Авторов Коллектив. Полдень, XXI век (август 2010)

   Она надавила клавишу паузы, изображение застыло, несколькими движениями мышки Лайма приблизила нужный участок.
   – Видите? – сказала она.
   – Да, – кивнул Леонид. Конечно, они видели эту надпись, пытались перевести, но ни один интернет-словарь не нашел соответствий. – Что-то написано или нарисовано. Изображение очень нечеткое, особенно после увеличения. Да еще помехи при передаче.
   – Тогда я не разглядела, – с горечью произнесла Лайма. – Не обратила внимания. Потом вспомнила. Вы говорите, это не Том? Вот же написано!
   На экране была часть стены рядом с круглым темным отверстием. Табличка с тремя то ли строками, то ли пунктирными линиями.
   – Комао Калоха, астронавт-исследователь, – прочитала Лайма.
   – Комао?
   – В гавайском нет буквы «т». Комао – Том.
   – Надпись – на гавайском?
   – На языке олело гавайи, – Лайма перемещала изображение, пытаясь добиться лучшей видимости. – У нас был пиктографический язык до того, как в начале девятнадцатого века, во времена короля Камеамеа Первого, христиане-миссионеры приспособили латиницу.
   – Вы уверены?
   Лайма не ответила. Гавайскому ее обучила бабушка, а потом она пополняла свои знания, хотя язык считался мертвым и использовался только в быту. Отвратительное, нечеткое изображение. Комао. Сейчас он войдет в каюту, сядет перед камерой.
   – Я должен позвонить Папе, – пробормотал Леонид.
   – Я должна позвонить Хаскеллу, – сказала Лайма и протянула руку к лежавшему на журнальном столике мобильному телефону. Леонид положил свою ладонь на пальцы Лаймы.
   – Вы обещали, – произнес он с просительной интонацией. Он не мог приказать, не мог даже настаивать.
   – Лайма, – Леонид хотел, чтобы его голос звучал убедительно, но получалось плохо. – Если это действительно Том, чего быть не может… но если это Том, запись попадает в компетенцию НАСА, а не обсерватории Кека…
   – Хаскелл скажет, с кем нужно связаться, или свяжется сам. Том в опасности!
   Неужели эта женщина так уверовала в воскрешение любовника, что элементарные вещи проходят мимо ее сознания? Том в опасности! Даже если это Том и если, вопреки всем данным, передача шла со спутника или межпланетной станции, то все уже кончилось – люди погибли.
   – Том погиб, Лайма, – мягко произнес Леонид. – Я хочу вам помочь. Мы все хотим. Две минуты ничего не изменят. Позвольте мне позвонить шефу.
   – Звоните, – Лайма освободила руку и взяла мобильник. – Это ваша проблема. А я позвоню Хаскеллу.
   Ничего не сделаешь. Ничего.
   – Мэг, я могу поговорить с профессором? – спросила Лайма, выбрав нужный номер из списка абонентов.
   – Евгений Константинович? – сказал Леонид.
   – И сегодня не получится? – спросила Лайма.
   – Потрясающая новость, – сказал Леонид. – Мисс Тинсли прочитала надпись на табличке, той, что на стене, это, оказывается, гавайский язык, таким шрифтом не пользуются лет двести. Написано: «Комао Калоха, астронавт-исследователь». Ко-мао – гавайское имя Тома.
   – Может, вы дадите другой его номер? – упавшим голосом спросила Лайма и, выслушав ответ, бросила аппарат на столик.
   – Директор вылетел на континент, – сообщила Лайма.
   При иных обстоятельствах Леонид сказал бы: «Не беда, давайте свяжемся с Фармером, у главного инженера не меньше возможностей».
   – Лайма, – сказал Леонид. – Вы очень хотите спасти Тома?
   Девушка подняла на него взгляд, в котором, кроме недоумения, было, пожалуй, презрение к человеку, задавшему нелепый вопрос.
   – Простите, – Лайма сцепила пальцы. – Я наговорила много глупостей. Конечно, это не Том. Том умер. Тома похоронили, и я видела, как гроб опускали в могилу. Мы можем сейчас поехать на кладбище и убедиться в том, что могила не вскрыта. Вы поедете со мной?
   – Лайма. – Какие нелепые мысли приходят ей в голову!
