Страница:
Шутнику откликнулись разноголосым смехом, непристойными шуточками, и чьи-то руки проворно зашарили по всему телу Геннадия, залезли поочередно во все карманы, вычистив их до последнего медяка, сорвали с плеча сумку, в которой теперь снова лежала рукопись. Он только безвольно поворачивался, ужасаясь даже самой мысли о каком-либо активном сопротивлении.
Где-то в стороне затеплился карманный фонарик: видимо, принялись за Александра… Вот бы кто-нибудь рядом проходил и вмешался… Господи, сделай так…
Фонарь только и успел озарить три или четыре смутные фигуры, как свечой взмыл в воздух и со звоном врезался в свод арки, сразу же погаснув. В темноте Геннадий ясно расслышал какие-то сдавленные фыркающие звуки и частые мягкие удары, будто кто-то выколачивал ковер. Кто-то коротко, но истошно взвизгнул, словно впотьмах неловко наступили на кошку, и тут же смолк.
Налетчик, державший архивариуса притиснутым к стене, тоже заволновался, что было заметно по несколько задрожавшей руке с ножом, отчего пришлось до боли вжаться затылком в штукатурку, четко ощущая мельчайшие камушки, щедро в нее вкрапленные…
– Стой тут, педрилло! – Зловонное дыхание, собравшее в себе «ароматы» прогорклого лука, водочного перегара, чего-то химического плюс отвратительной прелой гнили, горячо защекотало щеку. – Не рыпайся! Будешь паинькой, гомик, пойдешь домой целеньким…
Холодное лезвие от горла убралось, и Гена от облегчения едва не съехал вниз по стене.
Звуки борьбы в кромешной тьме продолжались. Впрочем, не вполне кромешной: жалкие крохи света от фонаря-эгоиста позволяли попривыкшим немного к темноте глазам различать какую-то возню на противоположной стороне арки.
«Там же Сашку убивают! – возникла в голове мысль, впервые чем-то отличавшаяся от прежних, полных чисто зоологической боязни за свою собственную, такую родную и близкую, шкуру. – Чего же ты тут жмешься, хлюпик недоделанный?..»
«Да ведь у них ножи! – голос рассудка, как всегда спокоен и полон весомых аргументов. – Ты о маме подумал, каково ей будет без тебя, а?»
«А там Сашка! Он один, а их четверо… или даже пятеро…»
«Справится! Он же майор, офицер, спецслужба, их там учат…»
Слушать эту липкую трусливую мерзость, червяком копошащуюся под курчавой черепушкой, стало окончательно невыносимо.
«Да пошел ты!..»
Геннадий изо всех сил зажмурил глаза, замолотил перед собой кулаками, словно мельница крыльями, и ринулся вперед, не разбирая дороги…
– А-а-а-а… – с изумлением услышал он совсем непохожий на свой голос, казалось, шедший откуда-то со стороны.
Левый кулак на замахе врезался во что-то мягкое, вызвав чье-то сдавленное хэканье, переходящее в стон, но обрадоваться, а тем более развить успех, Гена уже не успел…
В глазах неожиданно взорвался целый сноп искр, а рот наполнился горячим и соленым. Сразу же, без перерыва, в голове внезапно что-то беззвучно и болезненно лопнуло, сверкнуло, словно молния, ослепив зеленым, холодным и ничего вокруг не освещающим светом, и тут же какая-то твердая плоскость с размаху врезалась в грудь, щеку и лоб, напрочь вышибив воздух из легких.
«Вот и все…» – застряла куцая мыслишка в изумленном мозгу, стремительно погружающемся в пустоту, безмолвие и мрак…
4
Где-то в стороне затеплился карманный фонарик: видимо, принялись за Александра… Вот бы кто-нибудь рядом проходил и вмешался… Господи, сделай так…
Фонарь только и успел озарить три или четыре смутные фигуры, как свечой взмыл в воздух и со звоном врезался в свод арки, сразу же погаснув. В темноте Геннадий ясно расслышал какие-то сдавленные фыркающие звуки и частые мягкие удары, будто кто-то выколачивал ковер. Кто-то коротко, но истошно взвизгнул, словно впотьмах неловко наступили на кошку, и тут же смолк.
Налетчик, державший архивариуса притиснутым к стене, тоже заволновался, что было заметно по несколько задрожавшей руке с ножом, отчего пришлось до боли вжаться затылком в штукатурку, четко ощущая мельчайшие камушки, щедро в нее вкрапленные…
– Стой тут, педрилло! – Зловонное дыхание, собравшее в себе «ароматы» прогорклого лука, водочного перегара, чего-то химического плюс отвратительной прелой гнили, горячо защекотало щеку. – Не рыпайся! Будешь паинькой, гомик, пойдешь домой целеньким…
Холодное лезвие от горла убралось, и Гена от облегчения едва не съехал вниз по стене.
Звуки борьбы в кромешной тьме продолжались. Впрочем, не вполне кромешной: жалкие крохи света от фонаря-эгоиста позволяли попривыкшим немного к темноте глазам различать какую-то возню на противоположной стороне арки.
«Там же Сашку убивают! – возникла в голове мысль, впервые чем-то отличавшаяся от прежних, полных чисто зоологической боязни за свою собственную, такую родную и близкую, шкуру. – Чего же ты тут жмешься, хлюпик недоделанный?..»
«Да ведь у них ножи! – голос рассудка, как всегда спокоен и полон весомых аргументов. – Ты о маме подумал, каково ей будет без тебя, а?»
«А там Сашка! Он один, а их четверо… или даже пятеро…»
«Справится! Он же майор, офицер, спецслужба, их там учат…»
Слушать эту липкую трусливую мерзость, червяком копошащуюся под курчавой черепушкой, стало окончательно невыносимо.
«Да пошел ты!..»
Геннадий изо всех сил зажмурил глаза, замолотил перед собой кулаками, словно мельница крыльями, и ринулся вперед, не разбирая дороги…
– А-а-а-а… – с изумлением услышал он совсем непохожий на свой голос, казалось, шедший откуда-то со стороны.
Левый кулак на замахе врезался во что-то мягкое, вызвав чье-то сдавленное хэканье, переходящее в стон, но обрадоваться, а тем более развить успех, Гена уже не успел…
В глазах неожиданно взорвался целый сноп искр, а рот наполнился горячим и соленым. Сразу же, без перерыва, в голове внезапно что-то беззвучно и болезненно лопнуло, сверкнуло, словно молния, ослепив зеленым, холодным и ничего вокруг не освещающим светом, и тут же какая-то твердая плоскость с размаху врезалась в грудь, щеку и лоб, напрочь вышибив воздух из легких.
