— Гришин! Скорей уезжаем! Скорей!
   Этот крик вернул Сомину самообладание. «Как же так, — мелькнуло у него в мозгу, — неужели я испугался?»
   Он вскочил одним прыжком на платформу машины. За рекой что-то вспыхивало. «Вот он — миномёт!»
   — По наземной цели! — закричал Сомин срывающимся голосом. Дубового не было у штурвала горизонтальной наводки. «Где этот трус, который вечно произносит речи и больше всех болтает?»
   Сомин с размаху плюхнулся на сиденье первого наводчика и, наведя кое-как перекрестие коллиматора на вспыхивающую точку, нажал педаль. Впервые он услышал выстрелы своего орудия. Они показались ему оглушительными. Боевые машины уже уходили с огневой позиции, а он все нажимал на педаль, и малиновые трассы летели за реку.
   Мина разорвалась рядом. Куркин и Лавриненко, а за ними Писарчук соскочили с платформы. Куркин угодил прямо в объятия лейтенанта Земскова.
   — Куда, мерзавец! Марш на место!
   Окрик Земскова привёл Сомина в восторг: «Лейтенант здесь! Все будет хорошо. Он видит, что я не растерялся, своевременно открыл огонь».
   — Уводите машину! — приказал лейтенант.
   Когда машина тронулась, Сомин ещё не совсем пришёл в себя. Он не понимал, почему лейтенант помешал ему подавить миномётную батарею, и весь дрожал от возбуждения, как злой щенок, оттащенный за ошейник в пылу драки.
   Машины уже выходили на единственную дорогу, ведущую с холма. Их немедленно обстреляли миномёты противника. Арсеньев и Яновский остались сзади. Они не видели, как водитель головной машины, очевидно испугавшись близкого разрыва, повернул назад. Следом разворачивались остальные машины.
   На огневой позиции оставалась заряженная боевая установка. Около неё не было никого, кроме двоих раненых или убитых бойцов. С минуты на минуту эта установка могла взорваться от попадания мины.
   Лейтенант Рошин выскочил из кабины своей полуторки. Косотруб, сидевший в кузове, выпрыгнул вслед за ним. Они подбежали к оставленной машине. Рошин сел за руль, а Косотруб и военфельдшер Горич втащили на машину неподвижные тела двоих матросов. Через несколько минут машина была уведена.
   Убедившись, что на огневой позиции не осталось никого, Арсеньев и Яновский поехали на своей «эмке» вслед за дивизионом, но натолкнулись на возвращающуюся колонну. Эта неразбериха привела Арсеньева в ярость. Он уже схватился за кобуру пистолета, но вовремя сдержался. Колонна остановилась.
   — Поворот все вдруг! — скомандовал Арсеньев, забывая, что большинство водителей не знает морской терминологии. — Николаев, ко мне!
   Широкая дорога позволяла развернуть в обратном направлении каждую машину в отдельности. Мины теперь ложились с перелётом. Видимо, этот участок дороги, под самым холмом, не простреливался.
   Командир первой батареи Николаев подбежал к Арсеньеву.
   — Миномёты бьют с обратного ската вон того холма, — спокойно показал Арсеньев. — Накройте их залпом одной установки!
   Николаеву не нужно было повторять дважды. Молодой артиллерист с лидера «Ростов» сумел за короткое время очень хорошо разобраться в новой технике и в методах наземной артиллерии. Он вскочил на подножку ближайшей боевой машины. В кабине сидел Дручков.
   — К бою! — Николаев указал рукой направление цели. За несколько секунд, пока машина изготовлялась к бою, Николаев примерно прикинул данные. Шацкий установил панораму. Командир огневого взвода Баканов проверял наводку. Несмотря на спешку и всеобщее возбуждение, этот совсем ещё юный лейтенант — громоздкий и толстый не по возрасту — прикасался к головке панорамы и к барабанчику уровня с такой осторожностью, будто прицел боевой машины был соткан из тончайшей паутины. Как и многие люди, обладающие большой физической силой, Баканов был добродушен и нетороплив. Эти его черты знали все. Но теперь выяснилось, что вдобавок он удивительно хладнокровен в минуты опасности.
