Страница:
Развязка оказалась похабной
Еще какой похабной: «Как ни тошнотворна тюремная мораль, другой ведь вообще не осталось. Кругом с арбузами телеги, и нет порядочных людей – все в точности так, как предвидел Лермонтов. Интересно, что „с арбузами телеги“ в современном русском-пелевинском-оборотневом означает „миллиардные иски“. Арбузы есть, а порядочных людей нет, одни гэбэшные вертухаи да журналисты-спинтрии, специализирующиеся на пропаганде либеральных ценностей».
Из всех выводов, которые можно было сделать, был извлечен самый печальный: порастратились силы, вера в самого себя поколебалась. Ребячливость сменилась недоумением, сердце оподлилось, лексикон отяготился желчными словами обиды. На другой стороне баррикад красовался оптимистический лозунг, восхваляющий новую генерацию приобретателей: «Красота спасет мир и доверит его крупному бизнесу! Если бы все наши банкиры были такими, мы бы жили при втором Возрождении». Сказано супер! Ай-да Пелевин! Ай-да, кошачья дочь!
Как хочется жизненной справедливости, как жаждется заявить о себе, еще на что-то способном. И даже, когда все упования обратятся в прах, неизменно будет звучать мелодия популярного трюизма «Надежда умирает последней». Как хочется вслед за героем Ю. Олеши воскликнуть: «О, как прекрасен поднимающийся мир! О, как разблистается праздник, куда нас не пустят! Я люблю его, этот мир, надвигающийся на меня, больше жизни, поклоняюсь ему и всеми силами ненавижу его! Я захлебываюсь, слезы катятся из моих глаз градом, но я хочу запустить пальцы в его одежду, разодрать. Не затирай! Не забирай того, что может принадлежать мне…».
В назначенный день чаемого искупления у представителей поколения случился приступ эмоциональной недужности: 25-30-летний человек эпохи постперестройки, издав заячий крик испуга, застывает, словно помпеянец, в жалкой позе разыгравшейся бессильной чувствительности. Полемика с веком, такая красивая и самонадеянная, желание жить и творчески сотрудничать со временем не осуществились. Роли, констатирует герой «Ампира В», распределены, функции расписаны, стены украшены новыми образчиками агитации: «Запомни: деньги – это не настоящая сущность, а объективация. Деньги – это красочный сон, который люди видят, чтобы объяснить нечто такое, что они чувствуют, но не понимают».
Из всех выводов, которые можно было сделать, был извлечен самый печальный: порастратились силы, вера в самого себя поколебалась. Ребячливость сменилась недоумением, сердце оподлилось, лексикон отяготился желчными словами обиды. На другой стороне баррикад красовался оптимистический лозунг, восхваляющий новую генерацию приобретателей: «Красота спасет мир и доверит его крупному бизнесу! Если бы все наши банкиры были такими, мы бы жили при втором Возрождении». Сказано супер! Ай-да Пелевин! Ай-да, кошачья дочь!
Как хочется жизненной справедливости, как жаждется заявить о себе, еще на что-то способном. И даже, когда все упования обратятся в прах, неизменно будет звучать мелодия популярного трюизма «Надежда умирает последней». Как хочется вслед за героем Ю. Олеши воскликнуть: «О, как прекрасен поднимающийся мир! О, как разблистается праздник, куда нас не пустят! Я люблю его, этот мир, надвигающийся на меня, больше жизни, поклоняюсь ему и всеми силами ненавижу его! Я захлебываюсь, слезы катятся из моих глаз градом, но я хочу запустить пальцы в его одежду, разодрать. Не затирай! Не забирай того, что может принадлежать мне…».
В назначенный день чаемого искупления у представителей поколения случился приступ эмоциональной недужности: 25-30-летний человек эпохи постперестройки, издав заячий крик испуга, застывает, словно помпеянец, в жалкой позе разыгравшейся бессильной чувствительности. Полемика с веком, такая красивая и самонадеянная, желание жить и творчески сотрудничать со временем не осуществились. Роли, констатирует герой «Ампира В», распределены, функции расписаны, стены украшены новыми образчиками агитации: «Запомни: деньги – это не настоящая сущность, а объективация. Деньги – это красочный сон, который люди видят, чтобы объяснить нечто такое, что они чувствуют, но не понимают».
Переломная пора завершилась
Настало время подводить неутешительные итоги. Жизнь голосом садистки-телеведущей определит того, кто не смог доказать свою состоятельность, кто оказался «слабым звеном» – виновным, посрамленным и обреченным.
На горизонте светила новая эсхатологическая дата – 2000 год. Одного хилиастического праздника оказалось мало, отметили повторно в 2001 году под звоны бокалов и глубокомысленные рассуждения из пелевинских «Чисел»: «Да, конечно. Вы хотите сказать, что формально у прихода Христа нет четкой даты. Но в христианстве, согласитесь, был своего рода эстетический и эсхатологический контур временной перспективы, в которой разворачивался проект. Это millennium, тысячелетие. Был один millennium. Ждали, ждали – никто не пришел. Был другой millennium. Ждали, ждали – не пришел. Теперь третий». Ожидание конца света так и не сбылось. Просто закончилась эпоха надежд и молодости.
