оценку, мастер.
Во столько же, во сколько ценишь ты
Моё желанье навестить тебя.
Однако одному тебе я верю,
А впрочем, можешь ты не верить,
Что верю я тебе…
А ты всё смотришь на пустую стену
И увидать стремишься на стене
Того, что в жизни увидать не можешь,
Всё ищешь способа красивее солгать
И всё не можешь… Бедный Леонардо!
Что за рисунок у тебя?
Леонардо
Портрет монаха.
Герцог
А выражение лица – твоё.
Леонардо
По памяти рисуя, дарим часто
Чужим чертам мы наше выраженье.
Герцог
Скажи, ну а зачем тебе всё это?!
Ах да, конечно, я же понимаю,
Ты хочешь написать картину…
Зачем тебе она?.. И это ясно.
Её ты делаешь за деньги…
Так? Но много ли тебе заплатят
В самом деле?
За эти деньги…
Ты не вернёшь ту жизнь, что ты истратил
На то, чтоб эти деньги получить.
А значит, ты работаешь бесплатно…
Так стоит ли работать вообще?
Бери пример с меня…
Я не работаю, но пью.
Леонардо
И это радует вас, государь?
Герцог
Бесстыдник ты. Скажи, ну разве можно
Так спрашивать? Кого? Государя!
Конечно, можно…
Итак, вопрос поставлен в форме “ли”…
Не радует ли? Тс-с, скажу тебе я по секрету,
Да… радует меня… Пока я пьян,
Не видно мне, как радуется Цезарь
Тому, что пьян я каждый божий день…
Какая логика! Ты не находишь?
Мне, видимо, науки впрок пошли.
И кроме этого, пока я пьян,
Я не пытаюсь сделаться героем.
Люблю тебя за то я, Леонардо,
Что вовсе не похож ты на героя…
Их столько расплодилось, что теперь
В Италии повымирали люди.
Шныряют всюду лишь одни герои…
Героям стало тесно на земле.
Один другого рубит пополам
И этим делает двоих… уродов.
И так они друг друга умножают.
Герои тщатся истребить себе подобных,
Но только размножаются деленьем.
(Печально и тихо.)
А человек к другим стремится людям,
Но так и погибает одиноким.
И вот в Италии осталось всего два человека. Один из них безумец по специальности – это ты. Другой, специалист по безумию – это я. Один из них делает неподвижных красавцев – это ты. Другой плодит подвижных уродов – это я. Но мои-то хоть подвижны, а твои нет.
Леонардо
Но заставляют двигаться твоих.
Герцог
Что? Да, ты прав. Но стоит ли тебе
Стараться двигать их тупое стадо?
Их даже силой с подлости не стронешь.
Тогда не лучше ль прыгать самому?
Да, Леонардо, мы с тобой похожи,
Мы лишь стоим на разных полюсах,
Ты хочешь управлять судьбы весами,
А я, увы, болтаюсь на весах.
Ты – это я… Но только наизнанку.
А впрочем, нет… Скорей наоборот.
Что это за рисунок у тебя?
Леонардо
Это портрет безвестного монаха.
Герцог
Но у него ведь выражение твоё.
Леонардо
Я говорил, мой герцог. Ты забыл.
Когда по памяти лицо рисуешь,
Невольно придаёшь ему своё.
…Сюда идёт твой брат…
Герцог
Да, да, я понял,
Ты, как и я, мечтаешь, Леонардо,
Из двух субъектов сделать одного.
Пиши тогда правителя портрет.
Возьми черты у брата, а затем
Придай им выражение моё.
Входят Цезарь и толстый монах.
Цезарь
Привет тебе, о мой венчанный братец!
Герцог
Привет мой, разведённый с троном, братец.
Цезарь
Ты, братец, разговорчив стал не в меру.
Ты слишком много пьёшь. Напрасно.
Герцог
Я развиваюсь. Я теперь решил
Убить вторую половину жизни
На изученье первой половины.
Меня отягощает груз науки,
Которую в меня вливали силой,
Я пью, чтоб логикой меня рвало
И чистило мне мозг. Он бесполезен.
Цезарь
Но при таком аллюре может не случиться
Тебе прожить вторую половину…
Послушай, Леонардо, я сердит:
Вернулся из поездки, глаз не кажешь!
Увлёкся бесполезною работой!
Ко мне дошли чудовищные вести,
Что будто бы ты головы рисуешь
Для фрески, погибающей в Милане,
Для “Тайной вечери”…
Леонардо
Да… Это так.
