У меня не было близких друзей в Риме, но я смутно помнила, что там живет беженец-социалист, с которым я познакомилась в Брюсселе в 1898 году. Я написала ему записку, и он пришел в мою гостиницу и помог мне в поисках жилья. Мы нашли подходящее в меблированных комнатах. Там также жила единственная женщина в Риме, состоявшая членом партии, Елена Пенсути. Она стала моей близкой подругой и оставалась ею до самой войны. И хотя мы жили в «современной» части города, недалеко от нас находилась одна из старейших церквей, знаменитая Санта Мария Маджоре. Несмотря на то что я сразу же начала учиться в университете и посещать публичную библиотеку, я много времени проводила в церквях и художественных галереях, восхищаясь сокровищами итальянского искусства. Из этих экскурсов в зримое прошлое я узнала гораздо больше, чем прочитала в книгах. Но в то время для меня прошлое со всеми его успехами было всего лишь прелюдией к новой ступени развития общества, которую я надеялась помочь открыть.
   Атмосфера в Римском университете так же отличалась от атмосферы университетов в Германии, как и климат. Тот нелепый формализм и настоятельное требование соблюдать установленный в учебном заведении порядок отсутствовали совершенно. Когда преподаватели проходили мимо студентов, они приветствовали их и получали ответные приветствия с непринужденной учтивостью. Тех, кто занимал самое высокое положение в профессорско-преподавательском составе, можно было остановить и подробно расспросить по любому вопросу, который был интересен или непонятен для студента. Не было различия в отношении к студентам, женщины они или мужчины; для женщин не было каких-то особых требований или ограничений. Многие лекции были открыты для широкой публики, равно как и для студентов, и были бесплатными.
   Многие молодые женщины, посещавшие занятия, были родом из богатых и консервативных римских семей. Они одевались с определенным изяществом и обычно ходили в сопровождении монахинь, выступавших в роли дуэний. Многие из них оставляли своих дуэний в библиотеке или еще где-нибудь и ускользали от них на какое-нибудь свидание. Они придерживались гораздо более свободных взглядов, чем те немногие женщины радикальных взглядов, которые принципиальным вопросом считали «свободу пола».
   Лабриола меня не разочаровал. Обладая глубоким, острым и критическим умом, он был, без сомнения, одним из самых выдающихся наставников своего поколения. Я до сих пор считаю его одним из самых замечательных людей современности. В начале своей академической карьеры он был преподавателем философии в университете в Неаполе, где его научные исследования привели его к знакомству с трудами Маркса.
   Научный метод Лабриолы был творческим. Будучи социалистом, он никогда при этом не делал попыток навязать свои социалистические убеждения своим ученикам. Он вел нас по дорогам истории и лабиринтам философии через прошлое и настоящее; он раскрывал перед нами факты и давал нам возможность самим делать выводы. Он учил нас сомневаться, чтобы мы научились исследовать и вырабатывать свой собственный критический подход к теории общества, искусству и науке. В одной из немногих книг, оставленных им последующим поколениям, он писал: «Преподавателя, использующего университет для проведения пропаганды социализма, следует поместить в сумасшедший дом». Мы были еще больше тронуты, когда в конце последней лекции в семестре он остановился на минуту, посмотрел на нас усталыми дружелюбными глазами и сказал: «В сорока лекциях, которые я прочитал вам в этом году, я показал вам, что общество делится на эксплуатируемых и эксплуататоров. Те из вас, которые предпочитают бороться вместе с первыми против последних, выполняют великодушную, благородную задачу. Я говорю вам это как ваш преподаватель философии и нравственности. Я закончил».
   Я никогда не аплодировала никому так сильно, с такой благодарностью, как я аплодировала ему.
