Страница:
тому чувству, каким мы воспринимаем тела.
Эводий. Потому что, я знаю, что оно есть некий руководитель и судья
другого. Ибо, если при исполнении его (внутреннего чувства) обязанностей ему
чего-либо недостает, оно как должного требует недостающего от
чувства-помощника, что мы уже обсудили немногим ранее. Ведь чувство,
присущее глазу, не видит, видит оно или нет, и поскольку не видит, судить,
чего ему недостает, либо чего достаточно, может не оно, но то внутреннее
чувство, которое побуждает душу животного и закрытые глаза открыть и то,
чего, оно чувствует, ему недостает, восполнить. А ни у кого не вызывает
сомнения, что тот, кто судит, лучше того, о ком он судит.
Августин. Следовательно, ты видишь, что это телесное чувство некоторым
образом судит о телах? Ведь к нему относятся удовольствие и боль, когда
нежно или грубо прикасаются к телу. В самом деле, как это внутреннее чувство
судит, чего не хватает или чего достаточно для присущего глазам чувства, так
и само чувство, присущее глазам, судит, чего не хватает или чего достаточно
цветам. Равным образом, как это внутреннее чувство судит о нашем слухе,
является ли он менее сильным или сильным в достаточной мере, так и сам слух
судит о голосах, что в них льется плавно или звучит резко. Нет необходимости
исследовать прочие телесные чувства. Поскольку, как я полагаю, теперь ты
знаешь, что я хотел сказать, а именно, что это внутреннее чувство судит об
этих телесных чувствах, когда проверяет их целостность и требует должного,
точно так же и сами телесные чувства судят о телах, принимая мягкое на себя
воздействие и сопротивляясь противоположному.
Эводий. Действительно, я это вижу и согласен, что это в высшей степени
верно.
13. Августин. Еще подумай, судит ли и об этом внутреннем чувстве также
разум. Ибо я уже не спрашиваю, сомневаешься ли ты в том, что он лучше, чем
оно (внутреннее чувство), потому что я не сомневаюсь, что ты так считаешь;
хотя опять-таки я полагаю, что о том, судит ли разум об этом чувстве, уже не
следует спрашивать. В самом деле, каким образом среди этих самых вещей,
которые его (разума) ниже, то есть среди тел, телесных чувств и самого
внутреннего чувства, одно могло быть лучше другого и сам он превосходнее,
чем они, если бы в конце концов он сам не сообщал об этом? Что, конечно, он
никак не мог бы сделать, если бы сам не судил о них.
Эводий. Очевидно.
Августин. Следовательно, поскольку ту природу, которая только
существует, но не живет и не понимает, как например, неодушевленное тело,
превосходит та, которая не только существует, но также живет, хотя и не
понимает, как, например, душа животных, и ее, в свою очередь, превосходит
та, которая одновременно и существует, и живет, и понимает, как разумный дух
в человеке, считаешь ли ты, что в нас, то есть в тех, в ком, чтобы мы были
людьми, осуществляется наша природа, можно найти что-либо выше того, что
среди этих трех мы поставили на третье место? Ибо очевидно, что мы обладаем
и телом, и некоей жизнью, которой это самое тело оживляется и одушевляется,
каковые две вещи мы также признаем и в животных, и неким третьим, наподобие
головы или ока нашей души или чего-то более подходящего, если таковое можно
сказать о разуме или понимании, чем не обладает природа животных. А потому,
прошу, подумай, можешь ли ты найти что-нибудь, что в природе человека, было
бы выше разума.
Эводий. Я не вижу ничего лучше.
14. Августин. А что, если бы мы могли найти нечто, что, ты бы не
сомневался, не только существует, но даже и превосходит сам наш разум?
Усомнился бы ты назвать это Богом, чем бы оно ни было?
Эводий. Отнюдь не следует, что если я смогу найти что-то, что лучше,
чем то, что в моей природе является наилучшим, я назову это Богом. Ибо не
нравится мне называть Богом Того, Кого мой разум ниже, но Того, Кого не
превосходит никто.
Августин. Да, ясно: ибо Он Сам дал твоему разуму столь благочестивое и
верное чувство о Себе. Но скажи, пожалуйста, если ты обнаружишь, что выше
нашего разума нет ничего, кроме вечного и неизменного, усомнишься ли ты
назвать это Богом? Ведь ты знаешь, что тела изменчивы, и очевидно также, что
сама жизнь, которой одушевляется тело, не лишена измененчивости при
различных состояниях (аффектах), и также доказано, что сам разум, поскольку
он то стремится прийти к истине, то нет, и иногда приходит, иногда не
приходит к ней, конечно, изменчив. Если он (разум) ни с помощью какого-либо
допустимого телесного инструмента, ни через осязание, ни через вкус или
обоняние, ни через уши, или глаза, или какое-то чувство, которое ниже его,
но посредством себя самого распознает нечто вечное и неизменное и в то же
время определяет, что сам он ниже, следует признать, что это его (разума)
Бог.
Эводий. Я вполне допускаю , что Тот, выше Которого, как установлено,
ничего нет - Бог.
Августин. Прекрасно, ибо для меня достаточно будет показать, что
существует нечто такого рода, что либо, ты признаешь, является Богом, либо,
если есть что-нибудь выше, согласишься, что это и есть Бог. А потому, есть
ли что-нибудь выше или нет, будет очевидно, что Бог есть, поскольку я именно
с Его помощью покажу то, что обещал, - есть нечто выше разума.
Эводий. Тогда докажи то, что ты обещал.
15. Августин. Я это сделаю. Но прежде я спрошу, мое телесное чувство то
же ли самое, что и твое, или все-таки мое чувство - это только мое, а твое
только твое. Если бы это было не так, я не мог бы с помощью моих глаз видеть
нечто, чего не видел бы ты.
Эводий. Я безусловно согласен, что хотя они одного и того же рода, но
мы имеем отдельные друг от друга чувства, зрения ли или слуха, или какие
угодно другие из оставшихся. Ведь кто-нибудь из людей может не только
видеть, но также и слышать то, что другой не слышит, и каждый может
воспринимать каким угодно другим чувством нечто такое, что другой не
воспринимает. Отсюда очевидно, что твое это только твое, а это только мое
чувство.
Августин. То же ли самое ты скажешь также и о внутреннем чувстве, или
что-нибудь другое?
