Страница:
Оставив наконец стряпуху в покое, рослый подмастерье стал тоже прислушиваться краем уха к разговору купцов и подталкивать товарищей:
– У них всегда только деньги на уме!.. Ненасытные утробы!
Генрих недоумевает: обнищавший дворянин говорил почти то же самое о монахах, а теперь эти люди – о купцах… Мир словно разделен на две половины – бедных и богатых. Почему так получается?… Нельзя ли всех сделать довольными? Как-нибудь поделить все посправедливее, чтобы не было ни этих насмешек, ни злобы, ни вражды… Для этого надо иметь огромную власть, огромную силу, чтобы богатые согласились уделить от себя бедным… Неужели король не может сделать этого? Может быть, там, во дворце, он просто не знает, что творится среди его подданных?…
За входной дверью неожиданно раздались громкие голоса. В кухню, гремя шпорами и алебардами, ввалилось четверо военных.
– Солдаты!.. – взвизгнул мальчишка-слуга и спрятался под лестницу.
Хозяин заметался у прилавка. А пышущая жаром Марта так и замерла с поварешкой в руке. Купцы торопливо спрятали разложенные на столе счета и один за другим стали подниматься.
Рослый подмастерье не преминул ввернуть:
– Смотрите, смотрите, как оберегаются «их степенства»! Вот нам так нечего беречь, кроме разве жизни…
Один из вошедших, в офицерской перевязи, под толстым зимним плащом и в шляпе с пером, внимательно оглядел присутствующих.
– Эй, хозяин! – крикнул он. – Где ты прячешь своих постояльцев?
– Пря-ачу? – переспросил кабатчик. – Я никого не прячу, ваша милость.
– Полно врать, жирный боров! У тебя здесь не все налицо. А где беглянка? Куда ты девал целый выводок из соседней деревни?
– Право, ваша милость, я не пойму, чего вы от меня требуете…
Офицер схватился за эфес шпаги и, повернувшись на каблуках, приказал солдатам:
– Обыскать все закоулки, клетушки, чуланы, а главное – двор для лошадей. Девчонка – не иголка! Ее не спрячешь со всем семейством.
Солдаты бросились в разные стороны исполнять приказание. Заскрипела деревянная лестница, ведущая наверх. Захлопали в сенях двери.
Все ошеломленно молчали.
– Что рот разинул? – ткнул офицер попавшегося ему под руку Микэля и, обратившись к монахам, объяснил: – Сбежала тут одна семья дурня крестьянина. А за ним был не оплаченный должок: дочку его, прехорошенькую девчонку, я выиграл в кости.
– Выиграл?… – Генрих поднял удивленный взгляд на ван Гааля.
Старик метнул хмурый взгляд на офицера и промолчал.
Купцы, сгрудившись, старались незаметно пробраться во второй этаж, где солдаты могли разворошить взбитые для них Мартой еще с утра постели.
– То есть как это – выиграли, сударь?… – спросил дворянин.
Ремесленники прислушивались, заинтересованные происшествием.
– Очень просто. Девчонка приглянулась всему гарнизону. Складная, знаете ли, румяная, ну прямо райское яблочко! Глаза, губы, шея!.. – Он подмигнул и прищелкнул языком. – Ну, мы и решили скуки ради сыграть на нее. Выиграл я и пошел к ее отцу требовать, чтобы он прислал девчонку ко мне для услуг. Так нет, заупрямился, скотина! Я его, конечно, припугнул. Сегодня днем, взяв своих солдат, пошел было приструнить нахала, а его и духу не осталось со всей семьей. Сбежали!.. Как вам это понравится? Но их будто бы видели на дороге к городу. Вот мы и ищем птичек по всем трактирам и постоялым дворам.
Микэль шепнул Генриху:
– А ведь это те переселенцы, ей-богу!
– Да… Молчи. Я видел у них спрятанную девушку… – едва выговорил Генрих.
По всему дому разносился стук и грохот.
– Распейте со мной бутылочку, сударь, – предложил офицеру дворянин, – и объясните получше все дело.
– Некогда, сударь. Нам надо вовремя вернуться в казармы.
Генрих увидел, как рослый подмастерье вдруг побледнел и, сжав кулаки, двинулся за вставшим со скамейки офицером. Товарищи схватили его.
– Куда ты, сумасшедший! – зашептали они ему в самое ухо. – С голыми-то руками!.. Невесту твою, что ли, обидели?
Подмастерье скрипнул зубами и разжал кулаки.
– Идемте, – сказал он злобно. – Пиво что-то разом прогоркло, в глотку не лезет. Эй, хозяин, мы расплатились с Мартой, не забудь!
Они шумно вышли, пропустив в дверях солдат. С лестницы сбежали другие. Они стали наперебой докладывать:
– Всё обшарили, нигде нет, капитан. Как в воду канули.
– Зато в кладовой чего-чего только не запасено!
– Богато живет здешний народ!
– Вот бестии! – ругался офицер. – Да меня, клянусь дьяволом, засмеют товарищи!
Он подошел к бочке и нацедил себе и солдатам по полной кружке. Густая золотистая пена залила ему обшлаг. Он снова выругался, выпил до дна и оглядел прилавок. Увидев над головой хозяина окорок, он сорвал его с балки и передал ухмылявшимся подчиненным. Потом, кивнув головой монахам и дворянину, с грохотом вышел. Солдаты последовали за ним.
Хозяин кинулся к двери:
– Э-э-э!.. Ваша милость!.. А как же плата за угощенье? – На пороге он остановился и махнул безнадежно рукой: – Разве с этих получишь?…
Марта причитала:
– Святая Мадонна! Что же это нынче делается? Врываются к честным людям, как в собственный дом! Хорошеньких девушек в кости выигрывают. Гоняются за ними, как за перепелками! И управы на них нет…
Монахи засмеялись.
– Господь, по милости своей, дщерь божья, не наделил тебя соблазнительной наружностью, – сказал один, и живот его заходил, как тесто в опарнице, от беззвучного хохота. – Ты можешь благодарить за это господа и жить в полной безопасности.
Не расслышав, Марта подошла к ним в ожидании приказаний.
– Денно и нощно благодари Творца, – едва выговорил другой, – и угождай по мере сил гостям.
Они поднялись и, захватив недопитый кувшинчик с мальвазией, пошли за приседавшей перед ними стряпухой наверх.
– Пора спать, племянник, – резко бросил ван Гааль и встал.
