Страница:
Самым подводящим временем для отъезда мы считали середину июля. Во всяком случае, в конце августа нам нужно было вернуться домой, чтобы подготовить детей к новому учебному году.
Леонид чуть было не поломал все наши планы и мечты — в апреле улетел на три месяца переучиваться на ИЛ-18. А он ведь водитель номер один в нашем экипаже! (Мои права шофера-любителя — так, на всякий случай. Практики очень мало.) В начале июля положение стало тревожным — срок окончания учебы грозился оттянуться до августа. Мы с Руфиной приуныли: поездка оказывалась под угрозой срыва. Но неожиданно для нас, да и для себя, Леонид закончил переучивание в середине июля.
У нас состоялось нечто вроде расширенного заседания с участием «постороннего» — мужа Руфы. Михаил очень завидовал нам и жалел, что его отпуск запланирован на октябрь. Ведь боевые пути женского полка и полка майора Бочарова, в котором Миша служил штурманом, шли всегда рядом. Не зря мы называли их «братиками». Этот «братский» союз был закреплен после войны многими счастливыми браками, в том числе и браком между нашими командирами полков.
На «заседании» утвердили окончательный маршрут. Главным диктатором в этом вопросе были сроки — необходимо было уложиться в 33 дня. Второй фактор, который влиял на выбор маршрута, — наличие проходимых дорог. Мы отправлялись в путешествие не на самолете, а машине нужен асфальт.
Выезд назначили на 20 июля.
Начались торопливые сборы. Как всегда бывает перед отъездом, навалилась куча дел, имеющих и не имеющих отношения к поездке, десятки мелочей требовали внимания и отнимали время, которого и без того не хватало.
Наконец вечером 19 июля в багажник машины были уложены чемодан, раскладушка, спальные мешки, паяльная лампа — на ней собирались готовить пищу в дороге. Попутно замечу, что мы совсем не думали останавливаться обязательно в кемпингах или гостиницах. Предполагалось, что чаще всего придется ночевать там, где застанет темнота, и усталость.
Не планировалось никаких массовых мероприятий, вроде организованных встреч с населением, выступлений на собраниях и прочее. Время, жесткие сроки не позволяли и думать об этом. Да, откровенно говоря, мы не любители таких вещей. Не брали с собой и никаких официальных рекомендаций, писем или путевок. Мы ехали, что называется, «частным образом». Единственным официальным «документом», кроме паспортов, была у нас книга «Герои ни войны», где собраны очерки и рассказы о всех 78 женщинах Героях Советского Союза, живых и погибших. Между прочим, эта книга оказывала нам не раз добрую услугу в поездке.
46-й гвардейский Таманский авиационный полк оставался до конца своего существования единственным чисто женским полком. Впрочем, какие там женщины! Девчонками ушли мы на фронт. Сейчас мы люди уже зрелого возраста. Но когда встречаемся 2 мая и 8 ноября в сквере Большого театра в Москве (регулярно, каждый год), то чувствуем себя, как и 20 лет назад, девчонками. И обращаемся друг к другу не иначе, как «Девчонки, а помните?», «Девочки, слушайте телеграмму!».
Вам, девчонкам, моим подругам военных лет, я и посвящаю свой рассказ.
Предоставляю теперь слово дневнику, который вела в дороге.
20 июля
21 июля
22 июля
23 июля
Леонид чуть было не поломал все наши планы и мечты — в апреле улетел на три месяца переучиваться на ИЛ-18. А он ведь водитель номер один в нашем экипаже! (Мои права шофера-любителя — так, на всякий случай. Практики очень мало.) В начале июля положение стало тревожным — срок окончания учебы грозился оттянуться до августа. Мы с Руфиной приуныли: поездка оказывалась под угрозой срыва. Но неожиданно для нас, да и для себя, Леонид закончил переучивание в середине июля.
У нас состоялось нечто вроде расширенного заседания с участием «постороннего» — мужа Руфы. Михаил очень завидовал нам и жалел, что его отпуск запланирован на октябрь. Ведь боевые пути женского полка и полка майора Бочарова, в котором Миша служил штурманом, шли всегда рядом. Не зря мы называли их «братиками». Этот «братский» союз был закреплен после войны многими счастливыми браками, в том числе и браком между нашими командирами полков.
На «заседании» утвердили окончательный маршрут. Главным диктатором в этом вопросе были сроки — необходимо было уложиться в 33 дня. Второй фактор, который влиял на выбор маршрута, — наличие проходимых дорог. Мы отправлялись в путешествие не на самолете, а машине нужен асфальт.
Выезд назначили на 20 июля.
Начались торопливые сборы. Как всегда бывает перед отъездом, навалилась куча дел, имеющих и не имеющих отношения к поездке, десятки мелочей требовали внимания и отнимали время, которого и без того не хватало.
Наконец вечером 19 июля в багажник машины были уложены чемодан, раскладушка, спальные мешки, паяльная лампа — на ней собирались готовить пищу в дороге. Попутно замечу, что мы совсем не думали останавливаться обязательно в кемпингах или гостиницах. Предполагалось, что чаще всего придется ночевать там, где застанет темнота, и усталость.
Не планировалось никаких массовых мероприятий, вроде организованных встреч с населением, выступлений на собраниях и прочее. Время, жесткие сроки не позволяли и думать об этом. Да, откровенно говоря, мы не любители таких вещей. Не брали с собой и никаких официальных рекомендаций, писем или путевок. Мы ехали, что называется, «частным образом». Единственным официальным «документом», кроме паспортов, была у нас книга «Герои ни войны», где собраны очерки и рассказы о всех 78 женщинах Героях Советского Союза, живых и погибших. Между прочим, эта книга оказывала нам не раз добрую услугу в поездке.
46-й гвардейский Таманский авиационный полк оставался до конца своего существования единственным чисто женским полком. Впрочем, какие там женщины! Девчонками ушли мы на фронт. Сейчас мы люди уже зрелого возраста. Но когда встречаемся 2 мая и 8 ноября в сквере Большого театра в Москве (регулярно, каждый год), то чувствуем себя, как и 20 лет назад, девчонками. И обращаемся друг к другу не иначе, как «Девчонки, а помните?», «Девочки, слушайте телеграмму!».
Вам, девчонкам, моим подругам военных лет, я и посвящаю свой рассказ.
Предоставляю теперь слово дневнику, который вела в дороге.
