Страница:
Но как это сделать? Пришлось, краснея и смущаясь, обо всем рассказать чуткому социологу Рушникову. Леонид Сергеевич слушал сострадательно, временами вздыхал, покачивал головой, порицая академическую жадность. Долго думал. Затем вскинул глаза, встал даже со скамейки (встречи происходили в том же скверике у метро «Кутузовская»).
Им найдено было гениальное решение запутаннейшей ситуации. Гениальное! Леонид Сергеевич все доставаемые Вадиму книги будет оформлять через букинистические магазины, где товарные чеки и квитанции обычны. Это, кстати, и дешевле обойдется.
Тепло простились, разошлись, разъехались, и уже через неделю на той же скамейке того же сквера Вадим получил две связки книг и пачку квитанций с чеками. Глаза Вадима пробежались по корешкам: да, все правильно, но несколько книг вне списка, как бы в нагрузку, так всегда ведь делается, когда на предприятиях выдают что-то по заказам, а в дополнение к ним никому не нужный товар. И в букинистическом, оказывается, тоже.
Вадим дома рассмотрел эту нагрузку: Амальрик, Зиновьев, Авторханов, Оруэлл, Пименов, Лимонов. Таких авторов Ирина не держала, но ничего опасного нет и не может быть, через букинистический прошли ведь, не какой-то там Солженицын, о котором все трещат и которого боятся. Глянул в Авторханова («Технология власти») — а там сплошные цифры: число делегатов на таком-то съезде партии, кого в ЦК избрали… Скука! «Просуществует ли СССР до 1984 года?» — так назвал свою книгу Амальрик. Так уже этот 1984 год, дорогой товарищ!
Книги все-таки прочитал: почти бесплатно ведь, вдруг придется с рук покупать — сколько денег вылетит! В который раз изучил список, что в кармане, рядом с партбилетом, — не было там этих авторов.
Раскладушку он сложил, увязал покрепче, накрыл ее полиэтиленом и перенес на балкон, там ей теперь место: по хоздоговору обломилась крупная сумма, удалось заказать кушетку, точно такую, как в трехкомнатной квартире. Отныне Вадим спал на ней. Присмотрел гарнитур, похожий на «кабинет», — стол, два кресла, диван, журнальный столик. Но в лапинской квартире письменный стол — особой формы, бывшая супруга называла его «бюро». Так где теперь доставать это «бюро»?
До конца сессии еще далеко, двоечницы не убывали, и чуть ли не ежедневно Вадим отправлялся к месту свидания; бывало, и по две студентки приходились на вечер. Коллега по этому промыслу признался, что на пятки наступает конкурент из Политеха. И совсем неожиданно возникла на ниве просвещения пожилая преподавательница из МГУ — Вадим возненавидел эту каргу, желавшую облегчить участь всех двоечников столицы: для этой охочей до молодняка профессорши надо теперь находить мужской аналог в своем институте. Система перекрестного опыления иногда давала сбои, но при хорошей организации труда неудачи были чрезвычайно редки, а провалы исключались. Но однажды с Вадимом случилось нечто непредвиденное, в отлаженном чередовании безмозглых студенток произошел срыв, отозвавшийся в душе Глазычева болью, потрясением, страданием, которое, однако, так и хотелось продлевать и продлевать, упиваясь им…
13
14
15
16
Им найдено было гениальное решение запутаннейшей ситуации. Гениальное! Леонид Сергеевич все доставаемые Вадиму книги будет оформлять через букинистические магазины, где товарные чеки и квитанции обычны. Это, кстати, и дешевле обойдется.
Тепло простились, разошлись, разъехались, и уже через неделю на той же скамейке того же сквера Вадим получил две связки книг и пачку квитанций с чеками. Глаза Вадима пробежались по корешкам: да, все правильно, но несколько книг вне списка, как бы в нагрузку, так всегда ведь делается, когда на предприятиях выдают что-то по заказам, а в дополнение к ним никому не нужный товар. И в букинистическом, оказывается, тоже.
Вадим дома рассмотрел эту нагрузку: Амальрик, Зиновьев, Авторханов, Оруэлл, Пименов, Лимонов. Таких авторов Ирина не держала, но ничего опасного нет и не может быть, через букинистический прошли ведь, не какой-то там Солженицын, о котором все трещат и которого боятся. Глянул в Авторханова («Технология власти») — а там сплошные цифры: число делегатов на таком-то съезде партии, кого в ЦК избрали… Скука! «Просуществует ли СССР до 1984 года?» — так назвал свою книгу Амальрик. Так уже этот 1984 год, дорогой товарищ!
Книги все-таки прочитал: почти бесплатно ведь, вдруг придется с рук покупать — сколько денег вылетит! В который раз изучил список, что в кармане, рядом с партбилетом, — не было там этих авторов.
Раскладушку он сложил, увязал покрепче, накрыл ее полиэтиленом и перенес на балкон, там ей теперь место: по хоздоговору обломилась крупная сумма, удалось заказать кушетку, точно такую, как в трехкомнатной квартире. Отныне Вадим спал на ней. Присмотрел гарнитур, похожий на «кабинет», — стол, два кресла, диван, журнальный столик. Но в лапинской квартире письменный стол — особой формы, бывшая супруга называла его «бюро». Так где теперь доставать это «бюро»?
До конца сессии еще далеко, двоечницы не убывали, и чуть ли не ежедневно Вадим отправлялся к месту свидания; бывало, и по две студентки приходились на вечер. Коллега по этому промыслу признался, что на пятки наступает конкурент из Политеха. И совсем неожиданно возникла на ниве просвещения пожилая преподавательница из МГУ — Вадим возненавидел эту каргу, желавшую облегчить участь всех двоечников столицы: для этой охочей до молодняка профессорши надо теперь находить мужской аналог в своем институте. Система перекрестного опыления иногда давала сбои, но при хорошей организации труда неудачи были чрезвычайно редки, а провалы исключались. Но однажды с Вадимом случилось нечто непредвиденное, в отлаженном чередовании безмозглых студенток произошел срыв, отозвавшийся в душе Глазычева болью, потрясением, страданием, которое, однако, так и хотелось продлевать и продлевать, упиваясь им…
13
Времени у него в тот теплый апрельский день было в обрез, на двоечницу из МАИ отводил он часа полтора, не более. Поэтому к назначенному коллегой месту свидания (метро «Смоленская», Филевская линия) приехал пораньше, двоечницу, по описанию коллеги, определил с ходу, она, брюнетка среднего роста, стояла у газетного киоска. Предусмотрительно обойдя ее и еще раз сверив внешность брюнетки с полученными на нее данными, радуясь тому, что тупоголовая девица весьма привлекательна, Вадим, наученный всем приемам любовных игр, уже заправски болтавший с такими по виду неприступными особами, подошел ближе, уставился на студентку, только что купившую эскимо.