   Вскоре после того, как я записалась на занятия у Лабриолы, стало очевидно, что я возбудила его любопытство. И хотя я сидела в дальнем углу класса, он часто испытующе посматривал на меня, когда анализировал некоторые вопросы, особенно связанные с Россией. Наконец он заговорил о книге, которую я перевела с русского на французский, и представил меня классу. Это было началом моей личной дружбы с ним, и с тех пор я стала частью небольшого круга студентов, которые ходили вместе с ним в кафе после его лекций. Во время этих дискуссий, которые становились чем-то вроде научной конференции, он часто обращался к современным событиям и политикам, и здесь мы познакомились не только с колоссальным размахом его интеллекта, но и его едкой иронией.
   Я вспоминаю, как он сердился, когда кто-нибудь спрашивал его, не является ли Артуро Лабриола (тоже преподаватель, социалист экстремистского синдикалистского толка, уроженец Южной Италии) его родственником. Бедный Антонио Лабриола! Если бы он знал, что очень многие люди за пределами Италии считают его и Артуро – двух таких разных личностей – родственниками, мало того, некоторые даже уверены в том, что Антонио и Артуро – одно и то же лицо! Один остроумный марксист-француз однажды сказал: «Да, в Италии есть два Лабриолы – Антонио, очень великий, и Артуро, очень незначительный».
   У Лабриолы было серьезное заболевание горла, и, по мере того как его голос становился все слабей и слабей, тем, кто сильней других интересовался его лекциями, разрешалось садиться близко к его лекционному столу. Его врач запретил ему курить или нюхать табак, но всякий раз за несколько минут до начала своей лекции он оглядывал своих слушателей, среди которых были несколько монахов и священников. Бывало, подходил к одному из них и говорил, намекая на свой собственный атеизм: «Ваш христианский Бог наказал тот орган, которым я грешил больше всего. (В этот момент он показывал на свое горло.) Будьте добрым христианином и дайте мне немного табаку». За этим следовал обмен улыбками между великим бунтарем и скромным служителем церкви, и последний доставал из-под рясы свой кисет.
   Ближе к концу года Лабриола вызвал меня к своему преподавательскому столу и показал новую книгу по марксизму, которая, как он полагал, меня заинтересует. «Послушайте, синьорина, – сказал он грустно, когда я уже собиралась возвратиться на свое место, – я единственный в Италии марксист. Когда я умру, единственной останетесь вы. Вы должны быть исполнителем моей марксистской воли».
   Я была так глубоко тронута не только тем, что он сказал, но и тем, как он это сказал, что не могла сосредоточиться на последовавшей за этим лекции.
   У Лабриолы было двое детей, сын и дочь, но никто из них не разделял его интеллектуальных или политических интересов. Сын вырос и стал ничем не примечательным государственным служащим. Дочь была надменной псевдоинтеллектуалкой. От своего отца она унаследовала некоторую едкость, но если острый язык Лабриолы был оружием творческой критики и анализа, то она использовала это качество, чтобы дать выход своей злости и разочарованию в жизни. Она тоже стала преподавать в университете. Все знали, что отцу пришлось использовать свое влияние, чтобы обеспечить ей это место. Он помогал ей писать докторскую диссертацию и оказывал давление на своих собственных студентов, чтобы вынудить их посещать ее лекции.
   В конце семестра мне захотелось каким-то образом выразить свою признательность за то, что Лабриола сделал для моего интеллектуального развития, и я заказала римскому художнику изготовить маленький медальон с портретом Карла Маркса. Когда я пошла домой к Лабриоле, чтобы вручить ему свой подарок, он провел меня в свой просторный солнечный кабинет. Я робко попыталась объяснить, что заставило меня принести ему медальон и как я буду признательна, если он примет его на память от его очень благодарной ученицы.
   Он принял мой дар весьма благосклонно, и я уже собиралась уйти, когда он задал мне неожиданный вопрос:
   – Вы видели портрет моей дочери?
   Прежде чем я успела ответить, он провел меня в какое-то место, которое, казалось, было для него святыней, – в тихую, темную комнату. Там он отдернул бархатный занавес, за которым обнаружился скульптурный бюст Терезы Лабриолы, установленный на пьедестал.