20 июля
Тихое солнечное утро. Город отдыхает. А для нас сегодняшнее воскресенье — начало трудного, необычного пробега: Москва — фронтовые дороги — Москва.
С понятным волнением садимся с Леонидом в машину и едем на Ленинский проспект к Руфе, к третьему участнику «путешествия в юность», как назвали эту поездку.
Вышли нас проводить муж Руфы и Полина Гельман — она живет в этом же доме. Михаил — в форме полковника, чисто выбрит, наутюжен и в шикарных новых ботинках. Полина в праздничном платье, с Золотой Звездой. Они ведут себя так, будто провожают нас по меньшей мере на Луну.
— Ишь, как припарадились, — говорю.
Про себя же поблагодарила их за такое внимание к нашему отъезду — ведь это первая серьезная попытка проехать по боевому пути женского авиаполка.
— Смотри, Леша, вези их поосторожнее, — наказывает Полина, — доставь в целости сюда же. Они должны потом рассказать много интересного своим однополчанкам.
— Привези обратно мою жену из юности, — шутит Миша, обращаясь к брату, — а то что я буду делать-то с двумя детьми!
— Все будет в порядке, — заверяет Леонид.
— Ну, ни пуха ни пера! Счастливого пути! — говорят провожающие.
Они, как и мы, волнуются.
Обнялись. Потом пять рук соединились в одно крепкое, долгое пожатие. Торжественная минута перед отъездом в наше общее прошлое.
Хлопнули дверцы машины.
— Тронулись!..
Вскоре промелькнула юго-западная окраина столицы и последний московский светофор проводил нас зеленым глазом.
Записываю отправные данные: время старта — 9.35, километраж на счетчике машины 74402 (каким-то он будет на финише?).
— Итак, друзья, — говорит Руфа, — теперь можем скомандовать: «Время, назад!»
Леша настраивает приемник на интересную волну. В эфире — пестрое море музыки. А я уже устойчиво настроена на 41-й год. И мне кажется, что сейчас вот-вот должна зазвучать песня, которой провожала нас Москва 16 октября 1941 года:
…Мы, солдаты, длинной колонной, нестройным шагом идем на станцию Окружной железной дороги, в первых рядах шагают рослые девушки из ГВФ и аэроклубов. На них неплохо сидит военная форма, они четко отбивают шаг армейскими сапогами. В средине колонны идут студентки. У Ирины Ракобольской, студентки МГУ, сосредоточенный вид. Она сказала дома, что уходит в армию преподавателем физики — хотелось, чтобы не волновались за нее. А теперь думает, хорошо ли поступила, скрыв правду?
Ведь она скоро будет летать штурманом на боевом самолете. Ракобольская еще не знает, конечно, что ее назначат начальником штаба полка и на ее возражение майор Раскова строго ответит: «Приказы не обсуждаются, а выполняются». С победной улыбкой идут рядом Женя Жигуленко и Катя Тимченко из дирижаблестроительного института. Они только вчера «утрясли» с самой Расковой вопрос о зачислении их в авиачасть и сейчас еще не могут опомниться от радости. Где-то в конце колонны, путаясь в длинной шинели, усердно шагает крохотный солдат с большим рюкзаком на спине, на котором химическим карандашом крупно написано: «Хорошилова». Это подруга по пединституту позаботилась о том, чтобы не затерялся рюкзак, а вместе с ним и сама хозяйка. Когда прибыли в город Энгельс, то почти вся авиачасть уже знала фамилию этой маленькой девчушки. «Вон Хорошилова пошла!» — слышала Саша за спиной. Она сначала никак не могла взять в толк, чему обязана такой известности. Потом ей разъяснили — надпись на рюкзаке.
— Когда мы шли на станцию, то хотелось петь от счастья и от гордости, говорю Руфе.
— Да, мы гордились тем, что нам доверили защищать Родину.
Хотя ремесло воина не женское дело, но надвигалась большая беда, решался вопрос — быть или не быть нам свободными гражданами свободной страны. И перед лицом такой беспощадной дилеммы мужчины и женщины оказались равными.
Родина, свобода, жизнь — все это были для нас равнозначные понятия. Подсознательно, скорее сердцем, чем умом, угадывалось, что если человек лишается первых двух благ, то теряет смысл и сама жизнь.
Шли на фронт добровольно. Да разве дочь будет ждать зова матери, когда и так видно, что мать в опасности?
Примешивалась, правда, тут и романтика. Чуть-чуть, самую малость. Это неизбежно. Романтика с молодостью всегда идут вместе. А некоторых счастливчиков она не покидает до самой старости.
— В сорок первом-то мы не с таким комфортом ехали, как сейчас, произносит медленно Руфа. — В теплушках, с двухэтажными нарами.
— Я так обрадовалась, когда узнала уже в дороге, что едем в Энгельс, около моего Саратова.
— Тогда мы добирались дней десять. А сейчас?
— Завтра будем в Саратове, — обещает водитель.
— У нас в штурманском вагоне всегда шумно было, — продолжает вспоминать Руфа. — Много пели, шутили. Студенты — народ неугомонный.
— На какой-то станции Женя Жигуленко раздобыла два огромных кочана капусты и пригласила: «Братцы-кролики, угощайтесь!»
— Нам ведь в дороге давали в основном селедку да хлеб. Хотелось что-нибудь на десерт.
— Для студентов и селедка — благодать. Мы не роптали на начальство.
Майор Раскова часто заглядывала в наш вагон. Она всегда была свежей, аккуратной, энергичной. Ее авторитет, личный пример и просто личное обаяние во многом способствовали укреплению дисциплины и порядка в нашей еще разношерстной воинской части.
Рассказы Марины Михайловны о дальних перелетах мы, будущие штурманы, слушали как завороженные. И если раньше при чтении ее книги интересовала больше приключенческая сторона, то теперь память схватывала и откладывала в свои тайники уже чисто практические и профессиональные детали — на фронте пригодится!
— По вечерам, когда смеркалось, звучали лирические песни. Особенно хорошо пела Валя Ступина…
— А Женя Руднева рассказывала сказки… Клубок воспоминаний постепенно разматывается. Леша слушает, не вступает в разговор. Он понимает, что мы сейчас мыслями в «теплушке», среди своих подруг, которые незримо будут ехать с нами по дорогам военных лет.
Остановились на привал в березовой роще, изумительно светлой, нарядной. Тоненькие стройные березки веселым хороводом столпились на пригорке, у самой дороги. Расстелили скатерть-самобранку. Пообедали. Прислонившись к стволу, Руфа долгим взглядом смотрит на трепещущие кроны деревьев.
