Страница:
Было уже часа три дня, когда мы подъехали опять к гостинице. Саша Эйдерман уговорил нас «заскочить на пять минут» в редакцию газеты «Вечерний Тбилиси», товарищи очень просили его устроить встречу с нами. Отказываться было неудобно.
В редакций нас интервьюировали и фотографировали, делали материал для очередного номера газеты. Так, совершенно неожиданно, мы попали в сети вездесущих газетчиков. В своей беседе мы не забыли, конечно, упомянуть о бывшем штурмане из полка имени Расковой — Гале Турабелидзе, которую хорошо знали по совместному обучению в Энгельсе. Симпатичная девушка-грузинка с большими черными глазами и «осиной» талией. Сейчас Галина Прокофьевна, женщина солидная во всех отношениях, живет и работает в Москве. Мы с ней всегда видимся у Большого театра во время наших традиционных встреч.
Под вечер приехали «домой», в кемпинг. С удовольствием сбросили с себя парадную одежду, пообедали и, предвкушая приятный отдых после жаркого дня, улеглись было на кроватях. Но тут Леша вдруг вскакивает и заявляет:
— Поеду к Аркаше. Может, застану его в аэропорту.
Аркаша Осланикашвили — его старый знакомый. Они служили вместе в одном полку, когда были еще военными летчиками. Осланикашвили живет теперь в своем родном Тбилиси, работает в Аэрофлоте.
Мы не возражали против намерения Леши повидаться с Аркашей.
— Поезжай, но только не на машине. Ты ведь выпил в обед бутылку пива.
— Ну и что? Я пьян, по-вашему?
— Нет. Но закон есть закон.
Леша надулся на нас, демонстративно положил на стол ключи от машины и ушел, бросив коротко:
— Поеду на городском транспорте. Вернулся, когда уже стемнело.
— Аркаша сдаст в 11 часов вечера дежурство и приедет к нам, — сообщил он и прилег.
Вскоре в нашем домике раздалось безмятежное похрапывание. А мы с Руфиной не спали до часу ночи, сидели одетые в платья и ждали гостя.
— Вы чего не спите? — удивился Леша, проснувшись.
— Ждем Аркашу.
— Я же пошутил! Его нет сейчас в городе. Нам очень захотелось отругать как следует за такую шутку. Но сдержались. Пригрозили только:
— Мы тебе припомним, когда вернемся в Москву!
5 августа
6 августа
7 августа
В редакций нас интервьюировали и фотографировали, делали материал для очередного номера газеты. Так, совершенно неожиданно, мы попали в сети вездесущих газетчиков. В своей беседе мы не забыли, конечно, упомянуть о бывшем штурмане из полка имени Расковой — Гале Турабелидзе, которую хорошо знали по совместному обучению в Энгельсе. Симпатичная девушка-грузинка с большими черными глазами и «осиной» талией. Сейчас Галина Прокофьевна, женщина солидная во всех отношениях, живет и работает в Москве. Мы с ней всегда видимся у Большого театра во время наших традиционных встреч.
Под вечер приехали «домой», в кемпинг. С удовольствием сбросили с себя парадную одежду, пообедали и, предвкушая приятный отдых после жаркого дня, улеглись было на кроватях. Но тут Леша вдруг вскакивает и заявляет:
— Поеду к Аркаше. Может, застану его в аэропорту.
Аркаша Осланикашвили — его старый знакомый. Они служили вместе в одном полку, когда были еще военными летчиками. Осланикашвили живет теперь в своем родном Тбилиси, работает в Аэрофлоте.
Мы не возражали против намерения Леши повидаться с Аркашей.
— Поезжай, но только не на машине. Ты ведь выпил в обед бутылку пива.
— Ну и что? Я пьян, по-вашему?
— Нет. Но закон есть закон.
Леша надулся на нас, демонстративно положил на стол ключи от машины и ушел, бросив коротко:
— Поеду на городском транспорте. Вернулся, когда уже стемнело.
— Аркаша сдаст в 11 часов вечера дежурство и приедет к нам, — сообщил он и прилег.
Вскоре в нашем домике раздалось безмятежное похрапывание. А мы с Руфиной не спали до часу ночи, сидели одетые в платья и ждали гостя.
— Вы чего не спите? — удивился Леша, проснувшись.
— Ждем Аркашу.
— Я же пошутил! Его нет сейчас в городе. Нам очень захотелось отругать как следует за такую шутку. Но сдержались. Пригрозили только:
— Мы тебе припомним, когда вернемся в Москву!
5 августа
В 7 часов выехали из Тбилиси. Еще по утреннему холодку доехали до Гори.
Побывали в музее Сталина. Там много интересного материала по истории партии.
К полудню взобрались на Рикотский перевал. Здесь хлещет дождь. Почва глинистая, и на асфальт дороги стекают с гор оранжевые ручьи. Машина идет осторожно — колеса на поворотах скользят как по маслу. Того и гляди свалишься в пропасть.
Едем в облаках. Леша шутит:
— Пилотирую в сложных метеоусловиях. Придется вам дополнительно платить мне за это.
— Заплатим, — говорим, — только вывези нас живыми из этих мокрых облаков.
Спустились немного с перевала, и дождь прекратился. Дорога петляет все время вдоль рек, они шумят далеко под обрывом. Горы покрыты густым лесом. На ярко-зеленых лужайках выставлены ульи. Один за другим проезжаем небольшие поселки. А вот мальчишка несет воду в глиняном кувшине на голове. Впервые видим это в Грузии.
Забавный разговор произошел у нас на окраине большого населенного пункта Самтредиа. Мы остановились у развилки двух дорог. Одна уводит немного в сторону, другая идет прямо, но перед ней висит запрещающий знак. Спрашиваем у проходящего мимо молодого грузина:
— Скажите, пожалуйста, по какой дороге ехать на Сухуми?
— Поезжай прямо, так короче.
— Но здесь же «кирпич», проезд воспрещен!
— Вай! — машет рукой мужчина. — Кирпич тут нэ при чем. Он же не на дороге лежит!
Грузин широко улыбается, довольный своей шуткой. Мы тоже смеемся и едем прямо.
Ничего, обошлось. Знак был действительно «нэ при чем».
Уже перед Сухуми Леша неожиданно внес предложение.
— Послушайте, девочки, зачем затевать канитель с погрузкой на теплоход? Давайте я докачу вас почти за такое же время на машине.
Мы подумали-подумали и решили;
— Согласны.
Проехали Сухуми и устремились дальше по извилистой дороге. Руфина впервые в этих местах, и южная экзотика вызывает у нее частые эмоциональные всплески.
