Страница:
Как радостно поют Нидерланды! Как весело торопятся проводить своего короля! Так перед восходом солнца щебечут в лесу птицы, стараясь наверстать темные часы ночи.
Беги по стежечкам,
Беги по рубчикам,
Моя иголочка!..
Плетись узорами —
Цветной дорожкою,
Моя ты ниточка!..
Приход Генриха в «Веселые челноки» произвел переполох. С Микэлем чуть не сделался обморок. Роза выронила из рук кувшин с сидром. Берта остолбенела с раскрытым ртом, не успев даже ахнуть. Сама матушка Франсуаза хотела было присесть в церемонном поклоне, но Генрих опередил ее и, по старому обычаю, поцеловал, как хорошо знакомую.
Когда позвали игравшего на дворе Иоганна, Генрих сидел уже окруженный новыми друзьями, а Микэль не сводил с него восторженных глаз. Узнав, кто хочет его видеть, маленький нидерландец вспыхнул и остановился на пороге. Молодому ван Гаалю успели рассказать всю его историю и дали прочесть прошение, бережно спрятанное в футляр с латинской библией. Генрих оторвался от чтения и встретил пытливый взгляд детских глаз: одного – ясного, голубого, другого – темного, настороженного…
– Вот он, мой новый сынок, ваша милость, – подвела мальчика Франсуаза. – Поздоровайся с их милостью, Иоганн… Все еще дичится незнакомых людей, – добавила она извиняясь.
Генрих засмеялся.
– Я и сам недалеко еще ушел от него, – сказал он краснея и дружеским движением посадил мальчика к себе на колени. – Как же нам лучше поступить с твоей бумагой, Иоганн? Отдать королю ее надо как можно скорее – король уезжает…
Иоганн не отвечал. Он как зачарованный смотрел на шпагу Генриха, потом осторожно дотронулся до ее эфеса. Генрих нагнулся к светлым, взлохмаченным ветром волосам мальчика и серьезно произнес:
– Я попрошу для тебя у дяди маленькую детскую шпагу. Со временем, я уверен, ты будешь смелым воином и заслужишь право носить настоящее оружие.
На лице Иоганна появилась смущенная улыбка. С ним еще никто никогда так не говорил. Шпага! Оружие! Воин!..
Генрих хорошо помнил свое собственное недавнее детство и одной фразой завоевал сердце маленького нидерландца.
Франсуаза настояла на своем и, как ни торопился Генрих, угостила его на славу. Роза и Берта подавали наперебой, позабыв свои обычные обязанности. Кое-кто из посетителей «Веселых челноков» остался в первый раз в жизни даже недоволен служанками матушки Франсуазы.
Возвращаясь домой, Микэль засыпал Генриха вопросами. Узнав, что через два дня им придется распрощаться надолго, он разрыдался. А у Генриха голова шла кругом. Столько мыслей, впечатлений, новых знакомств, разговоров после бесконечных томительных будней дворцовой службы! Хотелось скорее увидеться с Оранским, вдоволь наговориться с дядей, с Микэлем, успеть устроить все дела, а главное – помочь неведомым жителям Мариембурга, помочь маленькому разноглазому нидерландцу, мечтающему о шпаге.
Весело взвился оранжево-белый флаг на вышке дворца Оранского. Принц только что известил, что с минуты на минуту прибудет.
– Нет, друг мой, – говорил поздно ночью в своем кабинете Оранский, – прошение маленького нидерландца не найдет отклика в душе короля. Это частный случай, который он не станет даже разбирать. Мы, представители всех семнадцати провинций, ждем от государя общего приказа…
– Защищающего страну от насилий солдат? – спросил торопливо Генрих.
– Не только защищающего, но и освобождающего… Увода армии из Нидерландов ввиду окончания войны.
ПРОЩАНИЕ
На улицах, в домах, в мастерских и кабачках весело пели, не предполагая, что прощание Провинций со своим королем будет омрачено и порядок торжественного заседания нарушен. Об этом стало известно только в приемном зале древнего замка в Генте, где собрались все важнейшие чины Нидерландов, все посланники иностранных держав, весь походный двор Филиппа II.
Генрих стоял среди других пажей, выстроившихся по бокам трона. За спиной его застыла почетная стража в панцирях и шлемах с перьями. У входных дверей – еще один отряд стражи и четыре герольда с серебряными трубами. Герольдам предстояло оповестить народ о прощальном соглашении короля с представителями нации.
Филипп сидел на троне под парчовым балдахином. Лицо его было надменно и холодно, как всегда. Лица нидерландцев настороженны. Испанские придворные и посланники сохраняли уместную для торжественного момента сосредоточенность. На губах одного лишь епископа Аррасского Антуана Перрено блуждала обычная благостно-самоуверенная улыбка.
Дворяне стояли с покрытыми головами, а знатные горожане – со шляпами в руках. Все ждали. Ждал, волнуясь, и Генрих. Что же объявит наконец на прощание король? Какая судьба готовится родине?…
Высокие окна в овальных свинцовых переплетах хорошо освещают зал. Генрих видит всю толпу до последнего человека. Он видит, как по рядам пробегает едва уловимое общее движение. Это король сделал знак первому министру начать.
Антуан Перрено спокойно поднимается на одну ступень трона, давая этим понять, что собирается говорить от имени самого монарха. Мягким, вкрадчивым голосом он провозглашает, что одна лишь глубокая привязанность к «любезным сердцу Нидерландам» руководила государем в его теперешних распоряжениях, как, впрочем, и в обычной «неусыпной заботе об их интересах». Примером тому служат деньги, взятые у страны ранее. Они были употреблены исключительно на ее пользу…
Генрих ищет взглядом Оранского. Тот внимательно слушает. Черты лица его непроницаемы. Зато стоящий рядом с ним пожилой бюргер опускает голову и хмурится. Епископ продолжает:
– Его величество, со своей стороны, надеется, что штаты обратят серьезнейшее внимание на представленное им «Прошение о трех миллионах червонцев», тем более что и эти деньги будут употреблены единственно на благо Провинций…
Горожане переглядываются.