— Чем-то они напоминают наших девчат, — тихо говорит она, — Вот эта, высокая, похожа на Таню Макарову — видишь, какие у нее подвижные ветви и симпатичная улыбка?
— А та вон — на Лилю Тормосину. Так и светится радостью.
— Хорошо бы проехать сейчас всем полком!..
— Мечтатели, прошу занять места в кабине, — приглашает Леша. — «Машина времени» отправляется дальше.
— Это хорошо сказано: «машина времени», — подмечает Руфа. — Так и будем теперь называть нашу «Волгу».
Через некоторое время в пути мы опять переключаемся на сорок первый год:
— А ты помнишь?..
Так и ехали до вечера параллельно прошлому. Еще засветло выбрали стоянку для ночлега. Место отличное — молодые сосенки, чистая зеленая трава, сухо. Я и Руфа легли спать в машине, а Леша — на раскладушке под сосной. Руфина было удивилась — как, в лесу, одни? Мы заверили ее, что это совершенно безопасно — знаем по многолетнему личному опыту.
С понятным волнением садимся с Леонидом в машину и едем на Ленинский проспект к Руфе, к третьему участнику «путешествия в юность», как назвали эту поездку.
Вышли нас проводить муж Руфы и Полина Гельман — она живет в этом же доме. Михаил — в форме полковника, чисто выбрит, наутюжен и в шикарных новых ботинках. Полина в праздничном платье, с Золотой Звездой. Они ведут себя так, будто провожают нас по меньшей мере на Луну.
— Ишь, как припарадились, — говорю.
Про себя же поблагодарила их за такое внимание к нашему отъезду — ведь это первая серьезная попытка проехать по боевому пути женского авиаполка.
— Смотри, Леша, вези их поосторожнее, — наказывает Полина, — доставь в целости сюда же. Они должны потом рассказать много интересного своим однополчанкам.
— Привези обратно мою жену из юности, — шутит Миша, обращаясь к брату, — а то что я буду делать-то с двумя детьми!
— Все будет в порядке, — заверяет Леонид.
— Ну, ни пуха ни пера! Счастливого пути! — говорят провожающие.
Они, как и мы, волнуются.
Обнялись. Потом пять рук соединились в одно крепкое, долгое пожатие. Торжественная минута перед отъездом в наше общее прошлое.
Хлопнули дверцы машины.
— Тронулись!..
Вскоре промелькнула юго-западная окраина столицы и последний московский светофор проводил нас зеленым глазом.
Записываю отправные данные: время старта — 9.35, километраж на счетчике машины 74402 (каким-то он будет на финише?).
— Итак, друзья, — говорит Руфа, — теперь можем скомандовать: «Время, назад!»
Леша настраивает приемник на интересную волну. В эфире — пестрое море музыки. А я уже устойчиво настроена на 41-й год. И мне кажется, что сейчас вот-вот должна зазвучать песня, которой провожала нас Москва 16 октября 1941 года:
Тот день был самым тревожным, самым напряженным для москвичей. Но в нас жила твердая уверенность, что Москва останется Москвой.
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна,
Идет война народная,
Священная война!
…Мы, солдаты, длинной колонной, нестройным шагом идем на станцию Окружной железной дороги, в первых рядах шагают рослые девушки из ГВФ и аэроклубов. На них неплохо сидит военная форма, они четко отбивают шаг армейскими сапогами. В средине колонны идут студентки. У Ирины Ракобольской, студентки МГУ, сосредоточенный вид. Она сказала дома, что уходит в армию преподавателем физики — хотелось, чтобы не волновались за нее. А теперь думает, хорошо ли поступила, скрыв правду?
Ведь она скоро будет летать штурманом на боевом самолете. Ракобольская еще не знает, конечно, что ее назначат начальником штаба полка и на ее возражение майор Раскова строго ответит: «Приказы не обсуждаются, а выполняются». С победной улыбкой идут рядом Женя Жигуленко и Катя Тимченко из дирижаблестроительного института. Они только вчера «утрясли» с самой Расковой вопрос о зачислении их в авиачасть и сейчас еще не могут опомниться от радости. Где-то в конце колонны, путаясь в длинной шинели, усердно шагает крохотный солдат с большим рюкзаком на спине, на котором химическим карандашом крупно написано: «Хорошилова». Это подруга по пединституту позаботилась о том, чтобы не затерялся рюкзак, а вместе с ним и сама хозяйка. Когда прибыли в город Энгельс, то почти вся авиачасть уже знала фамилию этой маленькой девчушки. «Вон Хорошилова пошла!» — слышала Саша за спиной. Она сначала никак не могла взять в толк, чему обязана такой известности. Потом ей разъяснили — надпись на рюкзаке.
— Когда мы шли на станцию, то хотелось петь от счастья и от гордости, говорю Руфе.
— Да, мы гордились тем, что нам доверили защищать Родину.
Хотя ремесло воина не женское дело, но надвигалась большая беда, решался вопрос — быть или не быть нам свободными гражданами свободной страны. И перед лицом такой беспощадной дилеммы мужчины и женщины оказались равными.
Родина, свобода, жизнь — все это были для нас равнозначные понятия. Подсознательно, скорее сердцем, чем умом, угадывалось, что если человек лишается первых двух благ, то теряет смысл и сама жизнь.
Шли на фронт добровольно. Да разве дочь будет ждать зова матери, когда и так видно, что мать в опасности?
Примешивалась, правда, тут и романтика. Чуть-чуть, самую малость. Это неизбежно. Романтика с молодостью всегда идут вместе. А некоторых счастливчиков она не покидает до самой старости.
— В сорок первом-то мы не с таким комфортом ехали, как сейчас, произносит медленно Руфа. — В теплушках, с двухэтажными нарами.
— Я так обрадовалась, когда узнала уже в дороге, что едем в Энгельс, около моего Саратова.
— Тогда мы добирались дней десять. А сейчас?
— Завтра будем в Саратове, — обещает водитель.
— У нас в штурманском вагоне всегда шумно было, — продолжает вспоминать Руфа. — Много пели, шутили. Студенты — народ неугомонный.
— На какой-то станции Женя Жигуленко раздобыла два огромных кочана капусты и пригласила: «Братцы-кролики, угощайтесь!»
— Нам ведь в дороге давали в основном селедку да хлеб. Хотелось что-нибудь на десерт.