Эводий. Конечно, ничего другого. Ведь мое, в любом случае, воспринимает
мое чувство, а твое воспринимает твое. Именно потому я часто и слышу вопрос
от того, кто видит нечто, вижу ли это также и я, поскольку только я
чувствую, вижу ли я, или не вижу, а не тот, кто спрашивает.
Августин. В таком случае, разве не каждый из нас в отдельности имеет
свой собственный разум? Поскольку дело может обстоять так, что я понимаю
нечто, когда ты этого не понимаешь, и ты не можешь знать, понимаю ли я, но я
знаю.
Эводий. Очевидно, что каждый из нас в отдельности имеет свой
собственный разумный дух.
16. Августин. Разве мог бы ты также сказать, что мы имеем отдельно друг
от друга солнца, которые видим, или луны, утренние звезды и прочее такого
рода, хотя каждый и воспринимает их своим собственным чувством?
Эводий. Вот этого я бы не сказал ни в коем случае.
Августин. Следовательно, мы, многие, можем видеть нечто одно, в то
время как у нас у каждого по отдельности существуют наши собственные
чувства, и благодаря всем им мы воспринимаем то одно, что видим
одновременно, так что хотя мое чувство - это одно, а твое - другое, однако,
может случиться, что то, что мы видим, не есть либо мое, либо твое, но одно
может существовать для каждого из нас и одновременно восприниматься каждым.
Эводий. В высшей степени очевидно.
Августин. Мы можем также одновременно слушать некий голос, так что хотя
у меня один слух, а у тебя другой, однако тот голос, который мы одновременно
слышим, не есть либо мой, либо твой, или одна часть его воспринимается моим
слухом, а другая твоим, но что бы ни прозвучало, будет как единое и целое
существовать для слухового восприятия одновременно нас обоих.
Эводий. И это очевидно.
17. Августин. Теперь также обрати внимание на то, что мы говорим о
прочих телесных чувствах, ибо в том, что касается этого момента, с ним дело
обстоит ни совсем так, ни совсем не так, как с этими двумя, присущими глазам
и ушам. Ведь, поскольку и я, и ты можем наполнять легкие одним воздухом и
чувствовать состояние этого воздуха благодаря запаху, и равным же образом,
поскольку одного меда или какой угодно другой пищи, либо питья мы оба можем
отведать и почувствовать его состояние благодаря вкусу, хотя он (мед) один,
чувства же наши существуют по отдельности, у тебя свое, а у меня свое, так
что хотя мы оба воспринимаем один запах и один вкус, тем не менее ни ты не
воспринимаешь его моим чувством, ни я твоим, ни каким-то одним, которое
может быть присуще каждому из нас одновременно, но безусловно, у меня свое
чувство и у тебя свое, даже если один запах или вкус воспринимается каждым
из нас: следовательно, отсюда обнаруживается, что хотя эти чувства и имеют
нечто такое,что и те два (зрения и слуха); но они различны в том (насколько
это имеет отношение к тому, о чем мы теперь говорим), что хотя один воздух
мы оба втягиваем ноздрями и одну пищу, вкушая, принимаем, тем не менее не ту
часть воздуха я втягиваю, что и ты, и не ту же самую часть пищи, что ты,
принимаю я, но я одну часть, а ты другую. И потому из всего воздуха, когда я
дышу, я беру часть, которой мне достаточно, и ты, равным образом, из всего
втягиваешь другую часть, которой достаточно тебе. И хотя одна пища
принимается и тем и другим, однако, ни я, ни ты не можем принят ее
полностью; так одно и то же слово полностью слышу я и одновременно полностью
слышишь ты, и какой угодно вид, насколько воспринимаю я, настолько же
одновременно воспринимаешь и ты; но пищи или напитка по необходимости через
меня проходит одна часть, а через тебя другая. Может быть, ты недостаточно
понимаешь это?
Эводий. Напротив, я согласен, что это в высшей степени очевидно и
верно.
18. Августин. Считаешь ли ты, что чувство осязания нужно сравнить с
чувством, присущим глазам и ушам, в том смысле, о каком теперь идет речь?
Потому что не только одно и то же тело мы оба можем ощутить осязанием, но
даже ту же самую часть, которую трогаю я, ты также сможешь потрогать, так
что не только то же тело, но также ту же самую часть тела мы можем оба
воспринять осязанием, ибо это не так, как в случае с некой данной пищей,
которую ни я, ни ты не можем принять полностью, когда оба ее едим,
происходит при касании, но полностью и целиком того, чего я коснусь, также и
ты можешь коснуться, так что мы оба потрогаем это не по отдельным частям, но
полностью.
Эводий. Я признаю, что в этом смысле чувство осязания в высшей степени
подобно тем двум высшим чувствам. Но я вижу, что оно не подобно в том
отношении, что сразу, то есть в одно и то же время, мы можем нечто одно
полностью и видеть, и слышать, но нечто трогать полностью оба в одно и то же
время мы не можем, но только по отдельным частям, а одну и ту же часть лишь
в отдельные промежутки времени, ибо ни к какой части, которую ты обнимаешь
касанием, я не могу прикоснуться, если ты не подвинешься.
19. Августин. Отвечая ты был в высшей степени внимательным. Однако
нужно, чтобы ты рассмотрел также и следующее: поскольку из всего того, что
мы воспринимаем, одни вещи таковы, что мы воспринимаем их оба, а другие
таковы, что мы воспринимаем их по отдельности, мы действительно сами наши
чувства, каждый свои, воспринимаем по отдельности, так что ни я не
воспринимаю твое чувство, ни ты мое, потому что из тех вещей, которые
воспринимаются нами через телесные чувства, то есть из телесных вещей, мы не
можем ничего чувствовать оба, но по отдельности, кроме того, что становится
нашим таким образом, чтобы мы могли превращать и изменять это внутри нас.