   – Как он вам нравится? Мне жаль, что скульптор неточно воспроизвел ее прическу, – сказал он таким серьезным тоном, что я воздержалась от замечаний.
   Прежде чем мы покинули святилище, он еще раз посмотрел на скульптуру, дотронулся до головы пальцем, словно хотел убедиться, что на ней нет пыли, какого-либо признака осквернения. Затем он задернул занавески, и мы очень тихо вышли из комнаты, словно боясь потревожить спящего ребенка.
   Тот факт, что этот человек, такой безжалостный критик, нетерпимый к человеческим недостаткам, настолько слеп, когда дело касается его отцовских чувств, дал мне новое понимание сложностей человеческой натуры.
 
   В начале моего пребывания в Риме у меня не было прямых контактов с партией. Несмотря на то что Елена Пенсути была членом партии, она, как и я, была слишком застенчива, чтобы приближаться к партийным лидерам. Но даже видеть этих людей, имена которых были хорошо известны всей Италии, было для нас большой радостью. Так как мы знали, что большинство из них едят в ресторанах неподалеку от парламента на Пьяцца Фиренце, мы обычно обедали там. Здесь я впервые увидела Прамполини, Моргари, Турати, Тревеса и многих других депутатов-социалистов. Мы с Еленой обычно садились в какой-нибудь отдаленный уголок и жадно слушали их оживленные дебаты. На протяжении всего обеда за столом, где они собирались, не было и минуты тишины. Но другие завсегдатаи тоже были очень шумными, и мы часто были огорчены тем, что не можем услышать то, о чем говорят социалисты.
 
   Хотя я вызываю в памяти эти воспоминания по прошествии почти сорока лет, в течение которых я сотрудничала и поддерживала тесные личные контакты с большинством этих людей, я счастлива сказать, что они не разочаровали меня. В целом они остались для меня тем, чем они были для меня, когда я боготворила их в своей наивной юности, – честными людьми, искренне преданными рабочему классу, чьи ошибки и поражения, какими бы роковыми они ни были для движения, происходили не вследствие их личной беспринципности или неверности идеалам, которые они поддерживали.
   Первым депутатом-социалистом, с которым я стала лично знакома, был Леонид Биссолати, один из основателей, а затем и главный редактор официального органа социалистической партии Италии «Аванти». Для своей работы с Антонио Лабриолой мне была необходима современная немецкая литература по марксизму, которую, как мне было известно, можно было получить в штаб-квартире партийной прессы. Эти небольшие пустые комнаты редакции в окружении исторических зданий и старых церквей, где руководителем был человек, который, как мне казалось, говорит за миллионы угнетенных рабочих, наполняли меня благоговейным трепетом.
   Биссолати был одним из самых типичных итальянских вождей-социалистов того времени. Еще до того, как он закончил учебу в университете, он уже решил отказаться от карьеры юриста и посвятить все свое время и силы рабочему движению. Рожденный в Кремоне, окруженной обширными поместьями, управляющие которых в отсутствие землевладельцев должны были выжимать каждый чентезимо[1] из их участков земли, он рано не понаслышке узнал, что такое нищета, деградация и страдания итальянских крестьян. Он видел, как малярия и пеллагра опустошают целые районы. Его первые полемические статьи, в которых он писал об увиденных вокруг себя страданиях и несправедливости, привели к тому, что его обвинили в том, что он «утопист» и бунтовщик.
   Когда я впервые познакомилась с ним, Социалистическая партия Италии уже была разделена на два воюющих крыла – левое крыло, которое подчеркивало революционную цель движения, и правое крыло, которое придерживалось постепенности в социальных преобразованиях и делало акцент на безотлагательных реформах. Левое течение, которое я страстно одобряла, было представлено Энрико Ферри, а правое, такой же страстной противницей которого я была, возглавлял Биссолати. И тем не менее, несмотря на мое принципиальное согласие с Ферри, я испытывала мало почтения к нему как к личности. Его аргументы и манера отстаивать свою позицию производили на меня впечатление поверхностных и даже демагогических. Его репутация величайшего криминолога в Италии и его великолепные ораторские способности обеспечили ему положение в движении, которого – если судить о нем как о марксисте – по моему мнению, он не заслуживал.