Вероломство времени вынужденно компенсировалось любовью к постмодернизму. Юноша 1970-х не был готов к жизни, но любовь к буковкам хоть как-то редуцировала общественно-экономическую ущербность. Обнаружилось, что он освоил практику постмодернизма на личном опыте культурных предпочтений. Экс-юноша срочно нарастил мускулы новых терминов, удачно срифмовал собственную усталость с симулякром, сбивчивый самоанализ возвел в дискурсивную практику, а собственную забывчивость списал на феномен гипертекста.
Каким бы приверженцем постмодернизма ни был наш герой, от уроков романтизма и экзистенциализма он редко когда отказывался. Независимо от того, что был не прочь научно обсудить вместе с героем В. Пелевина «связь между подростковой эрекцией и смертью графа Толстого» и опубликовать статью на близкую тему в журнале «Царь Навухогорлоносор», этом органе «лингвистических нудистов, которые не признают лицемерных фиговых листков на прекрасном зверином теле русского языка».
Человек, который слышал всю сознательную жизнь о строительстве развитого социализма, весьма удачно подстроился под изменившийся мир и остроумно выстроил конспекты лекций для нового поколения, воспользовавшись рекомендациями из романа «Ампир В»: «Культурой анонимной диктатуры является развитой постмодернизм. Развитой постмодернизм – это такой этап в эволюции постмодерна, когда он перестает опираться на предшествующие культурные формации и развивается исключительно на своей собственной основе. Ваше поколение уже не знает классических культурных кодов. Илиада, Одиссея – все это забыто. Наступила эпоха цитат из массовой культуры, то есть предметом цитирования становятся прежние заимствования и цитаты, которые оторваны от первоисточника и истерты до абсолютной анонимности. Это наиболее адекватная культурная проекция режима анонимной диктатуры – и одновременно самый эффективный вклад халдейской культуры в создание Черного Шума».
А на вопросы новых юношей: «Нравится ли вам Мураками (Коэльо, Кундера, Павич, Барнс, Уэльбек, Паж, Бегбедер и проч.)?» – с игривой иронией отвечал: «Мне нравятся девушки, а что касается Мураками (и проч.), понимаете ли, в тотальной ситуации самоиронизирующего гипертекста…» Подобные и иные ненужные объяснения, как правило, завершаются жестом наигранного ужаса относительно того, что современное сознание клипово, и нельзя терпимо-равнодушно относиться к факту дискредитации книги. Некоторые приправляют лекции назиданием о пользе чтения осуждением «эпохи застоя».
За бортом нравоучений остается скрываемое и невысказываемое: любовь к романтической книжке, которая всю юность учила одному и тому же – уставать от жизни, красиво умирать и мечтать о несбыточном.
Сентиментальность, приправленная эклектичной жизненной философией, вычитанной из Достоевского, пропущенного через Камю, в свою очередь усиленного постмодернистской иронией, растиражировала себя в упаковке «ценностей поколения». А поколение только и делало, что попрошайничало на экзистенциальной паперти, получало пятерки по диамату, а когда повзрослело, стало само писать книги, снимать фильмы, давать интервью, вымогая право быть законодателем постмодернистской мудрости.
Некогда прожитое и прочитанное поколением нынешних 50-летних не лучшим образом отразилось на современной молодежи. Оскорбительной вариацией лермонтовской «Думы», ламентирует Е. Токарева, прозвучал очередной приговор «детей»: «Вы знаете, доктор, что наше поколение – это белая кость по сравнению с предыдущим? Когда я вижу этих жалких стариков, даже не очень старых, мне каждый раз хочется сделать вид, что я родился не от них, а произведен искусственным путем, какими-нибудь марсианами… Вот насколько наше поколение более продвинуто».
Новое время расставило акценты. Риторика советской эпохи – «Счастье – это когда тебя понимают» – сменилась новым прочтением дня сегодняшнего и классического наследия. Новым поколением, утверждает Е. Токарева, были найдены ответы на самые концептуальные школьные вопросы: «Любовь и брак – две вещи несовместные. Любовь – это миг самораскрытия, за который человеку потом стыдно всю жизнь. Ты раскрываешь другому человеку свою беззащитную душу, а он… а он в лучшем случае молчит в ответ. Как там у Пушкина? Татьяна раскрылась Онегину, а он плюнул ей в душу. Правда, она ему потом отомстила не по-детски. Когда он был в полном ауте, болтался без бабок, без статуса, в старомодном штатском сюртуке, а Татьяна сделала блестящую карьеру в свете, она его обломала. И поделом ему…»
В этом бодром пересказе «Евгения Онегина» обнаруживается симптоматичное явление, во многом пересматривающее дух и букву, в соответствии с которым поколение 1958–1960 годов выстраивало свою модель бытия и обетования.
На горизонте светила новая эсхатологическая дата – 2000 год. Одного хилиастического праздника оказалось мало, отметили повторно в 2001 году под звоны бокалов и глубокомысленные рассуждения из пелевинских «Чисел»: «Да, конечно. Вы хотите сказать, что формально у прихода Христа нет четкой даты. Но в христианстве, согласитесь, был своего рода эстетический и эсхатологический контур временной перспективы, в которой разворачивался проект. Это millennium, тысячелетие. Был один millennium. Ждали, ждали – никто не пришел. Был другой millennium. Ждали, ждали – не пришел. Теперь третий». Ожидание конца света так и не сбылось. Просто закончилась эпоха надежд и молодости.