Слуга-мальчишка, освещая ему лестницу свечой в глиняном подсвечнике, громко зевнул и прошел вперед. Генрих нехотя поплелся за ними. Ему хотелось поговорить с Микэлем.
Окончательно разомлевший дворянин был уведен под руки своим преданным другом. Ученый муж, следуя примеру монахов, запасся полной тарелкой плававшей в жирном соусе свинины и половиной объемистого пирога.
Хозяин кончил уборку прилавка и, пряча денную выручку в карман необъятных штанов, сокрушенно качал головой.
Микэль сказал просительно:
– А я уж здесь, возле очага, прилягу – все поближе к лошадям… На конюшню идти неохота после тепла. Как, хозяин, а?
Микэль домовито набил соломой мешок из-под овса, аккуратно расстелил его на скамейке, пристроил под голову шапку и улегся. Тревожные мысли не сразу дали ему уснуть. Он думал.
Чем дальше ехали они по стране, тем больше видели всяких страхов и несправедливости: крестьяне бежали с насиженных мест; солдаты распоряжались чужой жизнью и вели себя в чужом хозяйстве, как у себя дома; дворянин недоволен монахами; купцы жалуются на войну; городским ремесленникам тоже, видно, несладко живется… Куда еще занесет судьба? А уж в этой проклятой столице придется, верно, жить, как у дьявола в аду!.. Бедняжка Генрих, что-то его ждет в Брюсселе? Недаром и сам ван Гааль все хмурится. Не быть добру у трона испанского короля! Не быть!
Дрова в очаге догорали. Рассыпались, тлея, угли. От кирпичного пола потянуло холодом. Микэль уткнул нос в шапку и старался ни о чем не думать. Трещал сверчок. Монотонно гудело в трубе. Чьи-то руки обняли его. Микэль улыбнулся во сне и блаженно вздохнул.
Катерина?… Неужели он снова в родном Гронингене?… Вот и огородные гряды за их сторожкой. А среди сине-зеленых кочнов капусты – «мама Катерина», как зовет ее мальчик… Верная подруга засучила по локоть рукава. Сколько жил на натруженных работой руках!
– Старина! Мне не спится. Я все вспоминаю… Голос взволнованный, дрожащий.
Микэль открыл глаза.
– Генрих? Мальчик мой! Что ты?
– Мне не спится, старина. Не могу забыть тех, что бежали от солдат на ночь глядя… зимой… неведомо куда…
Микэль погладил Генриха по голове. Темные кудри мальчика смешались с рыжеватым пухом его волос. По-стариковски прищуренные голубые глаза ласково заглянули в глубь больших серых глаз. Толстые губы зашептали:
– Полно! Судьба милостива и к воробью зимой. Давай сдвинем скамейки да ляжем рядком. Путь-то еще не короткий до этого… твоего… Брюсселя…
В СТОЛИЦЕ
НА НОВОМ ПУТИ
– У них всегда только деньги на уме!.. Ненасытные утробы!
Генрих недоумевает: обнищавший дворянин говорил почти то же самое о монахах, а теперь эти люди – о купцах… Мир словно разделен на две половины – бедных и богатых. Почему так получается?… Нельзя ли всех сделать довольными? Как-нибудь поделить все посправедливее, чтобы не было ни этих насмешек, ни злобы, ни вражды… Для этого надо иметь огромную власть, огромную силу, чтобы богатые согласились уделить от себя бедным… Неужели король не может сделать этого? Может быть, там, во дворце, он просто не знает, что творится среди его подданных?…
За входной дверью неожиданно раздались громкие голоса. В кухню, гремя шпорами и алебардами, ввалилось четверо военных.
– Солдаты!.. – взвизгнул мальчишка-слуга и спрятался под лестницу.
Хозяин заметался у прилавка. А пышущая жаром Марта так и замерла с поварешкой в руке. Купцы торопливо спрятали разложенные на столе счета и один за другим стали подниматься.
Рослый подмастерье не преминул ввернуть:
– Смотрите, смотрите, как оберегаются «их степенства»! Вот нам так нечего беречь, кроме разве жизни…
Один из вошедших, в офицерской перевязи, под толстым зимним плащом и в шляпе с пером, внимательно оглядел присутствующих.
– Эй, хозяин! – крикнул он. – Где ты прячешь своих постояльцев?
– Пря-ачу? – переспросил кабатчик. – Я никого не прячу, ваша милость.
– Полно врать, жирный боров! У тебя здесь не все налицо. А где беглянка? Куда ты девал целый выводок из соседней деревни?
– Право, ваша милость, я не пойму, чего вы от меня требуете…
Офицер схватился за эфес шпаги и, повернувшись на каблуках, приказал солдатам:
– Обыскать все закоулки, клетушки, чуланы, а главное – двор для лошадей. Девчонка – не иголка! Ее не спрячешь со всем семейством.
Солдаты бросились в разные стороны исполнять приказание. Заскрипела деревянная лестница, ведущая наверх. Захлопали в сенях двери.
Все ошеломленно молчали.
– Что рот разинул? – ткнул офицер попавшегося ему под руку Микэля и, обратившись к монахам, объяснил: – Сбежала тут одна семья дурня крестьянина. А за ним был не оплаченный должок: дочку его, прехорошенькую девчонку, я выиграл в кости.
– Выиграл?… – Генрих поднял удивленный взгляд на ван Гааля.
Старик метнул хмурый взгляд на офицера и промолчал.
Купцы, сгрудившись, старались незаметно пробраться во второй этаж, где солдаты могли разворошить взбитые для них Мартой еще с утра постели.
– То есть как это – выиграли, сударь?… – спросил дворянин.
Ремесленники прислушивались, заинтересованные происшествием.
– Очень просто. Девчонка приглянулась всему гарнизону. Складная, знаете ли, румяная, ну прямо райское яблочко! Глаза, губы, шея!.. – Он подмигнул и прищелкнул языком. – Ну, мы и решили скуки ради сыграть на нее. Выиграл я и пошел к ее отцу требовать, чтобы он прислал девчонку ко мне для услуг. Так нет, заупрямился, скотина! Я его, конечно, припугнул. Сегодня днем, взяв своих солдат, пошел было приструнить нахала, а его и духу не осталось со всей семьей. Сбежали!.. Как вам это понравится? Но их будто бы видели на дороге к городу. Вот мы и ищем птичек по всем трактирам и постоялым дворам.
Микэль шепнул Генриху:
– А ведь это те переселенцы, ей-богу!