Герцог
Нет! Это правда?
Леонардо
Я хочу закончить.
Герцог
Картину, что разрушили французы?!
Леонардо
Во мне картина. Я хочу закончить.
Цезарь
Разрушенную?!
Герцог
Я схожу с ума!
Среди кровавой и зловонной грязи…
В спокойствии сидит великий мастер…
Упорно пишет голову Иисуса…
Для фрески, что разрушили французы…
Которых ввёл в страну сам Цезарь Борджа.
Чей пьяный брат смеётся над рисунком…
Ты шут? Урод?! А может быть, ты бог?
Леонардо
Священна бескорыстная работа!
Цезарь
Презренна бесполезная работа!
Толстый монах
Маэстро любит средь вонючей черни
В трактирах у воров и нечестивцев
Выспрашивать о мельничьих запрудах
И для сего выкраивает время.
Пауза.
Леонардо
Я бы давно уж кончить мог картину,
Задерживает голова Иуды.
Никак его представить не могу…
Ищу его я вот уж сколько дней
По самым отвратительным притонам
И не могу мошенника найти
Такого, чтобы догадался всякий,
Что это лик предавшего Христа.
Но вот сейчас я с радостью увидел,
Что я нашёл то, что давно искал.
Лицо твоё мне будет в самый раз.
Цезарь
Что?!.. Ха-ха-ха… Как ты сказал?!
Его лицо?!.. Ха-а-ха-ха-ха…
Толстый монах
О, господи!
Герцог
Но всё равно не выйдет!
Ха-ха-ха-ха… Не выйдет, Леонардо,
Вот если бы нарисовал сам Борджа
По памяти монашескую рожу
И дал ей выражение своё,
Тогда бы получилось…
Цезарь
Я б сумел!
Ха-ха-ха-ха… Как ты сказал?
Герцог
Ха-ха-ха-ха-ха-ха…
Держась за стену, брат Цезаря уходит прочь. Хохот разносится гулом в пустых коридорах замка.
Цезарь
(спокойно)
Работай, Леонардо. Мы уйдём.
Я нынче угощаю кондотьеров.
Мой бедный брат от пьянства обезумел…
Те тоже пьют, а это не к добру.
Их надобно от пьянства излечить.
(Уходит.)
Хохот затихает, переходя в песню. Поворот круга.
СЦЕНА 2
Пустынный коридор в замке. Узкие окна. Дверь. Коридор сворачивает за угол. Тихонько поёт Микелотто, прислонившись к двери, с маленькой чёрной гитарой в руках.
Микелотто
(поёт)
О, дон Санчо! О, дон Санчо!
Как в Кастилье правил он!
Он прошёл по всей Кастилье –
От Бургоса на Леон!
Он прошёл по всей Астурии
И Наварру поборол!
А всего людей имел он
Триста всадников числом!
Взял с собой своих идальго
Этот Сид Компеадор.
Входит Макиавелли.
Макиавелли
Я ждать тебя заставил.
Микелотто
Пустяки,
Вставай за угол да следи. А я
Останусь здесь.
Макиавелли
Неплохо, Микелотто.
Посол Флоренции Макиавелли
Стоит у вас на стреме, точно вор.
Микелотто
Примерно так. Есть новости, Никколо.
Макиавелли
Вернулся Леонардо из поездки?
Опять не дали денег на каналы?
Приехал в гневе? Я и это знаю.
Но эта весть не стоит и боба,
Весть не твоя. За это не плачу.
Микелотто молчит.
Ну что? Ещё есть новости?
Микелотто
Похуже…
Ты видишь эту дверь?
Макиавелли
(тихо)
Что там, за этой дверью?
Микелотто
Там с кондотьерами пирует Борджа.
Сейчас там с ним Вителли Вителонцо,
Оливерото Ферма, брат, Орсини двое…
Макиавелли
Ну знаю…
Микелотто
Вот сейчас их душат…
Пауза.
Макиавелли
Что значит душат?..
Микелотто
Душат – значит, давят…
Макиавелли
Так-так… Ну, я пошёл…
Микелотто
Не смей ходить!
Макиавелли
Как тихо там…
Микелотто
У Цезаря всё тихо…
Как и всегда.
Макиавелли
(с тоской)
А может, ждать не нужно?
И правы те, кто поднялись в Ареццо?
Пока мы рассуждаем так и этак,
Они пытались выковать свободу.
А там, глядишь, средь грязевого моря
Вдруг заиграл бы островок счастливый.