Вероломство времени вынужденно компенсировалось любовью к постмодернизму. Юноша 1970-х не был готов к жизни, но любовь к буковкам хоть как-то редуцировала общественно-экономическую ущербность. Обнаружилось, что он освоил практику постмодернизма на личном опыте культурных предпочтений. Экс-юноша срочно нарастил мускулы новых терминов, удачно срифмовал собственную усталость с симулякром, сбивчивый самоанализ возвел в дискурсивную практику, а собственную забывчивость списал на феномен гипертекста.
Каким бы приверженцем постмодернизма ни был наш герой, от уроков романтизма и экзистенциализма он редко когда отказывался. Независимо от того, что был не прочь научно обсудить вместе с героем В. Пелевина «связь между подростковой эрекцией и смертью графа Толстого» и опубликовать статью на близкую тему в журнале «Царь Навухогорлоносор», этом органе «лингвистических нудистов, которые не признают лицемерных фиговых листков на прекрасном зверином теле русского языка».
Человек, который слышал всю сознательную жизнь о строительстве развитого социализма, весьма удачно подстроился под изменившийся мир и остроумно выстроил конспекты лекций для нового поколения, воспользовавшись рекомендациями из романа «Ампир В»: «Культурой анонимной диктатуры является развитой постмодернизм. Развитой постмодернизм – это такой этап в эволюции постмодерна, когда он перестает опираться на предшествующие культурные формации и развивается исключительно на своей собственной основе. Ваше поколение уже не знает классических культурных кодов. Илиада, Одиссея – все это забыто. Наступила эпоха цитат из массовой культуры, то есть предметом цитирования становятся прежние заимствования и цитаты, которые оторваны от первоисточника и истерты до абсолютной анонимности. Это наиболее адекватная культурная проекция режима анонимной диктатуры – и одновременно самый эффективный вклад халдейской культуры в создание Черного Шума».
А на вопросы новых юношей: «Нравится ли вам Мураками (Коэльо, Кундера, Павич, Барнс, Уэльбек, Паж, Бегбедер и проч.)?» – с игривой иронией отвечал: «Мне нравятся девушки, а что касается Мураками (и проч.), понимаете ли, в тотальной ситуации самоиронизирующего гипертекста…» Подобные и иные ненужные объяснения, как правило, завершаются жестом наигранного ужаса относительно того, что современное сознание клипово, и нельзя терпимо-равнодушно относиться к факту дискредитации книги. Некоторые приправляют лекции назиданием о пользе чтения осуждением «эпохи застоя».
За бортом нравоучений остается скрываемое и невысказываемое: любовь к романтической книжке, которая всю юность учила одному и тому же – уставать от жизни, красиво умирать и мечтать о несбыточном.
Сентиментальность, приправленная эклектичной жизненной философией, вычитанной из Достоевского, пропущенного через Камю, в свою очередь усиленного постмодернистской иронией, растиражировала себя в упаковке «ценностей поколения». А поколение только и делало, что попрошайничало на экзистенциальной паперти, получало пятерки по диамату, а когда повзрослело, стало само писать книги, снимать фильмы, давать интервью, вымогая право быть законодателем постмодернистской мудрости.
Некогда прожитое и прочитанное поколением нынешних 50-летних не лучшим образом отразилось на современной молодежи. Оскорбительной вариацией лермонтовской «Думы», ламентирует Е. Токарева, прозвучал очередной приговор «детей»: «Вы знаете, доктор, что наше поколение – это белая кость по сравнению с предыдущим? Когда я вижу этих жалких стариков, даже не очень старых, мне каждый раз хочется сделать вид, что я родился не от них, а произведен искусственным путем, какими-нибудь марсианами… Вот насколько наше поколение более продвинуто».
Новое время расставило акценты. Риторика советской эпохи – «Счастье – это когда тебя понимают» – сменилась новым прочтением дня сегодняшнего и классического наследия. Новым поколением, утверждает Е. Токарева, были найдены ответы на самые концептуальные школьные вопросы: «Любовь и брак – две вещи несовместные. Любовь – это миг самораскрытия, за который человеку потом стыдно всю жизнь. Ты раскрываешь другому человеку свою беззащитную душу, а он… а он в лучшем случае молчит в ответ. Как там у Пушкина? Татьяна раскрылась Онегину, а он плюнул ей в душу. Правда, она ему потом отомстила не по-детски. Когда он был в полном ауте, болтался без бабок, без статуса, в старомодном штатском сюртуке, а Татьяна сделала блестящую карьеру в свете, она его обломала. И поделом ему…»
В этом бодром пересказе «Евгения Онегина» обнаруживается симптоматичное явление, во многом пересматривающее дух и букву, в соответствии с которым поколение 1958–1960 годов выстраивало свою модель бытия и обетования.