«Вот и все…» – застряла куцая мыслишка в изумленном мозгу, стремительно погружающемся в пустоту, безмолвие и мрак…
4
«…Мансур поднялся со своего места, занимая место для молитвы. Краем глаза он вычленил из разноплеменной массы, окружавшей его (тут были и совершенно чернокожие выходцы из дальних южных краев, и светловолосые поволжцы, и раскосые степняки, между которыми лежал весь диапазон оттенков волос и кожи), знакомую фигуру. Неизменный Мустафа, сложив ладони на груди, готовился вознести личную молитву, словно не замечая стоявшего в двух шагах господина.
„Вот ведь неугомонный! – мелькнула в мозгу крамольная мысль. – И тут не отстает от меня, паршивый…“
Закончить совершенно неуместную в доме Бога фразу помешала оборвавшаяся на высокой ноте песнь муэдзина. Внимая возникшему перед молящимися правоверными мулле, Мансур поклонился в первый раз, выбирая место, куда преклонит колени…»
Владислав сначала поставил в конце предложения точку, но затем, перечитав, передумал и еще два раза сердито ткнул ручкой в бумагу, в конце концов прорвав ее насквозь.
Кажется, ничего, хотя… А что вы, собственно говоря, хотите от заказного текста? Одно дело, когда пишешь от себя, когда мысли и образы идут изнутри, как бы сами собой, будто и впрямь повинуясь мановению жезла какой-нибудь Каллисто… Или как там звали музу, ответственную за литературу? Ио? Мнемозина? Бог знает, как их звали, этих муз. Нет, его личная муза на воздушное создание из древнегреческой (или римской? Скажем, из античной) мифологии не походит никоим образом.
Коренастый, почти квадратный кавказец с сизым, как баклажан, от вечной небритости подбородком, типичным для всех его соплеменников, и похожим на то же огородное чудо огромным носом под низеньким – не более двух пальцев – лбом, иссиня-черная растительность на котором начиналась едва ли не от «брежневских» бровей… Словом, типичный до карикатурности кавказец «выцепил» его, как выражается несовершеннолетний олух и, по совместительству и недоразумению, его сын Сашка, возле подъезда примерно неделю назад. Тут же последовало такое же банальное, как и внешность, предложение «проехать».
Словно загипнотизированный одним видом типичного абрека, хотя и доходившего ему коротко остриженной макушкой, заметно начинавшей лысеть, едва до уха, Сотников-младший конечно же согласился. Согласился, даже не потребовав никаких документов, хотя бы в угоду избитому ритуалу, у этого явно криминального типа (корочки любого цвета, надо думать, в просторных карманах кавказца отыскались бы легко). Более того – позволил усадить себя на заднее сиденье черной, сверкающей и страшно иностранной машины, просторной изнутри, как автобус.
Покачиваясь на нежнейшей коже удобного сиденья, стиснутый с двух сторон жесткими боками похожих, как однояйцевые близнецы, «похитителей», Владислав только то ли молился про себя неизвестно кому и неизвестно о чем, то ли перечислял про себя цены покупок, совершенных в гастрономе, как он тогда считал, в последний раз в жизни, и истово, как икону, прижимал к груди пакет с продуктами. Несколько успокаивало только то обстоятельство, что усаживали его в автомобиль не грубо, как в фильмах про мафию или ее близнеца-антипода – полицию-милицию. Наоборот, заботились как-то даже чересчур почтительно, придерживая под локоток и страхуя от того, чтобы пассажир, не дай бог, не ударился бы головкой в допотопном берете о притолоку низкой двери…
Результатом незапланированной автомобильной прогулки и недолгой беседы с двумя кавказцами постарше в совершенно не запомнившемся Сотникову-младшему помещении: не то офисе, не то просто квартире (единственным, что отложилось в памяти Владислава из всего интерьера, была огромная кошка или кот, царственно возлежавший… возлежавшая… да лежал огромный дымчатый котяра на личной, видимо, подушке в монументальном кресле и все тут!) оказался пухлый конверт. Не пустой, естественно, а с тускло оформленными черно-зелеными купюрами, которые до сих пор не поднималась рука пересчитать, не то что потратить хоть одну, плюс заказ на книгу. Вот так – ни больше ни меньше: заказ на книгу.
Все возражения Владислава, робко пытавшегося уверять «похитителей», что он никогда и ничего больше полутора-двух авторских листов не писал, были отметены хоть и мягко, но безапелляционно.
– Не верю, дорогой, что сын прославленного писателя Георгия Владимировича Сотникова не сможет сочинить для нас какую-то тоненькую книжку!
Так и заявил седой усатый абрек, в неповторимой сталинской манере неторопливо прохаживаясь взад-вперед по комнате, больше всего, относительной пустотой и размерами, напоминающей авиационный ангар средней величины. Белоснежный пиджак и темные брюки только усиливали впечатление. Пожилой кавказец даже руку держал так, будто в ней покоилась невидимая трубка. Для полного сходства с «отцом народов» не хватало только золотых погон с самыми большими в мире звездами на плечах и маршальских лампасов на брюках.
Короче говоря, Сотникову-младшему почитателями его (и в особенности отцовского) таланта было сделано предложение, от которого, как говорится, нельзя было отказаться. Нет, «Кольта» сорок пятого калибра ему никто к голове не приставлял. И даже контракт кровью подписать не требовал. Собственно, ни контракта, ни вообще каких-нибудь бумаг не было и в помине. Имело место джентльменское соглашение, согласно которому он, Сотников Владислав Георгиевич, начинающий писатель-фантаст, обязался написать для неведомых заказчиков в трехмесячный срок книгу, неважно, роман, повесть или эссе, определенного содержания…
Вот содержание-то и смущало больше всего.