   Биссолати был противоположностью Ферри во многих отношениях, и, хотя я была не согласна с ним в вопросах политики, он стал вызывать во мне восхищение. Он был воплощенная противоположность демагогу. Так же смело, как он противостоял общественному мнению в своей родной провинции, когда он вступил в рабочее движение, позднее он встретил неодобрение масс и критику своих собственных товарищей, когда его обвинили в том, что он реформист. Ни в том ни в другом случае его не заботило общественное мнение, которому он не сделал ни малейшей уступки.
   Когда я впервые встретилась с ним, хотя я и была молодой и неопытной девушкой, он обращался со мной, как с равной. Таким образом ему было нетрудно побуждать меня выражать свое мнение, критиковать его точку зрения. Когда я пришла во второй раз, он был даже еще более добр ко мне и больше поощрял меня высказываться. Когда я стала извиняться за то, что отняла у него так много времени, он сказал: «Не говорите так. Я чувствую себя гораздо моложе, когда разговариваю с вами. Пожалуйста, приходите еще, как только захотите».
   Затем он взял несколько немецких марксистских журналов Neue Zeit, которые я просила дать мне почитать, и проводил меня домой, продолжая нашу дискуссию по пути. Кто бы мог подумать, что придет время, когда молодая женщина, идущая рядом с ним и так жадно слушающая его, станет сторонницей его исключения из партии, которую он основал?
 
   Мои революционные убеждения, подкрепленные лекциями Антонио Лабриолы, жадным чтением «Аванти» и другой периодики и научной литературы, а также моими дискуссиями с итальянскими социалистами, заставили меня почувствовать, что для меня настало время вступить в партию. Это был следующий логический шаг в моем развитии. Это выглядело не так, как будто я пережила внезапное духовное обращение, посещая массовые собрания и слушая какого-нибудь красноречивого оратора. Я шла к рабочему движению постепенно и долго обдумывала этот шаг. Вступление в революционную партию – это не обязательно волнующее и внезапное событие. В этом нет никакого тщательно разработанного ритуала. Нужно заполнить бланк заявления, предстать перед небольшим комитетом по приему новых членов и затем занять свое место в рядах движения.
   Моя жизнь в качестве члена партии какое-то время продолжалась так же, как и раньше. Я по-прежнему посвящала все свое время учебе. Но ближе к концу года я стала испытывать беспокойство. Я хотела начать активную работу в качестве пропагандиста. Но где и как? За советом я обратилась к своим соотечественникам и обсудила эту проблему с некоторыми русскими лидерами, помимо консультаций с теми итальянскими социалистами, к которым я испытывала глубокое уважение.
   Мои русские товарищи настойчиво советовали мне оставаться в Западной Европе. У меня не было опыта подпольной работы, поэтому моя деятельность в России, по их словам, совершенно невозможна, за исключением контактов с профессиональными заговорщиками. Так как я буду эмигранткой, вернувшейся на родину после нескольких лет, проведенных в европейских университетах, то меня будут считать «зараженной» либеральными идеями, и я тут же стану подозреваемой. За каждым моим движением будет следить полиция. Не только ради русского, но и ради международного движения я должна остаться за границей. Мои итальянские друзья согласились с этим. Было трудно принять это решение, так как я всегда считала свое временное пребывание в Западной Европе подготовкой к работе в рядах революционного движения в России.