Повороты, повороты, бесконечные повороты… А Руфа молодец, ее совсем не укачивает. Сидит как гвоздь!
Три часа едем в темноте. В горах это трудно. Но наш водитель — «старый волк», имеет большую практику в этом деле и держит руль уверенно. Неужели он еще не устал? Мы пассажиры и то «доходим». Хочется распрямить и поразмять одеревеневшие ноги, спину. Хочется спать. А мы все едем, едем…
Река Псоу. Граница между РСФСР и Грузией.
— Россия, Россия… — тихонько, нараспев произнесла я.
— «Россия, Родина моя!» — как по уговору, подхватили Руфа с Лешей на мотив песни «Когда иду я Подмосковьем».
Около полуночи приехали в Адлерский кемпинг. Он уютно расположен прямо на берегу моря. Мы с Руфой вышли и… чуть не упали. Ноги подкосились, как на шарнирах.
— Ну и ну! — протянула с удивлением Руфа, наблюдая, как Леша свободно ходит около машины.
Подвели итог сегодняшнего дня: проехали от Тбилиси до Адлера, на спидометре прибавилось 600 километров. Плюс Рикотский перевал. Водитель пробыл за рулем 16 часов.
— Это, наверно, рекорд, — решила Руфа.
— Во всяком случае, мой личный, — подтвердил Леша. Впервые за всю поездку засыпаем под мерный шум морского прибоя. Спокойной ночи, Черное море! Пусть тихий плеск твоих волн навеет нам приятные сны. Мы ведь сейчас у тебя в гостях!
Побывали в музее Сталина. Там много интересного материала по истории партии.
К полудню взобрались на Рикотский перевал. Здесь хлещет дождь. Почва глинистая, и на асфальт дороги стекают с гор оранжевые ручьи. Машина идет осторожно — колеса на поворотах скользят как по маслу. Того и гляди свалишься в пропасть.
Едем в облаках. Леша шутит:
— Пилотирую в сложных метеоусловиях. Придется вам дополнительно платить мне за это.
— Заплатим, — говорим, — только вывези нас живыми из этих мокрых облаков.
Спустились немного с перевала, и дождь прекратился. Дорога петляет все время вдоль рек, они шумят далеко под обрывом. Горы покрыты густым лесом. На ярко-зеленых лужайках выставлены ульи. Один за другим проезжаем небольшие поселки. А вот мальчишка несет воду в глиняном кувшине на голове. Впервые видим это в Грузии.
Забавный разговор произошел у нас на окраине большого населенного пункта Самтредиа. Мы остановились у развилки двух дорог. Одна уводит немного в сторону, другая идет прямо, но перед ней висит запрещающий знак. Спрашиваем у проходящего мимо молодого грузина:
— Скажите, пожалуйста, по какой дороге ехать на Сухуми?
— Поезжай прямо, так короче.
— Но здесь же «кирпич», проезд воспрещен!
— Вай! — машет рукой мужчина. — Кирпич тут нэ при чем. Он же не на дороге лежит!
Грузин широко улыбается, довольный своей шуткой. Мы тоже смеемся и едем прямо.
Ничего, обошлось. Знак был действительно «нэ при чем».
Уже перед Сухуми Леша неожиданно внес предложение.
— Послушайте, девочки, зачем затевать канитель с погрузкой на теплоход? Давайте я докачу вас почти за такое же время на машине.
Мы подумали-подумали и решили;
— Согласны.
Проехали Сухуми и устремились дальше по извилистой дороге. Руфина впервые в этих местах, и южная экзотика вызывает у нее частые эмоциональные всплески.
Повороты, повороты, бесконечные повороты… А Руфа молодец, ее совсем не укачивает. Сидит как гвоздь!
Три часа едем в темноте. В горах это трудно. Но наш водитель — «старый волк», имеет большую практику в этом деле и держит руль уверенно. Неужели он еще не устал? Мы пассажиры и то «доходим». Хочется распрямить и поразмять одеревеневшие ноги, спину. Хочется спать. А мы все едем, едем…
Река Псоу. Граница между РСФСР и Грузией.
— Россия, Россия… — тихонько, нараспев произнесла я.
— «Россия, Родина моя!» — как по уговору, подхватили Руфа с Лешей на мотив песни «Когда иду я Подмосковьем».
Около полуночи приехали в Адлерский кемпинг. Он уютно расположен прямо на берегу моря. Мы с Руфой вышли и… чуть не упали. Ноги подкосились, как на шарнирах.
— Ну и ну! — протянула с удивлением Руфа, наблюдая, как Леша свободно ходит около машины.
Подвели итог сегодняшнего дня: проехали от Тбилиси до Адлера, на спидометре прибавилось 600 километров. Плюс Рикотский перевал. Водитель пробыл за рулем 16 часов.
— Это, наверно, рекорд, — решила Руфа.
— Во всяком случае, мой личный, — подтвердил Леша. Впервые за всю поездку засыпаем под мерный шум морского прибоя. Спокойной ночи, Черное море! Пусть тихий плеск твоих волн навеет нам приятные сны. Мы ведь сейчас у тебя в гостях!
6 августа
Утро. Море спокойное, вода чистая, прозрачная. Ласково светит солнце. Сколько же здесь солнца, голубого воздуха и прохладной синей воды! С удовольствием искупались, поплавали. Хорошо! Легкий завтрак и — в путь.
— Как настоящие курортники, — с упреком в наш с Руфиной адрес говорит Леша, вкладывая в слово «курортники» явно отрицательный смысл, — видите, поздно выезжаем, уже десятый час.
— У нас еще отдых, — напоминаем ему.
В эти дни мы умышленно не ведем «военных разговоров». Никаких «а помнишь?», никаких боевых эпизодов. Отдыхать так отдыхать!
Сегодня и записывать-то как будто нечего. Целый день ехали без каких-либо приключений. Делали небольшие остановки. Один раз — чтобы съесть арбуз, купленный вчера в Гори, другой — чтобы искупаться в море. Было очень жарко.
Вечером остановились за Геленджиком в небольшом сосновом лесочке. Ночь уже зажигала звезды, когда мы устраивались в спальных мешках. Наши лица довольно сильно обгорели сегодня под палящими лучами южного солнца. Руфа пожаловалась, что у нее лицо «аж пылает». Я посоветовала смазать кремом. Она полезла в мешочек с умывальными принадлежностями и на ощупь достала тюбик. Сидит, мажется. До меня вдруг дошел резкий запах мяты.
— Ой! — восклицает Руфа в отчаянии. — Что я наделала! Зубной пастой намазалась!..
— Как настоящие курортники, — с упреком в наш с Руфиной адрес говорит Леша, вкладывая в слово «курортники» явно отрицательный смысл, — видите, поздно выезжаем, уже десятый час.