— Оставила бы малость алчущему и страждущему… мужику, сгорающему от нетерпения… юноше, вожделеющему на…
— На!.. — Двоечница сунула эскимо в рот Вадиму. Тот, и не к таким вольностям привыкший (некоторые студентки из каких-то непонятных ему соображений обставляли первичное знакомство матерными словечками, едкими расспросами о семейном положении), — тот спокойно откусил мороженое, завел, как полагается, речь о погоде, о весне, способствующей торговле напитками и мороженым, а затем спросил (это входило в опознавательные словечки):
— Где учишься-то, бедняжка?..
— Бедняжка учится в МГУ, — ответила черноволосая девушка, начинавшая Вадиму нравиться все более и более. — А ты куда навострил лапти? Консультация требуется?
Тут уж сомнений не оставалось: двоечница! Та самая, о которой говорил коллега.
— Ага. Поедем ко мне. Подучишь меня кое-чему. — Вадим звякнул ключами от квартиры убывшего в Алжир специалиста. — Только давай побыстрее. Дел уйма. Да и у тебя тоже, в вашем МАИ вечная запарка.
Двоечница вылупила на него глаза:
— Постой, постой… МАИ? Почему — МАИ?.. Тут что-то не то. Сказала же тебе: я из МГУ.
Не выругаться Вадим не мог: произошла явная накладка, если не ошибка. МГУ! Да там же эта педофилка Анциферова, которой надо подавать двоечников мужского рода. Но здесь-то — лицо явно женского пола, да еще со всеми вторичными признаками, отчетливо выраженными! Груди, глаза, губы, ножки, о которых говорят так: «закачаешься». Но, быть может, он что-то не так понял и карга из лесбиянок? Или она вместо себя подослала эту девицу, которая ей что-то задолжала? Или, наоборот, она, Анциферова, задолжала этой красотке?
— Слушай, девочка, а ты не от Анциферовой?
Девица ахнула, услышав знакомую, несомненно, фамилию. Схватила Вадима за руку, увела подальше от метро, к скамейке, посадила рядом. И учинила ему допрос: откуда ему известно про Анциферову, какая связь между профессоршей МГУ и МАИ, из какого института он сам.
Под напором впивавшихся в него слов Вадим пролепетал:
— Из пищевого я… — И хотел было подняться и уходить, но студентка из МГУ вцепилась в него намертво:
— Как тебя зовут?.. Вадим, да?.. Так слушай: если ты мне сейчас честно не расскажешь про Анциферову, а у меня на нее большой зуб, то я заору сейчас, милиция примчится, узнает, что ты склонял меня к незаконному сожительству. То есть хотел изнасиловать, стращая Анциферовой, а ту старуху вызовут, потрясут ее. И все твои делишки с МАИ вылезут наружу! Твое спасение — в абсолютной честности. А я тебе гарантирую полную безопасность, потому что буду — молчать.
И Вадим выложил голую правду. Не сразу. Девушка дубасила его кулачками, потаскала за волосы, но своего добилась. Узнав, какими сетями профессорша заманивала в свою постель молодняк, девушка грустно молвила, произнеся совершенно непонятные Вадиму слова:
— Вот оно — эвихь вайблихь…
А затем вскочила на скамейку и чуть ли не заорала:
— Это не она, а я хочу молоденьких! Я хочу первокурсников! Абитуриентов!
Одумалась. Села. Потом воздела красивые полные руки к небу:
— Вот это удача! Прибежали в избу дети, второпях зовут отца: тятя, тятя, наши сети притащили… Кого притащили? Вот это да!
Она обняла утерявшего дар речи Вадима, расцеловала его.
— Значит, ты уже не один месяц ведешь, так сказать, параллельный курс физики… И ты к тому же кандидат! Великолепно! Пересдача зачетов и экзаменов. Консультации были?
Вадим вынужден был признаться: да, и не однажды.
— А собеседование?
Такого не встречалось в практике.
— Бедный ты мой! — сокрушалась студентка МГУ. — Ты очень устал. Я тебя подкормлю. Я здесь не случайно, у меня на три часа заказ в гастрономе, что напротив. Поможешь мне дотащить до дома, не так уж далеко. Клянусь тебе: никому ни слова не скажу о вашей системе взаимных расчетов через подставных сучек или не знаю даже, как назвать это… Я о таком еще не слышала. А много чего знаю. Будем знакомиться: Фаина. Звучит слишком необычно. Давай поэтому попроще: Фанни Каплан. Да меня так и зовут все знакомые.
Страх потихоньку отходил от Вадима, появилась вера в то, что дурашливая девица эта и в самом деле не развяжет язык. Кроме того, она его обнадежила: придет время, и я пересдам тебе зачет по сопромату. Вадим пытался ее поправить: откуда ей, с факультета психологии МГУ, знать о сопромате? В ответ она захохотала: «Господи, какой ты еще наивный!..»
Дошли до гастронома, в отделе заказов получили два плотных и тяжелых свертка, Вадим храбро взял их, понес; на троллейбусе прикатили к Дорогомиловке, лифтом поднялись на третий этаж. Вадим дрожал от нетерпения, в унынии догадываясь, что ничего-то он сегодня не получит. Фаина достала ключи из сумочки.
— А теперь — топай. Канай, как говорят в высшем свете. Родители у меня строгие. Да и ремонт. У тебя что завтра — зачеты, — она хмыкнула, — или переэкзаменовки?
— У меня — ты, — вымолвили дрожавшие губы Вадима. — Навсегда.
И попытался ее обнять. Она его мягко отстранила.
— Тогда я посвящу тебя в рыцари. Целуй. Вот сюда. — Она распахнула плащик, подняла ногу, отставив ее, задрала подол платья и пальцем ткнула в место, что много выше колена и чуть ниже края трусиков. — Сюда.
Пришлось — для поцелуя — сперва наклониться, а потом и стать на колени. После чего Фаина произнесла:
— И ты теперь мой. Навсегда.
Ничего не видя перед собою, мысленно строя разговор с коллегой из МАИ (с просьбой поставить тройку так и не дождавшейся его студентке) и вознося думы к небу, которое милостиво дало ему наконец любовь, ту, которой он не верил и которая пришла взамен той неуклюжей мерзости, что была у него с Ириной.