— Для студентов и селедка — благодать. Мы не роптали на начальство.
Майор Раскова часто заглядывала в наш вагон. Она всегда была свежей, аккуратной, энергичной. Ее авторитет, личный пример и просто личное обаяние во многом способствовали укреплению дисциплины и порядка в нашей еще разношерстной воинской части.
Рассказы Марины Михайловны о дальних перелетах мы, будущие штурманы, слушали как завороженные. И если раньше при чтении ее книги интересовала больше приключенческая сторона, то теперь память схватывала и откладывала в свои тайники уже чисто практические и профессиональные детали — на фронте пригодится!
— По вечерам, когда смеркалось, звучали лирические песни. Особенно хорошо пела Валя Ступина…
— А Женя Руднева рассказывала сказки… Клубок воспоминаний постепенно разматывается. Леша слушает, не вступает в разговор. Он понимает, что мы сейчас мыслями в «теплушке», среди своих подруг, которые незримо будут ехать с нами по дорогам военных лет.
Остановились на привал в березовой роще, изумительно светлой, нарядной. Тоненькие стройные березки веселым хороводом столпились на пригорке, у самой дороги. Расстелили скатерть-самобранку. Пообедали. Прислонившись к стволу, Руфа долгим взглядом смотрит на трепещущие кроны деревьев.
— Чем-то они напоминают наших девчат, — тихо говорит она, — Вот эта, высокая, похожа на Таню Макарову — видишь, какие у нее подвижные ветви и симпатичная улыбка?
— А та вон — на Лилю Тормосину. Так и светится радостью.
— Хорошо бы проехать сейчас всем полком!..
— Мечтатели, прошу занять места в кабине, — приглашает Леша. — «Машина времени» отправляется дальше.
— Это хорошо сказано: «машина времени», — подмечает Руфа. — Так и будем теперь называть нашу «Волгу».
Через некоторое время в пути мы опять переключаемся на сорок первый год:
— А ты помнишь?..
Так и ехали до вечера параллельно прошлому. Еще засветло выбрали стоянку для ночлега. Место отличное — молодые сосенки, чистая зеленая трава, сухо. Я и Руфа легли спать в машине, а Леша — на раскладушке под сосной. Руфина было удивилась — как, в лесу, одни? Мы заверили ее, что это совершенно безопасно — знаем по многолетнему личному опыту.
21 июля
Поднялись вместе с солнцем и в 6.20 покинули первый ночной лагерь.
Дорога позволяет идти спокойно на скорости 100 км/час. Радуют глаз широкие поля, зеленые луга, перелески. Хороша земля рязанская! Проезжаем много населенных пунктов, которые не обозначены на нашей карте выпуска 1955 года.
— Нужно бы карту-то посовременнее достать, — замечает Руфа. — Не учли, что за десять лет столько везде понастроили!
— Упрек, собственно, в адрес твоего мужа, это он снабдил нас таким старьем, — отвечаем ей.
— Картам трудно сейчас угнаться, — как бы оправдывая Михаила, говорит Руфа. — Строят поразительно много и быстро.
Что верно, то верно.
— Вот вы ехали больше недели, говорите. И чем же занимались? — спрашивает Леша.
— Спали в основном. Раскова нам говорила: «Отдыхайте. Впереди — очень напряженная учеба. А пока читайте понемногу уставы, знакомьтесь с правилами армейской жизни».
— Для меня эти уставы вначале были — темный лес. Хуже высшей математики, — признается Руфина.
— Скучноватая у вас эта часть пути: спали, ели селедку, учили уставы. И никаких приключений.
— Один раз случилось небольшое происшествие — какая-то летчица вывалилась из вагона на ходу поезда, пришлось останавливать эшелон. Подобрали.
— Удивляюсь, как Раскова справлялась с такими новобранцами? — дожимает плечами Леша.
— Она не одна руководила, — поясняем мы. — У нее были хорошие помощники, кадровые офицеры-женщины: Казаринова, Ломако, Рачкевич и другие.
Евдокия Яковлевна Рачкевич каждый день появлялась у нас в вагоне. Задушевно, как-то совсем по-домашнему, беседовала с девушками, спрашивала о здоровье, сообщала сводки о положении на фронтах. Утешительного в тех сводках было мало. Но в ее словах, — нет, скорее в интонации голоса, всегда звучали такие нотки, которые утверждали в нас уверенность в победном исходе. А это было так необходимо в те тяжелые дни!
Все станции, которые мы проезжали, были забиты эшелонами. Среди множества вагонов и платформ, пробивавшихся на восток, взгляд искал и находил составы, спешившие к Москве. Там стояли орудия, машины, тапки. Из теплушек выглядывали бойцы в добротных овчинных полушубках. Может быть, то были самые первые части сибиряков, которые перебрасывались с Дальнего Востока. Только через много лет я узнала, что такому маневру во многом способствовала работа славного советского разведчика Рихарда Зорге: «Японское правительство решило не выступать против СССР». Это коротенькое, но верное донесение помогло нашей Ставке свободнее маневрировать резервами.
Отдельные личности не могут, понятно, влиять существенным образом на общий ход истории. Но иногда (а может, чаще, чем мы думаем) деятельность даже одного человека оказывает заметное влияние на положение дел в стране в тот или иной момент истории. Рихарда Зорге я считаю одним из таких людей.
…Мы будто плывем по широкой реке. Прихотливое течение то приблизит нас к берегу прошлого, то задержит у пристани современности.
Подъезжаем к границе Саратовской области. Здесь уж не встретишь таких лесов, как в Подмосковье. Поатому, когда на пути встал шумящей стеной сосновый заповедник, мы не удержались от соблазна отдохнуть в тени деревьев хоть полчасика. На опушке оказалось на удивленье много спелой земляники, наелись досыта.
Потом в дороге Руфа что-то рассказывала из времен первых месяцев войны. Кажется, про налеты на Москву, про борьбу с «зажигалками».
— Да ты не слушаешь! — уличила она меня.
— Понимаешь, Руфинка, очень волнуюсь. Сейчас увижу Саратов, свою родину. Давно там не была. Есть какая-то магическая сила в слове «родина». Она, эта сила, входит в человека, очевидно, при рождении, растет вместе с ним, питаясь соками родной земли. Она всегда живет рядом с могучим инстинктом жизни. Разум человеческий может только укрепить эту силу, облагородить, но подавить ее не властен. Как не властен он над биением сердца.