— У нас еще отдых, — напоминаем ему.
В эти дни мы умышленно не ведем «военных разговоров». Никаких «а помнишь?», никаких боевых эпизодов. Отдыхать так отдыхать!
Сегодня и записывать-то как будто нечего. Целый день ехали без каких-либо приключений. Делали небольшие остановки. Один раз — чтобы съесть арбуз, купленный вчера в Гори, другой — чтобы искупаться в море. Было очень жарко.
Вечером остановились за Геленджиком в небольшом сосновом лесочке. Ночь уже зажигала звезды, когда мы устраивались в спальных мешках. Наши лица довольно сильно обгорели сегодня под палящими лучами южного солнца. Руфа пожаловалась, что у нее лицо «аж пылает». Я посоветовала смазать кремом. Она полезла в мешочек с умывальными принадлежностями и на ощупь достала тюбик. Сидит, мажется. До меня вдруг дошел резкий запах мяты.
— Ой! — восклицает Руфа в отчаянии. — Что я наделала! Зубной пастой намазалась!..
7 августа
Итак, наш короткий отдых кончился. Опять начинаются трудовые будни. Как и положено в рабочие дни, поднялись рано и в 7.20 покинули стоянку.
Задача на день: побывать в Краснодаре, в поселке Пашковском, в станице Ивановской и добраться до Темрюка. Там сейчас отдыхает всем семейством Ира Себрова.
Задача нелегкая, но выполнить нужно. Будем стараться.
Утро тихое, небо безоблачное. Но на море густая дымка.
Горизонт плотно прикрыт туманом. На берегу широкого залива лежит белый город Геленджик.
Если бы с нами сидела сейчас Серафима Тарасовна Амосова, то она непременно напомнила бы, что в сентябре 1943 года восемь наших экипажей под ее руководством летали отсюда в течение нескольких ночей на Новороссийск. Полк базировался тогда в станице Ивановской, а они перелетели на некоторое время сюда, в Геленджик, поближе к Новороссийску — готовилась операция по освобождению города.
Морские летчики с иронией смотрели на девушек-летчиц, на их фанерные самолеты — маленькие, хрупкие.
— Какие сами, такая и техника! — острили они. Но в первую же боевую ночь морячки (они пришли на старт посмотреть, как воюют девчонки) поняли, что боевая работа девушек заслуживает уважения. И парни открыто восхищались, наблюдая, как быстро и ловко вооруженцы подвешивают бомбы, а техники заправляют самолеты горючим, как немногословно, четко докладывают экипажи о выполнении задания и потом бегом спешат к самолетам, чтобы опять подняться в воздух. Мужчины-летчики сразу поняли, что это не показной сеанс, а привычный для девушек ритм боевой работы. Такая сноровка, ловкость приходят не сразу, они вырабатываются в течение многих и трудных боевых ночей.
Бомбы, которых, как надеялся начальник боепитания, хватит на всю ночь, скоро кончились, и начальник бегал по всем стоянкам морских летчиков, подскребывая там боеприпасы. Вдруг он в недоумении остановился перед двумя фигурами, между которыми, как ему показалось, шла борьба.
— Не дам бомбу! — услышал он женский голос. Маленькая девушка лежала на «сотке», крепко обхватив ее руками, а долговязый парень пытался вытянуть из-под нее бомбу.
— Что здесь происходит? — удивился начальник.
— Он хочет бомбу у меня отнять и утащить к своим. — Здесь работали и наши «братики» из бочаровского полка, — Но я первая ее нашла. А моей летчице уже не с чем лететь…
Ни я, ни Руфа из Геленджика не летали. Я заканчивала переучивание на летчика-ночника, а она в то время вывозила новеньких летчиц. Ходили мы на Новороссийск из Ивановской.
Машина въехала на гору, и перед нами открылась типичная новороссийская панорама: множество кораблей в бухте и дым цементных заводов.
— Здесь мы бомбили какие-то щели — 7, 8, 9, - в задумчивости говорит Руфа.
Да, щели. Требовался снайперский удар, чтобы поразить цель. К чести наших летчиц и штурманов, командование авиадивизии без опаски доверяло 46-му гвардейскому женскому полку такие ответственные задания.
— Девчата обработают эти щели с присущей им женской аккуратностью, говорили в дивизии.
…Следуя дорожным указателям «На Краснодар», минуем Новороссийск окраиной. При выезде из города, немного в стороне от шоссе, видим светлый обелиск. Оставляем машину и по асфальтированной дорожке идем к нему.
У основания обелиска — скульптурная группа. Стоит молодая женщина с непокрытой головой, смело смотрит вперед, сдвинув брови. К ней прижалась испуганная девочка. Тут же, около их ног, — старик, может быть отец женщины. Он сидит, опершись одной рукой о землю, а другой рванул ворот рубахи, обнажив грудь. Все трое смотрят в одну сторону, вероятно, на своего мучителя. Но позы женщины и старика не выражают страха. Открытое, гордое презрение и ненависть сквозят в их порывистом движении.
Внизу надпись:
«Непокоренные» производят сильное, глубокое впечатление. Хочется поклониться и положить к их ногам цветы. Эти люди вызывают не чувство жалости, а гордость за них и ненависть к их убийцам. Ну, а если, глядя да этот памятник, и блестят в глазах слезы, то это слезы благодарности и гнева.
Вокруг обелиска — огромные плантации молодого виноградника. Он как бы символизирует собой Жизнь, победу Жизни над Смертью.
Взволнованные до глубины души, отходим от обелиска.
Проезжаем Верхне-Баканский.
— О, этот пункт мне очень памятен! — восклицает Руфа. — Именно над ним нас с Ольгой Санфировой подбили весной сорок третьего года.
Она оглядывает местность. Кругом горы, горы, покрытые лесом.
— Хорошо, что ветер тогда был попутный и нас отнесло к станции Крымской. А то где бы мы здесь приземлились?
— Скоро посмотрим, где вы в Крымской приземлились, — говорю я. — А сейчас, пока мы до нее доедем, расскажи, как все случилось тогда. Ведь, как ни странно, нам ни разу не приходилось слышать от тебя подробностей о том полете.
— Это произошло в ночь под Первое мая, — начала Руфа. — Нам только что вручили гвардейские значки, а Ольгу наградили орденом боевого Красного Знамени. Настроение было отличным, и на аэродром шли с твердым намерением сделать как можно больше боевых вылетов.
Руфа замолчала и задумчиво смотрела на дорогу. Она вспоминала, конечно, подробности той предпраздничной ночи.