— Оставила бы малость алчущему и страждущему… мужику, сгорающему от нетерпения… юноше, вожделеющему на…
— На!.. — Двоечница сунула эскимо в рот Вадиму. Тот, и не к таким вольностям привыкший (некоторые студентки из каких-то непонятных ему соображений обставляли первичное знакомство матерными словечками, едкими расспросами о семейном положении), — тот спокойно откусил мороженое, завел, как полагается, речь о погоде, о весне, способствующей торговле напитками и мороженым, а затем спросил (это входило в опознавательные словечки):
— Где учишься-то, бедняжка?..
— Бедняжка учится в МГУ, — ответила черноволосая девушка, начинавшая Вадиму нравиться все более и более. — А ты куда навострил лапти? Консультация требуется?
Тут уж сомнений не оставалось: двоечница! Та самая, о которой говорил коллега.
— Ага. Поедем ко мне. Подучишь меня кое-чему. — Вадим звякнул ключами от квартиры убывшего в Алжир специалиста. — Только давай побыстрее. Дел уйма. Да и у тебя тоже, в вашем МАИ вечная запарка.
Двоечница вылупила на него глаза:
— Постой, постой… МАИ? Почему — МАИ?.. Тут что-то не то. Сказала же тебе: я из МГУ.
Не выругаться Вадим не мог: произошла явная накладка, если не ошибка. МГУ! Да там же эта педофилка Анциферова, которой надо подавать двоечников мужского рода. Но здесь-то — лицо явно женского пола, да еще со всеми вторичными признаками, отчетливо выраженными! Груди, глаза, губы, ножки, о которых говорят так: «закачаешься». Но, быть может, он что-то не так понял и карга из лесбиянок? Или она вместо себя подослала эту девицу, которая ей что-то задолжала? Или, наоборот, она, Анциферова, задолжала этой красотке?
— Слушай, девочка, а ты не от Анциферовой?
Девица ахнула, услышав знакомую, несомненно, фамилию. Схватила Вадима за руку, увела подальше от метро, к скамейке, посадила рядом. И учинила ему допрос: откуда ему известно про Анциферову, какая связь между профессоршей МГУ и МАИ, из какого института он сам.
Под напором впивавшихся в него слов Вадим пролепетал:
— Из пищевого я… — И хотел было подняться и уходить, но студентка из МГУ вцепилась в него намертво:
— Как тебя зовут?.. Вадим, да?.. Так слушай: если ты мне сейчас честно не расскажешь про Анциферову, а у меня на нее большой зуб, то я заору сейчас, милиция примчится, узнает, что ты склонял меня к незаконному сожительству. То есть хотел изнасиловать, стращая Анциферовой, а ту старуху вызовут, потрясут ее. И все твои делишки с МАИ вылезут наружу! Твое спасение — в абсолютной честности. А я тебе гарантирую полную безопасность, потому что буду — молчать.
И Вадим выложил голую правду. Не сразу. Девушка дубасила его кулачками, потаскала за волосы, но своего добилась. Узнав, какими сетями профессорша заманивала в свою постель молодняк, девушка грустно молвила, произнеся совершенно непонятные Вадиму слова:
— Вот оно — эвихь вайблихь…
А затем вскочила на скамейку и чуть ли не заорала:
— Это не она, а я хочу молоденьких! Я хочу первокурсников! Абитуриентов!
Одумалась. Села. Потом воздела красивые полные руки к небу:
— Вот это удача! Прибежали в избу дети, второпях зовут отца: тятя, тятя, наши сети притащили… Кого притащили? Вот это да!
Она обняла утерявшего дар речи Вадима, расцеловала его.
— Значит, ты уже не один месяц ведешь, так сказать, параллельный курс физики… И ты к тому же кандидат! Великолепно! Пересдача зачетов и экзаменов. Консультации были?
Вадим вынужден был признаться: да, и не однажды.
— А собеседование?
Такого не встречалось в практике.
— Бедный ты мой! — сокрушалась студентка МГУ. — Ты очень устал. Я тебя подкормлю. Я здесь не случайно, у меня на три часа заказ в гастрономе, что напротив. Поможешь мне дотащить до дома, не так уж далеко. Клянусь тебе: никому ни слова не скажу о вашей системе взаимных расчетов через подставных сучек или не знаю даже, как назвать это… Я о таком еще не слышала. А много чего знаю. Будем знакомиться: Фаина. Звучит слишком необычно. Давай поэтому попроще: Фанни Каплан. Да меня так и зовут все знакомые.
Страх потихоньку отходил от Вадима, появилась вера в то, что дурашливая девица эта и в самом деле не развяжет язык. Кроме того, она его обнадежила: придет время, и я пересдам тебе зачет по сопромату. Вадим пытался ее поправить: откуда ей, с факультета психологии МГУ, знать о сопромате? В ответ она захохотала: «Господи, какой ты еще наивный!..»
Дошли до гастронома, в отделе заказов получили два плотных и тяжелых свертка, Вадим храбро взял их, понес; на троллейбусе прикатили к Дорогомиловке, лифтом поднялись на третий этаж. Вадим дрожал от нетерпения, в унынии догадываясь, что ничего-то он сегодня не получит. Фаина достала ключи из сумочки.
— А теперь — топай. Канай, как говорят в высшем свете. Родители у меня строгие. Да и ремонт. У тебя что завтра — зачеты, — она хмыкнула, — или переэкзаменовки?
— У меня — ты, — вымолвили дрожавшие губы Вадима. — Навсегда.
И попытался ее обнять. Она его мягко отстранила.
— Тогда я посвящу тебя в рыцари. Целуй. Вот сюда. — Она распахнула плащик, подняла ногу, отставив ее, задрала подол платья и пальцем ткнула в место, что много выше колена и чуть ниже края трусиков. — Сюда.
Пришлось — для поцелуя — сперва наклониться, а потом и стать на колени. После чего Фаина произнесла:
— И ты теперь мой. Навсегда.
Ничего не видя перед собою, мысленно строя разговор с коллегой из МАИ (с просьбой поставить тройку так и не дождавшейся его студентке) и вознося думы к небу, которое милостиво дало ему наконец любовь, ту, которой он не верил и которая пришла взамен той неуклюжей мерзости, что была у него с Ириной.
14
Не зная телефона Фаины, с рассветом подался он на Большую Дорогомиловскую, нажал на кнопку звонка. Она выглянула — в халатике, сонная, ничуть не удивленная. Растопыренными пальцами показала, через сколько минут окажется внизу. Сошла уже одетая, с чемоданчиком.
— Ты живешь один?.. Так я и думала. Поживу пока у тебя, с месячишко. У меня от купороса и лака голова трещит.
Спустились в метро, доехали до «Динамо», пошли к дому. По пути Фаина несколько раз заголяла бедро и показывала Вадиму, где обязаны губы его оставить свои нетленные следы. «Все выше, и выше, и выше…» — приговаривала она на мотив авиационного марша, смехом оглашая уже начинавшие оживать улицы.