– Но, – рокочет голос епископа, – так как ныне многие страны наполнены достойными порицания и осуждения сектами…
«Это – про “Эдикт”!..» – догадывается Генрих.
Действительно, после длинного перечня всех «ужасов и бедствий», которые несет за собою инаковерие, Перрено произносит:
– Принимая во внимание все эти обстоятельства, его величество поручает новой правительнице… неукоснительно и точно… исполнять «Эдикт», изданный еще его императорским величеством к уничтожению всяких сект и ересей…
Дальше шло все одно и то же: искоренение сект, предание смерти, осуждение… А где же долгожданные слова об освобождении страны от гнета наемных солдат?… Где обещание сократить тяжесть непомерных налогов военного времени?… Речь была произнесена до конца. Епископ замолчал и вернулся на свое место. Молчали и депутаты.
Граф Эгмонт прервал тишину.
– Согласно древнему обычаю, – сказал он несколько смущенно, – мы просим ваше величество милостиво позволить нам отложить, заседание, дабы мы могли посоветоваться о некоторых крайне важных вопросах…
Герольдам в тот день не пришлось ничего объявлять народу.
По приказанию Филиппа в замок спешно призвали артель каменщиков, чтобы наглухо замуровать одно из окон королевской спальни, выходившее на главную гентскую площадь. Король не желал видеть город, где непокорные подданные нанесли ему неслыханное оскорбление: отказались от беспрекословного повиновения монаршей воле.
В тот же вечер Филипп нашел в своем молитвеннике прошение от жителей Мариембурга. Он был вне себя от новой дерзости. В ненавистной стране монархи не могли быть спокойны даже у себя в молельне! Король приказал расследовать дело и узнать, кто осмелился быть непрошенным ходатаем нидерландских грубиянов. Бумагу со следами слез он с отвращением бросил в огонь камина.
Измятое, выношенное у сердца прошение быстро вспыхнуло на ворохе душистого можжевельника… Простые, неумелые слова на секунду зажглись ярким пламенем и померкли. Обуглившаяся бумага свернулась черным траурным свитком и подернулась пеплом. Надежда мариембургских крестьян сгорела в несколько мгновений.
Генрих напрасно радовался неожиданному случаю, давшему возможность помочь маленькому нидерландцу. В общей суматохе ему удалось положить заветное прошение меж страниц королевского молитвенника.
Депутаты снова собрались в гентском замке. Снова позади трона и у входных дверей выстроилась почетная стража. Четыре герольда в малиновых плащах, с гербами на спине и груди заняли свои места.
Король заставил себя долго ждать. Депутаты перешептывались. Наконец церемониймейстер поднял жезл и возвестил:
– Его католическое величество!..
Все встали. Филипп прошел мимо расступившейся толпы, ни на кого не глядя, и сел на трон. Собравшимся объявили, что король желает сократить церемониал и предлагает высказаться немедля.
Депутаты говорили о своей глубокой привязанности к королевскому дому и о том, как чтут память о покойном императоре. Эту привязанность они давно доказали, перенося с терпением тяготы длительных войн. Они доказывают ее и теперь, соглашаясь принять новый налог. Но они умоляют его величество вознаградить их неизменную преданность приказом наемным войскам оставить пределы Нидерландов.
Филипп закричал:
– Я вижу, чего стоят подобные уверения в верноподданничестве!..
Между депутатами произошло движение – выступила высокая фигура в светло-оранжевом камзоле.
– Ваше величество, – прозвучал неторопливый голос Оранского, – мы говорим от имени всей страны. Таков наш долг перед нидерландским народом, представителями которого мы здесь являемся.
За Оранским по очереди заговорили другие. Все они стояли на одном: война кончена, и иностранные войска – лишняя и непосильная обуза.
Король встал, задыхаясь от бешенства. Быстрыми шагами он направился к дверям, бросая на ходу:
– Я тоже иностранец!.. Не потребуют ли здесь, чтобы и я, будучи испанцем, отказался от всякой власти в этой дерзкой стране?!
Церемониймейстер растерялся – высокое собрание государственной важности срывалось два дня подряд.
Герольдам снова не пришлось ничего объявлять.
Вопрос о войсках остался открытым.
Но в тиши кабинета, на совещании с епископом Аррасским, Филипп поручил ему составить две бумаги. Одну – для депутатов, полную уклончивых обещаний, и другую – верховному трибуналу в Мехельн, назначенный стать церковной столицей Нидерландов, с приказом немедленно и повсеместно казнить без малейшего снисхождения всех без исключения еретиков, а имущество их конфисковать.
Оба хорошо понимали, что под видом религиозного протеста депутаты выступают против королевской власти и всех установлений папского престола.
Последние дни в Нидерландах были полны сутолоки, прощальных приемов, тайных и явных совещаний, шифрованной переписки и открытых посланий. В потоке дел Филипп не поинтересовался результатом расследования о подложенной в его молитвенник бумаге, и Генрих лишь чудом избежал допроса.
В Мидделбурге, на пути к морю, короля порадовало наконец важное известие: Пий IV, святейший папа, прислал долгожданную буллу, разрешающую установить в Нидерландах новые епархии «духовной стражи».
На Генриха повеяло морской прохладой. Пахло водорослями, рыбой и чем-то неуловимым, новым и манящим, как лежащая перед ним зелено-синяя даль. Гавань Флиссингена была похожа на огромную чашу, полную невиданных по величине цветов – кораблей. Девяносто судов королевского флота, тяжело нагруженных продовольствием и драгоценными товарами богатых Провинций, качались на волнах. Ждали только сигнала, чтобы унестись на порозовевших под утренним солнцем парусах. Среди высоких, уходящих ввысь мачт пестрели, развеваясь, флаги. Золотистой паутиной сплетались в воздухе снасти. Меж расписных бортов с резными фигурами наяд, орлов, драконов, птиц суетились матросы. Четкие ряды длинных весел будто сдерживала одна могучая рука. Неподвижно, как струны гигантской лютни, лежали они на воде. Весь берег был усеян толпами провожающих и глазеющих на невиданное зрелище.