– Да… Молчи. Я видел у них спрятанную девушку… – едва выговорил Генрих.
По всему дому разносился стук и грохот.
– Распейте со мной бутылочку, сударь, – предложил офицеру дворянин, – и объясните получше все дело.
– Некогда, сударь. Нам надо вовремя вернуться в казармы.
Генрих увидел, как рослый подмастерье вдруг побледнел и, сжав кулаки, двинулся за вставшим со скамейки офицером. Товарищи схватили его.
– Куда ты, сумасшедший! – зашептали они ему в самое ухо. – С голыми-то руками!.. Невесту твою, что ли, обидели?
Подмастерье скрипнул зубами и разжал кулаки.
– Идемте, – сказал он злобно. – Пиво что-то разом прогоркло, в глотку не лезет. Эй, хозяин, мы расплатились с Мартой, не забудь!
Они шумно вышли, пропустив в дверях солдат. С лестницы сбежали другие. Они стали наперебой докладывать:
– Всё обшарили, нигде нет, капитан. Как в воду канули.
– Зато в кладовой чего-чего только не запасено!
– Богато живет здешний народ!
– Вот бестии! – ругался офицер. – Да меня, клянусь дьяволом, засмеют товарищи!
Он подошел к бочке и нацедил себе и солдатам по полной кружке. Густая золотистая пена залила ему обшлаг. Он снова выругался, выпил до дна и оглядел прилавок. Увидев над головой хозяина окорок, он сорвал его с балки и передал ухмылявшимся подчиненным. Потом, кивнув головой монахам и дворянину, с грохотом вышел. Солдаты последовали за ним.
Хозяин кинулся к двери:
– Э-э-э!.. Ваша милость!.. А как же плата за угощенье? – На пороге он остановился и махнул безнадежно рукой: – Разве с этих получишь?…
Марта причитала:
– Святая Мадонна! Что же это нынче делается? Врываются к честным людям, как в собственный дом! Хорошеньких девушек в кости выигрывают. Гоняются за ними, как за перепелками! И управы на них нет…
Монахи засмеялись.
– Господь, по милости своей, дщерь божья, не наделил тебя соблазнительной наружностью, – сказал один, и живот его заходил, как тесто в опарнице, от беззвучного хохота. – Ты можешь благодарить за это господа и жить в полной безопасности.
Не расслышав, Марта подошла к ним в ожидании приказаний.
– Денно и нощно благодари Творца, – едва выговорил другой, – и угождай по мере сил гостям.
Они поднялись и, захватив недопитый кувшинчик с мальвазией, пошли за приседавшей перед ними стряпухой наверх.
– Пора спать, племянник, – резко бросил ван Гааль и встал.
Слуга-мальчишка, освещая ему лестницу свечой в глиняном подсвечнике, громко зевнул и прошел вперед. Генрих нехотя поплелся за ними. Ему хотелось поговорить с Микэлем.
Окончательно разомлевший дворянин был уведен под руки своим преданным другом. Ученый муж, следуя примеру монахов, запасся полной тарелкой плававшей в жирном соусе свинины и половиной объемистого пирога.
Хозяин кончил уборку прилавка и, пряча денную выручку в карман необъятных штанов, сокрушенно качал головой.
Микэль сказал просительно:
– А я уж здесь, возле очага, прилягу – все поближе к лошадям… На конюшню идти неохота после тепла. Как, хозяин, а?
Микэль домовито набил соломой мешок из-под овса, аккуратно расстелил его на скамейке, пристроил под голову шапку и улегся. Тревожные мысли не сразу дали ему уснуть. Он думал.
Чем дальше ехали они по стране, тем больше видели всяких страхов и несправедливости: крестьяне бежали с насиженных мест; солдаты распоряжались чужой жизнью и вели себя в чужом хозяйстве, как у себя дома; дворянин недоволен монахами; купцы жалуются на войну; городским ремесленникам тоже, видно, несладко живется… Куда еще занесет судьба? А уж в этой проклятой столице придется, верно, жить, как у дьявола в аду!.. Бедняжка Генрих, что-то его ждет в Брюсселе? Недаром и сам ван Гааль все хмурится. Не быть добру у трона испанского короля! Не быть!
Дрова в очаге догорали. Рассыпались, тлея, угли. От кирпичного пола потянуло холодом. Микэль уткнул нос в шапку и старался ни о чем не думать. Трещал сверчок. Монотонно гудело в трубе. Чьи-то руки обняли его. Микэль улыбнулся во сне и блаженно вздохнул.
Катерина?… Неужели он снова в родном Гронингене?… Вот и огородные гряды за их сторожкой. А среди сине-зеленых кочнов капусты – «мама Катерина», как зовет ее мальчик… Верная подруга засучила по локоть рукава. Сколько жил на натруженных работой руках!
– Старина! Мне не спится. Я все вспоминаю… Голос взволнованный, дрожащий.
Микэль открыл глаза.
– Генрих? Мальчик мой! Что ты?
– Мне не спится, старина. Не могу забыть тех, что бежали от солдат на ночь глядя… зимой… неведомо куда…
Микэль погладил Генриха по голове. Темные кудри мальчика смешались с рыжеватым пухом его волос. По-стариковски прищуренные голубые глаза ласково заглянули в глубь больших серых глаз. Толстые губы зашептали:
– Полно! Судьба милостива и к воробью зимой. Давай сдвинем скамейки да ляжем рядком. Путь-то еще не короткий до этого… твоего… Брюсселя…
В СТОЛИЦЕ
Уже больше полутора лет Генрих ван Гааль жил с дядей и Микэлем в столичном доме своего именитого дальнего родственника – принца Вильгельма Нассау-Оранского. Генрих видел принца всего несколько раз, и то мельком. Дядя не позвал его, даже когда обсуждал с принцем судьбу племянника. Но после того разговора мальчик стал замечать на себе внимательный взгляд Оранского. Принц обещал ван Гаалю при первом же удобном случае лично рекомендовать Генриха королю. Он и сам начинал когда-то жизненный путь доверенным пажом императора Карла V. И Генрих терпеливо ждал решения своей судьбы.
Старый Микэль наперекор опасениям блаженствовал в богатом столичном дворце. Если бы не постоянная мысль о жене, он готов был остаться в Брюсселе навсегда. Старик свел дружбу со всей многочисленной челядью принца и передавал Генриху рассказы о якобы простом обхождении Вильгельма Оранского с людьми и всеобщем уважении к нему с самых юных его лет.