   – Вы поедете со мной? – настойчиво переспросила Лайма. – Иначе я поеду одна.
   – Поеду, – решился Леонид. Он понятия не имел, где находится городское кладбище, но представлял, как оно выглядит в темноте. Похоже, они странным образом поменялись ролями. Лайма уверила себя, что человек на экране не может быть Томом, несмотря даже на табличку, удостоверявшую личность. А он-то хотел рассказать ей о своей идее.
   Вечера в Ваймеа были прохладными даже летом, когда дневная температура поднималась до сотни градусов по Фаренгейту. А сегодня с вершины Мауна Кеа спустились холодные струи воздуха, на полпути сгустив в туман скопившуюся влагу. Выйдя из дома, Лайма и Леонид погрузились в белесое облако, сквозь которое слабо светили фонари, обозначавшие линию улицы.
   – Я поведу, хорошо? – сказал Леонид.
   – Да.
   В тумане плавали тени домов, тени, похожие на людей, и тени, вообще ни на что не похожие, а когда улица кончилась, упал мрак, и фары выхватывали из темноты черный асфальт, будто трамплин для прыжка в неизвестное. Заверещал мобильник в кармане Леонида. Наверняка Папа.
   – Ответьте, пожалуйста, – попросил Леонид. – И покажите, где свернуть, я не вижу указателей.
   – На первой развилке – направо.
   Лайма достала мобильник из кармана куртки Леонида. Он почувствовал ее прикосновение к своей груди – теплое и быстрое.
   – Это мисс Тинсли. Леонид не может ответить, он ведет машину. Мы. извините. мы перезвоним позже. Сейчас направо.
   Леонид непременно пропустил бы поворот. Направо вела узкая извилистая дорога, фары выхватывали дерево, куст, крутой холм, опять дерево. Слева, наверно, был обрыв, там возвышалась стена тьмы.
   – Что сказал Папа?
   – Я не расслышала. Осторожно, сейчас поворот налево. Как Лайма ориентировалась в таком мраке?
   Дорога, ответвившаяся влево, оказалась широкой, Леонид нажал на педаль газа, но Лайма сказала:
   – Не нужно, мы подъезжаем.
   Безумие. Ехать на кладбище, чтобы убедиться в том, что могила на месте? Не будут же они ее вскрывать. В мыслях представилась эта процедура, и Леонид помотал головой.
   Ворота оказались закрыты. Конечно. Кто в здравом уме и твердой памяти…
   Лайма вышла из машины.
   – Идемте, – сказала она. – Там дверца, видите?
   Здесь было еще холоднее. Пожалуй, даже в Верхнем доме в это время суток бывало теплее, хотя и выше на пару сотен метров.
   Мобильник, оставленный Лаймой на сиденье, заверещал.
   – Идемте, – повторила Лайма, и он пошел, спрятав ладони под мышки и ощутив чье-то дыхание: не Лаймы, она шла в двух шагах впереди, и он слышал звук ее шагов, мелкие камешки хрустели под ногами, и кто-то определенно дышал ему в ухо. Леонид оглянулся: конечно, никого. И звук дыхания пропал. Замолчал и телефон в машине. Камешки больше не хрустели. Леонид догнал Лайму и, споткнувшись о камень, ухватил девушку за руку.
   – Держитесь за меня, – тихо произнесла Лайма, – я знаю дорогу.
   Осторожно переставляя ноги и цепляясь за локоть Лаймы, как за альпинистский трос, Леонид начал различать окружающее. Не так здесь было темно, как он вообразил, выбравшись из машины. Луна не светила, но сверкали звезды. Их лучи будто не сразу достигли земли, какое-то время блуждали в атмосфере, выбирая дорогу, и, наконец, найдя путь, засияли, как сотни тысяч отверстий в мироздании, из которых изливался на землю не свет, а чьи-то мысли, жизни, неосуществленные желания. Леонид много раз бывал ночью под звездами – и на Кавказе, и в Крыму, и в Казахстане, на Алтайской обсерватории, и, конечно, на Мауна Кеа, когда они выходили на смотровую площадку Кека-1 подышать прохладным ночным воздухом, – но никогда еще у него не возникало ощущения, будто за ним наблюдают сверху. Ему казалось, что звездный свет не поливал землю, но тщательно прочерчивал дорожку между металлическими оградами, не мешая мертвым лежать в темноте потустороннего мира.