Багряный диск солнца коснулся горизонта. Километров через пятнадцать должен показаться город. И — удивительное дело! — все вокруг приобретает для меня какие-то особые, теплые оттенки. Дорога стала будто ровнее. Появились знакомые с детства запахи трав. Узнаю очертания холмов…
— Вот и твой Саратов! — сказал Леша, когда въехали на возвышенность и город открылся весь сразу.
Он лежал будто в огромной неглубокой чаше, отчеркнутой с одной стороны светлой каймой Волги.
Сердце сладко сжалось. Как волнительны эти первые минуты свидания с родными местами! Встреча приятна вдвойне тем, что меня привели сюда теперь прошлые фронтовые дороги.
Издали, с холма, я не заметила почти никаких изменений. А вот когда въезжали в город, то увидела, что он сильно разросся. Шагнул далеко за прежние окраины новостройками, заводами.
Едем по широкому шоссе. С удовольствием смотрю на новые светлые дома, легкие корпуса какого-то предприятия, зеленый сквер с клумбами цветов, на бесшумно мчащийся троллейбус. Лицо города молодое, красивое.
Дорога позволяет идти спокойно на скорости 100 км/час. Радуют глаз широкие поля, зеленые луга, перелески. Хороша земля рязанская! Проезжаем много населенных пунктов, которые не обозначены на нашей карте выпуска 1955 года.
— Нужно бы карту-то посовременнее достать, — замечает Руфа. — Не учли, что за десять лет столько везде понастроили!
— Упрек, собственно, в адрес твоего мужа, это он снабдил нас таким старьем, — отвечаем ей.
— Картам трудно сейчас угнаться, — как бы оправдывая Михаила, говорит Руфа. — Строят поразительно много и быстро.
Что верно, то верно.
— Вот вы ехали больше недели, говорите. И чем же занимались? — спрашивает Леша.
— Спали в основном. Раскова нам говорила: «Отдыхайте. Впереди — очень напряженная учеба. А пока читайте понемногу уставы, знакомьтесь с правилами армейской жизни».
— Для меня эти уставы вначале были — темный лес. Хуже высшей математики, — признается Руфина.
— Скучноватая у вас эта часть пути: спали, ели селедку, учили уставы. И никаких приключений.
— Один раз случилось небольшое происшествие — какая-то летчица вывалилась из вагона на ходу поезда, пришлось останавливать эшелон. Подобрали.
— Удивляюсь, как Раскова справлялась с такими новобранцами? — дожимает плечами Леша.
— Она не одна руководила, — поясняем мы. — У нее были хорошие помощники, кадровые офицеры-женщины: Казаринова, Ломако, Рачкевич и другие.
Евдокия Яковлевна Рачкевич каждый день появлялась у нас в вагоне. Задушевно, как-то совсем по-домашнему, беседовала с девушками, спрашивала о здоровье, сообщала сводки о положении на фронтах. Утешительного в тех сводках было мало. Но в ее словах, — нет, скорее в интонации голоса, всегда звучали такие нотки, которые утверждали в нас уверенность в победном исходе. А это было так необходимо в те тяжелые дни!
Все станции, которые мы проезжали, были забиты эшелонами. Среди множества вагонов и платформ, пробивавшихся на восток, взгляд искал и находил составы, спешившие к Москве. Там стояли орудия, машины, тапки. Из теплушек выглядывали бойцы в добротных овчинных полушубках. Может быть, то были самые первые части сибиряков, которые перебрасывались с Дальнего Востока. Только через много лет я узнала, что такому маневру во многом способствовала работа славного советского разведчика Рихарда Зорге: «Японское правительство решило не выступать против СССР». Это коротенькое, но верное донесение помогло нашей Ставке свободнее маневрировать резервами.
Отдельные личности не могут, понятно, влиять существенным образом на общий ход истории. Но иногда (а может, чаще, чем мы думаем) деятельность даже одного человека оказывает заметное влияние на положение дел в стране в тот или иной момент истории. Рихарда Зорге я считаю одним из таких людей.
…Мы будто плывем по широкой реке. Прихотливое течение то приблизит нас к берегу прошлого, то задержит у пристани современности.
Подъезжаем к границе Саратовской области. Здесь уж не встретишь таких лесов, как в Подмосковье. Поатому, когда на пути встал шумящей стеной сосновый заповедник, мы не удержались от соблазна отдохнуть в тени деревьев хоть полчасика. На опушке оказалось на удивленье много спелой земляники, наелись досыта.
Потом в дороге Руфа что-то рассказывала из времен первых месяцев войны. Кажется, про налеты на Москву, про борьбу с «зажигалками».
— Да ты не слушаешь! — уличила она меня.
— Понимаешь, Руфинка, очень волнуюсь. Сейчас увижу Саратов, свою родину. Давно там не была. Есть какая-то магическая сила в слове «родина». Она, эта сила, входит в человека, очевидно, при рождении, растет вместе с ним, питаясь соками родной земли. Она всегда живет рядом с могучим инстинктом жизни. Разум человеческий может только укрепить эту силу, облагородить, но подавить ее не властен. Как не властен он над биением сердца.
Багряный диск солнца коснулся горизонта. Километров через пятнадцать должен показаться город. И — удивительное дело! — все вокруг приобретает для меня какие-то особые, теплые оттенки. Дорога стала будто ровнее. Появились знакомые с детства запахи трав. Узнаю очертания холмов…
— Вот и твой Саратов! — сказал Леша, когда въехали на возвышенность и город открылся весь сразу.
Он лежал будто в огромной неглубокой чаше, отчеркнутой с одной стороны светлой каймой Волги.
Сердце сладко сжалось. Как волнительны эти первые минуты свидания с родными местами! Встреча приятна вдвойне тем, что меня привели сюда теперь прошлые фронтовые дороги.
Издали, с холма, я не заметила почти никаких изменений. А вот когда въезжали в город, то увидела, что он сильно разросся. Шагнул далеко за прежние окраины новостройками, заводами.
Едем по широкому шоссе. С удовольствием смотрю на новые светлые дома, легкие корпуса какого-то предприятия, зеленый сквер с клумбами цветов, на бесшумно мчащийся троллейбус. Лицо города молодое, красивое.
22 июля
Остановились у моей хорошей знакомой Елены Павловны Горшковой.