   Николаев с удивлением следил за действиями командира огневого взвода: «Нисколько не волнуется, медведь! А ведь впервые в бою».
   — Скоро ты там? — спросил он, потеряв терпение, хотя прошло едва ли больше нескольких секунд.
   — Первое готово! — пробасил Баканов, отходя в сторону.
   — Залп! — скомандовал Николаев.
   Арсеньев уводил дивизион с опасной дороги. Миномёты больше не стреляли. Залп установки Дручкова сделал своё дело.
   Когда дивизион отошёл на несколько километров, Арсеньев собрал командиров:
   — Плохо действовали. Начальник штаба, почему на головной машине не было командира? Кто разрешил развернуть колонну в обратном направлении?
   На головной машине рядом с водителем ехал сам Будаков. Это по его приказанию машины повернули обратно к огневой позиции. Только увидев вдали «эмку» командира дивизиона, Будаков приказал затормозить и поспешил выскочить из кабины.
   — Что произошло с первой автоматической пушкой? — обратился Арсеньев к Земскову.
   — Товарищ капитан-лейтенант, Сомин — молодой командир орудия, впервые попал под обстрел. Думаю, он растерялся, а потом овладел собой и в запале решил подавить немецкие миномёты.
   — Находящиеся за обратным скатом? Вы тоже считаете, что это возможно для автоматической тридцатисемимиллиметровой пушки?
   — Нет, не считаю.
   — Лейтенант Николаев, лейтенант Рошин!
   — Есть! — Николаев шагнул вперёд. Гнев медленно сползал с лица Арсеньева.
   — Командиру первой батареи и начальнику разведки объявляю благодарность.
   Арсеньев был рад, что есть все же кого похвалить. Рощин проявил вполне уместную решительность, а Николаев показал, что в сухопутном бою умеет действовать не хуже, чем на палубе. Капитан-лейтенант отпустил командиров.
   Земсков пошёл к своим орудиям и отозвал в сторону Сомина:
   — Попало мне из-за тебя от командира дивизиона. Говори честно: испугался?
   — Испугался, — признался Сомин.
   — Ну, а потом? По какой цели стрелял? Снарядов двадцать сжёг попусту.
   Сомину было очень стыдно. Он стоял потупившись, разрывая снег носком сапога.
   — Ты думал, что накроешь миномёты, а они ведь были за обратным скатом. Вот что, Володя, — добавил Земсков уже другим тоном, — ошибки бывают у всякого. На первый раз прощается, но сделай вывод: надо тебе учиться артиллерийской грамоте. Серьёзно учиться, независимо от обстановки. Что, орудие вычистили?
   — Чистят.
   — Хорошо. Учти: вечером отсюда уходим.

4. МАРИНКА

   К вечеру повалил снег. Стало чуть теплее. Бойцы снимали подшлемники. Рощин снова сменил полушубок на шинель. Машины двигались по хорошей дороге, укатанной частями, прошедшими к фронту. Сомин опустил стекло кабины. Ландшафт показался ему знакомым. «Вот этот домик у мостика и забор, выступающий буквой „П“, деревянная церквушка с кирпичной пристройкой. Где я все это видел?»
   — Иван, ты бывал в этих местах? — спросил он Гришина.
   — Не, я — курский, товарищ командир.
   Шоссе раздваивалось. Колонна пошла влево, огибая рощицу, и когда за ней обнаружился посёлок с двумя водокачками, стоящими друг против друга, Сомина осенило: «Да ведь отсюда рукой подать до дачи Шараповых. Так и есть, только я всегда приезжал в эти места с другой стороны — электричкой. А вот и железнодорожная насыпь, и труба кирпичного зазода».
   Машины свернули в село. Дивизионные тылы уже были здесь. Над походной кухней — камбузом — подымалась струйка дыма. В штабном фургоне стучала пишушая машинка. Прошли двое шофёров с полными вёдрами бензина.