У самой пристани колыхалась, вся позолоченная, галера короля. Шелковый пурпурный навес на палубе трепетал, казалось, от нетерпения. Ветер играл его длинными фестонами. Отряд алебардщиков выстроился у спущенной к волнам лестницы. Другой отряд охранял шлюпку. Она должна была доставить короля на галеру. Лодочники, покорно замерев на своих местах, не сводили глаз с капитана.
Король отдавал последние приказания. Его окружала уезжавшая с ним испанская свита. Нидерландцы почтительно прощались, по очереди преклоняя перед монархом колени.
Генрих растерянно оглянулся. Приехавшие проводить его дядя и Микэль стояли в стороне, среди простой толпы. Лицо ван Гааля было бледно как никогда. Рука, дергавшая по привычке в минуты волнения повязку, беспомощно срывалась. Микэль плакал. Генрих снова бросился к ним.
– Я никогда, никогда не забуду вашей заботы и любви, дядя! – говорил он торопливо. – Пора наконец вам домой, в родной Гронинген, на покой… Вы замучились, устали… И ты, старина!.. Друг моего детства!.. Пора, давно пора и тебе к маме Катерине… Скажи ей: я не знал другой матери, кроме нее. Я обязан ей слишком многим…
– Мальчик наш!.. Мальчик наш!.. – рыдал Микэль.
Генрих вдруг вспомнил:
– Не забудь отдать маленькому нидерландцу обещанную детскую шпагу. Дядя отложил ее для него. Пожелай ему вырасти и стать храбрым воином. Поклонись матушке Франсуазе, Розе, Берте…
Ван Гааль взволнованно кашлянул.
– Вам следует поспешить, племянник, – глухо прозвучал его голос. – Его величество направился к спуску.
Генрих в отчаянии заметался:
– А его светлость принц Вильгельм?… Я не смог до сих пор попрощаться с ним…
– Идите, идите, племянник, вы опоздаете! – Рыцарь почти силой оторвал Микэля от груди Генриха. – Ну полно, полно, будь мужчиной, старик.
Перед глазами Генриха промелькнули два родных, милых лица и скрылись в гуще толпы. Он побежал к пристани, так и не решившись подойти к Оранскому, стоявшему поодаль от провожающих короля вельмож. Генриху хотелось громко крикнуть. Тогда, может быть, принц повернул бы голову и без слов прочел все, что дворцовый этикет помешал Генриху высказать. Он видел, как Оранский подошел к новой правительнице, поцеловал ей руку, потом поклонился ее спутникам и быстрым шагом направился к ожидавшей лошади. Несколько человек тесно окружило его, и небольшая группа всадников ускакала, не дождавшись отплытия флота. Принц, видимо, сознательно нарушил установленную форму проводов. Генрих не знал, что Оранский понял в эти дни: между королем Испании и Нидерландами вспыхнула явная вражда. И Оранский будет первым, на кого готовится удар. Войди он вместе с другими на королевскую галеру для окончательного официального прощания, и кто знает, удалось ли бы ему вернуться домой… Он слишком легко мог стать пленником Филиппа.
Под благочестивой маской на лице епископа Аррасского, сопровождавшего Маргариту Пармскую, прятались те же мысли. Он не упустил бы счастливого случая посоветовать королю обезопасить себя тайным арестом слишком, очевидно, прозорливого нидерландца.
Пользуясь минутами суматохи, Генрих бросил последний взгляд на родные берега и на две сиротливо прижавшиеся друг к другу фигуры. Какие они маленькие издали! Их лица нельзя уже разобрать. Дядя с черной повязкой казался особенно тщедушным и старчески беспомощным. Шляпа в руках Микэля бессильно повисла в воздухе – старик больше не размахивал ею. Должно быть, он опять плакал.
Надув паруса, корабли неслись в открытое море, оставляя Нидерланды все еще во власти наемных войск короля, во власти новой сложной системы духовного надзора, утвержденного специальной буллой папы.
Генрих стоял среди других пажей, выстроившихся по бокам трона. За спиной его застыла почетная стража в панцирях и шлемах с перьями. У входных дверей – еще один отряд стражи и четыре герольда с серебряными трубами. Герольдам предстояло оповестить народ о прощальном соглашении короля с представителями нации.
Филипп сидел на троне под парчовым балдахином. Лицо его было надменно и холодно, как всегда. Лица нидерландцев настороженны. Испанские придворные и посланники сохраняли уместную для торжественного момента сосредоточенность. На губах одного лишь епископа Аррасского Антуана Перрено блуждала обычная благостно-самоуверенная улыбка.
Дворяне стояли с покрытыми головами, а знатные горожане – со шляпами в руках. Все ждали. Ждал, волнуясь, и Генрих. Что же объявит наконец на прощание король? Какая судьба готовится родине?…
Высокие окна в овальных свинцовых переплетах хорошо освещают зал. Генрих видит всю толпу до последнего человека. Он видит, как по рядам пробегает едва уловимое общее движение. Это король сделал знак первому министру начать.
Антуан Перрено спокойно поднимается на одну ступень трона, давая этим понять, что собирается говорить от имени самого монарха. Мягким, вкрадчивым голосом он провозглашает, что одна лишь глубокая привязанность к «любезным сердцу Нидерландам» руководила государем в его теперешних распоряжениях, как, впрочем, и в обычной «неусыпной заботе об их интересах». Примером тому служат деньги, взятые у страны ранее. Они были употреблены исключительно на ее пользу…
Генрих ищет взглядом Оранского. Тот внимательно слушает. Черты лица его непроницаемы. Зато стоящий рядом с ним пожилой бюргер опускает голову и хмурится. Епископ продолжает:
– Его величество, со своей стороны, надеется, что штаты обратят серьезнейшее внимание на представленное им «Прошение о трех миллионах червонцев», тем более что и эти деньги будут употреблены единственно на благо Провинций…
Горожане переглядываются.