— Два вылета прошли нормально, хотя стреляли по нас здорово. Сама знаешь, здесь проходила «Голубая линия». На третьем вылете не повезло осколок зенитного снаряда угодил в уязвимое место мотора, и он заглох. Но цель совсем близко, планируем на нее. Втайне надеемся, что мотор заработает, — у нас так уже бывало. Сбрасываю наконец бомбы, Леля берет обратный курс. Мотор по-прежнему молчит. И мы молчим. Вскоре понимаем, что придется падать у немцев.
Руфа опять умолкла, переложила сумочку с колен на сиденье, поправила волосы. Волнуется.
— Упали удивительно тихо, без треска, на ровную полянку. Но нас все равно, кажется, заметили. Совсем близко прошла пулеметная очередь. Мы притаились у самолета. Потом в перерывах между вспышками ракет двинулись то перебежками, то по-пластунски — к линии фронта. Минули железную дорогу, поле. Первомайский рассвет застал нас в камышах. Сидели там весь день. К вечеру пошел дождь, мы промокли до нитки. Леля простудилась, ее начал мучить кашель. Чуть не выдали себя.
С наступлением темноты вышли из лягушачьего болота, крадучись пошли дальше. И до чего же было обидно пробираться как вор по своей земле! Стороной обошли зенитку, которая бахала целый день почти над ухом. С трудом перебрались через глубокий ров — по поваленному дереву перешли два ручья с илистым дном. И снова наступил рассвет. Я помнила, что второго мая у Лели день рождения. Хотелось что-то подарить. Но карманы брюк пусты, только с пяток семечек запряталось в уголке. Я поздравила Лелю и подарила эти семечки. Чувство опасности уже притупилось, и мы решили немного поспать по очереди, А ночью опять ползли. На рассвете третьего дня перешли вброд речушку, за ней начинался лесок. Среди кустарника стояло высокое раскидистое дерево. Я влезла на него, чтобы осмотреть местность. В этот момент в кустах кто-то зашевелился. «Руки вверх!» — скомандовала Ольга и направила на вышедшего человека пистолет. Тот послушно поднял руки. Это был военный, без ремня почему-то, на рукаве — черная нашивка. Мы решили — немец. Но мужчина заговорил по-русски, сказал, что он из нашей артиллерийской части. Нам не верилось, что мы уже перешли линию фронта и подумали — обманывает. «Веди в свою часть», — приказала Ольга. А между собой договорились — если приведет к немцам, то первая пуля — ему, вторая — мне, а третью Ольга пустит себе в лоб. Однако пришли действительно к своим. Нас сразу же пригласили в особый отдел. Леля, отвечая на вопросы, все еще вертела взведенный пистолет в руке. «Положите оружие», — сказал офицер. Осмотрев пистолет, капитан покачал головой: «Вы не смогли бы выстрелить в вашего „пленного“. Дуло забито землей». Это случилось, значит, когда ползли… Потом нас напоили сладким чаем, предложили отдохнуть, но мы рвались в полк. Уехали попутной машиной.
— Руфинка, подъезжаем к Крымской, приготовься, — сообщает Леша.
Руфа забеспокоилась. Напряженно всматривается вдаль, оглядывается по сторонам. Я уголком глаза наблюдаю за ней. В ее серых глазах плещется тревога и смятение. На виске бьется голубая жилка.
— Кажется, вот здесь, — неуверенно говорит она. Останавливаемся. Все выходим из машины. Руфа как-то растерянно смотрит вокруг. Мы с мужем деликатно отходим в сторонку: пусть Руфина минуту побудет наедине со своей военной судьбой. Она волнуется: то подойдет к низине за дорогой — «а где же болото?», то влево посмотрит, в сторону станции — «она тогда горела», то повернется к виднеющемуся справа вдалеке лесу. Места как будто те же, и в то же время что-то не то…
Ну конечно же, Руфинка, здесь много изменилось за двадцать лет. Вон дом строят, вот здесь пролегла новая дорога, там прошла линия электропередач. А почему нет болота за дорогой, так это понятно — сейчас август, а тогда, в сорок третьем, была весна. Первое мая.
— Да, это было все-таки здесь… — шепчет Руфа. Обернулась, ищет нас глазами. Очень похоже, что она только сейчас вспомнила о своих попутчиках. На ее ресницах, вижу, блестят слезинки. Она смущенно и будто виновато улыбается.
— Думала ли ты, когда ползла ночью, что спустя двадцать лет проедешь здесь на машине? — спрашиваю ее.
— Именно в такой конкретной форме я не думала, конечно. Но я была уверена, что мы освободим нашу землю и что, может быть, мне доведется побывать в этих местах после победы. Где-то глубоко здесь, — она указывает на сердце, — я, наверно, давно мечтала пройти по этой земле вот так, с поднятой головой, а не ползком, как тогда.
Руфа широко разбрасывает руки, будто хочет обнять высокое солнце, со счастливой улыбкой шагает по дороге.
— Как хорошо идти по своей земле!
Наша «машина времени» катит по горячему асфальту на Краснодар.
— На траверзе станица Киевская, — сообщает Руфа и многозначительно смотрит на меня.
— Настал и мой черед, хочешь сказать? — невесело усмехнувшись, отвечаю вопросом на ее взгляд. — Заезжать не будем, ну ее…
Упоминание этой станицы вызывает у меня в памяти неизменно одну и ту же картину.
…Катя Пискарева, дорогой мой Пискарь, ты тоже, конечно, не забыла ту черную мартовскую ночь сорок третьего года? Мы только начинали летать на эту страшную «Голубую линию». Но мне, твоему штурману, никогда не было страшно с тобой, я безгранично верила в твое изумительное летное мастерство. Ты здорово умела маневрировать и в слепящих лучах прожекторов, и в диком хаосе зенитного огня. Мы долго ходили с тобой в числе «везучих». Но вот в ту ночь… Помнишь, как это было? «Сегодня несколько экипажей будут подавлять зенитные средства противника, облегчая тем самым работу другим», — сказала командир полка во время постановки задачи. Мы с тобой попали в число «нескольких». Сначала все шло нормально — подавляли, как могли, всеми четырьмя бомбами. Но вот среди ночи наша фортуна немного проморгала. Мы попали под ураганный огонь, а прожекторы чуть ли не всего фронта со злорадством вонзились в нас жгучими очами. Но наш самолет шел как по струнке — ты всегда отлично выдерживала прямую на боевом курсе. Мне нужно было еще несколько секунд, чтобы сбросить бомбы на самый яркий прожектор, который мы заранее наметили. Я понимала, Катюша, как трудно тебе было в тот момент — держать в руках управление и свои нервы. Ты же видела, что зенитки бьют метко, уже разворочена левая нижняя плоскость, а мелких пробоин и не счесть. Внезапно откуда-то справа на меня набросился яростный зверь и вонзил мне в бедро раскаленные когти всех четырех лап. Перед глазами закрутилась огненная спираль. И тут же в лицо ударил фонтан света. Из последних сил я рванула за бомбосбрасыватели. Ты бросила самолет на крыло, и он со свистом понесся вниз. Имитация гибели…
— Как вам удалось выкарабкаться тогда из такого переплета? — прерывает мои размышления Руфа.