   Сомин выпрыгнул из кабины прямо в глубокий снег. Он теперь уже не ждал указаний Земскова и, быстро осмотревшись, подобрал подходящее место для своего орудия. Кругом открыто — если утром налетят самолёты, есть круговой обстрел. Можно стрелять и по дороге. Он показал выбранную позицию Земскову. Тот кивнул головой:
   — Хорошо. Людей поместишь на отдых вон в той избе.
   — Товарищ лейтенант, — нерешительно начал Сомин. После последнего разговора ему не хотелось обращаться к Земскову, — я могу отлучиться на полчаса?
   — Куда?
   — Вы помните, я рассказывал вам о моей знакомой девушке…
   — Конечно.
   — Так вот, эта дача совсем рядом, за леском. Можно мне туда сходить?
   Сначала это желание удивило Земскова. Зачем ходить на пустую дачу? Но потом он подумал, что если бы это было под Ленинградом, может быть, и ему самому захотелось бы возвратиться хоть на десять минут в мир безмятежного довоенного прошлого. Боевой выход не предвиделся, и лейтенант разрешил эту экскурсию в прошлое ровно на полчаса, предупредив, чтобы Сомин обязательно взял с собой кого-нибудь из бойцов. Мало ли что может случиться? Фронт близко.
   После ужина Сомин подозвал Белкина:
   — Остаёшься за меня. Вернусь через полчаса.
   Он привесил к поясу противотанковую гранату и пошёл один. Ему не хотелось иметь свидетелей своего сентиментального поступка. Все равно они не поймут.
   В рощице было тихо. Глубоко увязая валенками в снегу, Сомин шёл напрямик. Теперь он уже жалел, что пошёл один. Какие-то шорохи чудились ему в кустах. «А что, если наткнусь на немецкую разведку?» — Он обругал себя за трусость, но все-таки вынул наган из кобуры и сунул его за пазуху.
   Деревья постепенно редели, словно разбегаясь из рощицы в разные стороны. Снегопад кончился. Выбираясь на дорогу, Сомин услышал неподалёку гул моторов. Он остановился, прислушался. Из-за поворота показался танк, за ним другой, третий, четвёртый…
   — Немцы! — Сомин бросился в канаву и уже лёжа вложил запал в противотанковую гранату. Его трясло, как в лихорадке. Зуб не попадал на зуб. «Скорее назад!» Он осторожно выполз из канавы и увидел, что танки остановились. Один из них темнел на фоне снега в пяти шагах от Сомина. Жажда подвига овладела им, как тогда, на огневой во время миномётного обстрела. «Вот сейчас вскочу и швырну, а там будь что будет. Наши услышат разрыв. Немцы не застанут их врасплох». Но встать было нелегко. Какая-то сила прижимала его к пушистому свежему снегу. И все-таки он поднялся, сделал шаг вперёд…
   Люк танка распахнулся, оттуда вылез человек и пошёл прямо к Сомину.
   «Я его застрелю сейчас, а потом брошу гранату. Нет, я брошу гранату…» — мысли путались, руки горели. Эта встреча лицом к лицу была тем большим и страшным, к чему он готовил себя в течение всей своей недолгой военной службы. Танкист подошёл к канаве и сказал:
   — Эй, хлопец, закурить есть?
   Из-за облака вышла луна. Она осветила Сомина с гранатой в руке, танкиста в расстёгнутом шлеме и звезду на башне танка. Струйка холодного пота скатилась со лба Сомина. Дрожащими пальцами он вынул запал из гранаты и полез в кювет за обронённой рукавицей.
   — Ты что, глухой? — крикнул танкист. — Закурить, спрашиваю, есть?
   — Конечно, есть!
   Они закурили. Теперь Сомин болтал без умолку, даже рассказал танкисту, что здесь на даче жила его знакомая. Тот понимающе подмигнул:
   — Значит решил спикировать! Давай, давай. Завтра будет поздно.
   — А что?
   — Говорят, завтра вдарим. Мы сейчас чесанули маршик километров на двести с другого участка. Даже табак выдать не успели.