   Но я поддалась аргументам тех, чье суждение было, без сомнения, более объективным, чем мое, и основывалось на большем опыте. Но если не в России, то где? Решение этой проблемы теперь, когда вопрос о России уже не стоял, не представляло трудности. Когда я вместе со своей семьей путешествовала по Европе, мне казалось, что самую тяжелую, опасную и отупляющую работу в Европе выполняли «дешевые рабочие руки» итальянских эмигрантов. Это было особенно заметно в Швейцарии, куда каждый год приезжали тысячи итальянских эмигрантов, спасаясь от невыносимых условий на родине. Я узнала, что швейцарский город Сент-Голл с его огромными текстильными фабриками, на которых работали тысячи итальянцев – особенно девушек и женщин, – и с многочисленными итальянцами-каменщиками был важным центром эмигрантов. Я поехала в Сент-Голл.
   Этот город расположен в так называемой немецкой Швейцарии, и немецкий язык является там официальным. Народный дом, который служил штаб-квартирой швейцарским профсоюзам, также был и местом сбора иностранных рабочих, среди которых преобладали итальянцы. Я сразу же увидела трудности, которые испытывали иностранцы как в отношениях со своими работодателями, так и с товарищами по профсоюзу. Благодаря своему умению говорить на многих языках я поняла, что могла бы оказывать итальянским рабочим помощь в качестве переводчицы. Я обсудила этот вопрос со швейцарскими профсоюзными деятелями, и они одобрили мой план. Я предложила, что буду работать в штаб-квартире безвозмездно, и мне предоставили кабинет и письменный стол. Через несколько недель у меня была вся работа, с которой я одна могла справиться.
 
   Однажды управляющий Народным домом остановился около моего письменного стола и высказал просьбу, которая меня удивила. Не могла бы я выступить на тему революционного движения в России перед членами немецкого клуба социалистов?
   – Выступить – но как я могу? – спросила я. – Я никогда в жизни еще не выступала перед аудиторией. Я не знаю, как и начать.
   Он продолжал настаивать в своей спокойной немецкой манере. Разве я не член партии и не должна выполнять определенные обязанности, подобно другим членам? Они хотели, чтобы в этот раз кто-нибудь сделал доклад о России, а я была русской и к тому же революционеркой. Разве я не считаю необходимым подчиняться партийной дисциплине?
   Трудно было отвести эти доводы, хоть я и была уверена, что никогда не смогу выступить перед публикой. Но я решила, что должна, по крайней мере, проявить добрую волю независимо от результата. Я не буду говорить о России, потому что недостаточно знаю рабочее движение того времени, но я согласилась выступить с пропагандистской речью в защиту социализма, и если я потерплю фиаско – что ж, я предупреждала.
   Подготавливая свою речь, сейчас я полагаю – когда вспоминаю все это, – что я интуитивно понимала то, чему многие люди учатся на собственном опыте: в какой мере агитационная речь должна подпитываться эмоциями и насколько постепенно слушателей надо готовить к пониманию абстрактных идей. Во-первых, нужно понимать своих слушателей и установить с ними психологическую связь. Я взяла на вооружение лозунг Антонио Лабриолы: «Предоставь в распоряжение масс науку». Как это сделать, могла подсказать мне только моя марксистская подготовка и интуиция.
   Когда настал вечер моего выступления, я с удивлением обнаружила, что не беспокоюсь о его исходе. Это был мой долг, который я была обязана выполнить, и я верила, что, если буду выражать свои мысли честно и искренне, не будет иметь значения, насколько неудачным окажется мой дебют в других отношениях. В рабочем движении работа была для всех, и я должна остаться для движения не менее полезна даже после того, как рабочие поймут, что я не умею говорить с трибуны.
   Я была так уверена в плохом результате этого эксперимента, который, как я была уверена, окажется моим первым и последним публичным выступлением, что я решила взять с собой на эту встречу небольшую собачку, которую один товарищ доверил моему попечению. После нескольких слов мне, безусловно, придется остановиться, и председатель попытается спасти положение, извинившись за отсутствие у меня опыта. Тогда, после того как я продемонстрировала свои добрые намерения, я смогу выйти из зала и подольше погулять с собакой. Только чувство полного равнодушия к исходу этого мероприятия придало мне сил предстать перед аудиторией. Я заранее написала то, что намеревалась сказать, но, как только я встала, чтобы говорить, я ни разу не вспомнила о своей рукописи. Через несколько минут я обнаружила, что говорю свободно и непринужденно. Даже повторяющиеся неоднократно аплодисменты не прерывали поток моих слов. Вероятно, я говорила больше часа, и бедный пес не получил в тот вечер своей обычной прогулки.