— Сама удивляюсь. В этом заслуга Кати Пискаревой. Я почти не принимала участия.
— Ну, да. Тебя ведь ранило.
— Я сообщила об этом Кате только тогда, когда пересекли уже линию фронта. Ей и без того трудно было. Левое крыло еле держалось, лонжерон перебили. o
…А помнишь, Пискарь, как ты заволновалась, когда я сказала, что ранена? Справлялась о моем самочувствии через каждые две-три минуты. Я уж и не рада была, что сболтнула. Но, понимаешь, я опасалась, что могу потерять сознание — у меня в сапоге было мокро от крови — и поэтому решила предупредить тебя. Сознание я не потеряла, а вот когда мы уже благополучно сели на аэродроме, то вылезть из кабины без твоей помощи, Катя, не могла… Но ты, Пискарик, не подумай, что по возвращении из госпиталя я стала переучиваться на летчика потому, что после той ночи потеряла веру в твое мастерство. Ты же знаешь, я давно мечтала взять управление в свои руки. Собственно, я была уже почти готовый летчик, и в этом ты сама «виновата». Ты очень часто отдавала мне управление, советом и практическим показом помогала осваивать самолетовождение ночью. Даже посадки иногда доверяла. Помнишь, я один раз оторвала «козла», и Бершанская сделала тебе замечание? Ты, конечно, не призналась, что это не твой «козел»…
— …А где сейчас Катя? Чем она занимается? — опять доносится до меня голос Руфины.
— Она во Львове, замужем. У нее двое детей. Работает. И учится — на заочном отделении Львовского университета.
— Какая молодец! Энергичная, смелая. В сорок лет начать учиться — не каждый отважится.
Машина мчится по горячему асфальту. «До Краснодара 50 км», предупреждает нас дорожный знак.
В полдень приехали в Краснодар. Здесь на улице Красной живет наша однополчанка, первый штурман полка Соня Бурзаева, теперь Рощина. Легко нашли ее квартиру, но Сони дома не оказалось, она была на работе. Ее младший сынишка быстро сообразил, кто мы такие, и побежал за мамой. В ожидании хозяйки стали рассматривать альбом с фотографиями. Как много в нем знакомых лиц! Вот командир полка Евдокия Давыдовна Бершанская. Худощавая, высокая, совсем-совсем молодая. Но еще до войны она была известной всему Краснодарскому краю летчицей. Незаурядные летные и организаторские способности позволяли ей справляться с должностью командира звена Краснодарского отряда ГВФ и с почетными обязанностями депутата.
— Рая, взгляни-ка вот на эту фотографию, — показывает Руфа на девушку в летной форме, — узнаёшь?
— Конечно. Это Полина Макогон. Довоенная фотография.
И сразу же вспомнилась тяжелая катастрофа, в результате которой мы похоронили здесь, в поселке Пашковском, трех подруг.
— Смотри, вот Ира Себрова! Нужно бы сделать надпись: «Мировая рекордсменка», — говорю я, рассматривая так хорошо знакомое мне лицо с характерным разрезом глаз.
Сейчас Герой Советского Союза Ирина Федоровна Себрова работает в Московском авиационном институте.
— Это верно, пожалуй. Едва ли кто еще может сказать, что совершил во время войны больше тысячи боевых вылетов, — соглашается Руфа.
Пришла Соня. Если бы не совершенно седые волосы, то я, наверно, сказала бы, что она мало изменилась за послевоенные годы. Гибель мужа, летчика, покрыла голову преждевременной сединой.
— Девчонки, милые! Какие же вы молодцы, что заехали ко мне! — воскликнула она еще от двери. — А у меня на днях была Жека Жигуленко. Она теперь работает в Сочи «профсоюзным богом», — рассказывала Соня, — Она все такая же — неугомонная, деятельная и очень милая.
Герой Советского Союза Евгения Андреевна Жигуленко — одна из ветеранов нашего полка. Была сначала штурманом, лотом переучилась на летчика. Вся ее жизнь проходит под девизом: «Движение!»
Соня попыталась было усадить нас за чашку чаю, но мы наотрез отказались.
— Не обижайся, дорогая, не можем мы позволить себе такую роскошь. Сегодня нужно доехать до Темрюка. А сейчас вези нас…
— Да, да, Я знаю, как проехать к могиле наших девушек. Это в Пашковском, в парке.
Заехали на рынок, купили цветов.
Почти всю дорогу до Пашковского ехали молча. Каждая вспоминала военные годы, воскрешала в памяти образы тех, кто не дошел с нами до счастливого Дня Победы.
Там, в братской могиле, на которую мы возложим сейчас цветы, похоронена Дуся Носаль. Она была одной из лучших летчиц полка, заместителем командира эскадрильи. И моей самой близкой подругой…
Как все произошло тогда? Мне не нужно напрягать память, я знаю по рассказам подруг, как это случилось.
…Ночной старт. Дуся, в ожидании, когда на ее самолет подвесят бомбы, подошла к первому фонарю и читает только что полученное от меня письмо из госпиталя.
— Райка с врачами воюет, рвется в полк, а ее не отпускают, рана еще не затянулась, — сообщает она собравшимся около нее нескольким девушкам. Боится, наверное, как бы не опоздать переучиться на летчика, — смеется она. — Вон Жигули, Ульяненко и Наталка Меклин уже переучиваются.
— Дуся! — зовет ее от самолета штурман Ира Каширина. — Иди, выруливай, нам подвесили бомбы.
— Бегу! — весело отзывается та.
Они летят на Новороссийск. Чтобы подойти к городу, нужно перевалить через горы. Над горами сильные нисходящие потоки воздуха, самолет неумолимо «подсасывает» к земле. Однако опытная рука летчицы уверенно борется с коварной стихией и точно выводит самолет на вражеский объект. Бомбы ложатся в цель. Но едва летчица взяла обратный курс, как мимо них промчался немецкий самолет. Дуся понимает, что голубое пламя из патрубков выдает их, но нельзя убрать сейчас газ — самолет сыплется вниз, попал в нисходящий поток воздуха. И в этот момент по глазам резанула вспышка разрыва снаряда…
— Дуся, Дуся, держи самолет! — в тревоге говорит штурман Каширина, видя, что летчица подалась вперед и не работает управлением.