По желанию заказчиков, описываемые в книге события должны были происходить приблизительно в 2025 году, причем всякого рода технические подробности, характерные персонажи и прочие писательские «штучки-дрючки», как выразился двойник незабвенного Иосифа Виссарионовича, никого особенно и не интересовали. Главным должно было быть то, что действие романа развивалось в России, где давно и бесповоротно победил ислам в одной из самых радикальных его форм. В Москве и на окружающих территориях, по неведомому капризу «меценатов», все должны были жить исключительно по законам Шариата…
Садиться за заказ явных клиентов психушки не хотелось. Ну кто, скажите на милость, в России, ведущей нескончаемую войну на Кавказе и не менее тяжкую борьбу в тылу с «лицами всякой-там-разной национальности», напечатает, хотя бы микроскопическим тиражом, подобную лабуду? Полный абсурд! Никогда, даже если в авторах книги будут числиться не только Сотников-младший или даже оба Сотниковых – и старший, и младший, а даже сами братья Стругацкие, Роберт Энсон Хайнлайн или тот же «король российского книжного рынка» Бушков Александр Батькович, поодиночке и скопом! Да что там Стругацкие-Хайлайны! У Толстого бы подобное не приняли, будь он хоть Лев Николаевич, хоть Алексей… Вообще-то, помнится, Лев Николаевич, как раз, о Кавказе-то и написал изрядно.
Хотя Владислав и понимал преотлично (может быть, лучше иных понимал, на собственном горьком опыте), что в национальном кавказском менталитете склонности к безобидным шуткам и розыгрышам не прослеживается и такие деньги они просто так в руку не суют, целую неделю оттягивать неизбежное как-то удавалось. Удавалось бы и дольше, нашлись бы всякие уважительные (для себя, разумеется, не для заказчиков) и благовидные предлоги, если бы не проклятый телефонный звонок.
Грубоватый голос с едва заметным кавказским акцентом на другом конце телефонного провода неожиданно вежливо поинтересовался как идут дела с «нашей книгой». Так же вежливо собеседник выслушал бессвязный лепет Сотникова-младшего насчет творческих потуг, вдохновения и всего такого, затем не менее кротко задал несколько вопросов. Его живо волновало здоровье отца Владислава, Георгия Владимировича, школьные успехи сына Сашки и, в довершение ко всему, планы на ближайшее будущее некой Ирины Евгеньевны. Высказав все это, он, не меняя тона, коротко попрощался и уступил свое место в трубке и, соответственно, в ухе Владислава коротким гудкам.
Сотников еще долго стоял у кухонного окна, прижимая к уху гудевшую трубку и бездумно следя за струящимися по стеклу потоками ночного дождя, подсвеченными снизу загадочным зеленоватым светом одинокого уличного фонаря, бог весть как уцелевшего при очередном российском лихолетье.
«Ирка-то тут при чем? – сверлила мозг простая и незамысловатая, как четырехгранный штык допотопной „трехлинейки“, мысль. – Ну отец, ну Сашка, это все несложно просчитать и вычислить, а про Иринку-то, как они узнали?..»
По всем раскладам выходило, что писать чертову книгу придется, потому что вряд ли даже возвращенный с глубочайшими извинениями конверт сильно повлияет на исход дела. Просто-напросто, большой пряник и маленький кнут легко поменяются местами и, естественно, размерами, только и всего. При этом кнут, скорее всего, будет большим и страшным, а пряник – микроскопическим. Если вообще будет.
Знать бы еще, за каким чертом сдалась неведомым меценатам эта книга…
Владислав перечитал написанное еще раз, почеркал немножко красной ручкой, кое-что поправил, попытался продолжить, но, побарахтавшись на середине фразы, в сердцах швырнул тоненькую пачечку листов в ящик стола. Для первой главы сойдет. Не на Пулитцеровскую же премию он претендует, в конце концов, не на Букеровскую, не на Нобелевку пресловутую, Бунин недоделанный!
Всю ночь беспокойно ворочавшемуся на своем диванчике Сотникову-младшему снился только что порожденный им в муках Мансур (как его, интересно, по батюшке-то?) Рахимбеков.
Кадавр[3] имел еще зыбкие, текучие черты лица и почему-то пребывал в одних темных очках и белоснежном пиджаке, распахнутом на заросшем курчавой, черной и блестящей, просто вороной растительностью выпуклом брюшке. На лацкане пиджака, рядом с невразумительным блестящим значком, сияла бляшка, похожая на виденную в каком-то французском фильме розетку Ордена Почетного Легиона. Только не красного, а зеленого цвета.
Кошмарное создание почему-то кровожадно подступало к своему «родителю» с зажатым в кулаке дедовским кинжалом. Кинжал, в противовес ко всему остальному, был фантастически реален, весь покрыт затейливой чеканной насечкой, различимой во всех мельчайших подробностях… Слава богу, снайперскую винтовку с прикладом, изукрашенным серебряными гвоздиками, маячившую прямо в воздухе позади него, кавалер Ордена Полумесяца приберегал на потом.
Из-за плеча полураздетого монстра выглядывали уже настолько фантасмагорические личности, что сон, не задерживаясь в стадии триллера, сползал в совершеннейший кошмар.
Черты проклятого Мансура только-только начали складываться во что-то более или менее осмысленное, но было уже поздно. Зажав Владислава в каком-то тупике промышленного вида (не то излюбленный голливудскими киношниками заброшенный завод, не то вполне русская заводская свалка), персонаж, кровожадно ухмыляясь ежесекундно меняющимися губами: то плотоядно-пухлыми, то змеино-тонкими, поднес холодное лезвие кинжала к горлу своего создателя. Последним, что увидел Владислав, были потрясающей красоты женские полураскрытые губы на одутловатом небритом лице, губы полные и свежие, обнажавшие желтые и кривые, прокуренные насквозь зубы…
– Владик, проснись! – Встревоженный не на шутку отец, видимо прикативший свое кресло на крик, тряс слабой рукой сына за плечо. – Проснись! Приснилось чего?
Ночной дождь давно кончился, и за посветлевшим окном вовсю прочищали горлышки повеселевшие пичуги. На стенных часах, мерно посверкивающих в своем темном футляре латунным маятником, было только половина шестого, но спать, когда в Стране Песочного Человека бродят такие уроды, да еще с обнаженным холодным оружием – простите покорно, нет никакого желания!..
Пока, кое-как успокоив разволновавшегося старика и заодно выполнив на пару часов раньше все неизбежные и неприятные утренние обязанности, Владислав приводил себя в порядок, ставил чайник, словом занимался рутинными и незаметными, как сердцебиение, делами, стрелки перевалили половину седьмого. Снова ложиться было уже бессмысленно, и Сотников-младший задумчиво остановил свой взгляд на телефоне. Наверняка Иринка уже встала – ей к полдевятого в поликлинику, а добираться туда на метро чуть ли не через половину Москвы.