   Они поворачивали то вправо, то влево, прошли, должно быть, не меньше километра. Почему такое большое кладбище, Ваймеа – маленький городок… Свет звезд сгустился и, собравшись в круг, осветил, будто театральный прожектор, не обозначенный оградой памятник, на котором было написано – не по-английски – то же имя, что на табличке в кабине космического корабля. Значки старого гавайского алфавита:
   – Комао Калоха, – сказал Леонид, не прочитав, но вспомнив.
   Лайма прижалась к Леониду, дышала ему в плечо, уткнувшись носом. Плакала? Он не знал, что говорить, и погладил Лайму по спине, поняв неожиданно, почему она потащила его на кладбище, и почему нужно было сейчас находиться здесь, а не в теплой комнате перед равнодушным экраном компьютера.
   – Да, – пробормотала Лайма. – Да. Да.
   – Что? – спросил он, удивившись, почему больше нет холода. Ему стало тепло, только пальцы ног холодило, будто он стоял на мелководье в ледяной воде океана. Уши горели, и по спине стекали струйки пота.
   – Вы правы, – сказала Лайма, отстранившись. – Том здесь.
   – Как вы… – Леонид не мог закончить вопрос и пытался сформулировать иначе. – Откуда вам…
   – Я знаю, – сказала Лайма. – Простите, что потащила вас сюда на ночь глядя, но мне нужно было узнать. Определиться. Если похоронили не Тома, а пустой…

 
   Она тоже не могла произносить вслух определенные слова, так они и разговаривали – в полфразы, в полсмысла.
   – Откуда вы…
   – Чувствую, что…
   – Вы и раньше…
   – Раньше – нет.
   – Вы хотите…
   – Нет. Я знаю…
   – Что…
   – Теперь мы сядем и поговорим, – произнесла Лайма неожиданно ясным голосом, в зрачках ее вспыхнули звездные огни и, как показалось Леониду, скатились по подбородку на грудь, он увидел две слезинки на ее щеках и стер их, проведя пальцем по мягкой теплой коже. – В беседке есть скамейка, и не дует.
   Звездный свет больше не сопровождал ее, рассыпавшись по земле. Леонид шел, почти ничего не видя, слышал шаги и старался не споткнуться, хотя все равно спотыкался.
   – Идите сюда, – позвала Лайма, и, ударившись сначала лбом о столб, он вошел под крышу: звезды погасли, небо стало черным потолком, ветер увял, наткнувшись на преграду. Леонид сел рядом с девушкой на холодную деревянную скамью. Вход в беседку обозначился неясным пасмурным прямоугольником.
   – Я готова слушать, – сказала Лайма. Голос ее звучал твердо, даже жестко, будто голос прокурора в судебном заседании. Она собиралась начать допрос важного свидетеля. Обвинения? Защиты?
   – Теперь я знаю, что Том умер. И знаю, что Том жив. был жив, когда шла запись передачи. Скажите, как это возможно.
   – Почему вы… – начал Леонид и не договорил, но Лайма ответила на незаданный вопрос.
   – Я чувствую, – объяснила она, ничего не объяснив. – Лео… – она назвала Леонида по имени в первый раз, так его никто не звал, обычно говорили Леня (друзья и коллеги), Ленчик (мама и Наташа), Леонид Михайлович (в официальных случаях). Лео… Ему понравилось.
   – Лео, вы не поймете, вы мужчина, у вас нет интуитивного знания о реальных, но невидимых вещах. Когда погиб Том, я была как замороженная, чувств не было, все замерзло. Тома похоронили в закрытом гробу и не позволили мне с ним проститься. Я понимала – авария… Когда вы показали запись, я увидела Тома… Это был Том, но сейчас я знаю, что под землей его тело. Объясните, как это возможно. У вас есть объяснение. Это я тоже знаю. Скажите, наконец. Я не выдержу, если…
   Она заплакала? Леонид дотронулся до ее плеча, но Лайма отодвинулась.
   – Хорошо, – сказал он. – Попробую.
   Она не поверит. Подумает, что он хочет отвлечь ее учеными байками. Конечно, свяжется с Хаскеллом или с доктором Стивенсом, они выслушают и зададут Папе пару не очень приятных вопросов. Общее дело. Контракт. Но есть вещи, которые понимает каждый научный работник. Приоритет. Желание разобраться в проблеме и, пусть не дать ответы на все вопросы, но сделать первую публикацию.