– Но, – рокочет голос епископа, – так как ныне многие страны наполнены достойными порицания и осуждения сектами…
«Это – про “Эдикт”!..» – догадывается Генрих.
Действительно, после длинного перечня всех «ужасов и бедствий», которые несет за собою инаковерие, Перрено произносит:
– Принимая во внимание все эти обстоятельства, его величество поручает новой правительнице… неукоснительно и точно… исполнять «Эдикт», изданный еще его императорским величеством к уничтожению всяких сект и ересей…
Дальше шло все одно и то же: искоренение сект, предание смерти, осуждение… А где же долгожданные слова об освобождении страны от гнета наемных солдат?… Где обещание сократить тяжесть непомерных налогов военного времени?… Речь была произнесена до конца. Епископ замолчал и вернулся на свое место. Молчали и депутаты.
Граф Эгмонт прервал тишину.
– Согласно древнему обычаю, – сказал он несколько смущенно, – мы просим ваше величество милостиво позволить нам отложить, заседание, дабы мы могли посоветоваться о некоторых крайне важных вопросах…
Герольдам в тот день не пришлось ничего объявлять народу.
По приказанию Филиппа в замок спешно призвали артель каменщиков, чтобы наглухо замуровать одно из окон королевской спальни, выходившее на главную гентскую площадь. Король не желал видеть город, где непокорные подданные нанесли ему неслыханное оскорбление: отказались от беспрекословного повиновения монаршей воле.
В тот же вечер Филипп нашел в своем молитвеннике прошение от жителей Мариембурга. Он был вне себя от новой дерзости. В ненавистной стране монархи не могли быть спокойны даже у себя в молельне! Король приказал расследовать дело и узнать, кто осмелился быть непрошенным ходатаем нидерландских грубиянов. Бумагу со следами слез он с отвращением бросил в огонь камина.
Измятое, выношенное у сердца прошение быстро вспыхнуло на ворохе душистого можжевельника… Простые, неумелые слова на секунду зажглись ярким пламенем и померкли. Обуглившаяся бумага свернулась черным траурным свитком и подернулась пеплом. Надежда мариембургских крестьян сгорела в несколько мгновений.
Генрих напрасно радовался неожиданному случаю, давшему возможность помочь маленькому нидерландцу. В общей суматохе ему удалось положить заветное прошение меж страниц королевского молитвенника.
Депутаты снова собрались в гентском замке. Снова позади трона и у входных дверей выстроилась почетная стража. Четыре герольда в малиновых плащах, с гербами на спине и груди заняли свои места.
Король заставил себя долго ждать. Депутаты перешептывались. Наконец церемониймейстер поднял жезл и возвестил:
– Его католическое величество!..
Все встали. Филипп прошел мимо расступившейся толпы, ни на кого не глядя, и сел на трон. Собравшимся объявили, что король желает сократить церемониал и предлагает высказаться немедля.
Депутаты говорили о своей глубокой привязанности к королевскому дому и о том, как чтут память о покойном императоре. Эту привязанность они давно доказали, перенося с терпением тяготы длительных войн. Они доказывают ее и теперь, соглашаясь принять новый налог. Но они умоляют его величество вознаградить их неизменную преданность приказом наемным войскам оставить пределы Нидерландов.
Филипп закричал:
– Я вижу, чего стоят подобные уверения в верноподданничестве!..
Между депутатами произошло движение – выступила высокая фигура в светло-оранжевом камзоле.
– Ваше величество, – прозвучал неторопливый голос Оранского, – мы говорим от имени всей страны. Таков наш долг перед нидерландским народом, представителями которого мы здесь являемся.
За Оранским по очереди заговорили другие. Все они стояли на одном: война кончена, и иностранные войска – лишняя и непосильная обуза.
Король встал, задыхаясь от бешенства. Быстрыми шагами он направился к дверям, бросая на ходу:
– Я тоже иностранец!.. Не потребуют ли здесь, чтобы и я, будучи испанцем, отказался от всякой власти в этой дерзкой стране?!
Церемониймейстер растерялся – высокое собрание государственной важности срывалось два дня подряд.
Герольдам снова не пришлось ничего объявлять.
Вопрос о войсках остался открытым.
Но в тиши кабинета, на совещании с епископом Аррасским, Филипп поручил ему составить две бумаги. Одну – для депутатов, полную уклончивых обещаний, и другую – верховному трибуналу в Мехельн, назначенный стать церковной столицей Нидерландов, с приказом немедленно и повсеместно казнить без малейшего снисхождения всех без исключения еретиков, а имущество их конфисковать.
Оба хорошо понимали, что под видом религиозного протеста депутаты выступают против королевской власти и всех установлений папского престола.
Последние дни в Нидерландах были полны сутолоки, прощальных приемов, тайных и явных совещаний, шифрованной переписки и открытых посланий. В потоке дел Филипп не поинтересовался результатом расследования о подложенной в его молитвенник бумаге, и Генрих лишь чудом избежал допроса.
В Мидделбурге, на пути к морю, короля порадовало наконец важное известие: Пий IV, святейший папа, прислал долгожданную буллу, разрешающую установить в Нидерландах новые епархии «духовной стражи».
На Генриха повеяло морской прохладой. Пахло водорослями, рыбой и чем-то неуловимым, новым и манящим, как лежащая перед ним зелено-синяя даль. Гавань Флиссингена была похожа на огромную чашу, полную невиданных по величине цветов – кораблей. Девяносто судов королевского флота, тяжело нагруженных продовольствием и драгоценными товарами богатых Провинций, качались на волнах. Ждали только сигнала, чтобы унестись на порозовевших под утренним солнцем парусах. Среди высоких, уходящих ввысь мачт пестрели, развеваясь, флаги. Золотистой паутиной сплетались в воздухе снасти. Меж расписных бортов с резными фигурами наяд, орлов, драконов, птиц суетились матросы. Четкие ряды длинных весел будто сдерживала одна могучая рука. Неподвижно, как струны гигантской лютни, лежали они на воде. Весь берег был усеян толпами провожающих и глазеющих на невиданное зрелище.