А Генрих тосковал. Не сказавшись дяде, он часто уходил из дому и бродил по городу.
В первые дни приезда Брюссель оглушил его. Шумные улицы сбегали с обрывистой горы среди окружавших ее рощ и садов. Светлые воды реки Сенн плескались в старинные городские стены с семью воротами. В центре верхней части Брюсселя вздымалась великолепная, точно вырезанная из камня громада ратуши. На вершине горы виднелись башни древней резиденции герцогов Брабантских. А за ними – дворцы нидерландской знати. Город с утра до ночи гудел тысячами голосов. Пятьдесят два ремесленных цеха наполняли мастерские непрерывным гулом труда, неутомимой, хлопотливой жизнью человеческого улья.
В один октябрьский день 1557 года над Брюсселем зазвонили колокола всех семи главных церквей. Городские площади украсились триумфальными арками. С окон и балконов свесились ковры и ткани. Всюду перекинулись гирлянды осенних роз, перевитых лентами и парчой. На улицы выкатили бочки с пивом. Перед трактирами и кабачками расставили столы. Соорудили огромные вертела для целых мясных туш. Заготовили факелы, чтобы осветить праздник, когда наступит ночь.
Брюссель готовился к встрече короля и начальника королевской конницы – графа Ламораля Эгмонта, одержавшего победу над французской крепостью Сан-Кантен. Эта победа давала надежду на мир. Столица ликовала со всей страной.
Утром в город прибежали скороходы. К полудню примчались герольды, и на главной площади перед ратушей их трубы возвестили о приближении Филиппа II. Заколыхались ряды городской стражи, строясь в образцовый порядок. Разряженные брюссельцы и съехавшиеся на торжество жители соседних городов и деревень заволновались, стараясь занять более удобные места.
Оба ван Гааля с Микэлем, в лучших своих платьях, протолкались сквозь толпу и взобрались на ступеньки ратуши.
Широкая, устланная коврами аллея между лесом алебард пересекала площадь. Яркими красками переливалось сплошное море нарядных головных уборов. Окна, крыши, балконы, водосточные трубы – все было усеяно народом. Стоял немолчный гул.
Пронзительный крик какого-то мальчишки, забравшегося на конек соседнего с ратушей дома, прозвенел в трепещущем, казалось, воздухе:
– Е-е-ду-ут!..
Площадь разом замерла. Потом послышались звуки труб, отдельные приветствия. Генрих впился глазами туда, где высилась, вся в цветах, главная триумфальная арка.
Ему трудно было потом точно и подробно рассказать о первом моменте этого торжественного въезда. Все смешалось в тысячеголосый, многокрасочный хаос. Под сводами арки появились всадники с развевающимися перьями, с цветными чепраками на лошадях, с сверкающим в лучах солнца оружием. Небо словно потемнело от вскинутых вверх шляп и дождя цветов. Колокольный звон заглушал людские крики.
Вот всадники спешиваются. Оруженосцы берут их коней под уздцы. Мелькают расшитые золотом и серебром колеты, разноцветные плащи, перевязи, кружево воротников, драгоценные камни… Приезжие вельможи медленно приближаются. Генрих смотрит.
Невысокого роста человек с бесцветными волосами и такими же бесцветными, словно пустыми, глазами навыкате, в черном испанском камзоле и коротком плаще, с одной только драгоценной цепью ордена Золотого Руна[2] на груди и в черных перчатках, идет впереди всех. Перед ним, сняв шляпу и склонившись, как простой слуга, пятится спиной сам начальник города. Генрих понимает, что видит короля. Он видит ледяной взгляд, презрительно выпяченную нижнюю губу, и ему делается почему-то страшно.
Филипп подвигается, вскинув надменно голову. Лицо его неподвижно. Толпа таких же холодных, чопорных испанцев следует за ним.
А площадь кричит тысячей глоток:
– Да здравствует его величество король!..
– Да здравствует граф Ламораль Эгмонт!..
Генрих ищет нидерландского полководца. Вот он: высокий, в голубом шелку, с каскадом белых перьев над красивым женственным лицом. Он кланяется. Цветы осыпают ему плечи. Он смеется и что-то говорит идущему с ним бок о бок человеку в более строгом платье и с густой черной бородой.
– Кто это, дядя? – торопится узнать Генрих.
– Адмирал граф Горн, – шепчет ему на ухо ван Гааль.
Но вот губы Генриха расплываются в улыбке. Он видит знакомое лицо двадцатичетырехлетнего человека в оранжевом камзоле и белом плаще – цвета дома Оранских.
Генрих не сводит с Оранского глаз. Их взгляды встречаются, и Генриху кажется, что темные глаза принца на мгновение задерживаются на нем. Он вспыхивает от счастья и гордости, подкидывает вверх шляпу и кричит:
– Да здравствует принц Вильгельм Нассау-Оранский!..
Ван Гааль не успевает одернуть его – мальчик еще незнаком с придворным этикетом.
– Да здравствует его величество король! – пробует он исправить ошибку племянника.
А Генрих видит уже другого вельможу: улыбающееся лицо под большой епископской шляпой, белые, выхоленные руки держат бриллиантовые четки, мягкая походка и волочащийся по ковру, как хвост, лиловый бархат мантии.
– Кто это? Кто это, дядя?…
– Епископ Аррасский Антуан Перрено, – хмурится рыцарь, – родом из Бургундии, бывший советник императора, а ныне – короля. От него многое зависит, предупреждаю…
– Епископ Аррасский… Антуан Перрено… – машинально повторяет Генрих.
Король останавливается у самых дверей ратуши – он кого-то ждет. Толпа придворных расступается, и по ступеням, не сгибаясь, тяжелой походкой поднимается высокий худой старик с пергаментным лицом в глубоких, точно врезанных ножом морщинах над длинной седеющий бородой и усами. Из темных впадин остро, по-ястребиному, смотрят прищуренные недобрые глаза.
– Герцог Фернандо Альба де Толедо… – шепчет ван Гааль. – Лучший полководец и стратег Европы… «Железный Альба», как зовут его в войсках.
Король делает знак рукой, и два знаменитых воина становятся по обе стороны его: молодой, гордый своей победой нидерландец Эгмонт и мрачный, надменный испанский герцог. И так резок контраст между этими двумя людьми, что Генрих оборачивается к дяде, ища в его лице подтверждения своей мысли: «Как день и ночь!.. Как пламя и лед!.. Как Нидерланды и Испания!..»