Вадим стоял в прихожей на коленях, пока Фаина обходила комнаты, кухню, осматривала ванную.
— Вполне, — одобрила она. — Решено: не месяц, а полтора!
— Навсегда!
— Да ладно уж… Сколько раз слыхала… Вечность у мужиков — это период до новой бабы. Но вообще-то приличия ради надо как-то узаконить мое присутствие, какую-нибудь пьянку организовать. Повод есть?
Повод был: новоселье, причем те сотрудники, что гонялись за преступниками, настаивали на широком застолье, и не на одном, им почему-то казалось. что бандиты захотят познакомиться с человеком, который их и выдал. Как бы не так, про себя решил Глазычев, но сотрудников, этих дурачков из милиции, в мысли свои не посвящал, они ведь на пьянки-гулянки обещали выделить две тысячи рублей, дав пока всего пятьсот. И Леонид Сергеевич мягко осведомлялся, как оценивают знакомые Вадима труды Авторханова, Зиновьева и Амальрика, — ведь всюду охотно берут эти книги, читают, спорят!
От преподавателей он скрыл переезд в двухкомнатную квартиру, чтоб избежать расспросов; а кого приглашать на новоселье — этим распорядилась Фаина, у которой оказалась уйма друзей во всех институтах столицы.
И новоселье состоялось, и не одно, серия застолий с обильной выпивкой, кое-кто принес подарки двойного назначения: и новоселу Глазычеву, и молодоженам Глазычевым. Кухня просторная, рассадить в ней можно человек пятнадцать, не вместившиеся расселись на полу большой комнаты: обеденный стол туда (в списке он был под номером 57) Вадим не мог нигде достать. Споры шли отчаянные, кто за что и о чем — непонятно, Вадим, рядом с Фаиной сидевший, слышал только ее голосочек, изредка прикасался губами к оголенному плечу возлюбленной, и ноги его загружались приливом крови. Он любил эту женщину, он любил и желал ее так, что ей приходилось временами остужать его окриками, ударами по ногам.
И, охлаждаемый, начинал понемногу прислушиваться к речам. За месяцы преподавательства он научился определять, кому из студентов что интересно в лекции, а кто вообще сидит в аудитории только в ожидании звонка на перекур; распознавал на зачетах и экзаменах лодырей, тупиц и умников еще до того, как рука студента потянется — порывисто, в тяжкой думе или в полном равнодушии перед неотвратимостью судьбы — к вееру билетов на столе; и по сонным бараньим глазам угадывались те, о ком вполголоса говорил декан: «Вы Васильеву не топите сегодня… И помягче будьте с Кондаковым…» Рука еще не вывела формулу на доске, а крошение мела и вздрагивание ушей показывают невежество; неизвестно почему и откуда, но студенты пошли такие, что павлодарские школьники годились бы им в репетиторы. И все хитроумные приемы подброса и чтения шпаргалок изучены, иногда Глазычев, переводя взгляд от стола к девичьей шее на второй скамье справа, с абсолютной уверенностью пресекал: «Студент у доски!.. Что вы там в кармане ищете?» И когда однажды Рушников осведомился, какого мнения молодые люди о Зиновьеве и Авторханове, Вадим ответил честно:
— Да троечники они!.. Я же вижу. Вершки бы схватить да на экзаменах похвастаться ими.
— Кто же, — выразил сомнение Рушников, — экзамен им устраивает?
— Сами себе. Перед собою выпендриваются… — И передразнил новых друзей, употребив их словечки: — «Старик, ты гений!», «Наташечка, за что тебя люблю, так за мужской ум! Нет, не за стихи, ты, конечно, выше Цветаевой, но…».
В другой раз ответил более резко:
— Да мелкие хулиганы они! То в праздничную демонстрацию хотят со своими плакатами втесаться, интересно, кто там плакаты эти заметит, кто прочитает… Хотят предупреждать заранее корреспондентов всяких там… Партия им не нравится, хотят пункт шестой какой-то конституции отменить, без партии все, мол, получится. Ну а свою партию — тоже ведь им создавать придется!
Новых друзей своих он не стеснялся. Однажды зашла речь о притеснениях евреев, о препонах, которые ставят им, когда те желают перебраться на историческую родину, — так Вадим выразился честно:
— Зеленую улицу им дать, пусть уезжают… И оставляют свои квартиры нам, русским. Вот когда решится квартирный вопрос — тогда можно будет и ограничивать.
Рукоплескания последовали…
Его уважали все компании за столом. Редко высказывался, но, оказывается, метко. Когда увидели на его полке Авторханова, Зиновьева, Набокова и еще кого-то — многозначительно переглянулись, умолкли. Вадим показал им квитанции из букинистического, вертели они их так и эдак, даже на свет смотрели, не подделка ли, потом успокоились. Один студент (из МИФИ) сказал:
— А что, вполне возможно… При нашем-то бардаке… Я в стройотряде был, коровник в колхозе возводили, так в сельской избе-читальне Пильняк был, ранний Булгаков, даже брошюрка Троцкого завалялась…
И его Фаину любили все. Изредка называли ее Фанни Каплан, но чаще окликали так: Маша Рябоконь, и грозно спрашивали, почему она стреляла в какого-то Кузьмича.
Как-то Глазычев проезжал на автобусе мимо «Кутузовской» и увидел в скверике Рушникова, ведущего беседу с рыженьким Ромой с филфака МГУ, частым гостем кухни. Был Вадим несколько удивлен, не мог не вспомнить, где назначал ему встречи социолог, и стал на эти места наведываться, издали посматривал и сделал открытие: по крайней мере треть гостей как-то связана была с Леонидом Сергеевичем. Конспираторы хреновы! Телефон из кухни вытаскивают в прихожую и накрывают подушкой — чтоб никто не подслушивал их бредни. Наибольший смех вызывал парень по прозвищу Антоша-Книгоноша, этот всегда заваливался на Нижнюю Масловку с чемоданом, полным того же Зиновьева и Авторханова, быстренько распродавал — явно не из букинистического магазина — творения в мягких обложках и уносился куда-то за новой порцией. Скорее всего, полагал Вадим, к Рушникову, — и не только полагал, однажды засек обоих на обычном месте инструктажа.