Подобно тому, как дело обстоит с пищей и питьем, ту часть которых, что я
приму, ты принять не сможешь, потому что если кормилицы даже и дают
младенцам пережеванную пищу, однако, то, чем потом завладело вкусовое
восприятие и превратило во внутреннее содержимое жующего, никак не может
вернуться таким образом, чтобы опять попасть в пищу младенца. Ибо когда
глотка с удовольствием смакует нечто, даже если и незначительную, тем не
менее невозвратимую часть она присваивает себе и вынуждает произойти то, что
подобает телесной природе. Потому что, если бы это было не так, никакого
вкусового ощущения не оставалось бы во рту, после того как пережеванное
вернулось бы назад и было бы выплюнуто. Что также можно справедливо сказать
и о частях воздуха, которые мы втягиваем ноздрями. Ведь даже если некую
часть воздуха, которую я верну, ты также сможешь вдохнуть, однако же, ты не
сможешь втянуть то, что затем пошло на мое питание, потому что оно не может
быть возвращено. Ибо медики учат, что мы получаем питание даже при помощи
ноздрей, каковое питание я один могу воспринять вдыханием, но не могу
вернуть выдыханием, чтобы оно, втянутое моими ноздрями, после также было
воспринято и тобой. Ибо прочее, воспринимаемое чувствами, которое мы хотя и
воспринимаем, но не изменяем его, испортив нашим восприятием, мы можем оба
либо в одно время, либо по очереди, по порядку в отдельные промежутки
времени воспринять, так что или все, или та часть, которую воспринимаю я,
также воспринимаешь и ты. Что есть либо свет, либо звук, либо тела, которых
мы касаемся, но однако не повреждаем.
Эводий. Понимаю.
Августин. Очевидно, следовательно, что то, что мы не изменяем и,
однако, воспринимаем телесными чувствами, не имеет отношения к природе наших
чувств и потому скорее есть нечто общее для нас, что в нашу, словно бы
личную, собственность не превращается и не изменяется.
Эводий. Совершенно согласен.
Августин. Следовательно, собственность и словно личное достояние надо
понимать как то, что каждый из нас один воспринимает для себя и воспринимает
один потому, что это принадлежит собственно его природе, общее же и словно
бы общественное как то, что воспринимается всеми чувствами без всякого
нарушения и изменения.
Эводий. Да, это так.
20. Августин. Теперь подумай и скажи мне, обнаружится ли нечто, что
видят все рассуждающие вместе, каждый своим разумом и мышлением, и когда то,
что видят, находится в распоряжении всех и при использовании теми, в чьем
распоряжении находится, не изменяется, словно пища и питье, но остается
невредимым и целым, видят ли они его или не видят. Или ты, может быть,
думаешь, что ничего такого рода не существует?
Эводий. Напротив, я вижу, что существует много вещей такого рода, из
которых достаточно припомнить одно: что порядок и истина числа существуют
существуют одновременно для всех размышляющих, так что всякий считающий -
каждый благодаря своему собственному разуму и пониманию - пытается постичь
ее, и один может делать это легче, другой труднее, третий совсем не может.
Хотя в конечном счете (в конце концов) сама она одинаково всем себя
предоставляет способным ее поймать (уловить), и когда каждый воспринимает
ее, не превращается и не изменяется, словно в пищу для воспринимающего ее,
ни когда каждый обманывается в ней, не убывает (уменьшается), но в то время
как (так как) она пребывает истинной и целостной, он тем больше (сильнее)
заблуждается, чем меньше ее видит.
21. Августин. Вполне справедливо. Но я вижу, что обнаружил (открыл) то,
о чем говоришь, быстро, так словно ты сведущ (искушен) в этих делах. Однако,
если кто-либо сказал тебе, что эти числа запечатлены в нашей памяти
(сознании) не из-за своей собственной природы, но от тех вещей, которых мы
касаемся телесным восприятием, словно некие образы всего видимого, что бы ты
ответил? Или ты тоже так подумаешь?
Эводий. Я ни в коем случае не стал бы так думать. Ибо, если бы числа и
могли восприниматься телесным чувством, вследствие этого я еще не мог бы
воспринимать также и метод (принцип) деления и сочетания чисел телесным
чувством. Ведь этим светом ума я опровергаю каждого, кто при сложении или
при вычитании при подсчете сообщит ложную сумму. И чего бы я ни коснулся
телесным восприятием, как, например, этого неба и этой земли, и каких бы то
ни было других предметов на них, которые я воспринимаю, я не знаю, как долго
они будут существовать. Но семь и три десять, и не только теперь, но и
всегда, и как никогда и никоим образом семь и три не были в сумме не
десятью, так никогда и не будет, чтобы семь и три не были десятью. Поэтому
(вследствие этого) я и сказал, что эта непреходящая истина есть общее для
меня и какого угодно рассуждающего (размышляющего).
22. Августин. Я не оказываю тебе сопротивления, когда ты отвечаешь в
высшей степени верно и очевидно. Но ты также увидишь, что эти самые числа не
легко доставляются посредством телесных чувств, если ты поразмыслишь, что
любое число называется стольким, сколько раз оно содержит единицу, например,
если дважды содержит единицу, называется "два", если трижды - "три", и если
десять раз содержит единицу, тогда называется "десять", и какое угодно
вообще число сколько раз содержит единицу, отсюда у него имя и стольким оно
называется. В самом деле (действительно), каждый, кто основательнейшим
образом размышляет о единице, конечно, обнаружит, что она не может
восприниматься телесными чувствами. Ибо к чему бы то ни прикасались при
помощи этого чувства, тотчас обнаруживается, что это не одно, а многое; ведь
это тело и потому имеет бесчисленные части. Но чтобы мне не прослеживать
всякие мелкие и еще мельче разделенные части, сколь бы маленьким ни было
тело, оно бесспорно имеет одну правую, а другую левую сторону, одну часть
более высокую, а другую более низкую, или одну более удаленную, а другую
более близкую, либо одни крайние, а другую среднюю. Действительно (на самом
деле), необходимо, чтобы мы признали, что это присуще сколь угодно малой
мере тела, и по этой причине мы не согласимся, что какое-либо тело является
подлинно (действительно) в чистом виде одним, в котором, однако, столь много
могло бы быть выделено (исчислено) только лишь при раздельном рассмотрении
этого единого. Ведь когда я ищу в теле единицу и не сомневаюсь, что не
найду, я во всяком случае (непременно) знаю, что я там ищу и что не найду и
что не может быть найдено или скорее вообще не может там находиться. Итак,
когда я знаю, что тело не едино? Ведь если бы я не знал, что такое единое, я
не смог бы насчитать в теле многое. Но везде, где я познал одно, я знаю, что
во всяком случае, не посредством телесного чувства, потому что посредством
телесного чувства я знаю только лишь тело, которое, мы обнаружили, не
является действительно одним в чистом виде. И более того, если мы не
воспринимаем телесным чувством одно, мы никакое число не воспринимаем, по
крайней мере (хотя бы), из тех чисел, которые мы различаем представлением
(разумением), пониманием, познавательной способностью. Ибо нет ни одного из
них, которое бы не называлось стольким, сколько раз оно содержит одно,
восприятие которого не происходит с помощью телесного чувства. Ведь половина
любого тела, из каковых двух состоит целое, имеет и сама свою половину;
следовательно, эти две части находятся в теле таким образом, что они уже не
просто две сами по себе; это же число, которое называется "два", потому что
дважды имеет то, что просто одно, его половина, то есть то, что само по себе
просто одно, напротив, не может иметь половину, треть или какую угодно
часть, потому что оно просто и действительно одно.