«А если и не встала – как-нибудь отбрешусь, не впервой! – решил Владислав, уже вращая тугой диск старинного аппарата, чтобы набрать знакомый номер. – Что мне, до обеда неизвестностью мучиться, что ли?»
Ирина сняла трубку сразу, будто сидела над аппаратом в ожидании звонка. И голос у нее был такой звонкий и жизнерадостный, что Владислав даже ощутил некоторое раздражение: он тут, понимаешь, волнуется, не спит, а она там щебечет, как канарейка… Хорошо, когда тебе всего тридцать два!
Чисто информационный звонок в обычной для Ирки манере (правда, когда она не после ночного дежурства) едва не перетек по давно накатанной колее чуть ли не в сеанс секса по телефону. Прерывать такое было жалко, но продолжать волнующую беседу Сотников-младший был не в настроении и, скомкав разговор задолго до кульминации, попрощался до пятничного вечера, на который была назначена очередная встреча «при свечах».
Ирина Евгеньевна Ледницкая, врач-терапевт одной из ведомственных поликлиник, весьма привлекательная, если не сказать большего, особа, вот уже второй год являлась единственным (ну почти, почти единственным) утешением в безрадостной холостяцкой жизни начинающего писателя. Как уже упоминалось выше, была она тридцати двух лет от роду, длинноногой натуральной блондинкой (кто-кто, а Владислав не раз имел возможность убедиться в этом воочию) с огромными, небесно-голубыми глазами и капризным чувственным ртом, правда, чуть большеватым (совсем чуточку) для ее узкого породистого лица. Рассказывать о том, где и при каких обстоятельствах они познакомились, сколько трудов приложил Владислав, чтобы завоевать сердце (и все остальное в придачу, естественно) неприступной «Снежной Королевы», значит отклониться далеко в сторону от генеральной линии, выбранной нами в этом повествовании, поэтому скромно умолчим… Сильно ли любил Сотников-младший Ирину? Довольно сложный вопрос…
Итак, трагедия и детектив «в одном флаконе», как это зачастую и случается в жизни, обыденно текущей вокруг и сквозь нас, не состоялась – все ночные мучения оказались совершенно напрасными. Так, излишняя мнительность стареющего, практически одинокого мужчины.
Будоражить Светку, любившую, насколько он помнил, поваляться в постели часиков эдак до одиннадцати (ее персональный, домашний так сказать, абрек работой супругу не очень утруждал), Владислав не стал: случись что с Сашкой, она сама подняла бы бывшего мужа на ноги, хоть в три часа ночи. Что-что, а делиться своими проблемами бывшая супружница просто обожала. Похоже, она искренне полагала, что после всей той нервотрепки, которую обрушила на мужа, требуя в свое время безотлагательного развода, разлучая с единственным сыном, выживая его из двухкомнатного гнездышка, отсуживая всяческое барахло, может рассчитывать на вполне близкие, дружеские и чуть ли не задушевные отношения. Тем более, если что-то касалось его сына: обновки, роликовые коньки ко дню рождения, путевки на летние каникулы, похищение… Тьфу-тьфу-тьфу! «Ну ты, Сотников, совсем спятил!» – раздался в ушах явственный Светкин голос.
– Вла-а-а-дик! – развеял кошмар протяжный зов из стариковской спальни.
Каждодневная карусель завертелась по новому кругу.
– Папа, – безуспешно пробовал урезонить разошедшегося Георгия Владимировича Владислав. – Я тебе на это отвечу, как один из маршалов отвечал Наполеону на его вопрос о том, почему капитулировала какая-то там крепость: «Есть восемнадцать причин этого, Ваше Величество, а первая из них – не было пороха…» Так вот: как раз пороха, то бишь кофе, у нас нет. Не держим-с…
Сотников-старший надулся, словно индюк, и начал сопеть:
– Не лги мне, Владислав! – Как всегда от волнения, на бледных щеках старика выступили нездорово-малиновые пятна, а кончик носа, наоборот, побелел так, что на коже, как на фотобумаге, проявились все, обычно незаметные, склеротические жилки. – Я же отлично знаю, что когда ты завтракаешь один, без меня, то всегда пьешь кофе! Разве я…
Отец, конечно, был прав: Владислав жить не мог без кофе поутру, но это же был не настоящий кофе! Тривиальный растворимый суррогат!
– Мне наплевать, суррогат или не суррогат! – вопил старик как заведенный, не слушая никаких возражений медицинского характера. – Свари мне кофе! Пусть даже этот буржуйский эрзац! Я сто лет не пил кофе!..
– Тебе нет еще ста лет, папа, – сдаваясь пробурчал сын, залезая на табуретку, чтобы достать яркую банку из расположенного на космической высоте старинной кухни шкафчика.
И в самом деле: неужели чашечка полусинтетической бурды, в которой практически полностью отсутствует кофеин, повредит долгожителю, в голодные послереволюционные годы, по его собственным словам, жравшего кошек и ворон. Врет, конечно, насчет кошек, но одна чашечка…
Четверть чайной ложки бурого порошка, больше смахивающего на ржавчину (самый дешевый «Марадона» – чего вы хотите?) окрасила кипяток в кукольных размеров полупрозрачной чашечке, жалком пережитке трофейного саксонского сервиза, давным-давно переколоченного в веселых застольях сталинско-хрущевско-брежневской эпохи, в бледно-коричневый цвет. Чтобы температура напитка стала вполне приемлемой для стариковской слизистой оболочки, Владислав еще мстительно бухнул в чашку остаток вчерашнего молока.
Однако Георгий Владимирович, вопреки ожиданиям, остался вполне доволен. Видимо, сладость маленькой победы превратила эту пародию на благородный напиток в добрую кружку настоящей обжигающей «арабики»…
Зато как ни крути, а молока дома не осталось, хотя, чего кривить душой – крохотная лужица на дне молочника, перекочевавшая в отцовскую чашку, все равно погоды не делала.
Пересчитав скромную наличность, Владислав накинул вытертую до полной белизны джинсовку, сохранившуюся еще с «бизнесменских» времен (к пиджаку, перебравшемуся в шкаф, он просто не решался прикоснуться, будто конверт с так и не пересчитанной пачкой «зеленых», покоившийся теперь в одном из ящиков мастодонтоподобного письменного стола, осквернил его раз и навсегда), и, сунув в пакет зонт (вдруг снова дождь), вышел из квартиры. Тщательно заперев за собой дверь, он сбежал по знакомой с детства, хотя и изрядно загаженной за последние годы лестнице, в квадратной шахте которой затонувшим пиратским галеоном покоился не работающий с начала «демократии» лифт.