На кухне собирались не просто студенты или инженеры, а москвичи. Однажды в этой московской среде оказался парень из Кустаная — вот его-то Вадим, давно догадавшийся, что на кухне всегда одним человеком больше, потихоньку отвел в комнату и шепнул: «Друг, ты особо не болтай здесь… Народ разный, сам понимаешь…»
Зашел как-то приглашенный земляк, по-вражески оглядел компанию на кухне, пожевал что-то, вкуса не чувствуя, слова не сказал, кроме «а тесновато здесь»; попросил Вадима проводить его и уже на лестничной площадке прошипел: «Гони ты эту сволочь! Как она сюда попала?» На жалкие оправдания Вадима («Это все Фаинины друзья…») ответил взглядом, прочитать который мог каждый («И ее гони!»); земляка весьма интриговало двухэтапное превращение конуры на Пресне в очень приличную квартиру: точно такая ему досталась после многолетних мытарств.
Череда новоселий редела с каждой неделей, время отнимали и двоечницы. Фаина проявила редкостное отсутствие ревности. Вадим заикнулся было, что не может он, любя ее, отдаваться каким-то дурехам, но Фаина прикрикнула: «Не обижай девочек, не все такие в СССР умные, как я!» Призналась: ей самой очень интересны эти двоечницы как психологу, с чисто научной точки зрения. Провожала Вадима до метро «Смоленская», издали наблюдала, как он кружит коршуном над дурехой и увозит ее. Потом уже, дома, расспрашивала, как очередная студентка ведет себя в постели, и пыталась обнаружить какую-то связь между поведением и родителями студентки и вообще — кто они, родители, как живут, как зарабатывают и чем. Слушала — и глаза ее поблескивали, грудь поднималась глубокими вдохами, губы объясняли: «Это — для диссертации…»
Застолья кончились. Фаина отбывала практику в больнице, приходила злая и голодная. Но — любящая. Однажды она нашла мозг «Тайфуна», расспросила, узнала о резервуаре-бассейне в институте, о том, как академики сговорились и вытурили научного сотрудника, посягнувшего на незыблемость законов мироздания. Не умолчал и о Сидорове, который за 190 рэ и премии — ежемесячную и ежеквартальную — кого угодно опровергнет. Фаина и подала мысль: а не возобновить ли эксперименты, Сидорова же всегда можно найти.
Она изредка и скупо рассказывала о себе. Призналась: из неблагополучной семьи, отец в прошлом — второй секретарь обкома, а это похуже сифилиса. О друзьях, которые называли ее Машей Рябоконь, отзывалась с горечью.
— Никак там наверху не поймут, что нигилисты эти — их опора. Иначе рухнет все. Ни одна страна долго не продержится без оппозиции. Вот эти, что на кухне витийствуют, и настоящие устои нашего славного ЦК. Их, ребят этих, надо холить и лелеять.
Вадиму ничего не хотелось делать: поток двоечниц к лету иссяк, а в жизни его продолжается счастье, лучшая и самая полная часть земного бытия его — под вечер, когда Фаина приезжала из Сербского, торопливо ела и засыпала на кушетке, рядом с Вадимом, а тот слышал ее тихохонькое дыхание. И вспоминалось, как повезло однажды: весь пятый класс с завучем выехал к морю, он тогда, в день приезда, заснул ночью, и сквозь сон слышалось море, чудилось что-то, от чего всплакивать хотелось…
— Ты живешь один?.. Так я и думала. Поживу пока у тебя, с месячишко. У меня от купороса и лака голова трещит.
Спустились в метро, доехали до «Динамо», пошли к дому. По пути Фаина несколько раз заголяла бедро и показывала Вадиму, где обязаны губы его оставить свои нетленные следы. «Все выше, и выше, и выше…» — приговаривала она на мотив авиационного марша, смехом оглашая уже начинавшие оживать улицы.
Вадим стоял в прихожей на коленях, пока Фаина обходила комнаты, кухню, осматривала ванную.
— Вполне, — одобрила она. — Решено: не месяц, а полтора!
— Навсегда!
— Да ладно уж… Сколько раз слыхала… Вечность у мужиков — это период до новой бабы. Но вообще-то приличия ради надо как-то узаконить мое присутствие, какую-нибудь пьянку организовать. Повод есть?
Повод был: новоселье, причем те сотрудники, что гонялись за преступниками, настаивали на широком застолье, и не на одном, им почему-то казалось. что бандиты захотят познакомиться с человеком, который их и выдал. Как бы не так, про себя решил Глазычев, но сотрудников, этих дурачков из милиции, в мысли свои не посвящал, они ведь на пьянки-гулянки обещали выделить две тысячи рублей, дав пока всего пятьсот. И Леонид Сергеевич мягко осведомлялся, как оценивают знакомые Вадима труды Авторханова, Зиновьева и Амальрика, — ведь всюду охотно берут эти книги, читают, спорят!
От преподавателей он скрыл переезд в двухкомнатную квартиру, чтоб избежать расспросов; а кого приглашать на новоселье — этим распорядилась Фаина, у которой оказалась уйма друзей во всех институтах столицы.
И новоселье состоялось, и не одно, серия застолий с обильной выпивкой, кое-кто принес подарки двойного назначения: и новоселу Глазычеву, и молодоженам Глазычевым. Кухня просторная, рассадить в ней можно человек пятнадцать, не вместившиеся расселись на полу большой комнаты: обеденный стол туда (в списке он был под номером 57) Вадим не мог нигде достать. Споры шли отчаянные, кто за что и о чем — непонятно, Вадим, рядом с Фаиной сидевший, слышал только ее голосочек, изредка прикасался губами к оголенному плечу возлюбленной, и ноги его загружались приливом крови. Он любил эту женщину, он любил и желал ее так, что ей приходилось временами остужать его окриками, ударами по ногам.
И, охлаждаемый, начинал понемногу прислушиваться к речам. За месяцы преподавательства он научился определять, кому из студентов что интересно в лекции, а кто вообще сидит в аудитории только в ожидании звонка на перекур; распознавал на зачетах и экзаменах лодырей, тупиц и умников еще до того, как рука студента потянется — порывисто, в тяжкой думе или в полном равнодушии перед неотвратимостью судьбы — к вееру билетов на столе; и по сонным бараньим глазам угадывались те, о ком вполголоса говорил декан: «Вы Васильеву не топите сегодня… И помягче будьте с Кондаковым…» Рука еще не вывела формулу на доске, а крошение мела и вздрагивание ушей показывают невежество; неизвестно почему и откуда, но студенты пошли такие, что павлодарские школьники годились бы им в репетиторы. И все хитроумные приемы подброса и чтения шпаргалок изучены, иногда Глазычев, переводя взгляд от стола к девичьей шее на второй скамье справа, с абсолютной уверенностью пресекал: «Студент у доски!.. Что вы там в кармане ищете?» И когда однажды Рушников осведомился, какого мнения молодые люди о Зиновьеве и Авторханове, Вадим ответил честно:
— Да троечники они!.. Я же вижу. Вершки бы схватить да на экзаменах похвастаться ими.