23. Далее, поскольку, придерживаясь порядка чисел, после одного мы
видим два, каковое число при сравнении с одним оказывается двойным, дважды
два не примыкает последовательно, четвертое число, которое есть дважды два,
следует, опосредованное тройным. Этот порядок через все прочие числа
проводится вернейшим и неизменным законом, что после одного, то есть после
первого из чисел, за исключением его самого, первое, которое содержит его
двойным, ведь следует два; после же второго, то есть после двух, за
исключением его самого, будет то, которое содержит его дважды; после двух
ведь первым идет тройное число, вторым четверное - двойное второго числа;
после третьего, то есть тройного, за исключением его самого, третьим идет
число, которое есть двойное этого числа; ведь после третьего, то есть после
тройного, первым идет четверное, вторым пятеричное, третьим шестеричное,
которое есть двойное троичного. А также после четвертого четвертое число за
исключением его самого будет от него (четырех) двойным; ибо после
четвертого, то есть четверного, первым будет пятерное, вторым шестерное,
третьим семеричное, четвертым восьмеричное, которое представляет собой
двойное от четвертого. И так же для всех прочих чисел ты обнаружишь то, что
в первой череде чисел, то есть одном и двух, открыто, что каждое число,
какое оно по порядку от самого начала, настолько по порядку от него
отстоящим будет двойное от него число. Итак, откуда (каким же образом) мы
осознаем то, что осознаем как неизменное, твердое и непреходящее для всех
чисел? Ибо никто никаким телесным чувством не касается всех чисел, поскольку
они неисчислимы. Следовательно, откуда мы знаем, что это свойственно для
всех, или какой фантазией или благодаря какому представлению (видению) столь
определенная истина числа осознается столь уверенно для неисчислимого, если
не во внутреннем свете, которого не знает телесное чувство?
24. Благодаря этим и многим другим доказательствам такого рода,
рассуждающие (исследующие), которым Бог дал способности (талант) и упрямство
не покрывает тьму (не затмевает), следует признать, что порядок (метод) и
истина чисел не воспринимаются телесными чувствами и остаются неизменными и
неподдельными (чистыми, нетронутыми, подлинными) и общими при наблюдении для
всех рассуждающих (считающих). Вот почему (поэтому), хотя многое другое
может попасться (оказаться, придти), что вообще и словно у всех на виду
служит (имеется в распоряжении) рассуждающим и наблюдается ими, рассудком
(мышлением) и разумом каждого в отдельности познающего (узнающего), и
пребывает нерушимым (невредимым) и неизменным, не по принуждению, однако, я
принял то, что этот порядок и истина числа главным образом попадаются
(подходят, приходят в голову) тебе, когда ты хочешь ответить на то, о чем я
тебя спрашиваю. Ведь не напрасно в Священных книгах с мудростью соединено
число, там где сказано: "Обратился я сердцем моим к тому, чтобы узнать,
исследовать и изыскать мудрость и число" (Еккл. 7, 25).
25. Однако (так вот), скажи мне, что, ты полагаешь, следует думать о
самой мудрости? Считаешь ли ты, что каждый отдельный человек имеет свою
собственную отдельную мудрость? Или, в действительности (же), одна у всех
вместе мудрость, которой чем более причастен каждый, тем он мудрее?
Эводий. Я еще не знаю, что ты называешь мудростью, так как то, что
мудро делается, и то, что мудро говорится, я вижу, представляется людям
по-разному. Ведь и тем, кто воюет, кажется, что они поступают мудро, и те,
кто, презрев военную службу, прилагают труд и заботу для возделывания земли,
скорее это одобряют и приписывают мудрости, и те, кто ловок в придумывании
способов разыскания денег, кажутся себе мудрыми, и те, которые пренебрегают
всем этим или отбрасывают все такого рода, что является преходящим, и
обращают (направляют) все свое усердие на исследование истины, чтобы
познавать самих себя, Бога, считают, что это великий дар (долг, урок)
мудрости, и те, кто не хочет отдавать себя этому досугу поиска (искания) и
созерцания истины, но скорее занимаются труднейшими заботами и
обязанностями, так что заботятся о людях и занимаются деятельностью
справедливого управления и руковождения человеческими делами, полагают, что
они мудры, и те, которые из всего этого занимаются и тем, и другим, и
отчасти живут в созерцании истины, отчасти в должных (ревностных,
обязательных),которые, они считают, обязательны для человеческого
сообщества, кажутся себе предержащими пальму мудрости. Я не говорю о
бесчисленных сектах, из которых нет ни одной, что ставя своих членов
(последователей) выше остальных, не почитала бы, что только они и мудры. Вот
почему, поскольку теперь обсуждается между нами не то, на что, мы полагаем,
надлежит (следует, подобает) дать ответ, но то, что мы постигаем ясным
пониманием, я никоим образом не смогу ответить тебе на то, о чем ты
спрашиваешь, Если то, что я постигаю путем веры, я также не знал благодаря
созерцанию и распознаванию разумом, что такое сама мудрость.
26. Августин. Полагаешь ли ты, что есть другая мудрость, кроме истины,
в которой распознается и содержится высшее благо? Ибо все те последователи
различного, о которых ты упомянул, стремятся к добру и избегают зла; но
потому они привержены разному, одному одно, а другому другое кажется добром.