У самой пристани колыхалась, вся позолоченная, галера короля. Шелковый пурпурный навес на палубе трепетал, казалось, от нетерпения. Ветер играл его длинными фестонами. Отряд алебардщиков выстроился у спущенной к волнам лестницы. Другой отряд охранял шлюпку. Она должна была доставить короля на галеру. Лодочники, покорно замерев на своих местах, не сводили глаз с капитана.
Король отдавал последние приказания. Его окружала уезжавшая с ним испанская свита. Нидерландцы почтительно прощались, по очереди преклоняя перед монархом колени.
Генрих растерянно оглянулся. Приехавшие проводить его дядя и Микэль стояли в стороне, среди простой толпы. Лицо ван Гааля было бледно как никогда. Рука, дергавшая по привычке в минуты волнения повязку, беспомощно срывалась. Микэль плакал. Генрих снова бросился к ним.
– Я никогда, никогда не забуду вашей заботы и любви, дядя! – говорил он торопливо. – Пора наконец вам домой, в родной Гронинген, на покой… Вы замучились, устали… И ты, старина!.. Друг моего детства!.. Пора, давно пора и тебе к маме Катерине… Скажи ей: я не знал другой матери, кроме нее. Я обязан ей слишком многим…
– Мальчик наш!.. Мальчик наш!.. – рыдал Микэль.
Генрих вдруг вспомнил:
– Не забудь отдать маленькому нидерландцу обещанную детскую шпагу. Дядя отложил ее для него. Пожелай ему вырасти и стать храбрым воином. Поклонись матушке Франсуазе, Розе, Берте…
Ван Гааль взволнованно кашлянул.
– Вам следует поспешить, племянник, – глухо прозвучал его голос. – Его величество направился к спуску.
Генрих в отчаянии заметался:
– А его светлость принц Вильгельм?… Я не смог до сих пор попрощаться с ним…
– Идите, идите, племянник, вы опоздаете! – Рыцарь почти силой оторвал Микэля от груди Генриха. – Ну полно, полно, будь мужчиной, старик.
Перед глазами Генриха промелькнули два родных, милых лица и скрылись в гуще толпы. Он побежал к пристани, так и не решившись подойти к Оранскому, стоявшему поодаль от провожающих короля вельмож. Генриху хотелось громко крикнуть. Тогда, может быть, принц повернул бы голову и без слов прочел все, что дворцовый этикет помешал Генриху высказать. Он видел, как Оранский подошел к новой правительнице, поцеловал ей руку, потом поклонился ее спутникам и быстрым шагом направился к ожидавшей лошади. Несколько человек тесно окружило его, и небольшая группа всадников ускакала, не дождавшись отплытия флота. Принц, видимо, сознательно нарушил установленную форму проводов. Генрих не знал, что Оранский понял в эти дни: между королем Испании и Нидерландами вспыхнула явная вражда. И Оранский будет первым, на кого готовится удар. Войди он вместе с другими на королевскую галеру для окончательного официального прощания, и кто знает, удалось ли бы ему вернуться домой… Он слишком легко мог стать пленником Филиппа.
Под благочестивой маской на лице епископа Аррасского, сопровождавшего Маргариту Пармскую, прятались те же мысли. Он не упустил бы счастливого случая посоветовать королю обезопасить себя тайным арестом слишком, очевидно, прозорливого нидерландца.
Пользуясь минутами суматохи, Генрих бросил последний взгляд на родные берега и на две сиротливо прижавшиеся друг к другу фигуры. Какие они маленькие издали! Их лица нельзя уже разобрать. Дядя с черной повязкой казался особенно тщедушным и старчески беспомощным. Шляпа в руках Микэля бессильно повисла в воздухе – старик больше не размахивал ею. Должно быть, он опять плакал.
Надув паруса, корабли неслись в открытое море, оставляя Нидерланды все еще во власти наемных войск короля, во власти новой сложной системы духовного надзора, утвержденного специальной буллой папы.
КОЛЛЕГИЯ САН-ИЛЬДЕФОНСО
Древний город Алькала в Испании. Осенью 1561 года сюда прибыл инфант дон Карлос принц Астурийский с его юным дядей доном Хуаном Австрийским, двоюродным братом Александром Фарнезе Пармским и прикомандированным к наследнику трона нидерландцем Генрихом ван Гаалем. Знаменитый университет должен был завершить образование всех четверых. Этот переезд вернул Генриху ощущение жизни.
Все два года, с самого отъезда из Флиссингена, его окружала, казалось, одна смерть. Началось с небывалой бури, разметавшей королевский флот в одну ночь и потопившей большую часть кораблей. Для спасения остальных пришлось побросать в разъяренные волны огромные богатства, собранные еще покойным императором. Король Филипп собирался украсить ими испанскую столицу, а главное – задуманный новый дворец в Эскориале, вблизи Мадрида, выбранную им по собственному вкусу постоянную резиденцию. Как врезался в память Генриха ужас той ночи!.. Все стало ненадежным: трещавшие и стонущие снизу доверху под напором водяных круч мачты; трепещущие, как живые, борта галер. Непрерывными пенистыми водопадами их обдавали потоки клокочущего ливня. Соленые брызги хлестали в лицо и слепили глаза. Словно сатанинский скрежет зубов и сотни ревущих глоток заглушали слабые человеческие выкрики команды… А над всем этим – сверкание молний и грохот канонады.