   Лайме это не объяснишь. Она все понимает, не первый год в обсерватории. Но не примет. Не тот случай?
   А какой это вообще случай? За всю историю человечества был ли хоть один случай, когда…
   Как высокопарно.
   А других слов нет. У него вообще мало слов. Леонид считал себя молчальником, он и Наташе, когда делал предложение, не сказал ни слова, даже такого важного – «люблю!». Ужасно боялся отказа и чуть не получил его, потому что, вместо искреннего признания передал письмо (подошел в перерыве между лекциями и сунул в руку конверт, будто взятку), где вся сила его чувств была выражена одиннадцатью словами, три из которых были лишними: «Дорогая Наташа, не могу без тебя, выходи за меня замуж. Леня». Ответ приземлился на его столе во время следующей пары (кажется, была лекция по звездной динамике): сложенный из тетрадного листа самолет, на одном крыле которого было написано: «Хорошо», на втором: «Люблю». Наташа сказала это первая, и вслух сказала тоже, когда после лекции он подошел к ней, смущенный и бессловесный.
   – Лайма, вы, наверно, не читали Чехова? Это русский писатель… был.
   – Я читала Чехова, – сухо отозвалась Лайма, не понимая смысла вопроса. Том, кладбище, смерть, тайна… при чем здесь Чехов?
   – Очень хорошо, – обрадовался Леонид. – У него есть рассказ – «Письмо соседу». Не просто соседу, а… По-русски «ученый» имеет несколько смыслов, мне трудно подобрать, как это по-английски.
   – Неважно, – сказала Лайма.
   – В рассказе есть фраза: «Этого не может быть, потому что не может быть никогда».
   «Господи, – думала Лайма, – почему он так многословен, не может сразу перейти к сути?»
   «Господи, – думал Леонид, – почему, когда не умеешь говорить, приходится сказать десять слов вместо одного? Или молчишь, или говоришь столько лишнего, что лучше бы молчал».
   – Наш случай – то, чего не может быть никогда. Понимаете?
   Конечно, нет, разве он что-нибудь объяснил?
   – Нет, – сказала Лайма.
   Вдалеке заверещал ночной птицей мобильник. Подождав, пока птица умолкнет, Леонид продолжил:
   – Мы обсуждали. Единого мнения нет. Рената считает, что это отраженный сигнал, телепостановка, актер только очень похож.
   – Глупости!
   – Я тоже так думаю. Виктор… он прекрасный компьютерщик и приборист, но в астрофизике не.
   – Лео, пожалуйста!
   – Папа, шеф наш, – упорно тянул свое Леонид, – вообще уверен, что это причуды декодирования. Очень сложный по структуре сигнал, наносекундные переменности, огромный массив информации, а Виктор задал.
   – Глупости, – повторила Лайма. – Глупости, глупости.
   – Да, да. По-моему, Лайма, это действительно передача со звездолета. Корабль находился на расстоянии сотни парсек от Земли. Это было несколько веков назад. Тома давно нет в живых.
   – Ничего не понимаю, – с тоской сказала Лайма. – В том, что вы говорите, не больше смысла, чем в том, что Том не погиб, а отправился в космос на секретном спутнике.
   – Конечно, – с готовностью согласился Леонид. – Потому что к смыслу я даже не подошел.
   – Так подойдите! Почему столько лишних слов? Боитесь сказать нужные? Скажите, я готова к любой правде.
   «А я? – подумал Леонид. – Я готов? Одно дело – строить в уме предположения и подпирать их вычислениями. Для статьи в журнале, может быть, достаточно, и все равно девять шансов из десяти, что рецензент найдет к чему придраться. Но объяснять то же самое измученной женщине…»
   – Позвольте, – вздохнул Леонид, – я начну сначала. Лайма, я не привык много говорить и потому говорю больше, чем следует.
   – Я понимаю, – улыбнулась Лайма, в темноте Леонид не видел улыбки, но точно знал – улыбка возникла в ее голосе, будто Чеширский кот вынырнул на мгновение из книжного небытия и сразу ушел в себя, схлопнувшись подобно черной дыре.