Следовательно, каждый, кто стремится к тому, к чему стремиться не следует,
хотя он не стремился бы, если бы это не казалось ему добром, тем не менее
(однако), заблуждается. Но заблуждаться не может ни тот, кто ни к чему не
стремится, ни тот, кто стремится к тому, к чему стремиться должен. Итак,
насколько (поскольку) все люди стремятся к блаженной жизни, они не
заблуждаются; но поскольку (насколько) каждый придерживается не того
жизненного пути, который ведет к блаженству, хотя и признает и заявляет, что
не желает ничего, кроме как прийти к блаженству, настолько заблуждается. Ибо
ошибка (заблуждение) - это когда следуют чему-либо, что не ведет к тому, к
Эводий. Потому что, я знаю, что оно есть некий руководитель и судья
другого. Ибо, если при исполнении его (внутреннего чувства) обязанностей ему
чего-либо недостает, оно как должного требует недостающего от
чувства-помощника, что мы уже обсудили немногим ранее. Ведь чувство,
присущее глазу, не видит, видит оно или нет, и поскольку не видит, судить,
чего ему недостает, либо чего достаточно, может не оно, но то внутреннее
чувство, которое побуждает душу животного и закрытые глаза открыть и то,
чего, оно чувствует, ему недостает, восполнить. А ни у кого не вызывает
сомнения, что тот, кто судит, лучше того, о ком он судит.
Августин. Следовательно, ты видишь, что это телесное чувство некоторым
образом судит о телах? Ведь к нему относятся удовольствие и боль, когда
нежно или грубо прикасаются к телу. В самом деле, как это внутреннее чувство
судит, чего не хватает или чего достаточно для присущего глазам чувства, так
и само чувство, присущее глазам, судит, чего не хватает или чего достаточно
цветам. Равным образом, как это внутреннее чувство судит о нашем слухе,
является ли он менее сильным или сильным в достаточной мере, так и сам слух
судит о голосах, что в них льется плавно или звучит резко. Нет необходимости
исследовать прочие телесные чувства. Поскольку, как я полагаю, теперь ты
знаешь, что я хотел сказать, а именно, что это внутреннее чувство судит об
этих телесных чувствах, когда проверяет их целостность и требует должного,
точно так же и сами телесные чувства судят о телах, принимая мягкое на себя
воздействие и сопротивляясь противоположному.
Эводий. Действительно, я это вижу и согласен, что это в высшей степени
верно.
13. Августин. Еще подумай, судит ли и об этом внутреннем чувстве также
разум. Ибо я уже не спрашиваю, сомневаешься ли ты в том, что он лучше, чем
оно (внутреннее чувство), потому что я не сомневаюсь, что ты так считаешь;
хотя опять-таки я полагаю, что о том, судит ли разум об этом чувстве, уже не
следует спрашивать. В самом деле, каким образом среди этих самых вещей,
которые его (разума) ниже, то есть среди тел, телесных чувств и самого
внутреннего чувства, одно могло быть лучше другого и сам он превосходнее,
чем они, если бы в конце концов он сам не сообщал об этом? Что, конечно, он
никак не мог бы сделать, если бы сам не судил о них.
Эводий. Очевидно.
Августин. Следовательно, поскольку ту природу, которая только
существует, но не живет и не понимает, как например, неодушевленное тело,
превосходит та, которая не только существует, но также живет, хотя и не
понимает, как, например, душа животных, и ее, в свою очередь, превосходит
та, которая одновременно и существует, и живет, и понимает, как разумный дух
в человеке, считаешь ли ты, что в нас, то есть в тех, в ком, чтобы мы были
людьми, осуществляется наша природа, можно найти что-либо выше того, что
среди этих трех мы поставили на третье место? Ибо очевидно, что мы обладаем
и телом, и некоей жизнью, которой это самое тело оживляется и одушевляется,
каковые две вещи мы также признаем и в животных, и неким третьим, наподобие
головы или ока нашей души или чего-то более подходящего, если таковое можно
сказать о разуме или понимании, чем не обладает природа животных. А потому,
прошу, подумай, можешь ли ты найти что-нибудь, что в природе человека, было
бы выше разума.
Эводий. Я не вижу ничего лучше.
14. Августин. А что, если бы мы могли найти нечто, что, ты бы не
сомневался, не только существует, но даже и превосходит сам наш разум?
Усомнился бы ты назвать это Богом, чем бы оно ни было?
Эводий. Отнюдь не следует, что если я смогу найти что-то, что лучше,
чем то, что в моей природе является наилучшим, я назову это Богом. Ибо не
нравится мне называть Богом Того, Кого мой разум ниже, но Того, Кого не
превосходит никто.
Августин. Да, ясно: ибо Он Сам дал твоему разуму столь благочестивое и
верное чувство о Себе. Но скажи, пожалуйста, если ты обнаружишь, что выше
нашего разума нет ничего, кроме вечного и неизменного, усомнишься ли ты
назвать это Богом? Ведь ты знаешь, что тела изменчивы, и очевидно также, что
сама жизнь, которой одушевляется тело, не лишена измененчивости при
различных состояниях (аффектах), и также доказано, что сам разум, поскольку
он то стремится прийти к истине, то нет, и иногда приходит, иногда не
приходит к ней, конечно, изменчив. Если он (разум) ни с помощью какого-либо
допустимого телесного инструмента, ни через осязание, ни через вкус или
обоняние, ни через уши, или глаза, или какое-то чувство, которое ниже его,
но посредством себя самого распознает нечто вечное и неизменное и в то же
время определяет, что сам он ниже, следует признать, что это его (разума)
Бог.
Эводий. Я вполне допускаю , что Тот, выше Которого, как установлено,
ничего нет - Бог.
Августин. Прекрасно, ибо для меня достаточно будет показать, что
существует нечто такого рода, что либо, ты признаешь, является Богом, либо,
если есть что-нибудь выше, согласишься, что это и есть Бог. А потому, есть
ли что-нибудь выше или нет, будет очевидно, что Бог есть, поскольку я именно
с Его помощью покажу то, что обещал, - есть нечто выше разума.
Эводий. Тогда докажи то, что ты обещал.
15. Августин. Я это сделаю. Но прежде я спрошу, мое телесное чувство то
же ли самое, что и твое, или все-таки мое чувство - это только мое, а твое
только твое. Если бы это было не так, я не мог бы с помощью моих глаз видеть
нечто, чего не видел бы ты.
Эводий. Я безусловно согласен, что хотя они одного и того же рода, но
мы имеем отдельные друг от друга чувства, зрения ли или слуха, или какие
угодно другие из оставшихся. Ведь кто-нибудь из людей может не только
видеть, но также и слышать то, что другой не слышит, и каждый может
воспринимать каким угодно другим чувством нечто такое, что другой не
воспринимает. Отсюда очевидно, что твое это только твое, а это только мое
чувство.
Августин. То же ли самое ты скажешь также и о внутреннем чувстве, или
что-нибудь другое?