Наконец порывы вихря стали спадать, завывания – слабеть, молнии – вспыхивать реже, и разорванные в клочья тучи показали первые просветы бледного предутреннего неба. Тусклое, точно зимнее, солнце осветило наконец все еще кипящее пеной море. Кое-где виднелись плывущие обломки кораблей. Кружились, поднимаясь и погружаясь, разбитые бочки и ящики. Барахтались в воде сотни откормленных каплунов и, обессилев, шли ко дну. Пестрые перья их мешались с рассыпающимся жемчугом пены.
На галере начались спешные работы: осматривали повреждения корпуса, чинили исковерканные снасти, связывали порванные канаты, зашивали паруса… Бледные, исхудавшие за ночь лица оборачивались вслед уходящим тучам, расправлялись плечи, обсыхала мокрая одежда… Генрих чувствовал себя ослабевшим, будто после длительной, тяжелой болезни. Ноги его подкашивались, пальцы дрожали. Он осматривался и не узнавал нарядной галеры. Резные фигуры наяд и драконов казались истерзанными зверем. Невидимые клыки оставили глубокие шрамы на золотом орнаменте бортов. Великолепный пурпурный навес был сорван, и мокрые обрывки его трепал затихавший ветер. Ни одного флага не осталось на изломанных реях. Стройные ряды весел поредели, будто зубы во рту дряхлого старика. Яркая окраска слиняла, и матросы сметали в воду расщепленные деревянные обломки, как сор. Генрих слышал осторожную болтовню. Привыкшие к бурям моряки-нидерландцы пробовали даже шутить:
– Король с покойным императором обобрали нашу землю, чтобы обогатить океан!..
– Славно нарядили они волны во фландрскую парчу!.. Не хуже королевских невест…
– А не зря, видно, говорится: «Грабеж не идет впрок»…
– Прикуси язык, не то полетишь за борт вылавливать каплунов!..
Генриху приказали выслушать со всеми благодарственную мессу. На прибранной палубе собрались команда, весь штат слуг и придворных. Отправлял богослужение королевский духовник отец Педро де Суенса, в длинной мантии, и кружевах. Звучали латинские слова молитв, сливаясь в тягучем напеве хора.
Король стоял на коленях, закрыв глаза. Белое, точно гипсовая маска, лицо его походило на лицо трупа. Один лишь пережитый ужас смерти смог изменить вечно холодные, брезгливо-надменные черты.
На закате к галере причалила шлюпка. Сходни были сорваны бурей, и матросы спустили веревочную лестницу. На палубу поднялся высокий, широкоплечий человек с коротко подстриженными седеющими волосами под черным металлическим шлемом. Над все еще темной бородой его воинственно топорщились жесткие короткие усы.
Генриху, как дежурному пажу, пришлось доложить королю о начальнике военного корвета Лазаре Швенди, прибывшем на галеру с докладом о понесенных ночью потерях. Генрих знал, что Швенди – его соотечественник, старый кавалерийский служака. Он возвращался в Мадрид на высокий военный пост. Там его несколько лет ждала жена-испанка.
Когда шлюпка начальника военного корвета отчалила от галеры, Филипп потребовал к себе Педро де Суенса. Генрих поторопился выполнить приказание. Он с надеждой подумал:
«О каких милостях будет советоваться король с духовником? Скольких людей сможет он осчастливить теперь в благодарность за спасение своей жизни!..»
Только в Испании Генрих узнал, какими милостями возблагодарил Филипп II того, кому так страстно молился на палубе галеры. Генриху в первый раз пришлось присутствовать на высшем торжестве «акта веры» – аутодафе. Он кое-что слышал раньше об этом чудовищном зрелище, но все же не представлял и сотой доли того, что увидел.
Это было на площади Вальядолида, вскоре после возвращения Филиппа, в прохладный октябрьский день. Генрих стоял тогда позади инфанта в особой ложе, задрапированной алым бархатом и увенчанной короной. Вся королевская семья собралась там в ожидании начала религиозной церемонии. Напротив находилась такая же ложа, с гербами инквизиционного трибунала на черном бархатном фоне стен. Площадь была оцеплена стражей, не допускавшей никого к двойной деревянной ограде, окружавшей середину. С одной стороны возвышался пятиярусный амфитеатр. Ступени и балюстрада его были украшены фиолетовым бархатом с серебряным позументом и кистями. Напротив находился второй амфитеатр, более узкий и обшитый простой черной материей. Возле него соорудили большую деревянную клетку. Оба амфитеатра и клетка сначала пустовали.
Неожиданным гулом разнесся удар соборного колокола. Ему ответили десятки церквей. Толпа, глазевшая на королевскую ложу, заволновалась. Со стороны дворца инквизиционного трибунала показался отряд «защитников веры» – специальных солдат, вооруженных мушкетами, алебардами и пиками. За ними следовали священники и монахи доминиканского ордена, с длинной двухвостой хоругвью на древке. Следом за доминиканцами в белых сутанах медленно проехали на темных лошадях испанские гранды – высшая испанская знать. Они были в черных бархатных камзолах, затканных серебром и золотом, в черных шляпах, осыпанных драгоценностями. Они ехали молча, сосредоточенно. Только подковы их коней глухо ударялись о камни мостовой…
Шум толпы возвестил о появлении осужденных. Сначала шла группа «раскаявшихся» – измученных пытками и допросами людей с незажженными свечами из желтого воска в руках. Своим «раскаянием» они избавляли себя от костра. Узлы веревок на их шеях указывали на число плетей, к которым их приговаривали. После этого их пожизненно отправят обратно в тюрьму или на галеры.
Взгляд Генриха упал на следующую группу процессии. Не мерещится ли ему? В воздухе, прикрепленные к шестам, которые несли служители трибунала, отвратительно покачивались человеческие фигуры из соломы и мешковины. Неподвижные лица чудовищных кукол с блестящими кусками горной смолы на месте глаз, с намалеванными суриком ртами были бесстрастны, а слишком легкие руки и ноги судорожно дергались, создавая впечатление шутовской пляски. Страшные паяцы смерти должны были заменять тех, кому удалось скрыться от суда инквизиции или умереть раньше срока. Их станут «казнить» наравне с живыми.