Речь совсем не о…
Осозналась потребность подвергнуть ревизии доминантную категорию мысли и существования, которая на протяжении всей жизни поколения значилась в разряде святая святых. Собственная жизненная практика потребовала пересмотреть идею литературоцентризма отечественного сознания, разобраться в ней, соотнести с живой и собственной реальностью в противовес корпоративной убежденности ведомственных литературоведов. Речь не о сомнениях по поводу нужности и полезности классики, а о вопросе наделения классической литературы статусом, которому она давно уже не соответствует в изменившемся мире. Итоги размышлений оказались несколько обескураживающими и обидными для поколения, чья жизнь проходила под знаком литературоцентризма.
Справедливо, ох как справедливо, признание человека ХХ века, воннегутовского человека, некогда отчаянно исповедующего безусловный культ книги: «Милая Офелия! Эльсинор оказался вовсе не таким, как я ожидал, а может быть, их несколько, и я попал не в тот Эльсинор. Правда, школьная команда футболистов назвалась „Смелые датчане“. Но вся округа зовет их „Унылые датчане“. За три последних года они выиграли один раз, сделали ничью тоже один раз и проиграли двадцать четыре матча. Впрочем, проигрыш неизбежен, когда в полузащите становится Гамлет.
Может быть, я льщу себе, думая, что у меня много общего с Гамлетом, что и у меня есть важная миссия в жизни… У Гамлета было большое преимущество передо мной: тень его отца точно объяснила ему, что надо делать, а я действую безо всяких инструкций. Вот я и брожу. Брожу… Наберись терпения, Офелия. Любящий тебя Гамлет».
Справедливо, ох как справедливо, признание человека ХХ века, воннегутовского человека, некогда отчаянно исповедующего безусловный культ книги: «Милая Офелия! Эльсинор оказался вовсе не таким, как я ожидал, а может быть, их несколько, и я попал не в тот Эльсинор. Правда, школьная команда футболистов назвалась „Смелые датчане“. Но вся округа зовет их „Унылые датчане“. За три последних года они выиграли один раз, сделали ничью тоже один раз и проиграли двадцать четыре матча. Впрочем, проигрыш неизбежен, когда в полузащите становится Гамлет.
Может быть, я льщу себе, думая, что у меня много общего с Гамлетом, что и у меня есть важная миссия в жизни… У Гамлета было большое преимущество передо мной: тень его отца точно объяснила ему, что надо делать, а я действую безо всяких инструкций. Вот я и брожу. Брожу… Наберись терпения, Офелия. Любящий тебя Гамлет».
МЫСЛИ НА ЛЕСТНИЦЕ
БОЛЬШЕ ИЛИ МЕНЬШЕ. ЧЕМ ПОЭТ… КУДА УЖ МЕНЬШЕ…
Ян Валентин в конце своего романа «Звезда Стриндберга» высказал мысль, которая великолепно аттестует идею литературоцентризма в его советской версии: «В тех редких эпизодах, когда роман расходится с действительностью, действительность следует подправить».
Русского читателя убедили, что поэт в России больше, чем поэт. Остался невыясненным вопрос: а меньше чего поэт в России? Ответ не получен. Фиктивные права поэта защищены декларативной риторикой, литературоцентризмом.
Литературоцентризм официальной контрабандой проник в наше сознание – сознание человека ХХI века в нагрузку к именам славных классиков культуры, он наивен, как любой миф, но нежизнеспособен, как любая идея, пережившая свое время. Апология литературоцентризма превратилась в идею-кунштюк, в экскурсии, как писал В. Пелевин, «по казематам, которые никогда не станут побегом».
М. Горький как-то признался, что всему хорошему в себе он обязан книгам. Признание похвальное с точки зрения верности книге – авторитетному кладезю жизненных знаний и моральных навыков, имеющему пятивековую историю. В современной ситуации, когда ТВ настойчиво рекламирует определенный стиль жизни и поведения, любой юноша с полным правом может произнести с поправкой на изменившиеся средства подачи информации: «Всему в себе я обязан 120 каналам телевидения и палатке видеопроката». И не только телевидению. Новое поколение воспринимает как данность эстетику клипа, реферат «Войны и мира» на шесть страниц, двухчасовую экранизацию «Илиады». Навязывать ему книгу, апеллировать к мифу литературоцентризма значит заведомо обрекать поколения на взаимонепонимание. Генерация рожденных книгой уходит в прошлое. На смену пришло новое поколение. У него не только свои песни, но главное: у него иные носители культуры. Конфликт «отцов и детей» утрачивает границы тургеневской идеологичности, покидает книгу и прописывается в сфере предпочтений тех или иных средств культурной коммуникации.
Фальшивомонетчики Отцы и дети
– Впрочем, мы друг друга понять не можем; я, по крайней мере, не имею чести вас понимать.
– Еще бы! – воскликнул Базаров. – Человек все в состоянии понять – и как трепещет эфир, и что на солнце происходит; а как другой человек может иначе сморкаться, чем он сам сморкается, этого он понять не в состоянии.
И. С. Тургенев, Отцы и дети
На этом клочке пергамента старательным детским почерком выведено печатными буквами пять слов, значение которых я тщетно у него добивалась: Газ. Телефон. Сто тысяч рублей. «Это ничего не значит. Это магия», – неизменно отвечал он на мои расспросы.
А. Жид, Фальшивомонетчики
– Вот в том-то и беда, что мы не умеем говорить спичи! Аркадий, скажи ты.