— Кто же, — выразил сомнение Рушников, — экзамен им устраивает?
— Сами себе. Перед собою выпендриваются… — И передразнил новых друзей, употребив их словечки: — «Старик, ты гений!», «Наташечка, за что тебя люблю, так за мужской ум! Нет, не за стихи, ты, конечно, выше Цветаевой, но…».
В другой раз ответил более резко:
— Да мелкие хулиганы они! То в праздничную демонстрацию хотят со своими плакатами втесаться, интересно, кто там плакаты эти заметит, кто прочитает… Хотят предупреждать заранее корреспондентов всяких там… Партия им не нравится, хотят пункт шестой какой-то конституции отменить, без партии все, мол, получится. Ну а свою партию — тоже ведь им создавать придется!
Новых друзей своих он не стеснялся. Однажды зашла речь о притеснениях евреев, о препонах, которые ставят им, когда те желают перебраться на историческую родину, — так Вадим выразился честно:
— Зеленую улицу им дать, пусть уезжают… И оставляют свои квартиры нам, русским. Вот когда решится квартирный вопрос — тогда можно будет и ограничивать.
Рукоплескания последовали…
Его уважали все компании за столом. Редко высказывался, но, оказывается, метко. Когда увидели на его полке Авторханова, Зиновьева, Набокова и еще кого-то — многозначительно переглянулись, умолкли. Вадим показал им квитанции из букинистического, вертели они их так и эдак, даже на свет смотрели, не подделка ли, потом успокоились. Один студент (из МИФИ) сказал:
— А что, вполне возможно… При нашем-то бардаке… Я в стройотряде был, коровник в колхозе возводили, так в сельской избе-читальне Пильняк был, ранний Булгаков, даже брошюрка Троцкого завалялась…
И его Фаину любили все. Изредка называли ее Фанни Каплан, но чаще окликали так: Маша Рябоконь, и грозно спрашивали, почему она стреляла в какого-то Кузьмича.
Как-то Глазычев проезжал на автобусе мимо «Кутузовской» и увидел в скверике Рушникова, ведущего беседу с рыженьким Ромой с филфака МГУ, частым гостем кухни. Был Вадим несколько удивлен, не мог не вспомнить, где назначал ему встречи социолог, и стал на эти места наведываться, издали посматривал и сделал открытие: по крайней мере треть гостей как-то связана была с Леонидом Сергеевичем. Конспираторы хреновы! Телефон из кухни вытаскивают в прихожую и накрывают подушкой — чтоб никто не подслушивал их бредни. Наибольший смех вызывал парень по прозвищу Антоша-Книгоноша, этот всегда заваливался на Нижнюю Масловку с чемоданом, полным того же Зиновьева и Авторханова, быстренько распродавал — явно не из букинистического магазина — творения в мягких обложках и уносился куда-то за новой порцией. Скорее всего, полагал Вадим, к Рушникову, — и не только полагал, однажды засек обоих на обычном месте инструктажа.
На кухне собирались не просто студенты или инженеры, а москвичи. Однажды в этой московской среде оказался парень из Кустаная — вот его-то Вадим, давно догадавшийся, что на кухне всегда одним человеком больше, потихоньку отвел в комнату и шепнул: «Друг, ты особо не болтай здесь… Народ разный, сам понимаешь…»
Зашел как-то приглашенный земляк, по-вражески оглядел компанию на кухне, пожевал что-то, вкуса не чувствуя, слова не сказал, кроме «а тесновато здесь»; попросил Вадима проводить его и уже на лестничной площадке прошипел: «Гони ты эту сволочь! Как она сюда попала?» На жалкие оправдания Вадима («Это все Фаинины друзья…») ответил взглядом, прочитать который мог каждый («И ее гони!»); земляка весьма интриговало двухэтапное превращение конуры на Пресне в очень приличную квартиру: точно такая ему досталась после многолетних мытарств.
Череда новоселий редела с каждой неделей, время отнимали и двоечницы. Фаина проявила редкостное отсутствие ревности. Вадим заикнулся было, что не может он, любя ее, отдаваться каким-то дурехам, но Фаина прикрикнула: «Не обижай девочек, не все такие в СССР умные, как я!» Призналась: ей самой очень интересны эти двоечницы как психологу, с чисто научной точки зрения. Провожала Вадима до метро «Смоленская», издали наблюдала, как он кружит коршуном над дурехой и увозит ее. Потом уже, дома, расспрашивала, как очередная студентка ведет себя в постели, и пыталась обнаружить какую-то связь между поведением и родителями студентки и вообще — кто они, родители, как живут, как зарабатывают и чем. Слушала — и глаза ее поблескивали, грудь поднималась глубокими вдохами, губы объясняли: «Это — для диссертации…»
Застолья кончились. Фаина отбывала практику в больнице, приходила злая и голодная. Но — любящая. Однажды она нашла мозг «Тайфуна», расспросила, узнала о резервуаре-бассейне в институте, о том, как академики сговорились и вытурили научного сотрудника, посягнувшего на незыблемость законов мироздания. Не умолчал и о Сидорове, который за 190 рэ и премии — ежемесячную и ежеквартальную — кого угодно опровергнет. Фаина и подала мысль: а не возобновить ли эксперименты, Сидорова же всегда можно найти.
Она изредка и скупо рассказывала о себе. Призналась: из неблагополучной семьи, отец в прошлом — второй секретарь обкома, а это похуже сифилиса. О друзьях, которые называли ее Машей Рябоконь, отзывалась с горечью.
— Никак там наверху не поймут, что нигилисты эти — их опора. Иначе рухнет все. Ни одна страна долго не продержится без оппозиции. Вот эти, что на кухне витийствуют, и настоящие устои нашего славного ЦК. Их, ребят этих, надо холить и лелеять.
Вадиму ничего не хотелось делать: поток двоечниц к лету иссяк, а в жизни его продолжается счастье, лучшая и самая полная часть земного бытия его — под вечер, когда Фаина приезжала из Сербского, торопливо ела и засыпала на кушетке, рядом с Вадимом, а тот слышал ее тихохонькое дыхание. И вспоминалось, как повезло однажды: весь пятый класс с завучем выехал к морю, он тогда, в день приезда, заснул ночью, и сквозь сон слышалось море, чудилось что-то, от чего всплакивать хотелось…
15
Однажды на кушетке этой, разлепив веки, Фаина поворочалась и спросила, почему Вадим не покупает кровать. Объяснения того, подкрепленные списком вещей в лапинской квартире, повергли Фаину в долгое молчание.