   – Десять лет я занимаюсь космологией…

* * *

   В группу «маньяков» его пригласили, как космолога. Прежде Бредихин занимался только черными дырами звездной массы. В светящихся ореолах этих объектов могли возникать нано-секундные переменности. После университета Леонид три года работал в ГАИШе, написал несколько статей по инфляционным моделям, хотел делать докторат у Линде, но не получилось – Андрей Дмитриевич не считал возможным работать с сотрудником, который собственные идеи пестует и лелеет, а идеи научного руководителя подвергает жесткой критике. Года полтора ушло на бессмысленную, как оказалось, переписку, и в результате Леонид был вынужден согласиться на научное руководство Петра Львовича Коростылева, человека, много сделавшего в космологии, но не способного поддержать новые идеи. Леонид хотел уехать в Стенфорд, получить грант и все-таки уговорить Линде, но не мог оставить Наташу, она ухаживала за больной матерью, разрывалась между работой, домом и больницей. Леонид остался в Москве и без проблем защитился по теме, которую считал проходной. Жизнью он был недоволен, с Наташей отношения разлаживались, мама ее умерла, и несколько тяжелых лет отразились на характере жены. Наташа стала раздражительной, нетерпимой к его слабостям. Если бы у них были дети…
   То, что несколько лет назад казалось Леониду любовью, сейчас выглядело телесным влечением, юношеской страстью, увядшей, когда начались взаимные обиды.
   Тогда и объявился Бредихин, обычно безвылазно сидевший в обсерватории на Архызе. Раз или два в году он срывался в Москву, чтобы выступить с докладом в ГАИШе и подискутировать с коллегами, считавшими «маньяков» неисправимыми фантазерами, зря проедающими государственные деньги. Результатов у группы не было со времен «отца-основателя». Аппаратура становилась более современной, теоретические работы по флуктуациям излучения черных дыр появлялись регулярно, а практических результатов никто уже не ждал.
   Бредихин подошел после семинара, на котором Леонид рассказывал о своей интерпретации инфляционных моделей множественных вселенных.
   – Леонид Михайлович, – сказал он, – послушайте, что я вам предложу. Мы в тупике. С черными дырами не получается. Может, получится с космологическими объектами. Ядра галактик? Квазары? Реликтовый фон? Я не специалист, и в группе нет специалистов по космологии. Соглашайтесь. Вы сможете развивать свои теории, я не против. И зарплата у нас повыше, – многозначительно добавил Бредихин. – Я возьму вас старшим научным, есть ставка. И вашей жене работа найдется.
   Леонид хотел отказаться, но почему-то попросил время на раздумье, а Наташа сказала: «Поедем». Живая природа, горы, красота…
   Красота природы (удивительные рассветы и закаты, горы, залитые солнечным светом, как пироги – вареньем) обернулась тоской уже через два месяца после переезда. С женщинами Наташа подружилась, с мужчинами общего языка не нашла, «маньяки» казались ей действительно немного помешанными – не только на проблеме ореолов вокруг черных дыр, но, что хуже, на житейских неурядицах, которые вдалеке от цивилизации решались трудно, а мужики, как уверила себя Наташа, и усилий никаких не прилагали.
   Говорят: год как день. Для Наташи день проходил, как год. Для Леонида день был днем, не больше и не меньше, с восприятием времени у него все было в порядке. Литература в библиотеку обсерватории поступала, интернет работал, голова варила, Леониду нравился стиль работы Бредихина. С Виктором у него нашлись общие интересы, оба любили фантастику, особенно Кларка и Лема. Отношения с Ренатой какое-то время не складывались, да и зачем – по работе все было в порядке, а в личном плане… Друг к другу они относились настороженно, на работе это не сказывалось, и ладно.
   Леонид обрабатывал результаты наблюдений, но рутинная эта работа не отнимала много времени, и на досуге, которого становилось все больше, он занимался инфляционными моделями. Ему показалось, что инфляционная космология позволит, наконец, «маньякам» получить не только верхние пределы оптических потоков и величин переменности, но настоящие результаты. Наносекундных изменений блеска можно было ожидать от самых слабых объектов, расположенных на границе видимой Вселенной, – не галактик еще, а зародышей будущих звездных островов, возникших, когда молодая Вселенная (сто-двести миллионов лет после Большого взрыва) не была полностью прозрачной. При тех практически не изученных условиях могло возникать переменное излучение, связывавшее нашу Вселенную с другими: в инфляционной модели Линде вселенные в процессе Большого взрыва рождались гроздьями, как виноградины, и, разбредаясь, переставали взаимодействовать друг с другом, но сначала новорожденные миры были связаны общим скалярным полем, которое их и породило.