Еще в самом начале войны ее муж, офицер, погиб в боях под Киевом, а она с маленькой дочкой успела эвакуироваться. Доехала до Саратова, поселилась у моей мамы. Думала, что не надолго, но чем-то понравился ей город, и она так и осталась в нем. С мамой они жили дружно, Светланка была как бы их общей дочерью. Внезапная смерть мамы в 1951 году очень сблизила меня с Еленой Павловной, и с тех пор мы с ней как родственницы.
В Саратове мы намерены пробыть три дня. Нужно повидаться со своими однополчанами, побывать в аэроклубе, в областном музее. И обязательно съездить в Энгельс.
Сегодня с утра идет дождь. Решили, не теряя времени, отправиться в областной музей — для такого мероприятия дождь не препятствие.
Женская авиачасть № 122 выехала из Москвы не полностью укомплектованной, а в дальнейшем пополнение осуществлялось в основном за счет саратовских девушек-добровольцев. В нашем полку воевали многие мои землячки — Ира Дрягина, Лида Демешова, Тамара Фролова, Лида Целовальникова, Ольга Клюева и другие. Естественно, что в музее нас прежде всего и больше всего интересовал материал, посвященный женщинам — участницам Великой Отечественной войны.
Уголок, отведенный этой теме, выглядел скромно.
— Не вижу здесь фотографий некоторых однополчанок-саратовцев, замечает Руфа.
— Мы уж не раз просили-просили у них — молчат! — вздыхает экскурсовод.
— Не хотят, наверно, попадать в музейные экспонаты, — смеется Леша.
На стенде привлекает внимание портрет летчицы Валерии Хомяковой. Милое, симпатичное лицо. Вот такой она была и в жизни, я хорошо ее помню по Энгельсу. Валерия москвичка, но сражалась в небе Саратова. 24 сентября 1942 года в ночном бою Валерия Хомякова обила немецкий бомбардировщик Ю-88, который шел бомбить железнодорожный мост через Волгу. За подвиг ее наградили орденом Красного Знамени. Но смерть, наверное, как и люди, тоже обращает внимание в первую очередь на красивых, хороших людей. 5 октября того же года Валерия Хомякова погибла при ночном вылете на патрулирование. Обстоятельства гибели до сих пор остались не совсем ясными, насколько мне известно.
Прошлись по другим залам. В музее много интересного, но чувствуется, что помещение маловато. Тесно здесь такому обилию экспонатов.
Наш визит был, разумеется, полной неожиданностью для сотрудников музея. Но вскоре фактор внезапности потерял для нас преимущество: нас радушно пригласили на беседу в небольшую комнатку. Там я узнала, между прочим, что на меня в музее заведено целое «дело». В папке оказались такие документы и фотографии, которых и у меня самой нет.
— Нельзя ли кое-что взять? — попросила я.
— К сожалению, нет. Но можем сделать копии. В обмен на такую любезность я пообещала выслать что-нибудь из своего личного «архива».
— В общем, сделка состоялась, — пошутили мы. Из музея поехали в аэроклуб. Тут фактор внезапности сработал не в нашу пользу.
— Все теперь живут на аэродроме, — сообщил нам сторож. — Сюда заглядывают редко. Сейчас горячая пора — полеты.
Мне никак не хотелось сразу же уходить из клуба. Ведь именно здесь, в этих стенах, я познавала основы авиации. Вот в ту дверь вошла тогда, в сентябре 1938 года, и, робея, подала заявление с просьбой зачислить в летную группу. А вот из этой двери вышла через год с удостоверением пилота. В той комнате был самолетный класс, где впервые, как большое откровение, увидела крыло в разрезе…
— Может, вы зайдете в «комнату славы»? — предложил сторож.
Комната оправдывает свое название. Здесь рассказывается о славных делах и подвигах воспитанников аэроклуба. Подошли к широкой, почти во всю стену, фотовитрине Героев Советского Союза, которые получали путевку в небо в Саратовском аэроклубе. В центре, на почетном месте — Юрий Гагарин. Улыбается своей неотразимой, «гагаринской» улыбкой, которая покорила весь мир. Как не гордиться клубу таким воспитанником — первый человек, поднявшийся в космос!
Галерея портретов довольно большая — 25 человек. Нелегким путем пришли эти парни в комнату славы своего аэроклуба. А некоторые погибли со славой. Вот Виктор Рахов. В 1939 году участвовал в боях на Халхин-Голе, сбил семь японских самолетов. В воздушном бою был смертельно ранен, но сумел привести самолет на свой аэродром.
Посадил и скончался. Василий Рогожин сражался с первых дней Великой Отечественной войны, сбил семнадцать самолетов противника. Погиб при обороне Киева, устремившись в неравный бой с врагом. Иван Поляков преградил своей жизнью путь немецкому бомбардировщику — когда кончились боеприпасы, пошел на таран.
«Но мертвые, прежде чем упасть, делают шаг вперед», — припомнились строки Николая Тихонова. У героев этот последний шаг — в бессмертие. И не будь таких шагов, не было бы и взлетов в космос.
Вечером, несмотря на проливной дождь, отправились к Лиде Демешовой. Не ломать же планы из-за капризов погоды! Тем более что Лида ждала нас. Приехала туда и Ольга Клюева — тоже, как и Лида, из бывших штурманов. Засиделись допоздна. Расспросам и рассказам не было конца. И было много «а помнишь?..»
Ольга Клюева работает инженером. Она все такая же, как и раньше, немного флегматичная, острит с самым серьезным видом, говорит без всякой дипломатии. За последние годы несколько раз была за границей.
— Поездить, посмотреть — это полезно, — говорит она. — Но мне потом мой Саратов становится милее во сто раз.
Во время беседы я обратила внимание на то, что у Лиды левая рука менее подвижна, чем правая. Поймав мой пристальный взгляд, Лида пояснила:
— Ранило меня в Белоруссии, помнишь? Сухожилие повредило…
— Это тогда, днем, при перелете на новую площадку?
— Вот, вот… Мы летели с Клавой Серебряковой. Курс лежал вдоль Минского шоссе. И вот, где-то в середине маршрута на нас свалился «фоккер», дал очередь и ушел в сторону солнца. Изрешетил весь гаргрот, а мне в руку осколок попал. Мы сразу изменили курс и сели на полянке. За нами летел самолет из другого полка, и его тоже клюнул фашист. Поджег. Так больно было смотреть на гибель товарищей… Когда мы прилетели в полк и начали выгружать из гаргрота вещи, то они оказались все посеченные. Пострадала и Клавина мандолина. Клава так переживала! «Лучше бы, — говорит, — ранило меня, чем мандолину».). Вот с тех пор левая рука у меня почти бессильна.