Эводий. Конечно, ничего другого. Ведь мое, в любом случае, воспринимает
мое чувство, а твое воспринимает твое. Именно потому я часто и слышу вопрос
от того, кто видит нечто, вижу ли это также и я, поскольку только я
чувствую, вижу ли я, или не вижу, а не тот, кто спрашивает.
Августин. В таком случае, разве не каждый из нас в отдельности имеет
свой собственный разум? Поскольку дело может обстоять так, что я понимаю
нечто, когда ты этого не понимаешь, и ты не можешь знать, понимаю ли я, но я
знаю.
Эводий. Очевидно, что каждый из нас в отдельности имеет свой
собственный разумный дух.
16. Августин. Разве мог бы ты также сказать, что мы имеем отдельно друг
от друга солнца, которые видим, или луны, утренние звезды и прочее такого
рода, хотя каждый и воспринимает их своим собственным чувством?
Эводий. Вот этого я бы не сказал ни в коем случае.
Августин. Следовательно, мы, многие, можем видеть нечто одно, в то
время как у нас у каждого по отдельности существуют наши собственные
чувства, и благодаря всем им мы воспринимаем то одно, что видим
одновременно, так что хотя мое чувство - это одно, а твое - другое, однако,
может случиться, что то, что мы видим, не есть либо мое, либо твое, но одно
может существовать для каждого из нас и одновременно восприниматься каждым.
Эводий. В высшей степени очевидно.
Августин. Мы можем также одновременно слушать некий голос, так что хотя
у меня один слух, а у тебя другой, однако тот голос, который мы одновременно
слышим, не есть либо мой, либо твой, или одна часть его воспринимается моим
слухом, а другая твоим, но что бы ни прозвучало, будет как единое и целое
существовать для слухового восприятия одновременно нас обоих.
Эводий. И это очевидно.
17. Августин. Теперь также обрати внимание на то, что мы говорим о
прочих телесных чувствах, ибо в том, что касается этого момента, с ним дело
обстоит ни совсем так, ни совсем не так, как с этими двумя, присущими глазам
и ушам. Ведь, поскольку и я, и ты можем наполнять легкие одним воздухом и
чувствовать состояние этого воздуха благодаря запаху, и равным же образом,
поскольку одного меда или какой угодно другой пищи, либо питья мы оба можем
отведать и почувствовать его состояние благодаря вкусу, хотя он (мед) один,
чувства же наши существуют по отдельности, у тебя свое, а у меня свое, так
что хотя мы оба воспринимаем один запах и один вкус, тем не менее ни ты не
воспринимаешь его моим чувством, ни я твоим, ни каким-то одним, которое
может быть присуще каждому из нас одновременно, но безусловно, у меня свое
чувство и у тебя свое, даже если один запах или вкус воспринимается каждым
из нас: следовательно, отсюда обнаруживается, что хотя эти чувства и имеют
нечто такое,что и те два (зрения и слуха); но они различны в том (насколько
это имеет отношение к тому, о чем мы теперь говорим), что хотя один воздух
мы оба втягиваем ноздрями и одну пищу, вкушая, принимаем, тем не менее не ту
часть воздуха я втягиваю, что и ты, и не ту же самую часть пищи, что ты,
принимаю я, но я одну часть, а ты другую. И потому из всего воздуха, когда я
дышу, я беру часть, которой мне достаточно, и ты, равным образом, из всего
втягиваешь другую часть, которой достаточно тебе. И хотя одна пища
принимается и тем и другим, однако, ни я, ни ты не можем принят ее
полностью; так одно и то же слово полностью слышу я и одновременно полностью
слышишь ты, и какой угодно вид, насколько воспринимаю я, настолько же
одновременно воспринимаешь и ты; но пищи или напитка по необходимости через
меня проходит одна часть, а через тебя другая. Может быть, ты недостаточно
понимаешь это?
Эводий. Напротив, я согласен, что это в высшей степени очевидно и
верно.
18. Августин. Считаешь ли ты, что чувство осязания нужно сравнить с
чувством, присущим глазам и ушам, в том смысле, о каком теперь идет речь?
Потому что не только одно и то же тело мы оба можем ощутить осязанием, но
даже ту же самую часть, которую трогаю я, ты также сможешь потрогать, так
что не только то же тело, но также ту же самую часть тела мы можем оба
воспринять осязанием, ибо это не так, как в случае с некой данной пищей,
которую ни я, ни ты не можем принять полностью, когда оба ее едим,
происходит при касании, но полностью и целиком того, чего я коснусь, также и
ты можешь коснуться, так что мы оба потрогаем это не по отдельным частям, но
полностью.
Эводий. Я признаю, что в этом смысле чувство осязания в высшей степени
подобно тем двум высшим чувствам. Но я вижу, что оно не подобно в том
отношении, что сразу, то есть в одно и то же время, мы можем нечто одно
полностью и видеть, и слышать, но нечто трогать полностью оба в одно и то же
время мы не можем, но только по отдельным частям, а одну и ту же часть лишь
в отдельные промежутки времени, ибо ни к какой части, которую ты обнимаешь
касанием, я не могу прикоснуться, если ты не подвинешься.
19. Августин. Отвечая ты был в высшей степени внимательным. Однако
нужно, чтобы ты рассмотрел также и следующее: поскольку из всего того, что
мы воспринимаем, одни вещи таковы, что мы воспринимаем их оба, а другие
таковы, что мы воспринимаем их по отдельности, мы действительно сами наши
чувства, каждый свои, воспринимаем по отдельности, так что ни я не
воспринимаю твое чувство, ни ты мое, потому что из тех вещей, которые
воспринимаются нами через телесные чувства, то есть из телесных вещей, мы не
можем ничего чувствовать оба, но по отдельности, кроме того, что становится
нашим таким образом, чтобы мы могли превращать и изменять это внутри нас.