Черная фигура короля скрывается за дубовым резным входом ратуши. Толпа вельмож следует за ним.
Генрих услышал облегченный вздох Микэля. Отдуваясь и кряхтя, весь потный, он вылезал из-за деревянного желоба водосточный трубы. Рыжий пух на его голове потемнел и торчал мокрыми прядями.
– Ты что, старина? – рассмеялся Генрих.
– Захотелось посмотреть поближе наших теперешних «хозяев» испанцев, – ответил старик охрипшим от напряжения голосом, – да боялся, что меня взашей прогонят со ступеней. Вот я и спрятался за этого дьявола… А он меня чуть не задушил до смерти!
Микэль погрозил резному желобу в виде чудовищной звериной пасти.
Было решено не докучать сегодня принцу своим присутствием и пообедать в одном из городских трактиров.
В квартале ткачей они нашли приятный на взгляд кабачок «Три веселых челнока» и заказали там праздничное угощение.
Кругом за столами только и было разговоров, что о приезде короля Филиппа II и победе Эгмонта, сулящей скорый мир.
Генрих был как на иголках от возбуждения.
Сегодня ему хотелось, чтобы все были счастливы, добры и веселы. Приехал король в сопровождении знаменитого героя, графа Эгмонта – победителя французов. Вернулся принц Оранский. Скоро он исполнит обещание похлопотать за Генриха перед королем. И не сегодня-завтра Генрих сам будет среди этих знатных, могущественных вельмож – «хозяев», как назвал их Микэль. А тогда… тогда начнут сбываться все его мечты…
До него донесся печальный голос:
– Не придется, значит, расширять свою торговлю. А батюшка на смертном одре завещал мне завести дела с одной английской фирмой, закупающей хлеб в прибалтийских портах… Я уж и вывеску было заказал: на голубом, знаете ли, поле семь белых мешков с мукой. Число «семь» в Брюсселе считается счастливым. Вокруг – золотой венок из колосьев и надпись: «Кристоф Ренонкль». Я, видите ли, только что женился на Жанне, – мы с детства помолвлены. Нам как раз было бы кстати бросить булочную и заняться более крупным делом. Пойдут, знаете ли, дети, и вообще…
Молодой брюсселец с круглым, розовым, как у поросенка, лицом, успевший к двадцати годам нарастить жирок, помолчал, ища сочувствия в более солидном соседе, потом принялся снова жаловаться:
– Англичанин, видите ли, еретик, а король еще при своем вступлении на престол обнародовал «Эдикт» императора Карла от 1550 года против всех сект и ересей. Ну, я и боюсь, как бы мне не влопаться с его верой.
– Чего же это вы вдруг испугались старого «Эдикта»? – спросил собеседник, энергично разрезая кусок жаркого.
Генрих вытянул шею, чтобы лучше слышать.
– Ходят слухи, что теперь никому спуска не будет. Чуть что – мужчин на костер, а женщин живыми в землю закопают. Король Филипп – не император. Тому только бы денежки да солдат подавай. А его величество нынешний король, говорят, такой благочестивый, такой благочестивый…
– Ну, положим, денежки и он любит.
– Да еще как! – засмеялся Ренонкль. – А кто их теперь не любит? Уж не мы ли с вами?
Собеседник усмехнулся и мотнул головой в знак согласия. Рот его был набит битком.
– Да, денежки… денежки! – продолжал Кристоф. – Теперь, знаете ли, их царство наступило.
– Ваша правда, – поддакнул, прожевав, сосед. – Без денег и королю не прожить. Теперь кто с деньгами, тот и властвует. Среди нас, например, ткачей, то же самое. Богатеи и с Цеховыми уставами не всегда считаются. Будь ты хоть мастер из мастеров, а денег нет – цена тебе, как простому подмастерью. Одно название «цех», а любой толстый кошель цехового человека разорит, пустит без работы бродяжничать. Да и бродяжничают!.. А разве их в том вина? Нет, теперь одним только толстосумам да духовенству и жизнь!
– Вот я и говорю, что мое дело прахом пошло, – жалобно протянул Ренонкль. – Значит, быть моей Жанне до конца дней простой булочницей.
– Война кончится, дела, может, пойдут лучше, – пробовал успокоить его ткач.
– Какой там лучше!.. Опять, говорят, налоги. Опять, значит, плати, как будто покойный батюшка мало еще выплатил при императоре! Король ведь снова просит у штатов[3] денег…
– Нидерланды у испанцев – вторая Америка, – проговорил ткач и вдруг сердито воткнул вилку в поданный служанкой сладкий пирог. – Из пяти миллионов золота, что получал ежегодно еще император, два миллиона платили мы, нидерландцы, а сама Испания – всего-навсего полмиллиона. Поверьте, я точно знаю… А нам эти два миллиона, ой, каким трудом достались! А им – грабежом. Снарядят военный корабль, пошлют какого-нибудь головореза к диким людям, которые пороха в глаза не видали, и откроют по ним пальбу. А потом вернутся домой, заваленные до парусов награбленным у дикарей золотом. Это они называют «просвещать язычников Христовым словом»… Тьфу! – Он резко отодвинул от себя пирог, и вилка полетела на пол.
Генрих не верил ушам. Перед ним как будто приоткрывалась завеса огромной тайны. Так вот зачем знаменитые испанские завоеватели уезжают за океан!.. Он взглянул на дядю.
Лицо ван Гааля было сумрачно. Он допил кружку с пивом, вытер топорщившиеся усы и поднялся со стула, украшенного резной эмблемой кабачка – тремя ткацкими челноками.
– Идемте, племянник, пора! – сказал он строго. – Мы и так засиделись.
Микэля после стольких впечатлений дня совсем разморило, он клевал носом. Пришлось его растолкать.
– Послушать испанцев, – добавил презрительно ткач, – так Америку завоевали ради одной только веры и просвещения язычников.
Ван Гааль с племянником вышли из «Трех веселых челноков», когда на небе пылал закат. Башни церкви Святой Гудулы казались особенно легкими в порозовевшем воздухе. Расписные стекла окон переливались и горели. Было тепло, как в летний вечер.
Хозяева домов развешивали цветные фонарики и плошки с маслом. Перед ратушей все еще толпился народ, хотя король со всем штатом придворных давно проследовал во дворец герцогов Брабантских.
Большой лист бумаги среди бронзовых скрепов на двери ратуши привлек внимание Генриха.