Дуся не отвечает. Предчувствуя недоброе, Ира Каширина сама берет управление — она знает, что нужно делать, перед войной училась в аэроклубе. Но ручка зажата, летчица навалилась на нее всем телом. Каширина привстает, левой рукой берет Дусю за плечо и подтягивает ее к себе. Другой рукой ведет самолет…
Задача на день: побывать в Краснодаре, в поселке Пашковском, в станице Ивановской и добраться до Темрюка. Там сейчас отдыхает всем семейством Ира Себрова.
Задача нелегкая, но выполнить нужно. Будем стараться.
Утро тихое, небо безоблачное. Но на море густая дымка.
Горизонт плотно прикрыт туманом. На берегу широкого залива лежит белый город Геленджик.
Если бы с нами сидела сейчас Серафима Тарасовна Амосова, то она непременно напомнила бы, что в сентябре 1943 года восемь наших экипажей под ее руководством летали отсюда в течение нескольких ночей на Новороссийск. Полк базировался тогда в станице Ивановской, а они перелетели на некоторое время сюда, в Геленджик, поближе к Новороссийску — готовилась операция по освобождению города.
Морские летчики с иронией смотрели на девушек-летчиц, на их фанерные самолеты — маленькие, хрупкие.
— Какие сами, такая и техника! — острили они. Но в первую же боевую ночь морячки (они пришли на старт посмотреть, как воюют девчонки) поняли, что боевая работа девушек заслуживает уважения. И парни открыто восхищались, наблюдая, как быстро и ловко вооруженцы подвешивают бомбы, а техники заправляют самолеты горючим, как немногословно, четко докладывают экипажи о выполнении задания и потом бегом спешат к самолетам, чтобы опять подняться в воздух. Мужчины-летчики сразу поняли, что это не показной сеанс, а привычный для девушек ритм боевой работы. Такая сноровка, ловкость приходят не сразу, они вырабатываются в течение многих и трудных боевых ночей.
Бомбы, которых, как надеялся начальник боепитания, хватит на всю ночь, скоро кончились, и начальник бегал по всем стоянкам морских летчиков, подскребывая там боеприпасы. Вдруг он в недоумении остановился перед двумя фигурами, между которыми, как ему показалось, шла борьба.
— Не дам бомбу! — услышал он женский голос. Маленькая девушка лежала на «сотке», крепко обхватив ее руками, а долговязый парень пытался вытянуть из-под нее бомбу.
— Что здесь происходит? — удивился начальник.
— Он хочет бомбу у меня отнять и утащить к своим. — Здесь работали и наши «братики» из бочаровского полка, — Но я первая ее нашла. А моей летчице уже не с чем лететь…
Ни я, ни Руфа из Геленджика не летали. Я заканчивала переучивание на летчика-ночника, а она в то время вывозила новеньких летчиц. Ходили мы на Новороссийск из Ивановской.
Машина въехала на гору, и перед нами открылась типичная новороссийская панорама: множество кораблей в бухте и дым цементных заводов.
— Здесь мы бомбили какие-то щели — 7, 8, 9, - в задумчивости говорит Руфа.
Да, щели. Требовался снайперский удар, чтобы поразить цель. К чести наших летчиц и штурманов, командование авиадивизии без опаски доверяло 46-му гвардейскому женскому полку такие ответственные задания.
— Девчата обработают эти щели с присущей им женской аккуратностью, говорили в дивизии.
…Следуя дорожным указателям «На Краснодар», минуем Новороссийск окраиной. При выезде из города, немного в стороне от шоссе, видим светлый обелиск. Оставляем машину и по асфальтированной дорожке идем к нему.
У основания обелиска — скульптурная группа. Стоит молодая женщина с непокрытой головой, смело смотрит вперед, сдвинув брови. К ней прижалась испуганная девочка. Тут же, около их ног, — старик, может быть отец женщины. Он сидит, опершись одной рукой о землю, а другой рванул ворот рубахи, обнажив грудь. Все трое смотрят в одну сторону, вероятно, на своего мучителя. Но позы женщины и старика не выражают страха. Открытое, гордое презрение и ненависть сквозят в их порывистом движении.
Внизу надпись:
«НЕПОКОРЕННЫМПамятник поставлен в 1963 году. Скульптор Шмагун.
Замученным и расстрелянным здесь в 1943 году фашистскими оккупантами новороссийцам и воинам-десантникам Советской Армии.
Вечная слава павшим за свободу и независимость нашей любимой Родины!»
«Непокоренные» производят сильное, глубокое впечатление. Хочется поклониться и положить к их ногам цветы. Эти люди вызывают не чувство жалости, а гордость за них и ненависть к их убийцам. Ну, а если, глядя да этот памятник, и блестят в глазах слезы, то это слезы благодарности и гнева.
Вокруг обелиска — огромные плантации молодого виноградника. Он как бы символизирует собой Жизнь, победу Жизни над Смертью.
Взволнованные до глубины души, отходим от обелиска.
Проезжаем Верхне-Баканский.
— О, этот пункт мне очень памятен! — восклицает Руфа. — Именно над ним нас с Ольгой Санфировой подбили весной сорок третьего года.
Она оглядывает местность. Кругом горы, горы, покрытые лесом.
— Хорошо, что ветер тогда был попутный и нас отнесло к станции Крымской. А то где бы мы здесь приземлились?
— Скоро посмотрим, где вы в Крымской приземлились, — говорю я. — А сейчас, пока мы до нее доедем, расскажи, как все случилось тогда. Ведь, как ни странно, нам ни разу не приходилось слышать от тебя подробностей о том полете.
— Это произошло в ночь под Первое мая, — начала Руфа. — Нам только что вручили гвардейские значки, а Ольгу наградили орденом боевого Красного Знамени. Настроение было отличным, и на аэродром шли с твердым намерением сделать как можно больше боевых вылетов.
Руфа замолчала и задумчиво смотрела на дорогу. Она вспоминала, конечно, подробности той предпраздничной ночи.
— Два вылета прошли нормально, хотя стреляли по нас здорово. Сама знаешь, здесь проходила «Голубая линия». На третьем вылете не повезло осколок зенитного снаряда угодил в уязвимое место мотора, и он заглох. Но цель совсем близко, планируем на нее. Втайне надеемся, что мотор заработает, — у нас так уже бывало. Сбрасываю наконец бомбы, Леля берет обратный курс. Мотор по-прежнему молчит. И мы молчим. Вскоре понимаем, что придется падать у немцев.