— Ужас какой-то!.. — разрыдалась она. — О, ужас! Да ты же нищий!
Вадим начал оправдываться: никакой он не нищий: в октябре по хоздоговору получит полторы тысячи рублей, вообще на кровать давно хватает, но, как он уже сказал, все дело в том, что ему нужно именно то, что когда-то было его, ему принадлежало, да! И пора, пора им определиться, в загс надо подавать заявления!
Она сглотнула комок застрявшего в горле воздуха и еще пуще разрыдалась. Утихла, умолкла. Сказала, что пора домой возвращаться. Ремонт давно уже кончился, родители интересуются у подруг, справки наводят, у кого и с кем дочь живет.
Побросала в чемоданчик вещи и укатила. Сердце Вадима сжималось в смертной тоске. Сказался в деканате больным, хотел было с горя напиться, но коньяк забыл прихватить с работы, а тащиться в магазин за водкой — лень, да она уже редкостью стала, тем более самая дешевая, «Андроповка».
Двух дней не прошло, как Фаина вернулась — без вещей, без позывов к любви: взгляд дикий, рука дрожала, набирая телефонный номер, принесенные трубкой новости могли кого угодно обратить в паническое бегство.
Анциферова (да, та самая карга из МГУ) — повесилась! И, начинали догадываться и он, и Фаина, — не без их содействия.
Ужасающая размерами картина бедствий! Коллега из МАИ не все рассказал Вадиму про систему перекрестного опыления. Им была создана не только параллельная структура, в основании которой была профессорша из МГУ, но и ответвления с анклавами, студентки, короче, дополнительно подрабатывали у нее на дому, принимали высокопоставленных клиентов; за одним из них, как выяснилось, велась слежка, она и накрыла систему. В какой-то связи с провалом этим был мальчишка, которого они, Вадим и коллега из МАИ, по просьбе Фаины подсунули профессорше.
Выговорив все эти новости, Фаина расплакалась и ушла. Вадиму оставалось ждать продолжения. В МАИ приступили к расследованию всех сторон кипучей деятельности бесперебойного поставщика студенток, до пищевого института еще не добрались, Вадима пока не трогали, и он попытался возобновить опыты в резервуаре. А повод к этому сам собой нашелся, один из заказчиков чуточку изменил техническое задание, под отпущенные деньги заказали датчики, умельцы быстренько сделали регистраторы к датчикам, получился «Тайфун» в цельном виде, Вадим остался верен себе и мозг прибора продолжал хранить дома: по утрам уносил модуль в институт, вечером возвращал его книжной полке над кушеткой. Коллега из МАИ успел дать прощальный звонок из автомата, Глазычев не пострадал и вообще не мог быть уличен ни в чем, поскольку при знакомствах с девицами из МАИ назывался разными именами. Да и копать вглубь и вширь следствие не могло и не хотело, дабы не подрывать основы высшего образования СССР.
— Ужас какой-то!.. — разрыдалась она. — О, ужас! Да ты же нищий!
Вадим начал оправдываться: никакой он не нищий: в октябре по хоздоговору получит полторы тысячи рублей, вообще на кровать давно хватает, но, как он уже сказал, все дело в том, что ему нужно именно то, что когда-то было его, ему принадлежало, да! И пора, пора им определиться, в загс надо подавать заявления!
Она сглотнула комок застрявшего в горле воздуха и еще пуще разрыдалась. Утихла, умолкла. Сказала, что пора домой возвращаться. Ремонт давно уже кончился, родители интересуются у подруг, справки наводят, у кого и с кем дочь живет.
Побросала в чемоданчик вещи и укатила. Сердце Вадима сжималось в смертной тоске. Сказался в деканате больным, хотел было с горя напиться, но коньяк забыл прихватить с работы, а тащиться в магазин за водкой — лень, да она уже редкостью стала, тем более самая дешевая, «Андроповка».
Двух дней не прошло, как Фаина вернулась — без вещей, без позывов к любви: взгляд дикий, рука дрожала, набирая телефонный номер, принесенные трубкой новости могли кого угодно обратить в паническое бегство.
Анциферова (да, та самая карга из МГУ) — повесилась! И, начинали догадываться и он, и Фаина, — не без их содействия.
Ужасающая размерами картина бедствий! Коллега из МАИ не все рассказал Вадиму про систему перекрестного опыления. Им была создана не только параллельная структура, в основании которой была профессорша из МГУ, но и ответвления с анклавами, студентки, короче, дополнительно подрабатывали у нее на дому, принимали высокопоставленных клиентов; за одним из них, как выяснилось, велась слежка, она и накрыла систему. В какой-то связи с провалом этим был мальчишка, которого они, Вадим и коллега из МАИ, по просьбе Фаины подсунули профессорше.
Выговорив все эти новости, Фаина расплакалась и ушла. Вадиму оставалось ждать продолжения. В МАИ приступили к расследованию всех сторон кипучей деятельности бесперебойного поставщика студенток, до пищевого института еще не добрались, Вадима пока не трогали, и он попытался возобновить опыты в резервуаре. А повод к этому сам собой нашелся, один из заказчиков чуточку изменил техническое задание, под отпущенные деньги заказали датчики, умельцы быстренько сделали регистраторы к датчикам, получился «Тайфун» в цельном виде, Вадим остался верен себе и мозг прибора продолжал хранить дома: по утрам уносил модуль в институт, вечером возвращал его книжной полке над кушеткой. Коллега из МАИ успел дать прощальный звонок из автомата, Глазычев не пострадал и вообще не мог быть уличен ни в чем, поскольку при знакомствах с девицами из МАИ назывался разными именами. Да и копать вглубь и вширь следствие не могло и не хотело, дабы не подрывать основы высшего образования СССР.
16
Вдруг что-то случилось — возможно, были наконец пойманы оба преступника, какие-то другие события, вероятно, произошли, но социолог напросился к Вадиму в гости, забрал Зиновьева, Авторханова и прочих, постоял перед кухней, отступил на шаг, второй.
— Ценители изящной словесности, — так назвал он кухонных гостей. — Нет бы классиков читать… А то… Как вам девочки понравились?
Уже зная, что словам его придается особый вес, Вадим подумал:
— Переспать с какой-нибудь не помешало бы, да уж очень они занозистые и с гонором.