   Подошло ещё несколько танкистов из других машин. Сомин охотно раздал им всю махорку и крепко пожал руку тому, кого он собирался только что угостить гранатой:
   — Будь здоров! Я пошёл.
   — Меня зовут Кулешовым, — сказал танкист. — Может, встретимся. Знаешь, гора с горой не сходится…
   Через десять минут Сомин подошёл к знакомой даче. Забор был повален. Глубокий снег покрывал дорожки и клумбы. Из сугробов выглядывала пухлая от снега спинка садовой скамейки.
   «Посижу здесь немного и пойду назад», — решил Сомин. Чувство стыда и досады после того, как он испугался наших танков, мешало ему вспоминать и переживать прошлое. «И для чего я сюда пришёл? Да ещё и Земскову рассказал?»
   Сомин хотел уже уходить, но в окне второго этажа он заметил светлую щёлку. Сомин помнил, что на даче жила постоянно старуха — сторожиха. Это была довольно неприветливая ворчливая особа, но она могла знать адрес. Решительно перешагнув поваленный заборчик, он подошёл к двери и постучал. Так и есть — тётка тут. Старуха оказалась не из робкого десятка. Она сразу открыла и, увидев бойца, не стала задавать никаких вопросов. Сомин прошёл за ней в маленькую комнату, где обычно занимался Константин Константинович. Теперь на письменном столе стояла рядом с бюстиком Гиппократа керосинка. В комнате было холодно и пахло картофельными очистками.
   — Откуда родом? — резко спросила старуха. Она была замотана в дырявый шерстяной платок, который когда-то, должно быть, считался белым. Огромные валенки затрудняли её и без того не быструю поступь.
   — Московский, — коротко ответил Сомин. Она не узнала его ни в лицо, ни по голосу.
   — Родители живы?
   — Должно быть, живы, а точно не знаю.
   — Вот верно. Сейчас никто ничего не знает, — она продолжала свой допрос, накладывая на тарелку перловую кашу. — Женатый?
   — А кто у вас наверху живёт? — в свою очередь спросил Сомин.
   — Тебе на что? Никто не живёт. Замёрз небось, — сказала она несколько более любезно. — Выпить, наверно, хочешь. Все вы — одинаковые. Ну, годи. Сейчас, может, раздобуду.
   Старуха вышла за дверь, с трудом передвигая пудовые валенки. «Скрывает что-то!» — подумал Сомин. Ему хотелось хоть на минуту заглянуть в комнату Марины. Там, наверно, поселился какой-нибудь командир. Неудобно!
   Он все-таки поднялся ощупью по знакомой лестнице. Под лестницей старуха гремела бидонами и бормотала:
   — Все усталые, безродные, злые. Со зла бог знает чего человек не натворит.
   Сомин подошёл к двери на втором этаже и уже хотел постучать, когда дверь отворилась сама. На пороге стояла Маринка с садовым фонарём в руках. Она узнала его мгновенно:
   — Володя!
   Он не успел ответить, как она уже втащила его в комнату и начала расстёгивать тугие крючки полушубка.
   В чёрном свитере, в платке, накинутом на плечи, Маринка казалась старше.
   — Меня как-будто подтолкнул кто-то. Володенька, неужели это ты? — Она стащила с него рукавицы, шапку, шинель. — Ты моряк? Вот удивление! Ну, садись скорей, рассказывай. Кто тебе сказал, что я здесь?
   Сомин все ещё не верил в реальность этой встречи. Маринка выпустила оранжевый язычок из горелки фонаря. В комнате стало светлее. По ступенькам, кряхтя, поднялась старуха. Вид у неё был разгневанный:
   — Тебя сюда нешто звали? — накинулась она на Сомина. — Чего ты здесь забыл?
   — Глебовна! — воскликнула Маринка. — Ты не узнала его? Это же Володя Сомин!
   Старуха взмахнула толстыми ватными руками, как курица крыльями:
   — Батюшки! Володя и есть. Что же ты сразу не сказался? А я-то, старая дура, не признала!