Руфа опять умолкла, переложила сумочку с колен на сиденье, поправила волосы. Волнуется.
— Упали удивительно тихо, без треска, на ровную полянку. Но нас все равно, кажется, заметили. Совсем близко прошла пулеметная очередь. Мы притаились у самолета. Потом в перерывах между вспышками ракет двинулись то перебежками, то по-пластунски — к линии фронта. Минули железную дорогу, поле. Первомайский рассвет застал нас в камышах. Сидели там весь день. К вечеру пошел дождь, мы промокли до нитки. Леля простудилась, ее начал мучить кашель. Чуть не выдали себя.
С наступлением темноты вышли из лягушачьего болота, крадучись пошли дальше. И до чего же было обидно пробираться как вор по своей земле! Стороной обошли зенитку, которая бахала целый день почти над ухом. С трудом перебрались через глубокий ров — по поваленному дереву перешли два ручья с илистым дном. И снова наступил рассвет. Я помнила, что второго мая у Лели день рождения. Хотелось что-то подарить. Но карманы брюк пусты, только с пяток семечек запряталось в уголке. Я поздравила Лелю и подарила эти семечки. Чувство опасности уже притупилось, и мы решили немного поспать по очереди, А ночью опять ползли. На рассвете третьего дня перешли вброд речушку, за ней начинался лесок. Среди кустарника стояло высокое раскидистое дерево. Я влезла на него, чтобы осмотреть местность. В этот момент в кустах кто-то зашевелился. «Руки вверх!» — скомандовала Ольга и направила на вышедшего человека пистолет. Тот послушно поднял руки. Это был военный, без ремня почему-то, на рукаве — черная нашивка. Мы решили — немец. Но мужчина заговорил по-русски, сказал, что он из нашей артиллерийской части. Нам не верилось, что мы уже перешли линию фронта и подумали — обманывает. «Веди в свою часть», — приказала Ольга. А между собой договорились — если приведет к немцам, то первая пуля — ему, вторая — мне, а третью Ольга пустит себе в лоб. Однако пришли действительно к своим. Нас сразу же пригласили в особый отдел. Леля, отвечая на вопросы, все еще вертела взведенный пистолет в руке. «Положите оружие», — сказал офицер. Осмотрев пистолет, капитан покачал головой: «Вы не смогли бы выстрелить в вашего „пленного“. Дуло забито землей». Это случилось, значит, когда ползли… Потом нас напоили сладким чаем, предложили отдохнуть, но мы рвались в полк. Уехали попутной машиной.
— Руфинка, подъезжаем к Крымской, приготовься, — сообщает Леша.
Руфа забеспокоилась. Напряженно всматривается вдаль, оглядывается по сторонам. Я уголком глаза наблюдаю за ней. В ее серых глазах плещется тревога и смятение. На виске бьется голубая жилка.
— Кажется, вот здесь, — неуверенно говорит она. Останавливаемся. Все выходим из машины. Руфа как-то растерянно смотрит вокруг. Мы с мужем деликатно отходим в сторонку: пусть Руфина минуту побудет наедине со своей военной судьбой. Она волнуется: то подойдет к низине за дорогой — «а где же болото?», то влево посмотрит, в сторону станции — «она тогда горела», то повернется к виднеющемуся справа вдалеке лесу. Места как будто те же, и в то же время что-то не то…
Ну конечно же, Руфинка, здесь много изменилось за двадцать лет. Вон дом строят, вот здесь пролегла новая дорога, там прошла линия электропередач. А почему нет болота за дорогой, так это понятно — сейчас август, а тогда, в сорок третьем, была весна. Первое мая.
— Да, это было все-таки здесь… — шепчет Руфа. Обернулась, ищет нас глазами. Очень похоже, что она только сейчас вспомнила о своих попутчиках. На ее ресницах, вижу, блестят слезинки. Она смущенно и будто виновато улыбается.
— Думала ли ты, когда ползла ночью, что спустя двадцать лет проедешь здесь на машине? — спрашиваю ее.
— Именно в такой конкретной форме я не думала, конечно. Но я была уверена, что мы освободим нашу землю и что, может быть, мне доведется побывать в этих местах после победы. Где-то глубоко здесь, — она указывает на сердце, — я, наверно, давно мечтала пройти по этой земле вот так, с поднятой головой, а не ползком, как тогда.
Руфа широко разбрасывает руки, будто хочет обнять высокое солнце, со счастливой улыбкой шагает по дороге.
— Как хорошо идти по своей земле!
Наша «машина времени» катит по горячему асфальту на Краснодар.
— На траверзе станица Киевская, — сообщает Руфа и многозначительно смотрит на меня.
— Настал и мой черед, хочешь сказать? — невесело усмехнувшись, отвечаю вопросом на ее взгляд. — Заезжать не будем, ну ее…
Упоминание этой станицы вызывает у меня в памяти неизменно одну и ту же картину.
…Катя Пискарева, дорогой мой Пискарь, ты тоже, конечно, не забыла ту черную мартовскую ночь сорок третьего года? Мы только начинали летать на эту страшную «Голубую линию». Но мне, твоему штурману, никогда не было страшно с тобой, я безгранично верила в твое изумительное летное мастерство. Ты здорово умела маневрировать и в слепящих лучах прожекторов, и в диком хаосе зенитного огня. Мы долго ходили с тобой в числе «везучих». Но вот в ту ночь… Помнишь, как это было? «Сегодня несколько экипажей будут подавлять зенитные средства противника, облегчая тем самым работу другим», — сказала командир полка во время постановки задачи. Мы с тобой попали в число «нескольких». Сначала все шло нормально — подавляли, как могли, всеми четырьмя бомбами. Но вот среди ночи наша фортуна немного проморгала. Мы попали под ураганный огонь, а прожекторы чуть ли не всего фронта со злорадством вонзились в нас жгучими очами. Но наш самолет шел как по струнке — ты всегда отлично выдерживала прямую на боевом курсе. Мне нужно было еще несколько секунд, чтобы сбросить бомбы на самый яркий прожектор, который мы заранее наметили. Я понимала, Катюша, как трудно тебе было в тот момент — держать в руках управление и свои нервы. Ты же видела, что зенитки бьют метко, уже разворочена левая нижняя плоскость, а мелких пробоин и не счесть. Внезапно откуда-то справа на меня набросился яростный зверь и вонзил мне в бедро раскаленные когти всех четырех лап. Перед глазами закрутилась огненная спираль. И тут же в лицо ударил фонтан света. Из последних сил я рванула за бомбосбрасыватели. Ты бросила самолет на крыло, и он со свистом понесся вниз. Имитация гибели…
— Как вам удалось выкарабкаться тогда из такого переплета? — прерывает мои размышления Руфа.