И. С. Тургенев, Отцы и дети
– Но как решаются ставить подобные мерзости на сцене? А публика аплодировала! И в театре были дети, дети, которых привели с собой родители, зная содержание пьесы… Это чудовищно. И это в театре, который субсидирует государство!
А. Жид, Фальшивомонетчики
Мужик показал обоим приятелям свое плоское и подслеповатое лицо.
– Жена-то?
– Есть. Как не быть жене?
– Ты ее бьешь?
– Жену-то? Всяко случается. Без причины не бьем.
– И прекрасно. Ну, а она тебя бьет?
И. С. Тургенев, Отцы и дети
С теоретической точки зрения дуэль – нелепость; ну, а с практической точки зрения – это дело другое.
И. С. Тургенев, Отцы и дети
О чаяниях реальных смыслов и отсутствии проекта будущего
РЕЧЬ ДЛЯ ЛИФТА
СЧАСТЬЕ – ЭТО КОГДА ТЕБЯ ПОНИМАЮТ ВСЯКИЕ КОЗЛЫ?
У каждого человека однажды может состояться встреча со своей судьбой. К примеру в лифте.
– Неплохо выглядишь.
– Я выгляжу так же ужасно и мерзко, как и ты. Вот, собственно, и весь диалог в лифте.
Рекламировать особо нечего. Продавать тоже. Просто нужно опечалиться. А потом взбодриться.
Конечно же хочется пнуть ногой свою дряхлую лицемерную сущность. Но самая дряхлая лицемерная сущность своднически нашептывает: ты должен считать себя удачливым и перестать осуждать других людей. Но я не хочу переставать, возразишь ты самому себе, – я не хочу вешать трубку, пока разговор не закончен, пока еще есть что сказать. А мне есть что сказать этим тупорылым молодым подонкам.
Хотя, признаться, большая часть этих молодых подонков довольно честна; они просто делают то, что делают. Как и ты, лет двадцать-тридцать-сорок тому назад.
Как тут не вспомнить отрывок из мемуаров когда-то юного человека: «В детстве я часто рисовал. Обычно мои картинки схематично изображали родителей – с рогами, или закрученными хвостами, или другими признаками того, что мне тогда казалось их истинной сущностью». Потом этот экс-юноша посмотрится в зеркало и подумает: «Когда же я успел обрасти рогами и хвостом? И шерстистым характером. И клочковатыми идейками. И еще многим чем отвратительным и предосудительным».
Махнет рукой, подтянет трусы и подумает: «Нет смысла цепляться за прошлое. Да, я потерял какую-то существенную часть себя, зато приобрел преимущество над прежним собой – тем, которому постоянно что-то было нужно, куда-то торопилось, что-то требовалось – то деньги, то красивая девушка, то секс, то секс, то секс, то деньги, то успех, то хорошая религия, то деньги, то секс, то деньги…»
Спроси себя, допроси себя: как часто ты показываешь фокусы самому себе? Идешь в магазин, приобретаешь какое-то фокусническое оборудование, готовишься, готовишься, а потом выходишь в пустую комнату и демонстрируешь самому себе фокус с монеткой.
Парень, зачем ты это делаешь? Здесь два объяснения. Первое: у тебя в кармане есть мелочь. Второе: просто твоя жизнь перекручена, перевернута и превращена в дерьмо.
Раньше ты цитировал проникновенную мысль «Счастье – это когда тебя понимают». Теперь ты понял главное: «Я не хочу понимать этих козлов. Это не совсем счастье, но это правда».
Крошка сын к отцу пришел… Но отца он не нашел…
Любая схема сужает исследуемый материал, подчас доводя его до карикатуры. Очевидно: схемы примитивизируют жизнь, хотя можно допустить, что и жизнь часто напоминает карикатуру на схему.
Было предпринято немало попыток изложить нашу недавнюю историю в виде системы оппозиций, в структуре мифов, в рамках противоборства символов, полемики парадигм и прочих расхожих и растрепанных фигур, призванных передать уникальный смысл произошедшего. Все точки зрения оказывались верны, равно как и анекдотически ущербны в своей приблизительности. Это издержки любого стандарта, тем более такого как классификация.
Следует признать: у нас нет языка и понятийного аппарата, чтобы концептуализировать мир, который еще не умер. Субъективность подхода и оценок объективно сужает оперативное поле любой проблемы, делает исследуемый материал случайным, выборочным.
Не будем и мы исключением, предложим еще один приблизительный вариант прочтения недавнего прошлого, переходящего в настоящее, ограничимся при этом задачей выяснить историю преемственности поколений в аспекте эволюции идей, образа жизни, религиозных предпочтений.
Теория поколений появилась в 1991 году в США. Ее основатели – экономист-демограф Нейл Хоув и литератор-историк Уильям Штраус – обратились к древнему конфликту поколений и обнаружили тенденции, по-новому, применительно к социальной культуре конца ХХ века, освещающие вопрос, почему с древности «отцы» поругивают детей, пытаясь реабилитировать патриархальную мудрость, а «дети» смеются над вялой волей отцов.
На Западе феномен поколенческой идентификации ощущается предельно остро. Это не случайно. Запад имеет в запасниках сексуальную революцию, хиппи, 1968 год – совсем не российские явления. Обсуждение проблемы «что обещалось и что вышло» – в немалой степени попытка ответить на вопрос «что ждать от завтрашнего дня».