Подобно тому, как дело обстоит с пищей и питьем, ту часть которых, что я
приму, ты принять не сможешь, потому что если кормилицы даже и дают
младенцам пережеванную пищу, однако, то, чем потом завладело вкусовое
восприятие и превратило во внутреннее содержимое жующего, никак не может
вернуться таким образом, чтобы опять попасть в пищу младенца. Ибо когда
глотка с удовольствием смакует нечто, даже если и незначительную, тем не
менее невозвратимую часть она присваивает себе и вынуждает произойти то, что
подобает телесной природе. Потому что, если бы это было не так, никакого
вкусового ощущения не оставалось бы во рту, после того как пережеванное
вернулось бы назад и было бы выплюнуто. Что также можно справедливо сказать
и о частях воздуха, которые мы втягиваем ноздрями. Ведь даже если некую
часть воздуха, которую я верну, ты также сможешь вдохнуть, однако же, ты не
сможешь втянуть то, что затем пошло на мое питание, потому что оно не может
быть возвращено. Ибо медики учат, что мы получаем питание даже при помощи
ноздрей, каковое питание я один могу воспринять вдыханием, но не могу
вернуть выдыханием, чтобы оно, втянутое моими ноздрями, после также было
воспринято и тобой. Ибо прочее, воспринимаемое чувствами, которое мы хотя и
воспринимаем, но не изменяем его, испортив нашим восприятием, мы можем оба
либо в одно время, либо по очереди, по порядку в отдельные промежутки
времени воспринять, так что или все, или та часть, которую воспринимаю я,
также воспринимаешь и ты. Что есть либо свет, либо звук, либо тела, которых
мы касаемся, но однако не повреждаем.
Эводий. Понимаю.
Августин. Очевидно, следовательно, что то, что мы не изменяем и,
однако, воспринимаем телесными чувствами, не имеет отношения к природе наших
чувств и потому скорее есть нечто общее для нас, что в нашу, словно бы
личную, собственность не превращается и не изменяется.
Эводий. Совершенно согласен.
Августин. Следовательно, собственность и словно личное достояние надо
понимать как то, что каждый из нас один воспринимает для себя и воспринимает
один потому, что это принадлежит собственно его природе, общее же и словно
бы общественное как то, что воспринимается всеми чувствами без всякого
нарушения и изменения.
Эводий. Да, это так.
20. Августин. Теперь подумай и скажи мне, обнаружится ли нечто, что
видят все рассуждающие вместе, каждый своим разумом и мышлением, и когда то,
что видят, находится в распоряжении всех и при использовании теми, в чьем
распоряжении находится, не изменяется, словно пища и питье, но остается
невредимым и целым, видят ли они его или не видят. Или ты, может быть,
думаешь, что ничего такого рода не существует?
Эводий. Напротив, я вижу, что существует много вещей такого рода, из
которых достаточно припомнить одно: что порядок и истина числа существуют
существуют одновременно для всех размышляющих, так что всякий считающий -
каждый благодаря своему собственному разуму и пониманию - пытается постичь
ее, и один может делать это легче, другой труднее, третий совсем не может.
Хотя в конечном счете (в конце концов) сама она одинаково всем себя
предоставляет способным ее поймать (уловить), и когда каждый воспринимает
ее, не превращается и не изменяется, словно в пищу для воспринимающего ее,
ни когда каждый обманывается в ней, не убывает (уменьшается), но в то время
как (так как) она пребывает истинной и целостной, он тем больше (сильнее)
заблуждается, чем меньше ее видит.
21. Августин. Вполне справедливо. Но я вижу, что обнаружил (открыл) то,
о чем говоришь, быстро, так словно ты сведущ (искушен) в этих делах. Однако,
если кто-либо сказал тебе, что эти числа запечатлены в нашей памяти
(сознании) не из-за своей собственной природы, но от тех вещей, которых мы
касаемся телесным восприятием, словно некие образы всего видимого, что бы ты
ответил? Или ты тоже так подумаешь?
Эводий. Я ни в коем случае не стал бы так думать. Ибо, если бы числа и
могли восприниматься телесным чувством, вследствие этого я еще не мог бы
воспринимать также и метод (принцип) деления и сочетания чисел телесным
чувством. Ведь этим светом ума я опровергаю каждого, кто при сложении или
при вычитании при подсчете сообщит ложную сумму. И чего бы я ни коснулся
телесным восприятием, как, например, этого неба и этой земли, и каких бы то
ни было других предметов на них, которые я воспринимаю, я не знаю, как долго
они будут существовать. Но семь и три десять, и не только теперь, но и
всегда, и как никогда и никоим образом семь и три не были в сумме не
десятью, так никогда и не будет, чтобы семь и три не были десятью. Поэтому
(вследствие этого) я и сказал, что эта непреходящая истина есть общее для
меня и какого угодно рассуждающего (размышляющего).
22. Августин. Я не оказываю тебе сопротивления, когда ты отвечаешь в
высшей степени верно и очевидно. Но ты также увидишь, что эти самые числа не
легко доставляются посредством телесных чувств, если ты поразмыслишь, что
любое число называется стольким, сколько раз оно содержит единицу, например,
если дважды содержит единицу, называется "два", если трижды - "три", и если
десять раз содержит единицу, тогда называется "десять", и какое угодно
вообще число сколько раз содержит единицу, отсюда у него имя и стольким оно
называется. В самом деле (действительно), каждый, кто основательнейшим
образом размышляет о единице, конечно, обнаружит, что она не может
восприниматься телесными чувствами. Ибо к чему бы то ни прикасались при
помощи этого чувства, тотчас обнаруживается, что это не одно, а многое; ведь
это тело и потому имеет бесчисленные части. Но чтобы мне не прослеживать
всякие мелкие и еще мельче разделенные части, сколь бы маленьким ни было
тело, оно бесспорно имеет одну правую, а другую левую сторону, одну часть
более высокую, а другую более низкую, или одну более удаленную, а другую
более близкую, либо одни крайние, а другую среднюю. Действительно (на самом
деле), необходимо, чтобы мы признали, что это присуще сколь угодно малой
мере тела, и по этой причине мы не согласимся, что какое-либо тело является
подлинно (действительно) в чистом виде одним, в котором, однако, столь много
могло бы быть выделено (исчислено) только лишь при раздельном рассмотрении
этого единого. Ведь когда я ищу в теле единицу и не сомневаюсь, что не
найду, я во всяком случае (непременно) знаю, что я там ищу и что не найду и
что не может быть найдено или скорее вообще не может там находиться. Итак,
когда я знаю, что тело не едино? Ведь если бы я не знал, что такое единое, я
не смог бы насчитать в теле многое. Но везде, где я познал одно, я знаю, что
во всяком случае, не посредством телесного чувства, потому что посредством
телесного чувства я знаю только лишь тело, которое, мы обнаружили, не
является действительно одним в чистом виде. И более того, если мы не
воспринимаем телесным чувством одно, мы никакое число не воспринимаем, по
крайней мере (хотя бы), из тех чисел, которые мы различаем представлением
(разумением), пониманием, познавательной способностью. Ибо нет ни одного из
них, которое бы не называлось стольким, сколько раз оно содержит одно,
восприятие которого не происходит с помощью телесного чувства. Ведь половина
любого тела, из каковых двух состоит целое, имеет и сама свою половину;
следовательно, эти две части находятся в теле таким образом, что они уже не
просто две сами по себе; это же число, которое называется "два", потому что
дважды имеет то, что просто одно, его половина, то есть то, что само по себе
просто одно, напротив, не может иметь половину, треть или какую угодно
часть, потому что оно просто и действительно одно.