В толпе произошло движение. Люди вытягивали шею, поднимались на носки. Сидевшие на крышах домов, балконах и окнах перегибались, чтобы лучше видеть.
– Отпавшие!.. – пронеслось общим шепотом. – Еретики!.. Те, что будут сожжены…
На приговоренных, кроме сан-бенито – желтых балахонов, грубо разрисованных картинами адских мук, – надеты такие же желтые колпаки – карочи, с изображением бесов и огненных языков «адского пламени». Выстроенные еще у дворца трибунала в колонну, осужденные по пути смешались в беспорядочную толпу. От непривычного света и гула колоколов они шатались, как слепые, и путались в своих длинных позорных одеяниях.
Генрих закрыл глаза и покачнулся. Преодолев минутную слабость, он поднял веки.
Процессия продолжала двигаться. Прошли монахи различных орденов, служители высокого судилища на лошадях и с черными жезлами, священники на покрытых траурными попонами мулах. Ковчег с приговорами везла особая лошадь – за нею тащилось по земле длинное лиловое покрывало с золотой бахромой. Проплыло алое знамя инквизиции. На одной стороне его сверкал шитый золотом, серебром и шелками государственный герб, на другой – обнаженная шпага в лавровом венке и фигура святого Доминика. А за ним – тот, перед кем дрожала вся Испания: великий инквизитор, знаменитый Фернандо Вальдес. На вороном, отливавшем синевой коне ехал человек в ярко-красном, пламеневшем под полуденным солнцем облачении. Его окружали пажи и отряд алебардщиков.
Вот они оба здесь, рядом, как две руки, стиснувшие душу и тело своего народа: король Филипп и главный инквизитор. Обоих их осеняет благословение папы.
Толпа притихла. Генерал-инквизитор проследовал к ложе трибунала при гробовом молчании. Пажи подставили колени, помогая ему сойти с коня. Мучительно медленно рассаживались главные действующие лица страшного торжества: инквизиторы – против королевской семьи, знать – на ступенях фиолетового амфитеатра.
Начался обряд. Волоча за собой красную мантию, Вальдес подошел к налою. Двенадцать горящих факелов, казалось, вспыхнули еще ярче от приближения этого движущегося пламени. Великий инквизитор поднял руки к кресту. Кадильницы дьяконов закачались в такт первым словам песнопения. Взвились струйки ладана и окутали черный флер креста густым облаком…
Все два года, с самого отъезда из Флиссингена, его окружала, казалось, одна смерть. Началось с небывалой бури, разметавшей королевский флот в одну ночь и потопившей большую часть кораблей. Для спасения остальных пришлось побросать в разъяренные волны огромные богатства, собранные еще покойным императором. Король Филипп собирался украсить ими испанскую столицу, а главное – задуманный новый дворец в Эскориале, вблизи Мадрида, выбранную им по собственному вкусу постоянную резиденцию. Как врезался в память Генриха ужас той ночи!.. Все стало ненадежным: трещавшие и стонущие снизу доверху под напором водяных круч мачты; трепещущие, как живые, борта галер. Непрерывными пенистыми водопадами их обдавали потоки клокочущего ливня. Соленые брызги хлестали в лицо и слепили глаза. Словно сатанинский скрежет зубов и сотни ревущих глоток заглушали слабые человеческие выкрики команды… А над всем этим – сверкание молний и грохот канонады.
Наконец порывы вихря стали спадать, завывания – слабеть, молнии – вспыхивать реже, и разорванные в клочья тучи показали первые просветы бледного предутреннего неба. Тусклое, точно зимнее, солнце осветило наконец все еще кипящее пеной море. Кое-где виднелись плывущие обломки кораблей. Кружились, поднимаясь и погружаясь, разбитые бочки и ящики. Барахтались в воде сотни откормленных каплунов и, обессилев, шли ко дну. Пестрые перья их мешались с рассыпающимся жемчугом пены.
На галере начались спешные работы: осматривали повреждения корпуса, чинили исковерканные снасти, связывали порванные канаты, зашивали паруса… Бледные, исхудавшие за ночь лица оборачивались вслед уходящим тучам, расправлялись плечи, обсыхала мокрая одежда… Генрих чувствовал себя ослабевшим, будто после длительной, тяжелой болезни. Ноги его подкашивались, пальцы дрожали. Он осматривался и не узнавал нарядной галеры. Резные фигуры наяд и драконов казались истерзанными зверем. Невидимые клыки оставили глубокие шрамы на золотом орнаменте бортов. Великолепный пурпурный навес был сорван, и мокрые обрывки его трепал затихавший ветер. Ни одного флага не осталось на изломанных реях. Стройные ряды весел поредели, будто зубы во рту дряхлого старика. Яркая окраска слиняла, и матросы сметали в воду расщепленные деревянные обломки, как сор. Генрих слышал осторожную болтовню. Привыкшие к бурям моряки-нидерландцы пробовали даже шутить:
– Король с покойным императором обобрали нашу землю, чтобы обогатить океан!..
– Славно нарядили они волны во фландрскую парчу!.. Не хуже королевских невест…
– А не зря, видно, говорится: «Грабеж не идет впрок»…
– Прикуси язык, не то полетишь за борт вылавливать каплунов!..
Генриху приказали выслушать со всеми благодарственную мессу. На прибранной палубе собрались команда, весь штат слуг и придворных. Отправлял богослужение королевский духовник отец Педро де Суенса, в длинной мантии, и кружевах. Звучали латинские слова молитв, сливаясь в тягучем напеве хора.
Король стоял на коленях, закрыв глаза. Белое, точно гипсовая маска, лицо его походило на лицо трупа. Один лишь пережитый ужас смерти смог изменить вечно холодные, брезгливо-надменные черты.
На закате к галере причалила шлюпка. Сходни были сорваны бурей, и матросы спустили веревочную лестницу. На палубу поднялся высокий, широкоплечий человек с коротко подстриженными седеющими волосами под черным металлическим шлемом. Над все еще темной бородой его воинственно топорщились жесткие короткие усы.