Пылало как…
Микелотто
Восстание в Ареццо
Есть тоже дело Цезаря… его рука!
Макиавелли
(гневно)
Ты лжёшь!
Микелотто
Он сам поднял доверчивое стадо,
Потом он их же выдал флорентийцам.
Макиавелли
(после паузы)
Не тронь меня… Дай дух переведу.
(Сглатывает слезы.)
Микелотто
А ты не крепкий… Я не ожидал.
Макиавелли
Я был не крепкий. Стал я твёрже стали.
Пауза.
Ещё одна иллюзия разбита,
Опять корыстью завоняло там,
Где мне почудилося вдохновенье…
Пауза.
А вот идёт барашек Леонардо,
Который ничего не замечает.
Ты любишь праведников, Микелотто?
Пауза.
Микелотто
Я не выношу… но яростно завидую.
Макиавелли
Идёт!
Микелотто
Невозмутимость с ликом Серафима.
Макиавелли
А толку что? Вот мечется по замку
Беспомощная чёрная комета,
И с жуликами спорит в коридорах,
И ищет Цезаря… А Цезарь занят…
Он душит непокорных кондотьеров…
Ну скоро их прикончат?
Микелотто
Не спеши. Ты задержи, а я проверю двери.
Макиавелли
Но, Микелотто…
Микелотто
Тише. Я пошёл…
(Уходит.)
О, дон Санчо! О, дон Санчо!
Как в Кастилье правил он…
Входит Леонардо.
Макиавелли
Художники, вы ходите спесиво!
Зачем нужны живые зеркала?
Когда-нибудь придумают машину,
Которая сумеет закрепить
Изображенье в зеркале. Тогда
Не будете нужны вы!
Леонардо
Дурачок!
Художник тот, кто видит связи мира,
Художник тот, кто в капле видит море…
Художник тот, кто в миге видит вечность,
Кто в человеке видит человечность.
Художник тот, кто может в вас, Никколо,
Увидеть детство без любви и ласки,
Увидеть юность без любви и денег,
Увидеть зрелость без стыда и чести.
Да что там факт! Всего по тени факта
Художника воображенье видит сущность.
Смотри на стену. Видишь эту тень?
Так для тебя. А для меня примета
Она укрывшегося за углом Такконе.
Такконе, вылезай!
Такконе гордо проходит мимо.
А мысль твоя о некоей машине,
Что закрепит изображенье в зеркале,
Хорошая. О ней подумаю я на досуге.
Теперь пусти.
Макиавелли
Постой, не уходи…
Что есть гармония, эй, мастер?
Леонардо
Она есть то, благодаря чему я зачат.
Тебя же зачинали в отвращенье.
Макиавелли
Врёшь! Ненависть есть двигатель событий.
Твои же гармонические вздохи
Есть лишь одышка бешенства природы!
Леонардо идёт прочь.
Ага!!.. Бежишь?!.. Гармония, куда ты?!
И над тобой смеюсь!
Леонардо хватает его за грудь.
Пусти… Я плачу… плачу.
Леонардо отпускает его.
Я так же обездолен, как и ты…
Твой Цезарь нанимает восстающих,
Чтобы они боролись за свободу!
Пауза.
Леонардо
(глухо)
Ты это про Ареццо говоришь?
Макиавелли
Не говорил я ничего…
Леонардо
Я понял.
Что ж… догадывался я и прежде…
Недаром столько времени мутили
Флоренцию от Цезаря послы.
Макиавелли
Так вот тебе народное восстанье…
Микелотто
(поёт)
О, дон Санчо! О, дон Санчо!
Как в Кастилье правил он!
Он прошёл по всей Кастилье –
От Бургоса на Леон!
Он прошёл по всей Астурии
И Наварру поборол!
А всего людей имел он
Триста всадников числом!
Взял с собой своих идальго
Этот Сид Компеадор.
Входит Макиавелли.
Макиавелли
Я ждать тебя заставил.
Микелотто
Пустяки,
Вставай за угол да следи. А я
Останусь здесь.
Макиавелли
Неплохо, Микелотто.
Посол Флоренции Макиавелли
Стоит у вас на стреме, точно вор.
Микелотто
Примерно так. Есть новости, Никколо.
Макиавелли
Вернулся Леонардо из поездки?
Опять не дали денег на каналы?
Приехал в гневе? Я и это знаю.
Но эта весть не стоит и боба,
Весть не твоя. За это не плачу.
Микелотто молчит.