   — Он, наверно, голоден, — шепнула ей Маринка.
   — Иду, голубушка, иду, — старуха заторопилась, подобрав свою юбку. Володя и Маринка снова остались одни.
   Утром — первый в жизни бой, а сейчас эта невероятная встреча. Только что — тревожный зимний лес, и тут же Маринка — её глаза, её руки. Все это было похоже на сон.
   Маринка забрасывала его вопросами. Но Володя все ещё не мог прийти в себя. Ему казалось, что произошло чудо. В действительности все было очень просто. Когда Ирина Васильевна и Маринка вернулись из Куйбышева, Константин Константинович уже уехал на фронт. После первой же бомбёжки Ирина Васильевна перебралась на дачу. Она была убеждена, что за месяц — полтора фашистов разобьют, но вышло иначе. Фронт, стремительно продвигаясь вперёд, подошёл на расстояние в несколько десятков километров. Уехать обратно в город Ирина Васильевна не могла. У неё обострилась старая болезнь — хроническое воспаление спинного мозга. К этому времени Мединститут эвакуировался в Среднюю Азию. Маринка не решилась оставить больную мать. Так оказалась она на подмосковной даче в прифронтовой полосе.
   Не отпуская Володину руку, Маринка долго рассказывала ему, как тоскливо и одиноко ей на этой даче с больной матерью. Что будет, если немцы придут сюда? Перевезти Ирину Васильевну в город — невозможно. Нужна специальная машина. В грузовике или на повозке её везти нельзя, да и повозку сейчас не достанешь.
   — Я все о себе и о себе, — спохватилась Маринка. — Лучше ты рассказывай. Нет — раньше ешь, — она пододвинула ему тарелку щей и большую рюмку водки.
   — А ты, Мариночка?
   — Я уже ела. Кушай, Володя, и рассказывай.
   От тепла и от водки, от того, что Маринка сидела рядом с ним, Сомин почувствовал необычайный прилив энергии. Он лихо выпил вторую рюмку и, не закусывая, начал рассказывать о моряках лидера «Ростов», о своих новых друзьях, которые все, как один, герои. Ему хотелось самому быть героем в глазах Маринки, чтобы волновалась и тревожилась за него, чтобы считала его своим защитником.
   Сомин снова и снова возвращался к сегодняшнему утреннему эпизоду, и теперь ему уже начинало казаться, что он участвовал в большом сражении, исход которого имел самое непосредственное отношение к судьбе Маринки.
   — Может быть, хватит, Володя? — спросила Маринка, отодвигая от него пустую рюмку.
   Сомин пожал плечами, будто хотел сказать, что для моряка такая рюмочка — сущая безделица. Его щеки покраснели, голос стал громким, руки двигались сами собой, дополняя рассказ, который обрастал все новыми и новыми подробностями.
   Маринка куда-то исчезла, потом возвратилась с подушкой и одеялом.
   — Я тебе постелю здесь, Володя, а сама буду спать внизу с мамой и Глебовной. Они уже спят.
   — Что ты, Мариночка, — он поднялся, опрокинул стул и тяжело опёрся обеими руками о стол, — разве я могу ночевать? Мне — в часть. Давай выпьем с тобой на дорожку, — он вылил из бутылки остаток водки и протянул рюмку Маринке. Она отстранилась, поморщившись от запаха сивухи.
   — Ты не хочешь со мной выпить? Ну, немножко, Мариночка, только пригубь. За то, чтобы мы снова встретились!
   Маринка с отвращением прикоснулась губами к рюмке. Володя выпил и снова сел. В его захмелевшем мозгу все спуталось. Внезапно нахлынула грусть. Наверно, он больше не увидит Маринку. Скорее всего его убьют в одном из ближайших боев, а она так и не узнает, как он её любил. А может, ей это не важно?
   — Когда тебе нужно быть в части? — спросила Маринка.
   — Ты ждёшь, чтобы я ушёл?