Представители старших поколений пытаются осознать свое время, осмыслить себя-случившихся.
В общем виде конфликт отцов и детей выглядит примерно так: дети почти всех времен и почти всех народов однажды начинают переживать обычный период подросткового бунтарства, в процессе которого во всю глотку орут о том, что их никто не понимает, они мечтают: дожить до законного совершеннолетия, а потом – ищи-свищи! Уж тогда-то они оставят в мире свой след, и сделают они это так, что никому мало не покажется – широкоэкранно, полномасштабно, грандиозно, по-голливудски. Глядя на детей, отцы вспоминают ушедшую молодость. И сквозь сентиментальные слезы орут: «Наследства лишу!»
Культура традиционно решала возрастные противоречия, намекая на то, что конфликт, безусловно, наличествует, но пройдут годы, и юноша-страстотерпец непременно превратится в подобие своего отца, станет таким же раздражительным брюзгой, как и его родитель. Вспомним хороший, но архаичный по идеям фильм К. Шахназарова «Курьер», герой которого убежденно произносит: «Мы перебесимся и будем, как вы».
В конце XX века стало понятно: уже никакое поколение не будет похоже на своих отцов. Для этого утверждения есть вполне объективные предпосылки.
Одно из основных заблуждений современности заключается в том, что мы мыслим категориями постиндустриального общества, а живем в эпоху сервисных технологий, когда комплекс проблем (социальных, геополитических, психологических и т. д.) преимущественно решается с высокой долей научного и информационного обеспечения, когда сформировался рынок услуг, широчайший по спектру и сложности. Современный мир включает в себя многообразный ассортимент услуг – от простейших (шопинг, мобильная связь, электронные переводы денег) до сложнейших комплексов типа космических и военных разработок. В совокупности все это отличает современное общество от вчерашнего, условно постиндустриального.
В научном сознании конца ХХ века постепенно выкристаллизовалась и была доказана мысль, что дети, достигнув возраста своих родителей, думают, чувствуют, совершают поступки совершенно иначе, принципиально не так, как отцы. Они исповедуют качественно другую систему ценностей.
Ученые выстроили концепцию поколений и теорию смены поколений. В кратком виде она выглядит примерно так:
1923–1943 годы рождения – молчаливое поколение;
1943–1963 годы рождения – поколение беби-бумеров;
1963–1984 годы рождения – поколение Х;
1984–2000 годы рождения – поколение Y (популярные варианты: поколение Сети; поколение Миллениума);
2000–2020 годы рождения – поколение Z, о котором пока мало что известно.
Можно, конечно, обратиться к литературным построениям (В. Пелевин «Generation „П“», романы Д. Коупленда о поколении Х и проч.), но в силу их метафорической приблизительности и точечности они не совсем удобны для классификационных задач.
Было предпринято немало попыток изложить нашу недавнюю историю в виде системы оппозиций, в структуре мифов, в рамках противоборства символов, полемики парадигм и прочих расхожих и растрепанных фигур, призванных передать уникальный смысл произошедшего. Все точки зрения оказывались верны, равно как и анекдотически ущербны в своей приблизительности. Это издержки любого стандарта, тем более такого как классификация.
Следует признать: у нас нет языка и понятийного аппарата, чтобы концептуализировать мир, который еще не умер. Субъективность подхода и оценок объективно сужает оперативное поле любой проблемы, делает исследуемый материал случайным, выборочным.
Не будем и мы исключением, предложим еще один приблизительный вариант прочтения недавнего прошлого, переходящего в настоящее, ограничимся при этом задачей выяснить историю преемственности поколений в аспекте эволюции идей, образа жизни, религиозных предпочтений.
Теория поколений появилась в 1991 году в США. Ее основатели – экономист-демограф Нейл Хоув и литератор-историк Уильям Штраус – обратились к древнему конфликту поколений и обнаружили тенденции, по-новому, применительно к социальной культуре конца ХХ века, освещающие вопрос, почему с древности «отцы» поругивают детей, пытаясь реабилитировать патриархальную мудрость, а «дети» смеются над вялой волей отцов.
На Западе феномен поколенческой идентификации ощущается предельно остро. Это не случайно. Запад имеет в запасниках сексуальную революцию, хиппи, 1968 год – совсем не российские явления. Обсуждение проблемы «что обещалось и что вышло» – в немалой степени попытка ответить на вопрос «что ждать от завтрашнего дня».
Представители старших поколений пытаются осознать свое время, осмыслить себя-случившихся.
В общем виде конфликт отцов и детей выглядит примерно так: дети почти всех времен и почти всех народов однажды начинают переживать обычный период подросткового бунтарства, в процессе которого во всю глотку орут о том, что их никто не понимает, они мечтают: дожить до законного совершеннолетия, а потом – ищи-свищи! Уж тогда-то они оставят в мире свой след, и сделают они это так, что никому мало не покажется – широкоэкранно, полномасштабно, грандиозно, по-голливудски. Глядя на детей, отцы вспоминают ушедшую молодость. И сквозь сентиментальные слезы орут: «Наследства лишу!»