   Скалярное поле не только связывало вселенные, но, как предполагал Леонид, перебрасывало материю из одной вселенной в другую. Аналогичные эффекты были описаны и раньше – черные дыры, заглатывая вещество, теоретически были способны выбрасывать проглоченную массу в другую вселенную, одну из множества миров «виноградной грозди». Два года Леонид посвятил исследованию этого эффекта и доказал – он был уверен в результате, но одобрения работа не получила, – что «на самом деле» черные дыры выбрасывают поглощенную материю лишь в такие вселенные, где физические постоянные отличаются от «наших» очень незначительно. На сколько именно, каков верхний предел отличий, он пока вычислить не мог, но понимал, что вселенные должны быть чрезвычайно похожими. Практически одинаковыми. Вселенные-близнецы. Даже больше, чем близнецы, – клоны.
   Существование вселенных-клонов Леонид и хотел доказать с помощью аппаратуры «маньяков». Он придумал элегантный и относительно легко просчитываемый эксперимент – серию наблюдений за далекими точечными объектами с очень быстрой переменностью. Не черными дырами, у них свои особенности на наносекундных частотах. Леонид назвал «свои» объекты «искрами сингулярности», во множестве возникшими сразу после Большого взрыва, когда почти бесконечное число новорожденных вселенных выпало из общей грозди. «Искры сингулярности» были неустойчивы и распадались за характерные времена от микросекунд до сотен миллионов лет. О тех, что успели распасться, говорить смысла не было, а остальные можно было попытаться обнаружить по чрезвычайно быстрой характерной переменности излучения. Аппаратура «Мании» идеально подходила для такого исследования.
   Препятствие было одно – однако неустранимое. Шестиметровый телескоп, когда-то самый большой в мире, не мог уловить излучение «искр сингулярности». Леониду нужно было зеркало, собиравшее в тысячи, а лучше в миллионы раз больше света. Такие телескопы существовали – «Хаббл» на орбите, а на Земле телескопы гавайских обсерваторий.

* * *

   – И вот вы здесь, – сказала Лайма, и в темноте Леонид увидел ее лицо. Мрак будто вывернулся наизнанку и осветил тонкие губы, ямочку на подбородке, родинку на левой щеке у верхней губы, глаза… Глаза смотрели на Леонида не с надеждой – надежды в них не было никакой, – но с покорной мольбой о том, чего не могло случиться.
   – Я здесь. – Слова давались с трудом, взгляд Лаймы мешал думать, мысль прервалась, и Леонид с недоумением осознал, что не помнит, о чем говорил минуту назад. Рассказывал о себе… но на чем остановился?
   – Я здесь, – повторил он, пытаясь связать концы порванной нити. Не найдя их в собственном сознании, сказал то, чего говорить не хотел, не должен был, не имел права. Сказалось само, и Леонид услышал свой голос, не узнав его:
   – Лайма, я думаю, вы сможете увидеть Тома живым. Только вы и сможете.
   В слова обратились не мысли, а подсознательная уверенность, которую Леонид всегда подавлял.
   Лайма придвинулась ближе, взгляд ее не позволял Леониду молчать, да он и сам не смог бы теперь остановиться: сказав «а», говори «б».
   – Это только гипотеза, – пробормотал он. – Надо все посчитать. вероятности.
   – Лео, – потребовала Лайма, – говорите. Почему вы меня мучаете?
   Издалека послышался умоляющий, как показалось, Леониду, голос мобильника. Глас вопиющего.
   – Я скажу, – решился Леонид. – Это ничтожный шанс. Но другого не будет.

* * *

   Восемнадцать пропущенных звонков было на мобильнике Леонида, четыре – на мобильнике Лаймы. Исходящий номер был один и тот же.
   На девятнадцатый звонок Леонид ответил. Они подъезжали к дому Лаймы, Леонид думал, как им теперь расстаться, сможет ли он оставить ее одну, и сможет ли Лайма остаться наедине с собой.