   После этого случая я могла бы проводить все свое время, выступая с речами. Через год я стала одним из самых популярных пропагандистов в Швейцарии, выступая зачастую по четыре-пять раз в день на четырех или пяти разных языках.
 
   Я жила в Сент-Голле почти два года, когда новая важная работа позвала меня в другое место. Однажды, когда я находилась в какой-то поездке, я получила сообщение, что в Сент-Голл приезжает молодая итальянская учительница, пылкий пропагандист социализма. Она только недавно бежала из Италии, спасаясь от тюремного заключения за написанную ею статью. Я написала товарищам в Сент-Голл, что Мария должна воспользоваться моей комнатой. Когда я возвратилась, обнаружила, что попала в довольно затруднительную ситуацию, так как Мария переживала свою первую беременность. В дальнейшем она стала матерью семерых детей и объектом многочисленных сплетен. Она никого не посвящала в свою личную жизнь, и все гадали, кто может быть отцом – или отцами – ее детей. Мне посчастливилось узнать, что только один человек имеет к ним отношение и что Мария верна и предана ему, как всякая буржуазная жена своему мужу. Несколько лет спустя в Италии редактор одного церковного журнала сделал замечания, порочащие моральный облик Марии. Встретив его однажды на рыночной площади, Мария громким голосом, так, чтобы все вокруг могли слышать, спросила у торговки овощами, не этот ли человек распускает о ней сплетни. Испуганная женщина, которую Мария знала как благочестивую католичку, была застигнута врасплох и утвердительно кивнула. Тогда Мария встала на пути у пораженного редактора и перед уже собравшейся толпой отвесила ему звонкую пощечину. После этого разговоры о Марии и ее детях прекратились. Мужчина, который был отцом детей Марии, был убит на войне, и впоследствии она жила с другим мужчиной, у которого было такое же количество детей от предыдущей жены. Их дом был очень оживленным.
   Когда Мария жила со мной в Сент-Голле, у итальянских социалистов не было никакой специальной пропагандистской газеты для женщин. Нам пришла в голову идея, что такую газету следует начать выпускать, и решили, что Лугано, где у итальянских товарищей была кооперативная типография, будет хорошим местом для этого. Мы с ней обе враждебно относились к любой форме феминизма. Для нас борьба за освобождение женщин была только одним аспектом борьбы за освобождение человечества. Именно потому, что мы хотели, чтобы женщины, особенно работницы, поняли это и то, что им нужно бороться не против мужчин, а вместе с ними против общего врага – капиталистического общества, мы ощутили необходимость такой газеты. Переехав в Лугано, мы с Марией создали «Su, Compagne!»[2]. Газета имела почти мгновенный успех, получив распространение по всей Италии, Швейцарии и в тех уголках мира, где были итальянские рабочие.
   Однажды в Лугано, когда я писала передовую статью для «Su, Compagne!», в комнату ко мне вошел молодой рабочий.
   – Я родом из Стабио, – сказал он. – Это маленький городок вдали от железной дороги. Реакционное местечко, но кое-кто из нас начинает просыпаться. Вы не приедете выступить у нас?
   Я задала ему несколько вопросов и согласилась поехать. Я должна была выступать в единственном зале для городских собраний, который находился в гостинице, но, когда я приехала, я нашла там лишь нескольких радикалов в состоянии сильного возбуждения. Когда городской священник услышал, что я приезжаю, он осудил меня со своей кафедры как «дьяволицу» и подговаривал группу женщин сорвать это собрание. Полиция тоже была против собрания.