— А как же ты дергала потом за шарики бомбосбрасывателей?
— Правой.
— Это ж неудобно — правой рукой с левого борта!
— А что делать? Меня могли бы отстранить от полетов, если бы призналась.
И вот так многие у нас — скрывали свои недуги из-за опасения, как бы не отстранили от полетов.
Лида и Ольга много расспрашивали нас об однополчанках, которые живут в Москве. Интересовались, как будет организована «большая встреча» всего полка в будущем, юбилейном 1965 году.
— Мы обязательно приедем. Хочется повидаться с девчонками.
— Какие же мы теперь девчонки? — смеемся.
— Возраст определяется не годами, а насколько сам себя чувствуешь, говорит Ольга. — Когда же я встречаюсь с однополчанками, то, ей-богу, чувствую себя девчонкой.
— Значит, почаще нужно встречаться!
Еще в самом начале войны ее муж, офицер, погиб в боях под Киевом, а она с маленькой дочкой успела эвакуироваться. Доехала до Саратова, поселилась у моей мамы. Думала, что не надолго, но чем-то понравился ей город, и она так и осталась в нем. С мамой они жили дружно, Светланка была как бы их общей дочерью. Внезапная смерть мамы в 1951 году очень сблизила меня с Еленой Павловной, и с тех пор мы с ней как родственницы.
В Саратове мы намерены пробыть три дня. Нужно повидаться со своими однополчанами, побывать в аэроклубе, в областном музее. И обязательно съездить в Энгельс.
Сегодня с утра идет дождь. Решили, не теряя времени, отправиться в областной музей — для такого мероприятия дождь не препятствие.
Женская авиачасть № 122 выехала из Москвы не полностью укомплектованной, а в дальнейшем пополнение осуществлялось в основном за счет саратовских девушек-добровольцев. В нашем полку воевали многие мои землячки — Ира Дрягина, Лида Демешова, Тамара Фролова, Лида Целовальникова, Ольга Клюева и другие. Естественно, что в музее нас прежде всего и больше всего интересовал материал, посвященный женщинам — участницам Великой Отечественной войны.
Уголок, отведенный этой теме, выглядел скромно.
— Не вижу здесь фотографий некоторых однополчанок-саратовцев, замечает Руфа.
— Мы уж не раз просили-просили у них — молчат! — вздыхает экскурсовод.
— Не хотят, наверно, попадать в музейные экспонаты, — смеется Леша.
На стенде привлекает внимание портрет летчицы Валерии Хомяковой. Милое, симпатичное лицо. Вот такой она была и в жизни, я хорошо ее помню по Энгельсу. Валерия москвичка, но сражалась в небе Саратова. 24 сентября 1942 года в ночном бою Валерия Хомякова обила немецкий бомбардировщик Ю-88, который шел бомбить железнодорожный мост через Волгу. За подвиг ее наградили орденом Красного Знамени. Но смерть, наверное, как и люди, тоже обращает внимание в первую очередь на красивых, хороших людей. 5 октября того же года Валерия Хомякова погибла при ночном вылете на патрулирование. Обстоятельства гибели до сих пор остались не совсем ясными, насколько мне известно.
Прошлись по другим залам. В музее много интересного, но чувствуется, что помещение маловато. Тесно здесь такому обилию экспонатов.
Наш визит был, разумеется, полной неожиданностью для сотрудников музея. Но вскоре фактор внезапности потерял для нас преимущество: нас радушно пригласили на беседу в небольшую комнатку. Там я узнала, между прочим, что на меня в музее заведено целое «дело». В папке оказались такие документы и фотографии, которых и у меня самой нет.
— Нельзя ли кое-что взять? — попросила я.
— К сожалению, нет. Но можем сделать копии. В обмен на такую любезность я пообещала выслать что-нибудь из своего личного «архива».
— В общем, сделка состоялась, — пошутили мы. Из музея поехали в аэроклуб. Тут фактор внезапности сработал не в нашу пользу.
— Все теперь живут на аэродроме, — сообщил нам сторож. — Сюда заглядывают редко. Сейчас горячая пора — полеты.
Мне никак не хотелось сразу же уходить из клуба. Ведь именно здесь, в этих стенах, я познавала основы авиации. Вот в ту дверь вошла тогда, в сентябре 1938 года, и, робея, подала заявление с просьбой зачислить в летную группу. А вот из этой двери вышла через год с удостоверением пилота. В той комнате был самолетный класс, где впервые, как большое откровение, увидела крыло в разрезе…
— Может, вы зайдете в «комнату славы»? — предложил сторож.
Комната оправдывает свое название. Здесь рассказывается о славных делах и подвигах воспитанников аэроклуба. Подошли к широкой, почти во всю стену, фотовитрине Героев Советского Союза, которые получали путевку в небо в Саратовском аэроклубе. В центре, на почетном месте — Юрий Гагарин. Улыбается своей неотразимой, «гагаринской» улыбкой, которая покорила весь мир. Как не гордиться клубу таким воспитанником — первый человек, поднявшийся в космос!
Галерея портретов довольно большая — 25 человек. Нелегким путем пришли эти парни в комнату славы своего аэроклуба. А некоторые погибли со славой. Вот Виктор Рахов. В 1939 году участвовал в боях на Халхин-Голе, сбил семь японских самолетов. В воздушном бою был смертельно ранен, но сумел привести самолет на свой аэродром.
Посадил и скончался. Василий Рогожин сражался с первых дней Великой Отечественной войны, сбил семнадцать самолетов противника. Погиб при обороне Киева, устремившись в неравный бой с врагом. Иван Поляков преградил своей жизнью путь немецкому бомбардировщику — когда кончились боеприпасы, пошел на таран.
«Но мертвые, прежде чем упасть, делают шаг вперед», — припомнились строки Николая Тихонова. У героев этот последний шаг — в бессмертие. И не будь таких шагов, не было бы и взлетов в космос.
Вечером, несмотря на проливной дождь, отправились к Лиде Демешовой. Не ломать же планы из-за капризов погоды! Тем более что Лида ждала нас. Приехала туда и Ольга Клюева — тоже, как и Лида, из бывших штурманов. Засиделись допоздна. Расспросам и рассказам не было конца. И было много «а помнишь?..»
Ольга Клюева работает инженером. Она все такая же, как и раньше, немного флегматичная, острит с самым серьезным видом, говорит без всякой дипломатии. За последние годы несколько раз была за границей.