Дождя опасаться вряд ли стоило – солнышко, словно наверстывая деньки, упущенные по причине непробиваемой облачности, жарило вовсю, а лужи, оставшиеся от ночного дождя, высыхали прямо на глазах. Погода – супер, как любит говорить Сашка (кстати, так и запамятовал позвонить Светке). Так и хочется пробежаться по мелким лужам, размахивая пакетом, словно портфелем в беззаботном школьном детстве… В детстве, в котором не было места молчаливым кавказцам в черных «иномарках», пухлым зеленым пачкам в желтых конвертах из плотной бумаги и этому ненавистному, им же придуманному Мансуру с его дедовским кинжалом…
Кстати о Мансуре: как же он все-таки будет выглядеть? Надо придумать что-нибудь поблагообразнее, чтобы хоть во сне являлся в более приятном для глаза виде. И вообще, чем он будет заниматься по ходу книги? Референт? Чей именно? Кто такой эти шейх Али-Ходжа и секретарь-телохранитель Мустафа? Вводить ли в действие друга Мансура, Рамазана, или пусть он так и останется просто персонажем юношеских воспоминаний «героя»? Что это за «горячие» августовские события? Очередной дефолт? Как будет выглядеть мечеть? Постойка, постой-ка…
Владислав вдруг явственно, как на проявляющейся на глазах цветной полароидной фотографии, увидел мечеть. Ажурное, словно заветная мамина шкатулка из слоновой кости, которой так любил любоваться в детстве, но давно уже им не виденная (Варвара, конечно, скоммуниздила – клептоманка старая!), сооружение с полусферическим куполом, увенчанным полумесяцем и четырьмя похожими на спицы тонкими минаретами по бокам. Пусть купол будет зеленым… Нет, белым, как стены и минареты! Что-то подобное он, помнится, видел не то в «Клубе кинопутешественника», не то в «Путевых пометках», не то вообще в «Волшебной лампе Аладдина» в детстве. Видение было таким ярким, что Сотников-младший даже зажмурил глаза…
– Смотри куда прешь, козел старый! – раздался откуда-то возмущенный детский голос. – Нажрался с утра, что ли!
Владислав распахнул глаза: оказывается, он чуть было не наступил на какие-то перемазанные смазкой металлические детали самого зловещего вида, разложенные тремя подростками лет десяти – двенадцати на тряпочке, расстеленной прямо на асфальте.
«Пулемет они здесь собирают, что ли? – испуганно подумалось Владиславу, которому почему-то вдруг вспомнились несколько кошмарных месяцев, проведенных после института на военных сборах. После намотки портянок пулемет Горюнова, вернее его разборка-сборка на время, помнится, был главным несчастьем всех мало приспособленных к военной службе свежеиспеченных очкастых лейтенантов, в висящих мешком гимнастерках и галифе. Сотников ясно различил среди металлического хлама запомнившуюся ему на всю жизнь возвратную пружину и еще пару-тройку смутно знакомых деталей. – Дожили!..»
„Вот ведь неугомонный! – мелькнула в мозгу крамольная мысль. – И тут не отстает от меня, паршивый…“
Закончить совершенно неуместную в доме Бога фразу помешала оборвавшаяся на высокой ноте песнь муэдзина. Внимая возникшему перед молящимися правоверными мулле, Мансур поклонился в первый раз, выбирая место, куда преклонит колени…»
Владислав сначала поставил в конце предложения точку, но затем, перечитав, передумал и еще два раза сердито ткнул ручкой в бумагу, в конце концов прорвав ее насквозь.
Кажется, ничего, хотя… А что вы, собственно говоря, хотите от заказного текста? Одно дело, когда пишешь от себя, когда мысли и образы идут изнутри, как бы сами собой, будто и впрямь повинуясь мановению жезла какой-нибудь Каллисто… Или как там звали музу, ответственную за литературу? Ио? Мнемозина? Бог знает, как их звали, этих муз. Нет, его личная муза на воздушное создание из древнегреческой (или римской? Скажем, из античной) мифологии не походит никоим образом.
Коренастый, почти квадратный кавказец с сизым, как баклажан, от вечной небритости подбородком, типичным для всех его соплеменников, и похожим на то же огородное чудо огромным носом под низеньким – не более двух пальцев – лбом, иссиня-черная растительность на котором начиналась едва ли не от «брежневских» бровей… Словом, типичный до карикатурности кавказец «выцепил» его, как выражается несовершеннолетний олух и, по совместительству и недоразумению, его сын Сашка, возле подъезда примерно неделю назад. Тут же последовало такое же банальное, как и внешность, предложение «проехать».
Словно загипнотизированный одним видом типичного абрека, хотя и доходившего ему коротко остриженной макушкой, заметно начинавшей лысеть, едва до уха, Сотников-младший конечно же согласился. Согласился, даже не потребовав никаких документов, хотя бы в угоду избитому ритуалу, у этого явно криминального типа (корочки любого цвета, надо думать, в просторных карманах кавказца отыскались бы легко). Более того – позволил усадить себя на заднее сиденье черной, сверкающей и страшно иностранной машины, просторной изнутри, как автобус.
Покачиваясь на нежнейшей коже удобного сиденья, стиснутый с двух сторон жесткими боками похожих, как однояйцевые близнецы, «похитителей», Владислав только то ли молился про себя неизвестно кому и неизвестно о чем, то ли перечислял про себя цены покупок, совершенных в гастрономе, как он тогда считал, в последний раз в жизни, и истово, как икону, прижимал к груди пакет с продуктами. Несколько успокаивало только то обстоятельство, что усаживали его в автомобиль не грубо, как в фильмах про мафию или ее близнеца-антипода – полицию-милицию. Наоборот, заботились как-то даже чересчур почтительно, придерживая под локоток и страхуя от того, чтобы пассажир, не дай бог, не ударился бы головкой в допотопном берете о притолоку низкой двери…
Результатом незапланированной автомобильной прогулки и недолгой беседы с двумя кавказцами постарше в совершенно не запомнившемся Сотникову-младшему помещении: не то офисе, не то просто квартире (единственным, что отложилось в памяти Владислава из всего интерьера, была огромная кошка или кот, царственно возлежавший… возлежавшая… да лежал огромный дымчатый котяра на личной, видимо, подушке в монументальном кресле и все тут!) оказался пухлый конверт. Не пустой, естественно, а с тускло оформленными черно-зелеными купюрами, которые до сих пор не поднималась рука пересчитать, не то что потратить хоть одну, плюс заказ на книгу. Вот так – ни больше ни меньше: заказ на книгу.