   — Что ты, Володя! — Она подошла к нему и обняла его одной рукой за шею. — Как ты мог подумать? Я просто беспокоюсь…
   Сомин не дал ей договорить. Он порывисто поднялся и с размаху поцеловал её в щеку. Маринка не двигалась.
   — Ты не знаешь, как я тебя люблю, Мариночка. Эта встреча — не зря. Это — судьба. Так должно было быть.
   Она пыталась осторожно освободиться от него, но Володя уже потерял над собой всякий контроль. Ему удалось поцеловать её в губы. Маринка вырвалась, но он снова схватил её и, не удержавшись на ногах, свалился вместе с ней на кровать.
   — Пусти сейчас же! Ты с ума сошёл!
   Он не отпускал её:
   — Маринка, сейчас… Только сейчас… Ты меня больше не увидишь, Мариночка…
   Ей удалось, наконец, освободиться от него. Растрёпанная, в разорванном свитере, тяжело дыша, Маринка отошла на прежнее место к печке. «Какая гадость! Если бы на её месте была любая другая женщина, он точно так же накинулся бы на любую».
   Слезы текли по её щекам. Ей было обидно и стыдно.
   — Уходи! — сказала она. — Уходи и немедленно!
   — Но почему, Мариночка, чем я тебя обидел?
   — Ты ещё спрашиваешь? — Она сорвала с гвоздя тяжёлый полушубок Сомина и швырнула его на кровать. — Одевайся!
   Володя долго тыкал руками в рукава. Не застегнувшись, он нахлобучил шапку, кое-как затянул ремень, на котором болтались наган и гранатная сумка:
   — Хоть поцелуй меня на прощанье…
   — Не хочу! Ты — глупый. Я только о том и мечтала, чтобы целовать тебя, чтобы быть твоей, а ты… Солдат! Ты — пьяный солдат. Ты все забыл. Забыл, что рядом немцы, которых вы подпустили к Москве, что мой отец, может быть, уже убит, что здесь — больная мать! — придерживая рукой разорванный свитер, Маринка открыла дверь.
   Когда Сомин ушёл, она бросилась на кровать и плакала до тех пор, пока стекла не задрожали от орудийных залпов. Тогда она поднялась и подошла к окну. Фонарь погас. Только красная точка обгорелого фитиля светилась в темноте, а за окном разливался бледный зимний рассвет.

5. КОМАНДИР И КОМИССАР

   По дороге в часть хмель быстро выветрился из головы Сомина. Остались только тяжесть и ощущение непоправимого несчастья. Не оглядываясь по сторонам и не думая о врагах, которые подкарауливают под каждым кустом, он быстро дошёл до села, но здесь ждала его новая беда. Дивизиона не было. Он пробежал через все село и, задыхаясь, остановился у крайней избы, потом медленно побрёл обратно.
   Дивизион ушёл. Но куда? Во всех направлениях снег был изрезан глубокими следами колёс. Только жирные масляные пятна остались от десятков машин, которые ещё так недавно были здесь.
   Усилием воли Сомин заставил себя успокоиться. Надо принять решение. Конечно, он отсутствовал не полчаса, а добрых три. Дивизион за это время мог уйти очень далеко, и все-таки догнать его можно. Догнать во что бы то ни стало! Потом — все что угодно. Пусть судят, но пускай никто не считает его дезертиром. Это слово резануло Сомина, как удар кнутом по глазам. А ведь он в самом деле дезертир! Каждый боец на фронте, находящийся в самовольной отлучке, — дезертир.
   Он пытался определить по следам, в каком направлении ушли машины, но луна то и дело скрывалась в волнах бегущих облаков, и никак нельзя было разобраться в путанице следов.
   Дезертир всегда бежит от линии фронта. Значит, я должен идти к передовой! — решил Сомин. И он зашагал в ту сторону, где временами низкие облака освещались артиллерийскими вспышками.
   В расстёгнутом полушубке, то и дело проваливаясь в снег, глотая ртом морозный воздух, он шёл по целине, инстинктивно пряча замёрзшие руки в рукава. Меховые варежки торчали из его карманов.