– «Воспрещается, – услышал он громкое чтение кого-то из толпы, – печатать, писать, иметь, хранить, покупать и продавать, раздавать в церквах, на улицах и в других местах все печатные и рукописные сочинения Мартина Лютера, Ульриха Цвингли, Иоанна Кальвина и других ересиерархов, лжеучителей и основателей еретических бесстыдных сект, порицаемых святою церковью…»
– Дядя, позвольте мне узнать, в чем дело, – попросил Генрих.
– Указ короля, племянник, который мы сможем узнать и не от площадных чтецов.
Но Генрих уже взбежал на ступени ратуши.
– «Воспрещается, – продолжал чтец, – допускать в своем доме беседы или противозаконные сборища, а также присутствовать на таких сходках, где вышеупомянутые еретики и сектанты тайно проповедуют свои лжеучения… Воспрещается также читать, учить и объяснять Святое Писание, за исключением тех, кто изучал богословие и имеет аттестат из университетов».
Генрих оглянулся на Микэля. Тот стоял белее своей праздничной рубашки. Оба разом вспомнили о тайных беседах прохожих протестантов в кухне мамы Катерины.
– «…Такие нарушители, – говорилось дальше, – наказываются: мужчины – мечом, а женщины – зарытием…»
– Пойдем, пойдем… – потащил Микэль за рукав Генриха.
– «…заживо в землю, если не будут упорствовать в своих заблуждениях. Если же упорствуют, то предаются огню. Собственность их в обоих случаях конфискуется в пользу казны…»[4]
Старый Микэль наперекор опасениям блаженствовал в богатом столичном дворце. Если бы не постоянная мысль о жене, он готов был остаться в Брюсселе навсегда. Старик свел дружбу со всей многочисленной челядью принца и передавал Генриху рассказы о якобы простом обхождении Вильгельма Оранского с людьми и всеобщем уважении к нему с самых юных его лет.
А Генрих тосковал. Не сказавшись дяде, он часто уходил из дому и бродил по городу.
В первые дни приезда Брюссель оглушил его. Шумные улицы сбегали с обрывистой горы среди окружавших ее рощ и садов. Светлые воды реки Сенн плескались в старинные городские стены с семью воротами. В центре верхней части Брюсселя вздымалась великолепная, точно вырезанная из камня громада ратуши. На вершине горы виднелись башни древней резиденции герцогов Брабантских. А за ними – дворцы нидерландской знати. Город с утра до ночи гудел тысячами голосов. Пятьдесят два ремесленных цеха наполняли мастерские непрерывным гулом труда, неутомимой, хлопотливой жизнью человеческого улья.
В один октябрьский день 1557 года над Брюсселем зазвонили колокола всех семи главных церквей. Городские площади украсились триумфальными арками. С окон и балконов свесились ковры и ткани. Всюду перекинулись гирлянды осенних роз, перевитых лентами и парчой. На улицы выкатили бочки с пивом. Перед трактирами и кабачками расставили столы. Соорудили огромные вертела для целых мясных туш. Заготовили факелы, чтобы осветить праздник, когда наступит ночь.
Брюссель готовился к встрече короля и начальника королевской конницы – графа Ламораля Эгмонта, одержавшего победу над французской крепостью Сан-Кантен. Эта победа давала надежду на мир. Столица ликовала со всей страной.
Утром в город прибежали скороходы. К полудню примчались герольды, и на главной площади перед ратушей их трубы возвестили о приближении Филиппа II. Заколыхались ряды городской стражи, строясь в образцовый порядок. Разряженные брюссельцы и съехавшиеся на торжество жители соседних городов и деревень заволновались, стараясь занять более удобные места.
Оба ван Гааля с Микэлем, в лучших своих платьях, протолкались сквозь толпу и взобрались на ступеньки ратуши.
Широкая, устланная коврами аллея между лесом алебард пересекала площадь. Яркими красками переливалось сплошное море нарядных головных уборов. Окна, крыши, балконы, водосточные трубы – все было усеяно народом. Стоял немолчный гул.
Пронзительный крик какого-то мальчишки, забравшегося на конек соседнего с ратушей дома, прозвенел в трепещущем, казалось, воздухе:
– Е-е-ду-ут!..
Площадь разом замерла. Потом послышались звуки труб, отдельные приветствия. Генрих впился глазами туда, где высилась, вся в цветах, главная триумфальная арка.
Ему трудно было потом точно и подробно рассказать о первом моменте этого торжественного въезда. Все смешалось в тысячеголосый, многокрасочный хаос. Под сводами арки появились всадники с развевающимися перьями, с цветными чепраками на лошадях, с сверкающим в лучах солнца оружием. Небо словно потемнело от вскинутых вверх шляп и дождя цветов. Колокольный звон заглушал людские крики.
Вот всадники спешиваются. Оруженосцы берут их коней под уздцы. Мелькают расшитые золотом и серебром колеты, разноцветные плащи, перевязи, кружево воротников, драгоценные камни… Приезжие вельможи медленно приближаются. Генрих смотрит.
Невысокого роста человек с бесцветными волосами и такими же бесцветными, словно пустыми, глазами навыкате, в черном испанском камзоле и коротком плаще, с одной только драгоценной цепью ордена Золотого Руна[2] на груди и в черных перчатках, идет впереди всех. Перед ним, сняв шляпу и склонившись, как простой слуга, пятится спиной сам начальник города. Генрих понимает, что видит короля. Он видит ледяной взгляд, презрительно выпяченную нижнюю губу, и ему делается почему-то страшно.
Филипп подвигается, вскинув надменно голову. Лицо его неподвижно. Толпа таких же холодных, чопорных испанцев следует за ним.
А площадь кричит тысячей глоток:
– Да здравствует его величество король!..
– Да здравствует граф Ламораль Эгмонт!..
Генрих ищет нидерландского полководца. Вот он: высокий, в голубом шелку, с каскадом белых перьев над красивым женственным лицом. Он кланяется. Цветы осыпают ему плечи. Он смеется и что-то говорит идущему с ним бок о бок человеку в более строгом платье и с густой черной бородой.
– Кто это, дядя? – торопится узнать Генрих.
– Адмирал граф Горн, – шепчет ему на ухо ван Гааль.
Но вот губы Генриха расплываются в улыбке. Он видит знакомое лицо двадцатичетырехлетнего человека в оранжевом камзоле и белом плаще – цвета дома Оранских.