— Побойтесь бога, Вадим Григорьевич!.. Какой там гонор? Раскудахтались куры, а яйцо никак не снесется… По ребеночку каждой — и вся дурь вылетит. Жалко мне их, жалко… Придет время — и прокрутим по телевизору многосерийный документальный… — рука Рушникова протянулась к навесному шкафчику из гарнитура «Мцыри», -…фильм о юных народовольцах… Как Петя Верховенский одной рукой «Архипелаг ГУЛАГ» листал, а другой массировал задние полусферы Веры Засулич… Между нами говоря, БАМ — это наиподлейшая глупость, но уж куда лучше там рельсы укладывать, чем здесь дерьмо разное почитывать. И при этом охаивать органы. А им они всем обязаны. Не будь их — болтунишки эти не возвысились бы в собственных глазах, органы навесили нимбы на их пустяковые сути, без комитета они — ничто.
Теперь следовало ожидать визита тех сотрудников, что организовали эту двухкомнатную квартиру. Вадим приготовился. Снял ксерокопии со всех товарных накладных, квитанций и чеков, опасаясь, что после поимки преступников квартиру у него отберут. Опасения были не напрасными, оба сотрудника, посвящавшие Вадима в милицейские тайны, сперва вызвали его к себе, а затем сами прикатили. Осмотрели, посовещались, переглянулись, пожали руку Глазычеву и сказали, что квартира эта — в особом фонде, но если Глазычеву нравится здесь — пусть живет. А не нравится — организуем переезд. Тем более что живет-здравствует хозяин квартиры, ему, кстати, принадлежит кухонный гарнитур.
Вадим решился на переезд, ему показали двухкомнатную квартиру в часе езды от института, но что на этой работе он долго не продержится — яснее ясного, студентки уже начали шантажировать его. Близилось, правда, величайшее открытие, «Тайфун» выбрасывал на самописец поразительные цифры, их обработаешь — и без всякой защиты дадут доктора наук.
Новая квартира оказалась несколько просторнее прежней, солнечнее, этаж седьмой (чуть ниже девятого, того самого, но выше пятого — уже прогресс!). Новоселья не намечалось, от слова этого веяло опасностью, никому не дано было знать, где живет теперь Вадим Григорьевич Глазычев, но Фаина приперлась, узнав откуда-то адрес, мрачно молчала, дымя сигаретой (начала курить), сидя на кушетке, потом поднялась и сказала на прощанье:
— Марека арестовали.
— Какого еще Марека? — удивился Вадим.
— Да пил который у нас на кухне…
А он не помнил, кого как зовут: Фаина рядом — и достаточно.
Гарнитур «кабинет» покупать рано, но размеры украденного адвокатом дивана хорошо соотносились с квадратными метрами большой комнаты. Выпадали свободные часы — и Вадим шнырял по мебельным магазинам, разочаровываясь все более и более. Была постигнута наконец горькая истина, голая правда бытия: тот диван, который ему нужен, ни одним мебельным комбинатом СССР не изготовлялся и не выпускался! Естественно, не мог и продаваться ни в одном магазине великой державы. А тот, Иринин, мало того что был идеальной конструкции, ящички его нутра выкладывались крохотными подушечками из чудодейственных трав; свежее белье, догадался Вадим, оказывало, видимо, на женщин благотворное влияние, оно еще более усилится, прозрел Вадим, если белье запахнет теми подушечками, — да, академики умели жить, черт возьми!
— Ценители изящной словесности, — так назвал он кухонных гостей. — Нет бы классиков читать… А то… Как вам девочки понравились?
Уже зная, что словам его придается особый вес, Вадим подумал:
— Переспать с какой-нибудь не помешало бы, да уж очень они занозистые и с гонором.
— Побойтесь бога, Вадим Григорьевич!.. Какой там гонор? Раскудахтались куры, а яйцо никак не снесется… По ребеночку каждой — и вся дурь вылетит. Жалко мне их, жалко… Придет время — и прокрутим по телевизору многосерийный документальный… — рука Рушникова протянулась к навесному шкафчику из гарнитура «Мцыри», -…фильм о юных народовольцах… Как Петя Верховенский одной рукой «Архипелаг ГУЛАГ» листал, а другой массировал задние полусферы Веры Засулич… Между нами говоря, БАМ — это наиподлейшая глупость, но уж куда лучше там рельсы укладывать, чем здесь дерьмо разное почитывать. И при этом охаивать органы. А им они всем обязаны. Не будь их — болтунишки эти не возвысились бы в собственных глазах, органы навесили нимбы на их пустяковые сути, без комитета они — ничто.
Теперь следовало ожидать визита тех сотрудников, что организовали эту двухкомнатную квартиру. Вадим приготовился. Снял ксерокопии со всех товарных накладных, квитанций и чеков, опасаясь, что после поимки преступников квартиру у него отберут. Опасения были не напрасными, оба сотрудника, посвящавшие Вадима в милицейские тайны, сперва вызвали его к себе, а затем сами прикатили. Осмотрели, посовещались, переглянулись, пожали руку Глазычеву и сказали, что квартира эта — в особом фонде, но если Глазычеву нравится здесь — пусть живет. А не нравится — организуем переезд. Тем более что живет-здравствует хозяин квартиры, ему, кстати, принадлежит кухонный гарнитур.
Вадим решился на переезд, ему показали двухкомнатную квартиру в часе езды от института, но что на этой работе он долго не продержится — яснее ясного, студентки уже начали шантажировать его. Близилось, правда, величайшее открытие, «Тайфун» выбрасывал на самописец поразительные цифры, их обработаешь — и без всякой защиты дадут доктора наук.
Новая квартира оказалась несколько просторнее прежней, солнечнее, этаж седьмой (чуть ниже девятого, того самого, но выше пятого — уже прогресс!). Новоселья не намечалось, от слова этого веяло опасностью, никому не дано было знать, где живет теперь Вадим Григорьевич Глазычев, но Фаина приперлась, узнав откуда-то адрес, мрачно молчала, дымя сигаретой (начала курить), сидя на кушетке, потом поднялась и сказала на прощанье:
— Марека арестовали.
— Какого еще Марека? — удивился Вадим.
— Да пил который у нас на кухне…
А он не помнил, кого как зовут: Фаина рядом — и достаточно.
Гарнитур «кабинет» покупать рано, но размеры украденного адвокатом дивана хорошо соотносились с квадратными метрами большой комнаты. Выпадали свободные часы — и Вадим шнырял по мебельным магазинам, разочаровываясь все более и более. Была постигнута наконец горькая истина, голая правда бытия: тот диван, который ему нужен, ни одним мебельным комбинатом СССР не изготовлялся и не выпускался! Естественно, не мог и продаваться ни в одном магазине великой державы. А тот, Иринин, мало того что был идеальной конструкции, ящички его нутра выкладывались крохотными подушечками из чудодейственных трав; свежее белье, догадался Вадим, оказывало, видимо, на женщин благотворное влияние, оно еще более усилится, прозрел Вадим, если белье запахнет теми подушечками, — да, академики умели жить, черт возьми!