   Наконец Сомин выбрался на шоссе. Он увидел грузовики с солдатами и пешие подразделения, заиндевевшую конницу и пушки на прицепе у тракторов. Все это безостановочно двигалось в ту сторону, где, по предположению Сомина, находилась линия фронта.
   — За ними! За ними — к передовой! — но силы изменили ему. В полном изнеможении Сомин привалился к телеграфному столбу, а над ним ветер играл в туго натянутых проводах: «Дез-з-з-ертир… Дез-з-з-ертир…»
   И вдруг Сомин увидел грузовик с белым якорем на дверке кабины. За ним шли другие такие же «зисы», гружённые знакомыми длинными ящиками.
   — Это — наши! Везут боезапас в дивизион! — он кинулся чуть ли не под колёса машины, схватился за борт и спотыкаясь побежал рядом.
   Водитель затормозил. Из кабины выглянул знакомый Сомину начальник боепитания инженер-капитан Ропак.
   — Вы с ума сошли! — закричал он. — Что вы здесь делаете?
   — Мне — в часть! Скорее — в часть! — задыхался Сомин. — Я — в кузов, на ящики…
   Капитан Ропак помнил этого зенитчика — совсем ещё мальчишку, черноволосого сероглазого сержанта, обычно выдержанного и спокойного. Что с ним произошло?
   Не отвечая на вопросы. Сомин карабкался в кузов.
   — Куда вы лезете, черт вас возьми! — Ропак схватил Сомина за ремень. — Вы не усидите там наверху. Полезайте в кабину, простудитесь!
   Пожилой шофёр вытащил флягу:
   — На, глотни. Простынешь.
   Но даже запах водки был теперь невыносим Сомину. Замёрзшими пальцами он взял папиросу, предложенную Ропаком, и жадно затянулся, наслаждаясь нахлынувшим вдруг спокойствием и теплом.
   Дивизион оказался совсем близко, в посёлке у железнодорожной станции. Доехали за полчаса. Сомин ещё издали увидел своё орудие, но обошёл его стороной.
   Яновский сидел в избе за кружкой холодного чая. Перед ним лежало письмо из дома. Жена сообщала, что племянник Коля, который вырос у них на глазах, убит несколько дней назад на волоколамском направлении. Его мать ещё не знает об этом. Как ей сообщить? Яновский любил сестру особенной отцовской любовью. Всю жизнь он привык заботиться о ком-нибудь. Глаша всегда казалась ему маленькой девочкой, даже когда она вышла замуж за его однополчанина. Яновский не мог привыкнуть, что она уже взрослая. «Надо написать ей. Чем скорее — тем лучше», — решил он и потянулся к своей полевой сумке, лежавшей на краю стола.
   — Товарищ гвардии батальонный комиссар! К вам сержант из зенитно-противотанковой батареи, — доложил ординарец, — вроде как не в себе. Впустить?
   Сомин остановился на пороге.
   — Все знаю, — сказал Яновский.
   — Я — не дезертир, — произнёс Сомин заранее заготовленную фразу.
   Комиссар отодвинул от себя полевую сумку и начал ходить из угла в угол.
   — Ещё что скажете, Сомин?
   Сомин рассказал все. Это было очень трудно. И Яновский понимал, как трудно этому юноше открыть чужому человеку и начальнику свой позор и свою боль.
   В штаб уже было доложено, что сержант Сомин исчез. Бойцы, посланные на поиски, вернулись ни с чем. Земсков порывался ехать сам, но ему не разрешили. Арсеньев бросил коротко: «Когда приведут, немедленно под арест. Сопроводительную, и в трибунал». Собственно говоря, Сомин отсутствовал только два часа сверх разрешённого ему получаса, но за это время дивизион успел сменить исходные позиции. А что, если бы за эти два часа дивизиону пришлось побывать в бою? Кто командовал бы орудием Сомина? Могло бы случиться и так, что весь расчёт погиб, выполняя боевую задачу, а командир орудия остался цел и невредим, поскольку он в это время отсутствовал.