Генрих не сводит с Оранского глаз. Их взгляды встречаются, и Генриху кажется, что темные глаза принца на мгновение задерживаются на нем. Он вспыхивает от счастья и гордости, подкидывает вверх шляпу и кричит:
– Да здравствует принц Вильгельм Нассау-Оранский!..
Ван Гааль не успевает одернуть его – мальчик еще незнаком с придворным этикетом.
– Да здравствует его величество король! – пробует он исправить ошибку племянника.
А Генрих видит уже другого вельможу: улыбающееся лицо под большой епископской шляпой, белые, выхоленные руки держат бриллиантовые четки, мягкая походка и волочащийся по ковру, как хвост, лиловый бархат мантии.
– Кто это? Кто это, дядя?…
– Епископ Аррасский Антуан Перрено, – хмурится рыцарь, – родом из Бургундии, бывший советник императора, а ныне – короля. От него многое зависит, предупреждаю…
– Епископ Аррасский… Антуан Перрено… – машинально повторяет Генрих.
Король останавливается у самых дверей ратуши – он кого-то ждет. Толпа придворных расступается, и по ступеням, не сгибаясь, тяжелой походкой поднимается высокий худой старик с пергаментным лицом в глубоких, точно врезанных ножом морщинах над длинной седеющий бородой и усами. Из темных впадин остро, по-ястребиному, смотрят прищуренные недобрые глаза.
– Герцог Фернандо Альба де Толедо… – шепчет ван Гааль. – Лучший полководец и стратег Европы… «Железный Альба», как зовут его в войсках.
Король делает знак рукой, и два знаменитых воина становятся по обе стороны его: молодой, гордый своей победой нидерландец Эгмонт и мрачный, надменный испанский герцог. И так резок контраст между этими двумя людьми, что Генрих оборачивается к дяде, ища в его лице подтверждения своей мысли: «Как день и ночь!.. Как пламя и лед!.. Как Нидерланды и Испания!..»
Черная фигура короля скрывается за дубовым резным входом ратуши. Толпа вельмож следует за ним.
Генрих услышал облегченный вздох Микэля. Отдуваясь и кряхтя, весь потный, он вылезал из-за деревянного желоба водосточный трубы. Рыжий пух на его голове потемнел и торчал мокрыми прядями.
– Ты что, старина? – рассмеялся Генрих.
– Захотелось посмотреть поближе наших теперешних «хозяев» испанцев, – ответил старик охрипшим от напряжения голосом, – да боялся, что меня взашей прогонят со ступеней. Вот я и спрятался за этого дьявола… А он меня чуть не задушил до смерти!
Микэль погрозил резному желобу в виде чудовищной звериной пасти.
Было решено не докучать сегодня принцу своим присутствием и пообедать в одном из городских трактиров.
В квартале ткачей они нашли приятный на взгляд кабачок «Три веселых челнока» и заказали там праздничное угощение.
Кругом за столами только и было разговоров, что о приезде короля Филиппа II и победе Эгмонта, сулящей скорый мир.
Генрих был как на иголках от возбуждения.
Сегодня ему хотелось, чтобы все были счастливы, добры и веселы. Приехал король в сопровождении знаменитого героя, графа Эгмонта – победителя французов. Вернулся принц Оранский. Скоро он исполнит обещание похлопотать за Генриха перед королем. И не сегодня-завтра Генрих сам будет среди этих знатных, могущественных вельмож – «хозяев», как назвал их Микэль. А тогда… тогда начнут сбываться все его мечты…
До него донесся печальный голос:
– Не придется, значит, расширять свою торговлю. А батюшка на смертном одре завещал мне завести дела с одной английской фирмой, закупающей хлеб в прибалтийских портах… Я уж и вывеску было заказал: на голубом, знаете ли, поле семь белых мешков с мукой. Число «семь» в Брюсселе считается счастливым. Вокруг – золотой венок из колосьев и надпись: «Кристоф Ренонкль». Я, видите ли, только что женился на Жанне, – мы с детства помолвлены. Нам как раз было бы кстати бросить булочную и заняться более крупным делом. Пойдут, знаете ли, дети, и вообще…
Молодой брюсселец с круглым, розовым, как у поросенка, лицом, успевший к двадцати годам нарастить жирок, помолчал, ища сочувствия в более солидном соседе, потом принялся снова жаловаться:
– Англичанин, видите ли, еретик, а король еще при своем вступлении на престол обнародовал «Эдикт» императора Карла от 1550 года против всех сект и ересей. Ну, я и боюсь, как бы мне не влопаться с его верой.
– Чего же это вы вдруг испугались старого «Эдикта»? – спросил собеседник, энергично разрезая кусок жаркого.
Генрих вытянул шею, чтобы лучше слышать.
– Ходят слухи, что теперь никому спуска не будет. Чуть что – мужчин на костер, а женщин живыми в землю закопают. Король Филипп – не император. Тому только бы денежки да солдат подавай. А его величество нынешний король, говорят, такой благочестивый, такой благочестивый…
– Ну, положим, денежки и он любит.
– Да еще как! – засмеялся Ренонкль. – А кто их теперь не любит? Уж не мы ли с вами?
Собеседник усмехнулся и мотнул головой в знак согласия. Рот его был набит битком.
– Да, денежки… денежки! – продолжал Кристоф. – Теперь, знаете ли, их царство наступило.
– Ваша правда, – поддакнул, прожевав, сосед. – Без денег и королю не прожить. Теперь кто с деньгами, тот и властвует. Среди нас, например, ткачей, то же самое. Богатеи и с Цеховыми уставами не всегда считаются. Будь ты хоть мастер из мастеров, а денег нет – цена тебе, как простому подмастерью. Одно название «цех», а любой толстый кошель цехового человека разорит, пустит без работы бродяжничать. Да и бродяжничают!.. А разве их в том вина? Нет, теперь одним только толстосумам да духовенству и жизнь!
– Вот я и говорю, что мое дело прахом пошло, – жалобно протянул Ренонкль. – Значит, быть моей Жанне до конца дней простой булочницей.
– Война кончится, дела, может, пойдут лучше, – пробовал успокоить его ткач.