— Сама удивляюсь. В этом заслуга Кати Пискаревой. Я почти не принимала участия.
— Ну, да. Тебя ведь ранило.
— Я сообщила об этом Кате только тогда, когда пересекли уже линию фронта. Ей и без того трудно было. Левое крыло еле держалось, лонжерон перебили. o
…А помнишь, Пискарь, как ты заволновалась, когда я сказала, что ранена? Справлялась о моем самочувствии через каждые две-три минуты. Я уж и не рада была, что сболтнула. Но, понимаешь, я опасалась, что могу потерять сознание — у меня в сапоге было мокро от крови — и поэтому решила предупредить тебя. Сознание я не потеряла, а вот когда мы уже благополучно сели на аэродроме, то вылезть из кабины без твоей помощи, Катя, не могла… Но ты, Пискарик, не подумай, что по возвращении из госпиталя я стала переучиваться на летчика потому, что после той ночи потеряла веру в твое мастерство. Ты же знаешь, я давно мечтала взять управление в свои руки. Собственно, я была уже почти готовый летчик, и в этом ты сама «виновата». Ты очень часто отдавала мне управление, советом и практическим показом помогала осваивать самолетовождение ночью. Даже посадки иногда доверяла. Помнишь, я один раз оторвала «козла», и Бершанская сделала тебе замечание? Ты, конечно, не призналась, что это не твой «козел»…
— …А где сейчас Катя? Чем она занимается? — опять доносится до меня голос Руфины.
— Она во Львове, замужем. У нее двое детей. Работает. И учится — на заочном отделении Львовского университета.
— Какая молодец! Энергичная, смелая. В сорок лет начать учиться — не каждый отважится.
Машина мчится по горячему асфальту. «До Краснодара 50 км», предупреждает нас дорожный знак.
В полдень приехали в Краснодар. Здесь на улице Красной живет наша однополчанка, первый штурман полка Соня Бурзаева, теперь Рощина. Легко нашли ее квартиру, но Сони дома не оказалось, она была на работе. Ее младший сынишка быстро сообразил, кто мы такие, и побежал за мамой. В ожидании хозяйки стали рассматривать альбом с фотографиями. Как много в нем знакомых лиц! Вот командир полка Евдокия Давыдовна Бершанская. Худощавая, высокая, совсем-совсем молодая. Но еще до войны она была известной всему Краснодарскому краю летчицей. Незаурядные летные и организаторские способности позволяли ей справляться с должностью командира звена Краснодарского отряда ГВФ и с почетными обязанностями депутата.
— Рая, взгляни-ка вот на эту фотографию, — показывает Руфа на девушку в летной форме, — узнаёшь?
— Конечно. Это Полина Макогон. Довоенная фотография.
И сразу же вспомнилась тяжелая катастрофа, в результате которой мы похоронили здесь, в поселке Пашковском, трех подруг.
— Смотри, вот Ира Себрова! Нужно бы сделать надпись: «Мировая рекордсменка», — говорю я, рассматривая так хорошо знакомое мне лицо с характерным разрезом глаз.
Сейчас Герой Советского Союза Ирина Федоровна Себрова работает в Московском авиационном институте.
— Это верно, пожалуй. Едва ли кто еще может сказать, что совершил во время войны больше тысячи боевых вылетов, — соглашается Руфа.
Пришла Соня. Если бы не совершенно седые волосы, то я, наверно, сказала бы, что она мало изменилась за послевоенные годы. Гибель мужа, летчика, покрыла голову преждевременной сединой.
— Девчонки, милые! Какие же вы молодцы, что заехали ко мне! — воскликнула она еще от двери. — А у меня на днях была Жека Жигуленко. Она теперь работает в Сочи «профсоюзным богом», — рассказывала Соня, — Она все такая же — неугомонная, деятельная и очень милая.
Герой Советского Союза Евгения Андреевна Жигуленко — одна из ветеранов нашего полка. Была сначала штурманом, лотом переучилась на летчика. Вся ее жизнь проходит под девизом: «Движение!»
Соня попыталась было усадить нас за чашку чаю, но мы наотрез отказались.
— Не обижайся, дорогая, не можем мы позволить себе такую роскошь. Сегодня нужно доехать до Темрюка. А сейчас вези нас…
— Да, да, Я знаю, как проехать к могиле наших девушек. Это в Пашковском, в парке.
Заехали на рынок, купили цветов.
Почти всю дорогу до Пашковского ехали молча. Каждая вспоминала военные годы, воскрешала в памяти образы тех, кто не дошел с нами до счастливого Дня Победы.
Там, в братской могиле, на которую мы возложим сейчас цветы, похоронена Дуся Носаль. Она была одной из лучших летчиц полка, заместителем командира эскадрильи. И моей самой близкой подругой…
Как все произошло тогда? Мне не нужно напрягать память, я знаю по рассказам подруг, как это случилось.
…Ночной старт. Дуся, в ожидании, когда на ее самолет подвесят бомбы, подошла к первому фонарю и читает только что полученное от меня письмо из госпиталя.
— Райка с врачами воюет, рвется в полк, а ее не отпускают, рана еще не затянулась, — сообщает она собравшимся около нее нескольким девушкам. Боится, наверное, как бы не опоздать переучиться на летчика, — смеется она. — Вон Жигули, Ульяненко и Наталка Меклин уже переучиваются.
— Дуся! — зовет ее от самолета штурман Ира Каширина. — Иди, выруливай, нам подвесили бомбы.
— Бегу! — весело отзывается та.
Они летят на Новороссийск. Чтобы подойти к городу, нужно перевалить через горы. Над горами сильные нисходящие потоки воздуха, самолет неумолимо «подсасывает» к земле. Однако опытная рука летчицы уверенно борется с коварной стихией и точно выводит самолет на вражеский объект. Бомбы ложатся в цель. Но едва летчица взяла обратный курс, как мимо них промчался немецкий самолет. Дуся понимает, что голубое пламя из патрубков выдает их, но нельзя убрать сейчас газ — самолет сыплется вниз, попал в нисходящий поток воздуха. И в этот момент по глазам резанула вспышка разрыва снаряда…
— Дуся, Дуся, держи самолет! — в тревоге говорит штурман Каширина, видя, что летчица подалась вперед и не работает управлением.
Дуся не отвечает. Предчувствуя недоброе, Ира Каширина сама берет управление — она знает, что нужно делать, перед войной училась в аэроклубе. Но ручка зажата, летчица навалилась на нее всем телом. Каширина привстает, левой рукой берет Дусю за плечо и подтягивает ее к себе. Другой рукой ведет самолет…