Все возражения Владислава, робко пытавшегося уверять «похитителей», что он никогда и ничего больше полутора-двух авторских листов не писал, были отметены хоть и мягко, но безапелляционно.
– Не верю, дорогой, что сын прославленного писателя Георгия Владимировича Сотникова не сможет сочинить для нас какую-то тоненькую книжку!
Так и заявил седой усатый абрек, в неповторимой сталинской манере неторопливо прохаживаясь взад-вперед по комнате, больше всего, относительной пустотой и размерами, напоминающей авиационный ангар средней величины. Белоснежный пиджак и темные брюки только усиливали впечатление. Пожилой кавказец даже руку держал так, будто в ней покоилась невидимая трубка. Для полного сходства с «отцом народов» не хватало только золотых погон с самыми большими в мире звездами на плечах и маршальских лампасов на брюках.
Короче говоря, Сотникову-младшему почитателями его (и в особенности отцовского) таланта было сделано предложение, от которого, как говорится, нельзя было отказаться. Нет, «Кольта» сорок пятого калибра ему никто к голове не приставлял. И даже контракт кровью подписать не требовал. Собственно, ни контракта, ни вообще каких-нибудь бумаг не было и в помине. Имело место джентльменское соглашение, согласно которому он, Сотников Владислав Георгиевич, начинающий писатель-фантаст, обязался написать для неведомых заказчиков в трехмесячный срок книгу, неважно, роман, повесть или эссе, определенного содержания…
Вот содержание-то и смущало больше всего.
По желанию заказчиков, описываемые в книге события должны были происходить приблизительно в 2025 году, причем всякого рода технические подробности, характерные персонажи и прочие писательские «штучки-дрючки», как выразился двойник незабвенного Иосифа Виссарионовича, никого особенно и не интересовали. Главным должно было быть то, что действие романа развивалось в России, где давно и бесповоротно победил ислам в одной из самых радикальных его форм. В Москве и на окружающих территориях, по неведомому капризу «меценатов», все должны были жить исключительно по законам Шариата…
* * *
Проснувшись на следующий день после памятного разговора, Владислав сначала легкомысленно посчитал все происшедшее сущим бредом, признаками надвигающейся шизофрении или чего-нибудь похуже, если есть в психиатрии, о которой он имел самые смутные представления, что-то хуже шизофрении… Однако пресловутый конверт, весомо оттягивающий внутренний карман старенького, лоснящегося на локтях пиджачка грязно-мышиного цвета, то есть самого приличного на излете развитого социализма, когда и был куплен, висевшего, по студенческо-холостяцкой привычке, на спинке стула, увы, быстро развеял иллюзию.Садиться за заказ явных клиентов психушки не хотелось. Ну кто, скажите на милость, в России, ведущей нескончаемую войну на Кавказе и не менее тяжкую борьбу в тылу с «лицами всякой-там-разной национальности», напечатает, хотя бы микроскопическим тиражом, подобную лабуду? Полный абсурд! Никогда, даже если в авторах книги будут числиться не только Сотников-младший или даже оба Сотниковых – и старший, и младший, а даже сами братья Стругацкие, Роберт Энсон Хайнлайн или тот же «король российского книжного рынка» Бушков Александр Батькович, поодиночке и скопом! Да что там Стругацкие-Хайлайны! У Толстого бы подобное не приняли, будь он хоть Лев Николаевич, хоть Алексей… Вообще-то, помнится, Лев Николаевич, как раз, о Кавказе-то и написал изрядно.
Хотя Владислав и понимал преотлично (может быть, лучше иных понимал, на собственном горьком опыте), что в национальном кавказском менталитете склонности к безобидным шуткам и розыгрышам не прослеживается и такие деньги они просто так в руку не суют, целую неделю оттягивать неизбежное как-то удавалось. Удавалось бы и дольше, нашлись бы всякие уважительные (для себя, разумеется, не для заказчиков) и благовидные предлоги, если бы не проклятый телефонный звонок.
Грубоватый голос с едва заметным кавказским акцентом на другом конце телефонного провода неожиданно вежливо поинтересовался как идут дела с «нашей книгой». Так же вежливо собеседник выслушал бессвязный лепет Сотникова-младшего насчет творческих потуг, вдохновения и всего такого, затем не менее кротко задал несколько вопросов. Его живо волновало здоровье отца Владислава, Георгия Владимировича, школьные успехи сына Сашки и, в довершение ко всему, планы на ближайшее будущее некой Ирины Евгеньевны. Высказав все это, он, не меняя тона, коротко попрощался и уступил свое место в трубке и, соответственно, в ухе Владислава коротким гудкам.
Сотников еще долго стоял у кухонного окна, прижимая к уху гудевшую трубку и бездумно следя за струящимися по стеклу потоками ночного дождя, подсвеченными снизу загадочным зеленоватым светом одинокого уличного фонаря, бог весть как уцелевшего при очередном российском лихолетье.
«Ирка-то тут при чем? – сверлила мозг простая и незамысловатая, как четырехгранный штык допотопной „трехлинейки“, мысль. – Ну отец, ну Сашка, это все несложно просчитать и вычислить, а про Иринку-то, как они узнали?..»
По всем раскладам выходило, что писать чертову книгу придется, потому что вряд ли даже возвращенный с глубочайшими извинениями конверт сильно повлияет на исход дела. Просто-напросто, большой пряник и маленький кнут легко поменяются местами и, естественно, размерами, только и всего. При этом кнут, скорее всего, будет большим и страшным, а пряник – микроскопическим. Если вообще будет.
Знать бы еще, за каким чертом сдалась неведомым меценатам эта книга…
Владислав перечитал написанное еще раз, почеркал немножко красной ручкой, кое-что поправил, попытался продолжить, но, побарахтавшись на середине фразы, в сердцах швырнул тоненькую пачечку листов в ящик стола. Для первой главы сойдет. Не на Пулитцеровскую же премию он претендует, в конце концов, не на Букеровскую, не на Нобелевку пресловутую, Бунин недоделанный!