– Какой там лучше!.. Опять, говорят, налоги. Опять, значит, плати, как будто покойный батюшка мало еще выплатил при императоре! Король ведь снова просит у штатов[3] денег…
– Нидерланды у испанцев – вторая Америка, – проговорил ткач и вдруг сердито воткнул вилку в поданный служанкой сладкий пирог. – Из пяти миллионов золота, что получал ежегодно еще император, два миллиона платили мы, нидерландцы, а сама Испания – всего-навсего полмиллиона. Поверьте, я точно знаю… А нам эти два миллиона, ой, каким трудом достались! А им – грабежом. Снарядят военный корабль, пошлют какого-нибудь головореза к диким людям, которые пороха в глаза не видали, и откроют по ним пальбу. А потом вернутся домой, заваленные до парусов награбленным у дикарей золотом. Это они называют «просвещать язычников Христовым словом»… Тьфу! – Он резко отодвинул от себя пирог, и вилка полетела на пол.
Генрих не верил ушам. Перед ним как будто приоткрывалась завеса огромной тайны. Так вот зачем знаменитые испанские завоеватели уезжают за океан!.. Он взглянул на дядю.
Лицо ван Гааля было сумрачно. Он допил кружку с пивом, вытер топорщившиеся усы и поднялся со стула, украшенного резной эмблемой кабачка – тремя ткацкими челноками.
– Идемте, племянник, пора! – сказал он строго. – Мы и так засиделись.
Микэля после стольких впечатлений дня совсем разморило, он клевал носом. Пришлось его растолкать.
– Послушать испанцев, – добавил презрительно ткач, – так Америку завоевали ради одной только веры и просвещения язычников.
Ван Гааль с племянником вышли из «Трех веселых челноков», когда на небе пылал закат. Башни церкви Святой Гудулы казались особенно легкими в порозовевшем воздухе. Расписные стекла окон переливались и горели. Было тепло, как в летний вечер.
Хозяева домов развешивали цветные фонарики и плошки с маслом. Перед ратушей все еще толпился народ, хотя король со всем штатом придворных давно проследовал во дворец герцогов Брабантских.
Большой лист бумаги среди бронзовых скрепов на двери ратуши привлек внимание Генриха.
– «Воспрещается, – услышал он громкое чтение кого-то из толпы, – печатать, писать, иметь, хранить, покупать и продавать, раздавать в церквах, на улицах и в других местах все печатные и рукописные сочинения Мартина Лютера, Ульриха Цвингли, Иоанна Кальвина и других ересиерархов, лжеучителей и основателей еретических бесстыдных сект, порицаемых святою церковью…»
– Дядя, позвольте мне узнать, в чем дело, – попросил Генрих.
– Указ короля, племянник, который мы сможем узнать и не от площадных чтецов.
Но Генрих уже взбежал на ступени ратуши.
– «Воспрещается, – продолжал чтец, – допускать в своем доме беседы или противозаконные сборища, а также присутствовать на таких сходках, где вышеупомянутые еретики и сектанты тайно проповедуют свои лжеучения… Воспрещается также читать, учить и объяснять Святое Писание, за исключением тех, кто изучал богословие и имеет аттестат из университетов».
Генрих оглянулся на Микэля. Тот стоял белее своей праздничной рубашки. Оба разом вспомнили о тайных беседах прохожих протестантов в кухне мамы Катерины.
– «…Такие нарушители, – говорилось дальше, – наказываются: мужчины – мечом, а женщины – зарытием…»
– Пойдем, пойдем… – потащил Микэль за рукав Генриха.
– «…заживо в землю, если не будут упорствовать в своих заблуждениях. Если же упорствуют, то предаются огню. Собственность их в обоих случаях конфискуется в пользу казны…»[4]
НА НОВОМ ПУТИ
Над Брюсселем нависла гнетущая тайна, несмотря на заключаемый наконец мир. Подписывался он в Париже, и венцом его должна была стать помолвка только что овдовевшего испанского короля с французской принцессой Елизаветой Валуа. Пятнадцатилетняя принцесса недавно еще считалась невестой сына Филиппа II, наследника трона, дона Карлоса, принца Астурийского. Но положение изменило первоначальные планы. Пышное посольство во главе с Эгмонтом, Оранским, архиепископом Аррасским и Альбой направилось в столицу Франции.
Перед отъездом Оранскому без всяких помех удалось устроить Генриха. Юношу зачислили в штат королевских пажей и приказали переехать в общее для них помещение во дворце герцогов Брабантских. В самую последнюю минуту Генриху стало тяжело расставаться с дядей и Микэлем. Старый рыцарь напрасно пытался скрыть волнение. Когда он благословлял племянника на новую жизнь, голос выдал его. Микэль плакал и молил взять его с собою, хотя бы на время. Однако строгие дворцовые правила не допускали, чтобы пажи имели собственную прислугу. Генриху пришлось отказать ему. Обоим старикам давно пора было возвращаться домой, в Гронинген. Прошло уже больше двух лет со времени отъезда их оттуда. Но они решили подождать в Брюсселе, пока мальчик привыкнет к придворным порядкам.
Для Генриха сразу же потянулись однообразные дежурства возле королевских апартаментов: бессонные ночные часы, серые и тусклые – дневные, без всяких событий, без возможности увидеть короля наедине. А это было ему так необходимо, чтобы выполнить задуманное – рассказать Филиппу о бесчинствах солдат! Мир заключат не сразу, а до тех пор беззащитные люди будут вынуждены по-прежнему терпеть грабежи и насилия.
Перед отъездом Оранскому без всяких помех удалось устроить Генриха. Юношу зачислили в штат королевских пажей и приказали переехать в общее для них помещение во дворце герцогов Брабантских. В самую последнюю минуту Генриху стало тяжело расставаться с дядей и Микэлем. Старый рыцарь напрасно пытался скрыть волнение. Когда он благословлял племянника на новую жизнь, голос выдал его. Микэль плакал и молил взять его с собою, хотя бы на время. Однако строгие дворцовые правила не допускали, чтобы пажи имели собственную прислугу. Генриху пришлось отказать ему. Обоим старикам давно пора было возвращаться домой, в Гронинген. Прошло уже больше двух лет со времени отъезда их оттуда. Но они решили подождать в Брюсселе, пока мальчик привыкнет к придворным порядкам.
Для Генриха сразу же потянулись однообразные дежурства возле королевских апартаментов: бессонные ночные часы, серые и тусклые – дневные, без всяких событий, без возможности увидеть короля наедине. А это было ему так необходимо, чтобы выполнить задуманное – рассказать Филиппу о бесчинствах солдат! Мир заключат не сразу, а до тех пор беззащитные люди будут вынуждены по-прежнему терпеть грабежи и насилия.