Генриху, как дежурному пажу, пришлось доложить королю о начальнике военного корвета Лазаре Швенди, прибывшем на галеру с докладом о понесенных ночью потерях. Генрих знал, что Швенди – его соотечественник, старый кавалерийский служака. Он возвращался в Мадрид на высокий военный пост. Там его несколько лет ждала жена-испанка.
Когда шлюпка начальника военного корвета отчалила от галеры, Филипп потребовал к себе Педро де Суенса. Генрих поторопился выполнить приказание. Он с надеждой подумал:
«О каких милостях будет советоваться король с духовником? Скольких людей сможет он осчастливить теперь в благодарность за спасение своей жизни!..»
Только в Испании Генрих узнал, какими милостями возблагодарил Филипп II того, кому так страстно молился на палубе галеры. Генриху в первый раз пришлось присутствовать на высшем торжестве «акта веры» – аутодафе. Он кое-что слышал раньше об этом чудовищном зрелище, но все же не представлял и сотой доли того, что увидел.
Это было на площади Вальядолида, вскоре после возвращения Филиппа, в прохладный октябрьский день. Генрих стоял тогда позади инфанта в особой ложе, задрапированной алым бархатом и увенчанной короной. Вся королевская семья собралась там в ожидании начала религиозной церемонии. Напротив находилась такая же ложа, с гербами инквизиционного трибунала на черном бархатном фоне стен. Площадь была оцеплена стражей, не допускавшей никого к двойной деревянной ограде, окружавшей середину. С одной стороны возвышался пятиярусный амфитеатр. Ступени и балюстрада его были украшены фиолетовым бархатом с серебряным позументом и кистями. Напротив находился второй амфитеатр, более узкий и обшитый простой черной материей. Возле него соорудили большую деревянную клетку. Оба амфитеатра и клетка сначала пустовали.
Неожиданным гулом разнесся удар соборного колокола. Ему ответили десятки церквей. Толпа, глазевшая на королевскую ложу, заволновалась. Со стороны дворца инквизиционного трибунала показался отряд «защитников веры» – специальных солдат, вооруженных мушкетами, алебардами и пиками. За ними следовали священники и монахи доминиканского ордена, с длинной двухвостой хоругвью на древке. Следом за доминиканцами в белых сутанах медленно проехали на темных лошадях испанские гранды – высшая испанская знать. Они были в черных бархатных камзолах, затканных серебром и золотом, в черных шляпах, осыпанных драгоценностями. Они ехали молча, сосредоточенно. Только подковы их коней глухо ударялись о камни мостовой…
Шум толпы возвестил о появлении осужденных. Сначала шла группа «раскаявшихся» – измученных пытками и допросами людей с незажженными свечами из желтого воска в руках. Своим «раскаянием» они избавляли себя от костра. Узлы веревок на их шеях указывали на число плетей, к которым их приговаривали. После этого их пожизненно отправят обратно в тюрьму или на галеры.
Взгляд Генриха упал на следующую группу процессии. Не мерещится ли ему? В воздухе, прикрепленные к шестам, которые несли служители трибунала, отвратительно покачивались человеческие фигуры из соломы и мешковины. Неподвижные лица чудовищных кукол с блестящими кусками горной смолы на месте глаз, с намалеванными суриком ртами были бесстрастны, а слишком легкие руки и ноги судорожно дергались, создавая впечатление шутовской пляски. Страшные паяцы смерти должны были заменять тех, кому удалось скрыться от суда инквизиции или умереть раньше срока. Их станут «казнить» наравне с живыми.
В толпе произошло движение. Люди вытягивали шею, поднимались на носки. Сидевшие на крышах домов, балконах и окнах перегибались, чтобы лучше видеть.
– Отпавшие!.. – пронеслось общим шепотом. – Еретики!.. Те, что будут сожжены…
На приговоренных, кроме сан-бенито – желтых балахонов, грубо разрисованных картинами адских мук, – надеты такие же желтые колпаки – карочи, с изображением бесов и огненных языков «адского пламени». Выстроенные еще у дворца трибунала в колонну, осужденные по пути смешались в беспорядочную толпу. От непривычного света и гула колоколов они шатались, как слепые, и путались в своих длинных позорных одеяниях.
Генрих закрыл глаза и покачнулся. Преодолев минутную слабость, он поднял веки.
Процессия продолжала двигаться. Прошли монахи различных орденов, служители высокого судилища на лошадях и с черными жезлами, священники на покрытых траурными попонами мулах. Ковчег с приговорами везла особая лошадь – за нею тащилось по земле длинное лиловое покрывало с золотой бахромой. Проплыло алое знамя инквизиции. На одной стороне его сверкал шитый золотом, серебром и шелками государственный герб, на другой – обнаженная шпага в лавровом венке и фигура святого Доминика. А за ним – тот, перед кем дрожала вся Испания: великий инквизитор, знаменитый Фернандо Вальдес. На вороном, отливавшем синевой коне ехал человек в ярко-красном, пламеневшем под полуденным солнцем облачении. Его окружали пажи и отряд алебардщиков.
Вот они оба здесь, рядом, как две руки, стиснувшие душу и тело своего народа: король Филипп и главный инквизитор. Обоих их осеняет благословение папы.
Толпа притихла. Генерал-инквизитор проследовал к ложе трибунала при гробовом молчании. Пажи подставили колени, помогая ему сойти с коня. Мучительно медленно рассаживались главные действующие лица страшного торжества: инквизиторы – против королевской семьи, знать – на ступенях фиолетового амфитеатра.
Начался обряд. Волоча за собой красную мантию, Вальдес подошел к налою. Двенадцать горящих факелов, казалось, вспыхнули еще ярче от приближения этого движущегося пламени. Великий инквизитор поднял руки к кресту. Кадильницы дьяконов закачались в такт первым словам песнопения. Взвились струйки ладана и окутали черный флер креста густым облаком…