Культура традиционно решала возрастные противоречия, намекая на то, что конфликт, безусловно, наличествует, но пройдут годы, и юноша-страстотерпец непременно превратится в подобие своего отца, станет таким же раздражительным брюзгой, как и его родитель. Вспомним хороший, но архаичный по идеям фильм К. Шахназарова «Курьер», герой которого убежденно произносит: «Мы перебесимся и будем, как вы».
В конце XX века стало понятно: уже никакое поколение не будет похоже на своих отцов. Для этого утверждения есть вполне объективные предпосылки.
Одно из основных заблуждений современности заключается в том, что мы мыслим категориями постиндустриального общества, а живем в эпоху сервисных технологий, когда комплекс проблем (социальных, геополитических, психологических и т. д.) преимущественно решается с высокой долей научного и информационного обеспечения, когда сформировался рынок услуг, широчайший по спектру и сложности. Современный мир включает в себя многообразный ассортимент услуг – от простейших (шопинг, мобильная связь, электронные переводы денег) до сложнейших комплексов типа космических и военных разработок. В совокупности все это отличает современное общество от вчерашнего, условно постиндустриального.
В научном сознании конца ХХ века постепенно выкристаллизовалась и была доказана мысль, что дети, достигнув возраста своих родителей, думают, чувствуют, совершают поступки совершенно иначе, принципиально не так, как отцы. Они исповедуют качественно другую систему ценностей.
Ученые выстроили концепцию поколений и теорию смены поколений. В кратком виде она выглядит примерно так:
1923–1943 годы рождения – молчаливое поколение;
1943–1963 годы рождения – поколение беби-бумеров;
1963–1984 годы рождения – поколение Х;
1984–2000 годы рождения – поколение Y (популярные варианты: поколение Сети; поколение Миллениума);
2000–2020 годы рождения – поколение Z, о котором пока мало что известно.
Можно, конечно, обратиться к литературным построениям (В. Пелевин «Generation „П“», романы Д. Коупленда о поколении Х и проч.), но в силу их метафорической приблизительности и точечности они не совсем удобны для классификационных задач.
Путеводители уцелевших
Один из ведущих представителей молчаливого поколения Сол Беллоу рассматривает беби-бумеров: «Мы впали в крайнее безобразие. Когда видишь, как страдают эти новоиспеченные индивидуальности под гнетом вновь обретенной праздности и свободы, это сбивает с толку».
Недоумение Беллоу объясняется Роменом Гари: «Наше общество изнурило себя, осуществляя мечты прошлого. Когда американцы полетели на Луну, все кричали, что начинается новая эра. Ошибка – эра просто закончилась. Постарались осуществить мечты Жюля Верна: девятнадцатый век… Двадцатый век не подготовил двадцать первый: он растратил свои силы, удовлетворяя девятнадцатый».
Литературные представители молчаливого поколения Запада способны наполнить хичкоковскими нюансами даже беседу о расписании поездов, но в чем им не откажешь, так это в отменной самоиронии: «Жискар д’Эстен как-то сказал по радио: „Вещи уже не будут такими, как прежде“. Все французы поняли. Он говорил о портняжном метре»; «Геронтология – наука довольно молодая».
Герой Скотта Туроу размышляет о своем поколении – поколении беби-бумеров: «Взгляд на шестидесятые – это чаще всего взгляд на шторм, который налетел и скрылся; ураган, который постепенно растерял всю свою силу, растаял, как весенний снег. Убытки подсчитали, и ущерб давно ликвидирован. И все же кое-что от той эпохи досталось в наследство последующим поколениям. Прежде всего молодежный стиль, мода на молодость. Она выражается во многом: то ли в оборотах речи – использовании слова „вроде“ или вездесущего „приятель“, – то ли в рваных джинсах, волосах до плеч, похожих на испанский бородатый мох. То ли в риске беспорядочных половых связей, употреблении наркотиков и рок-н-ролле».
Майкл Фрейн в «Путеводителе уцелевшего» выводит «фундаментальную дилемму» бумеров, мечтающих о самобытности, но скатившихся до уровня отцов: «Оказавшись неспособными преобразовать мир, многие из нас решили обзавестись семьями, в надежде создать более совершенный порядок дома. И дети нам были нужны скорее как союзники в этом деле. Таким образом, шестидесятые стали девяностыми, связанными вместе мотивом обожания детей. И в результате невозможно найти поколение, которое было бы так абсолютно не подготовлено к неизбежному осознанию того факта, что мы уподобились собственным родителям».
Р. Асприн ставит диагноз ушедшей эпохи хиппи – «беби-бумеров»: «Шестидесятые годы прославились тем, что в ту пору огромные орды молодых людей ушли из-под крова родительских церквей в лоно „земных“ религий. Пришло распевание мантр, ушел христианский катехизис, а непрерывный бой ритуальных барабанов стал желаннее любой из глупых органных месс Баха. Жизнь протекала под лозунгом: „Да-здравствует-все-что-только-есть-племенное-и-этническое!“ И в некоторых случаях это было совсем неплохим оправданием для того, чтобы в поисках Единственного Истинного Пути надрызгаться в стельку или в стельку же накуриться травки. Вот только ни в коем случае не следовало умничать и упоминать о том, что лозунг „цель оправдывает средства“ уходит корнями в писания святого Иеронима».