23. Далее, поскольку, придерживаясь порядка чисел, после одного мы
видим два, каковое число при сравнении с одним оказывается двойным, дважды
два не примыкает последовательно, четвертое число, которое есть дважды два,
следует, опосредованное тройным. Этот порядок через все прочие числа
проводится вернейшим и неизменным законом, что после одного, то есть после
первого из чисел, за исключением его самого, первое, которое содержит его
двойным, ведь следует два; после же второго, то есть после двух, за
исключением его самого, будет то, которое содержит его дважды; после двух
ведь первым идет тройное число, вторым четверное - двойное второго числа;
после третьего, то есть тройного, за исключением его самого, третьим идет
число, которое есть двойное этого числа; ведь после третьего, то есть после
тройного, первым идет четверное, вторым пятеричное, третьим шестеричное,
которое есть двойное троичного. А также после четвертого четвертое число за
исключением его самого будет от него (четырех) двойным; ибо после
четвертого, то есть четверного, первым будет пятерное, вторым шестерное,
третьим семеричное, четвертым восьмеричное, которое представляет собой
двойное от четвертого. И так же для всех прочих чисел ты обнаружишь то, что
в первой череде чисел, то есть одном и двух, открыто, что каждое число,
какое оно по порядку от самого начала, настолько по порядку от него
отстоящим будет двойное от него число. Итак, откуда (каким же образом) мы
осознаем то, что осознаем как неизменное, твердое и непреходящее для всех
чисел? Ибо никто никаким телесным чувством не касается всех чисел, поскольку
они неисчислимы. Следовательно, откуда мы знаем, что это свойственно для
всех, или какой фантазией или благодаря какому представлению (видению) столь
определенная истина числа осознается столь уверенно для неисчислимого, если
не во внутреннем свете, которого не знает телесное чувство?
24. Благодаря этим и многим другим доказательствам такого рода,
рассуждающие (исследующие), которым Бог дал способности (талант) и упрямство
не покрывает тьму (не затмевает), следует признать, что порядок (метод) и
истина чисел не воспринимаются телесными чувствами и остаются неизменными и
неподдельными (чистыми, нетронутыми, подлинными) и общими при наблюдении для
всех рассуждающих (считающих). Вот почему (поэтому), хотя многое другое
может попасться (оказаться, придти), что вообще и словно у всех на виду
служит (имеется в распоряжении) рассуждающим и наблюдается ими, рассудком
(мышлением) и разумом каждого в отдельности познающего (узнающего), и
пребывает нерушимым (невредимым) и неизменным, не по принуждению, однако, я
принял то, что этот порядок и истина числа главным образом попадаются
(подходят, приходят в голову) тебе, когда ты хочешь ответить на то, о чем я
тебя спрашиваю. Ведь не напрасно в Священных книгах с мудростью соединено
число, там где сказано: "Обратился я сердцем моим к тому, чтобы узнать,
исследовать и изыскать мудрость и число" (Еккл. 7, 25).
25. Однако (так вот), скажи мне, что, ты полагаешь, следует думать о
самой мудрости? Считаешь ли ты, что каждый отдельный человек имеет свою
собственную отдельную мудрость? Или, в действительности (же), одна у всех
вместе мудрость, которой чем более причастен каждый, тем он мудрее?
Эводий. Я еще не знаю, что ты называешь мудростью, так как то, что
мудро делается, и то, что мудро говорится, я вижу, представляется людям
по-разному. Ведь и тем, кто воюет, кажется, что они поступают мудро, и те,
кто, презрев военную службу, прилагают труд и заботу для возделывания земли,
скорее это одобряют и приписывают мудрости, и те, кто ловок в придумывании
способов разыскания денег, кажутся себе мудрыми, и те, которые пренебрегают
всем этим или отбрасывают все такого рода, что является преходящим, и
обращают (направляют) все свое усердие на исследование истины, чтобы
познавать самих себя, Бога, считают, что это великий дар (долг, урок)
мудрости, и те, кто не хочет отдавать себя этому досугу поиска (искания) и
созерцания истины, но скорее занимаются труднейшими заботами и
обязанностями, так что заботятся о людях и занимаются деятельностью
справедливого управления и руковождения человеческими делами, полагают, что
они мудры, и те, которые из всего этого занимаются и тем, и другим, и
отчасти живут в созерцании истины, отчасти в должных (ревностных,
обязательных),которые, они считают, обязательны для человеческого
сообщества, кажутся себе предержащими пальму мудрости. Я не говорю о
бесчисленных сектах, из которых нет ни одной, что ставя своих членов
(последователей) выше остальных, не почитала бы, что только они и мудры. Вот
почему, поскольку теперь обсуждается между нами не то, на что, мы полагаем,
надлежит (следует, подобает) дать ответ, но то, что мы постигаем ясным
пониманием, я никоим образом не смогу ответить тебе на то, о чем ты
спрашиваешь, Если то, что я постигаю путем веры, я также не знал благодаря
созерцанию и распознаванию разумом, что такое сама мудрость.
26. Августин. Полагаешь ли ты, что есть другая мудрость, кроме истины,
в которой распознается и содержится высшее благо? Ибо все те последователи
различного, о которых ты упомянул, стремятся к добру и избегают зла; но
потому они привержены разному, одному одно, а другому другое кажется добром.
Следовательно, каждый, кто стремится к тому, к чему стремиться не следует,
хотя он не стремился бы, если бы это не казалось ему добром, тем не менее
(однако), заблуждается. Но заблуждаться не может ни тот, кто ни к чему не
стремится, ни тот, кто стремится к тому, к чему стремиться должен. Итак,
насколько (поскольку) все люди стремятся к блаженной жизни, они не
заблуждаются; но поскольку (насколько) каждый придерживается не того
жизненного пути, который ведет к блаженству, хотя и признает и заявляет, что
не желает ничего, кроме как прийти к блаженству, настолько заблуждается. Ибо
ошибка (заблуждение) - это когда следуют чему-либо, что не ведет к тому, к