Ну что? Ещё есть новости?
Микелотто
Похуже…
Ты видишь эту дверь?
Макиавелли
(тихо)
Что там, за этой дверью?
Микелотто
Там с кондотьерами пирует Борджа.
Сейчас там с ним Вителли Вителонцо,
Оливерото Ферма, брат, Орсини двое…
Макиавелли
Ну знаю…
Микелотто
Вот сейчас их душат…
Пауза.
Макиавелли
Что значит душат?..
Микелотто
Душат – значит, давят…
Макиавелли
Так-так… Ну, я пошёл…
Микелотто
Не смей ходить!
Макиавелли
Как тихо там…
Микелотто
У Цезаря всё тихо…
Как и всегда.
Макиавелли
(с тоской)
А может, ждать не нужно?
И правы те, кто поднялись в Ареццо?
Пока мы рассуждаем так и этак,
Они пытались выковать свободу.
А там, глядишь, средь грязевого моря
Вдруг заиграл бы островок счастливый.
Пылало как…
Микелотто
Восстание в Ареццо
Есть тоже дело Цезаря… его рука!
Макиавелли
(гневно)
Ты лжёшь!
Микелотто
Он сам поднял доверчивое стадо,
Потом он их же выдал флорентийцам.
Макиавелли
(после паузы)
Не тронь меня… Дай дух переведу.
(Сглатывает слезы.)
Микелотто
А ты не крепкий… Я не ожидал.
Макиавелли
Я был не крепкий. Стал я твёрже стали.
Пауза.
Ещё одна иллюзия разбита,
Опять корыстью завоняло там,
Где мне почудилося вдохновенье…
Пауза.
А вот идёт барашек Леонардо,
Который ничего не замечает.
Ты любишь праведников, Микелотто?
Пауза.
Микелотто
Я не выношу… но яростно завидую.
Макиавелли
Идёт!
Микелотто
Невозмутимость с ликом Серафима.
Макиавелли
А толку что? Вот мечется по замку
Беспомощная чёрная комета,
И с жуликами спорит в коридорах,
И ищет Цезаря… А Цезарь занят…
Он душит непокорных кондотьеров…
Ну скоро их прикончат?
Микелотто
Не спеши. Ты задержи, а я проверю двери.
Макиавелли
Но, Микелотто…
Микелотто
Тише. Я пошёл…
(Уходит.)
О, дон Санчо! О, дон Санчо!
Как в Кастилье правил он…
Входит Леонардо.
Макиавелли
Художники, вы ходите спесиво!
Зачем нужны живые зеркала?
Когда-нибудь придумают машину,
Которая сумеет закрепить
Изображенье в зеркале. Тогда
Не будете нужны вы!
Леонардо
Дурачок!
Художник тот, кто видит связи мира,
Художник тот, кто в капле видит море…
Художник тот, кто в миге видит вечность,
Кто в человеке видит человечность.
Художник тот, кто может в вас, Никколо,
Увидеть детство без любви и ласки,
Увидеть юность без любви и денег,
Увидеть зрелость без стыда и чести.
Да что там факт! Всего по тени факта
Художника воображенье видит сущность.
Смотри на стену. Видишь эту тень?
Так для тебя. А для меня примета
Она укрывшегося за углом Такконе.
Такконе, вылезай!
Такконе гордо проходит мимо.
А мысль твоя о некоей машине,
Что закрепит изображенье в зеркале,
Хорошая. О ней подумаю я на досуге.
Теперь пусти.
Макиавелли
Постой, не уходи…
Что есть гармония, эй, мастер?
Леонардо
Она есть то, благодаря чему я зачат.
Тебя же зачинали в отвращенье.
Макиавелли
Врёшь! Ненависть есть двигатель событий.
Твои же гармонические вздохи
Есть лишь одышка бешенства природы!
Леонардо идёт прочь.
Ага!!.. Бежишь?!.. Гармония, куда ты?!
И над тобой смеюсь!
Леонардо хватает его за грудь.
Пусти… Я плачу… плачу.
Леонардо отпускает его.
Я так же обездолен, как и ты…
Твой Цезарь нанимает восстающих,
Чтобы они боролись за свободу!
Пауза.
Леонардо
(глухо)
Ты это про Ареццо говоришь?
Макиавелли
Не говорил я ничего…
Леонардо
Я понял.
Что ж… догадывался я и прежде…
Недаром столько времени мутили
Флоренцию от Цезаря послы.
Макиавелли
Так вот тебе народное восстанье…