Героиня Йена Пирса с печалью рассматривает наследников: «Мне ужасно жаль молодых. Что их жизнь по сравнению с нашей? Куда ни пойди, всюду одинаковые заведения быстрой еды, которые, кажется, придумали в Канзасе и теперь распространили по миру. Во времена моей молодости все стоило невероятно дешево, найти работу легко, а заграница была настоящей заграницей. И люди были доверчивыми. Ведь теперь редко в церквах нет видеокамер. Наблюдают, как вы совершаете коленопреклонение, на всякий случай. Я рада, что провела молодость в период, когда цивилизация достигла высшей точки развития. Мне, разумеется, не удается досидеть до конца этого спектакля, но, уходя, я не стану сожалеть, что упускаю что-то интересное. Разве только… Да, с конца пятидесятых до конца шестидесятых жизнь была восхитительной. Возраст плюс избирательность памяти приукрашивают прошлое, но все равно это был короткий период, когда богатство еще не означало безвкусицу, свобода не опускалась до уровня потакания своим желаниям, а жажда свежих впечатлений не сводилась к постоянному поиску новизны».
Недоумение Беллоу объясняется Роменом Гари: «Наше общество изнурило себя, осуществляя мечты прошлого. Когда американцы полетели на Луну, все кричали, что начинается новая эра. Ошибка – эра просто закончилась. Постарались осуществить мечты Жюля Верна: девятнадцатый век… Двадцатый век не подготовил двадцать первый: он растратил свои силы, удовлетворяя девятнадцатый».
Литературные представители молчаливого поколения Запада способны наполнить хичкоковскими нюансами даже беседу о расписании поездов, но в чем им не откажешь, так это в отменной самоиронии: «Жискар д’Эстен как-то сказал по радио: „Вещи уже не будут такими, как прежде“. Все французы поняли. Он говорил о портняжном метре»; «Геронтология – наука довольно молодая».
Герой Скотта Туроу размышляет о своем поколении – поколении беби-бумеров: «Взгляд на шестидесятые – это чаще всего взгляд на шторм, который налетел и скрылся; ураган, который постепенно растерял всю свою силу, растаял, как весенний снег. Убытки подсчитали, и ущерб давно ликвидирован. И все же кое-что от той эпохи досталось в наследство последующим поколениям. Прежде всего молодежный стиль, мода на молодость. Она выражается во многом: то ли в оборотах речи – использовании слова „вроде“ или вездесущего „приятель“, – то ли в рваных джинсах, волосах до плеч, похожих на испанский бородатый мох. То ли в риске беспорядочных половых связей, употреблении наркотиков и рок-н-ролле».
Майкл Фрейн в «Путеводителе уцелевшего» выводит «фундаментальную дилемму» бумеров, мечтающих о самобытности, но скатившихся до уровня отцов: «Оказавшись неспособными преобразовать мир, многие из нас решили обзавестись семьями, в надежде создать более совершенный порядок дома. И дети нам были нужны скорее как союзники в этом деле. Таким образом, шестидесятые стали девяностыми, связанными вместе мотивом обожания детей. И в результате невозможно найти поколение, которое было бы так абсолютно не подготовлено к неизбежному осознанию того факта, что мы уподобились собственным родителям».
Р. Асприн ставит диагноз ушедшей эпохи хиппи – «беби-бумеров»: «Шестидесятые годы прославились тем, что в ту пору огромные орды молодых людей ушли из-под крова родительских церквей в лоно „земных“ религий. Пришло распевание мантр, ушел христианский катехизис, а непрерывный бой ритуальных барабанов стал желаннее любой из глупых органных месс Баха. Жизнь протекала под лозунгом: „Да-здравствует-все-что-только-есть-племенное-и-этническое!“ И в некоторых случаях это было совсем неплохим оправданием для того, чтобы в поисках Единственного Истинного Пути надрызгаться в стельку или в стельку же накуриться травки. Вот только ни в коем случае не следовало умничать и упоминать о том, что лозунг „цель оправдывает средства“ уходит корнями в писания святого Иеронима».
Героиня Йена Пирса с печалью рассматривает наследников: «Мне ужасно жаль молодых. Что их жизнь по сравнению с нашей? Куда ни пойди, всюду одинаковые заведения быстрой еды, которые, кажется, придумали в Канзасе и теперь распространили по миру. Во времена моей молодости все стоило невероятно дешево, найти работу легко, а заграница была настоящей заграницей. И люди были доверчивыми. Ведь теперь редко в церквах нет видеокамер. Наблюдают, как вы совершаете коленопреклонение, на всякий случай. Я рада, что провела молодость в период, когда цивилизация достигла высшей точки развития. Мне, разумеется, не удается досидеть до конца этого спектакля, но, уходя, я не стану сожалеть, что упускаю что-то интересное. Разве только… Да, с конца пятидесятых до конца шестидесятых жизнь была восхитительной. Возраст плюс избирательность памяти приукрашивают прошлое, но все равно это был короткий период, когда богатство еще не означало безвкусицу, свобода не опускалась до уровня потакания своим желаниям, а жажда свежих впечатлений не сводилась к постоянному поиску новизны».