Всю ночь беспокойно ворочавшемуся на своем диванчике Сотникову-младшему снился только что порожденный им в муках Мансур (как его, интересно, по батюшке-то?) Рахимбеков.
Кадавр[3] имел еще зыбкие, текучие черты лица и почему-то пребывал в одних темных очках и белоснежном пиджаке, распахнутом на заросшем курчавой, черной и блестящей, просто вороной растительностью выпуклом брюшке. На лацкане пиджака, рядом с невразумительным блестящим значком, сияла бляшка, похожая на виденную в каком-то французском фильме розетку Ордена Почетного Легиона. Только не красного, а зеленого цвета.
Кошмарное создание почему-то кровожадно подступало к своему «родителю» с зажатым в кулаке дедовским кинжалом. Кинжал, в противовес ко всему остальному, был фантастически реален, весь покрыт затейливой чеканной насечкой, различимой во всех мельчайших подробностях… Слава богу, снайперскую винтовку с прикладом, изукрашенным серебряными гвоздиками, маячившую прямо в воздухе позади него, кавалер Ордена Полумесяца приберегал на потом.
Из-за плеча полураздетого монстра выглядывали уже настолько фантасмагорические личности, что сон, не задерживаясь в стадии триллера, сползал в совершеннейший кошмар.
Черты проклятого Мансура только-только начали складываться во что-то более или менее осмысленное, но было уже поздно. Зажав Владислава в каком-то тупике промышленного вида (не то излюбленный голливудскими киношниками заброшенный завод, не то вполне русская заводская свалка), персонаж, кровожадно ухмыляясь ежесекундно меняющимися губами: то плотоядно-пухлыми, то змеино-тонкими, поднес холодное лезвие кинжала к горлу своего создателя. Последним, что увидел Владислав, были потрясающей красоты женские полураскрытые губы на одутловатом небритом лице, губы полные и свежие, обнажавшие желтые и кривые, прокуренные насквозь зубы…
– Владик, проснись! – Встревоженный не на шутку отец, видимо прикативший свое кресло на крик, тряс слабой рукой сына за плечо. – Проснись! Приснилось чего?
Ночной дождь давно кончился, и за посветлевшим окном вовсю прочищали горлышки повеселевшие пичуги. На стенных часах, мерно посверкивающих в своем темном футляре латунным маятником, было только половина шестого, но спать, когда в Стране Песочного Человека бродят такие уроды, да еще с обнаженным холодным оружием – простите покорно, нет никакого желания!..
Пока, кое-как успокоив разволновавшегося старика и заодно выполнив на пару часов раньше все неизбежные и неприятные утренние обязанности, Владислав приводил себя в порядок, ставил чайник, словом занимался рутинными и незаметными, как сердцебиение, делами, стрелки перевалили половину седьмого. Снова ложиться было уже бессмысленно, и Сотников-младший задумчиво остановил свой взгляд на телефоне. Наверняка Иринка уже встала – ей к полдевятого в поликлинику, а добираться туда на метро чуть ли не через половину Москвы.
«А если и не встала – как-нибудь отбрешусь, не впервой! – решил Владислав, уже вращая тугой диск старинного аппарата, чтобы набрать знакомый номер. – Что мне, до обеда неизвестностью мучиться, что ли?»
Ирина сняла трубку сразу, будто сидела над аппаратом в ожидании звонка. И голос у нее был такой звонкий и жизнерадостный, что Владислав даже ощутил некоторое раздражение: он тут, понимаешь, волнуется, не спит, а она там щебечет, как канарейка… Хорошо, когда тебе всего тридцать два!
Чисто информационный звонок в обычной для Ирки манере (правда, когда она не после ночного дежурства) едва не перетек по давно накатанной колее чуть ли не в сеанс секса по телефону. Прерывать такое было жалко, но продолжать волнующую беседу Сотников-младший был не в настроении и, скомкав разговор задолго до кульминации, попрощался до пятничного вечера, на который была назначена очередная встреча «при свечах».
Ирина Евгеньевна Ледницкая, врач-терапевт одной из ведомственных поликлиник, весьма привлекательная, если не сказать большего, особа, вот уже второй год являлась единственным (ну почти, почти единственным) утешением в безрадостной холостяцкой жизни начинающего писателя. Как уже упоминалось выше, была она тридцати двух лет от роду, длинноногой натуральной блондинкой (кто-кто, а Владислав не раз имел возможность убедиться в этом воочию) с огромными, небесно-голубыми глазами и капризным чувственным ртом, правда, чуть большеватым (совсем чуточку) для ее узкого породистого лица. Рассказывать о том, где и при каких обстоятельствах они познакомились, сколько трудов приложил Владислав, чтобы завоевать сердце (и все остальное в придачу, естественно) неприступной «Снежной Королевы», значит отклониться далеко в сторону от генеральной линии, выбранной нами в этом повествовании, поэтому скромно умолчим… Сильно ли любил Сотников-младший Ирину? Довольно сложный вопрос…
Итак, трагедия и детектив «в одном флаконе», как это зачастую и случается в жизни, обыденно текущей вокруг и сквозь нас, не состоялась – все ночные мучения оказались совершенно напрасными. Так, излишняя мнительность стареющего, практически одинокого мужчины.
Будоражить Светку, любившую, насколько он помнил, поваляться в постели часиков эдак до одиннадцати (ее персональный, домашний так сказать, абрек работой супругу не очень утруждал), Владислав не стал: случись что с Сашкой, она сама подняла бы бывшего мужа на ноги, хоть в три часа ночи. Что-что, а делиться своими проблемами бывшая супружница просто обожала. Похоже, она искренне полагала, что после всей той нервотрепки, которую обрушила на мужа, требуя в свое время безотлагательного развода, разлучая с единственным сыном, выживая его из двухкомнатного гнездышка, отсуживая всяческое барахло, может рассчитывать на вполне близкие, дружеские и чуть ли не задушевные отношения. Тем более, если что-то касалось его сына: обновки, роликовые коньки ко дню рождения, путевки на летние каникулы, похищение… Тьфу-тьфу-тьфу! «Ну ты, Сотников, совсем спятил!» – раздался в ушах явственный Светкин голос.
– Вла-а-а-дик! – развеял кошмар протяжный зов из стариковской спальни.
Каждодневная карусель завертелась по новому кругу.