   Лайма сосредоточенно вела машину, соблюдая все правила, хотя дорога была пуста, лишь на шоссе Ваймеа – Коала появились редкие встречные машины, приветливо мигавшие фарами. Всю обратную дорогу Лайма не проронила ни слова, на Леонида не смотрела, и он не представлял, о чем она могла думать. Знал, о чем думал бы сам на ее месте, но мысли Лаймы могли быть очень далеки от его представлений. Он плохо понимал женщин, он и Наташу понимал плохо, особенно в последнее время. Когда Леонид объявил, что Папа получил, наконец, положительный ответ от дирекции Кека, даже больше, удалось добиться генерального гранта на сет наблюдений, представляешь, мы сможем поработать на самом большом телескопе в мире, мы, наконец, получим реальные потоки, это такая возможность. «Да? – равнодушно отозвалась Наташа. – А я что там буду делать? Даже поговорить не с кем»… «При чем здесь… – опешил Леонид. – Ты не поняла. Мы едем вчетвером. Папа, Витя, Рена и я. На три месяца». Мог бы сказать и «три года». «Три месяца с ней? На Гаваях? Луна, пляжи и гавайские гитары? А я должна здесь куковать?»
   Неужели Наташа все эти годы думала, что у него с Реной роман? Леониду и в голову не приходило, Рена – свой человек, они столько ночей провели вместе. не в том смысле. а Натка думала, что в это время. Разве он подавал повод? Нет, но. Леонид впервые увидел Ренату глазами Наташи: горящие глаза, Рена всегда так смотрела на него, она и на Витю так же смотрела, и даже на Папу, Леонид был уверен, что за взглядом нет иных желаний, кроме намерения обсудить новую модель ореола. Всякий раз, когда они о чем-то разговаривали, Рена подходила близко, почти касаясь Леонида высокой грудью, смотрела в глаза, не позволяя отвести взгляд, но. просто у нее такая манера разговора.
   «Мужчины обычно слепы, как кроты», – как-то сказала Наташа. Речь шла о Папе, не заметившем, что жена сошлась – это было еще в Москве – с мужчиной не их круга. Он ни о чем не догадывался, пока Нора не сбежала на Сахалин с любовником, подрядившимся в фирму сотовой связи устанавливать новое оборудование.
   – Да, шеф, – сказал Леонид, когда мобильник умоляющим тоном попросил, чтобы на звонок наконец ответили.
   – П-послушай! – голос Бредихина прерывался то ли от волнения, то ли от возмущения. – Что случилось? Где ты? Где мисс Тинсли? Я собирался звонить в полицию! Ты три с половиной часа не отвечал! Что происходит?
   – Мы были на кладбище, – сообщил Леонид.
   – Где? – От удивления Папа замолчал, слышно было его шумное дыхание.
   – Лайма. Мисс Тинсли хотела побывать на могиле Тома Калохи.
   – Слышишь, Рена? Он, оказывается, на кладбище ездил! Ночью!
   Что ответила Рената, Леонид не разобрал, Папа прижимал телефон к уху. Ему показалось, что осуждающий голос Рены прозвучал – не в телефоне, а в мозгу – так ясно, будто она стояла рядом: «С ней?».
   – Да, – отвечал Бредихин. Ренате или Леониду? – Вот что, Леня. Мы все еще в Верхнем доме. Пока ты молчал, посмотрели запись и кое-какие данные по поглощению. Приезжай, обсудим и, пожалуйста, отвечай на звонки.
   – Я не могу.
   – Что значит – не могу? – удивился Папа.
   – Мне нужно быть с Лаймой.
   – Не понял. – Голос шефа стал сухим, как выгоревшая трава. – Я сказал: приезжай.
   Отказов Бредихин не терпел и всегда оставлял за собой последнее слово.
   – Не могу, – сказал Леонид в пустоту. – Извините, я не приеду.
   – Это был твой начальник? – спросила Лайма, и Леонид не сразу понял вопрос. Ему не приходилось слышать, как обращаются на «ты» по-английски. Когда-то он был уверен, что такого местоимения не существует. Знакомая переводчица объяснила, что в устной речи при обращении к близкому человеку можно сказать не обычное «you», а редко используемое, поэтически насыщенное «thou».