— Поездить, посмотреть — это полезно, — говорит она. — Но мне потом мой Саратов становится милее во сто раз.
Во время беседы я обратила внимание на то, что у Лиды левая рука менее подвижна, чем правая. Поймав мой пристальный взгляд, Лида пояснила:
— Ранило меня в Белоруссии, помнишь? Сухожилие повредило…
— Это тогда, днем, при перелете на новую площадку?
— Вот, вот… Мы летели с Клавой Серебряковой. Курс лежал вдоль Минского шоссе. И вот, где-то в середине маршрута на нас свалился «фоккер», дал очередь и ушел в сторону солнца. Изрешетил весь гаргрот, а мне в руку осколок попал. Мы сразу изменили курс и сели на полянке. За нами летел самолет из другого полка, и его тоже клюнул фашист. Поджег. Так больно было смотреть на гибель товарищей… Когда мы прилетели в полк и начали выгружать из гаргрота вещи, то они оказались все посеченные. Пострадала и Клавина мандолина. Клава так переживала! «Лучше бы, — говорит, — ранило меня, чем мандолину».). Вот с тех пор левая рука у меня почти бессильна.
— А как же ты дергала потом за шарики бомбосбрасывателей?
— Правой.
— Это ж неудобно — правой рукой с левого борта!
— А что делать? Меня могли бы отстранить от полетов, если бы призналась.
И вот так многие у нас — скрывали свои недуги из-за опасения, как бы не отстранили от полетов.
Лида и Ольга много расспрашивали нас об однополчанках, которые живут в Москве. Интересовались, как будет организована «большая встреча» всего полка в будущем, юбилейном 1965 году.
— Мы обязательно приедем. Хочется повидаться с девчонками.
— Какие же мы теперь девчонки? — смеемся.
— Возраст определяется не годами, а насколько сам себя чувствуешь, говорит Ольга. — Когда же я встречаюсь с однополчанками, то, ей-богу, чувствую себя девчонкой.
— Значит, почаще нужно встречаться!
23 июля
Утром поехали на кладбище, на могилу моей мамы. Порывистый ветер нагонял рябь на лужицах после вчерашнего дождя. По небу в смятении бежали кучевые облака. Деревья шумели. Погода была под стать моему душевному состоянию.
Тяжело бывать на могиле матери, хотя со дня смерти прошло уже тринадцать лет. Горечь и боль утраты возобновляются с прежней силой, когда подходишь к надгробью. Положили цветы к небольшому белому памятнику. Сели на скамеечке. Здесь, в густой заросли деревьев, было тихо.
…Рано ты, родная, ушла из жизни.
Что такое мать, мы осознаем полностью только, наверное, тогда, когда теряем ее навсегда. А до этого трагического момента, кажется, и не замечаем всех благ, которые она нам дает. Дает так много, что человечество всегда в неоплатном долгу перед Матерью. Но в отличие от всех кредиторов мира Мать никогда не требует возврата долга.
…Почему, когда человеку трудно, то он вслух или мысленно произносит волшебное слово «мама»? Очевидно, потому, что с младенческих лет знает мать всегда придет на помощь, К месту или нет, припомнился один случай, о котором рассказывала мне Руфа еще на фронте. Однажды она, как штурман эскадрильи, полетела в контрольный полет с новой летчицей. Всю дорогу до цели мучились — не могли слышать друг друга. Потом, уже на земле, выяснилось, что в резиновый шланг переговорного аппарата попал какой-то шарик. Но вот над целью их поймали прожекторы. И тут же Руфа ясно услышала по аппарату:
«Мама!» Этот невольный вскрик летчицы, впервые попавшей в жуткий слепящий луч, прорвался сквозь препятствие. Не все, понятно, кричали над целью «мама!». Но мысленно я не раз обращалась к матери в трудные минуты, потому что знала — это придаст мне силы и твердости.
Вспомнился мой приезд после войны на несколько дней домой. Мы сидели с мамой вечером вдвоем за столом, пили чай. И вдруг она сказала: «Спой мне, дочка, песню „Мама“». Удивилась я тогда — ни разу в жизни она не просила меня петь. Сначала робко, но потом, взволнованная ее вниманием, я пела. Мама слушала и плакала. Наверное, от счастья…
Возвратились домой уже часа в два.
— Каковы дальнейшие планы? — поинтересовался Леша.
Тяжело бывать на могиле матери, хотя со дня смерти прошло уже тринадцать лет. Горечь и боль утраты возобновляются с прежней силой, когда подходишь к надгробью. Положили цветы к небольшому белому памятнику. Сели на скамеечке. Здесь, в густой заросли деревьев, было тихо.
…Рано ты, родная, ушла из жизни.
Что такое мать, мы осознаем полностью только, наверное, тогда, когда теряем ее навсегда. А до этого трагического момента, кажется, и не замечаем всех благ, которые она нам дает. Дает так много, что человечество всегда в неоплатном долгу перед Матерью. Но в отличие от всех кредиторов мира Мать никогда не требует возврата долга.
…Почему, когда человеку трудно, то он вслух или мысленно произносит волшебное слово «мама»? Очевидно, потому, что с младенческих лет знает мать всегда придет на помощь, К месту или нет, припомнился один случай, о котором рассказывала мне Руфа еще на фронте. Однажды она, как штурман эскадрильи, полетела в контрольный полет с новой летчицей. Всю дорогу до цели мучились — не могли слышать друг друга. Потом, уже на земле, выяснилось, что в резиновый шланг переговорного аппарата попал какой-то шарик. Но вот над целью их поймали прожекторы. И тут же Руфа ясно услышала по аппарату:
«Мама!» Этот невольный вскрик летчицы, впервые попавшей в жуткий слепящий луч, прорвался сквозь препятствие. Не все, понятно, кричали над целью «мама!». Но мысленно я не раз обращалась к матери в трудные минуты, потому что знала — это придаст мне силы и твердости.
Вспомнился мой приезд после войны на несколько дней домой. Мы сидели с мамой вечером вдвоем за столом, пили чай. И вдруг она сказала: «Спой мне, дочка, песню „Мама“». Удивилась я тогда — ни разу в жизни она не просила меня петь. Сначала робко, но потом, взволнованная ее вниманием, я пела. Мама слушала и плакала. Наверное, от счастья…
Возвратились домой уже часа в два.
— Каковы дальнейшие планы? — поинтересовался Леша.