* * *
День опять явно не задавался с самого начала. Старик непонятно почему раскапризничался, наотрез отказался пить диетическое какао и потребовал сварить ему кофе. Настоящий кофе, чтобы из зерен! Это при его-то гипертонии, стенокардии и прочих медицинских «иях»!– Папа, – безуспешно пробовал урезонить разошедшегося Георгия Владимировича Владислав. – Я тебе на это отвечу, как один из маршалов отвечал Наполеону на его вопрос о том, почему капитулировала какая-то там крепость: «Есть восемнадцать причин этого, Ваше Величество, а первая из них – не было пороха…» Так вот: как раз пороха, то бишь кофе, у нас нет. Не держим-с…
Сотников-старший надулся, словно индюк, и начал сопеть:
– Не лги мне, Владислав! – Как всегда от волнения, на бледных щеках старика выступили нездорово-малиновые пятна, а кончик носа, наоборот, побелел так, что на коже, как на фотобумаге, проявились все, обычно незаметные, склеротические жилки. – Я же отлично знаю, что когда ты завтракаешь один, без меня, то всегда пьешь кофе! Разве я…
Отец, конечно, был прав: Владислав жить не мог без кофе поутру, но это же был не настоящий кофе! Тривиальный растворимый суррогат!
– Мне наплевать, суррогат или не суррогат! – вопил старик как заведенный, не слушая никаких возражений медицинского характера. – Свари мне кофе! Пусть даже этот буржуйский эрзац! Я сто лет не пил кофе!..
– Тебе нет еще ста лет, папа, – сдаваясь пробурчал сын, залезая на табуретку, чтобы достать яркую банку из расположенного на космической высоте старинной кухни шкафчика.
И в самом деле: неужели чашечка полусинтетической бурды, в которой практически полностью отсутствует кофеин, повредит долгожителю, в голодные послереволюционные годы, по его собственным словам, жравшего кошек и ворон. Врет, конечно, насчет кошек, но одна чашечка…
Четверть чайной ложки бурого порошка, больше смахивающего на ржавчину (самый дешевый «Марадона» – чего вы хотите?) окрасила кипяток в кукольных размеров полупрозрачной чашечке, жалком пережитке трофейного саксонского сервиза, давным-давно переколоченного в веселых застольях сталинско-хрущевско-брежневской эпохи, в бледно-коричневый цвет. Чтобы температура напитка стала вполне приемлемой для стариковской слизистой оболочки, Владислав еще мстительно бухнул в чашку остаток вчерашнего молока.
Однако Георгий Владимирович, вопреки ожиданиям, остался вполне доволен. Видимо, сладость маленькой победы превратила эту пародию на благородный напиток в добрую кружку настоящей обжигающей «арабики»…
Зато как ни крути, а молока дома не осталось, хотя, чего кривить душой – крохотная лужица на дне молочника, перекочевавшая в отцовскую чашку, все равно погоды не делала.
Пересчитав скромную наличность, Владислав накинул вытертую до полной белизны джинсовку, сохранившуюся еще с «бизнесменских» времен (к пиджаку, перебравшемуся в шкаф, он просто не решался прикоснуться, будто конверт с так и не пересчитанной пачкой «зеленых», покоившийся теперь в одном из ящиков мастодонтоподобного письменного стола, осквернил его раз и навсегда), и, сунув в пакет зонт (вдруг снова дождь), вышел из квартиры. Тщательно заперев за собой дверь, он сбежал по знакомой с детства, хотя и изрядно загаженной за последние годы лестнице, в квадратной шахте которой затонувшим пиратским галеоном покоился не работающий с начала «демократии» лифт.
Дождя опасаться вряд ли стоило – солнышко, словно наверстывая деньки, упущенные по причине непробиваемой облачности, жарило вовсю, а лужи, оставшиеся от ночного дождя, высыхали прямо на глазах. Погода – супер, как любит говорить Сашка (кстати, так и запамятовал позвонить Светке). Так и хочется пробежаться по мелким лужам, размахивая пакетом, словно портфелем в беззаботном школьном детстве… В детстве, в котором не было места молчаливым кавказцам в черных «иномарках», пухлым зеленым пачкам в желтых конвертах из плотной бумаги и этому ненавистному, им же придуманному Мансуру с его дедовским кинжалом…
Кстати о Мансуре: как же он все-таки будет выглядеть? Надо придумать что-нибудь поблагообразнее, чтобы хоть во сне являлся в более приятном для глаза виде. И вообще, чем он будет заниматься по ходу книги? Референт? Чей именно? Кто такой эти шейх Али-Ходжа и секретарь-телохранитель Мустафа? Вводить ли в действие друга Мансура, Рамазана, или пусть он так и останется просто персонажем юношеских воспоминаний «героя»? Что это за «горячие» августовские события? Очередной дефолт? Как будет выглядеть мечеть? Постойка, постой-ка…
Владислав вдруг явственно, как на проявляющейся на глазах цветной полароидной фотографии, увидел мечеть. Ажурное, словно заветная мамина шкатулка из слоновой кости, которой так любил любоваться в детстве, но давно уже им не виденная (Варвара, конечно, скоммуниздила – клептоманка старая!), сооружение с полусферическим куполом, увенчанным полумесяцем и четырьмя похожими на спицы тонкими минаретами по бокам. Пусть купол будет зеленым… Нет, белым, как стены и минареты! Что-то подобное он, помнится, видел не то в «Клубе кинопутешественника», не то в «Путевых пометках», не то вообще в «Волшебной лампе Аладдина» в детстве. Видение было таким ярким, что Сотников-младший даже зажмурил глаза…
– Смотри куда прешь, козел старый! – раздался откуда-то возмущенный детский голос. – Нажрался с утра, что ли!
Владислав распахнул глаза: оказывается, он чуть было не наступил на какие-то перемазанные смазкой металлические детали самого зловещего вида, разложенные тремя подростками лет десяти – двенадцати на тряпочке, расстеленной прямо на асфальте.
«Пулемет они здесь собирают, что ли? – испуганно подумалось Владиславу, которому почему-то вдруг вспомнились несколько кошмарных месяцев, проведенных после института на военных сборах. После намотки портянок пулемет Горюнова, вернее его разборка-сборка на время, помнится, был главным несчастьем всех мало приспособленных к военной службе свежеиспеченных очкастых лейтенантов, в висящих мешком гимнастерках и галифе. Сотников ясно различил среди металлического хлама запомнившуюся ему на всю жизнь возвратную пружину и еще пару-тройку смутно знакомых деталей. – Дожили!..»