Страница:
ответить; в таком случае чем объяснить отъезд прежде венчания? Боязнью
сплетен и пересудов? Вчера она согласилась со мною в том, что пересуды
отвратительны, однако из этого никак не следует, что ради того, чтобы их
избежать, она готова уехать из дома, не сказавшись друзьям, и обвенчаться
вдали от Женевы. Я не могу признаться ей ни в одном из своих истинных
побуждений. Не могу сказать ей, что, поскольку она не красавица, все сочтут,
что я женюсь на ней из-за денег, и рано или поздно дадут ей это понять, а
такие намеки причиняют боль. Не могу сказать, что боюсь Жермену и ее друзей,
она ответит мне на это, что, следственно, я люблю не ее, а Жермену и что
странно человеку не иметь собственной воли. Наконец, не могу сказать, что,
поскольку она часто выглядит смешной, я, остановив на ней свой выбор, не
смогу бывать с нею в свете, ибо насмешек над своей избранницей не выдержу.
Пренебрегши всеми этими обстоятельствами, я окажу самому себе дурную услугу.
Во-первых, природный мой характер таков, что, если меня заподозрят в
неблагородных расчетах, я непременно захочу доказать обратное и соглашусь на
то, чтобы Амелия самостоятельно распоряжалась своим состоянием, а это
противоречит всем моим видам на жизнь и взглядам на брак. Я скорее возьму за
себя женщину без состояния, нежели соглашусь жениться на женщине богатой и
позволить ей сохранить независимость в браке. Во-вторых, мне придется
вступить в жестокую борьбу с Жерменой и ее друзьями, а это приведет к
разрыву, которого я не желаю. Наконец, в-третьих, я не знаю, смогу ли я,
после того как все признают меня за любовника Амелии, снести ее неприличное
поведение в свете; между тем начни я ее воспитывать, не имея на это права, я
прослыву жестоким и странным. Что в итоге? Лучше всего уговорить Амелию
уехать со мной и обвенчаться вдали от Женевы, и я все-таки попробую это
сделать. Если не получится, тогда следует дождаться, чтобы она привязалась
ко мне как можно сильнее, а затем, сославшись на важные дела и пообещав
вернуться, уехать во Францию и найти способ вынудить ее приехать ко мне --
не важно куда, -- чтобы обвенчаться. Так мы, по крайней мере, вырвемся из
Женевы.
NB. Письмо из ї 17 никуда не годится: чересчур романическое и
страстное. Если решусь на последний способ, хороший предлог -- болезнь моего
отца; другой предлог, чтобы заставить ее приехать, -- несчастный случай,
якобы приключившийся со мной в дороге.
ї 19. -- Тот же день
Всего чрезвычайного следует избегать. Поэтому, все обдумав, я избираю
способ действий самый натуральный. После отъезда Жермены говорю с Амелией
начистоту. Добиваюсь ее согласия, объясняю, что из боязни пересудов надобно
держать все дело в тайне, и пытаюсь втолковать ей, что до моего отъезда мы
должны связать друг друга обязательствами. Исчисляю ей свое состояние,
показываю, как оно изменится в связи с женитьбой, и, если не удастся
добиться, чтобы она первой заговорила о помолвке, предлагаю это сам. После
помолвки уезжаю в Эрбаж; пишу Камбасересу письмо, в котором сообщаю о
желании полностью устраниться от жизни политической и обосноваться в
собственных владениях с женщиной, на которой намерен жениться; прибавляю,
что должен быть уверен в возможности обеспечить этой женщине покойную жизнь,
если же уверенности этой не получу, то откажусь от всех своих планов и
покину Францию, однако же надеюсь, что добровольно данное честное слово
поможет мне обрести то единственное, чего я домогаюсь, а именно покой.
Получив от Камбасереса ответ -- а равно и не получив его -- и покончив дела
с Фурко, избираю местом жительства Эрбаж или другое имение, а затем
возвращаюсь сыграть свадьбу с Амелией.
ї 20. -- 8 февраля
Последние три дня ничего не записывал. Тем временем имел ужасную сцену
с Жерменой. Я не сдержался и высказал ей многое. Возвратился к ней назавтра,
и теперь мы вновь в прежнем положении. Лучше Жермены нет никого в целом
свете, однако в ней такая жажда деятельности и такая бездна скорби, что близ
нее счастье мне решительно не суждено. С другой стороны, Амелия ровно ничего
собою не представляет, ума же у нее недостает даже на то, чтобы увлечься
мною. Впрочем, я не отказываюсь от своих намерений насчет Амелии, с
условием, однако же, что буду видеть в ней всего лишь средство возвратиться
к жизни простой и обыденной, которая позволит мне, обретя свободу, начать
все сначала. Посмотрим правде в глаза. Если я не женюсь, то в глазах публики
навечно останусь любовником Жермены, и не более; я вечно буду отвечать за ее
опрометчивые шаги, вечно буду разделять ее горести. Начав искать в женщине
нечто большее, чем могу я найти в Амелии, принужден буду я отказаться от
многих преимуществ. Женитьба на Амелии позволит мне и в супружестве не
сделаться беднее: положение и характер Амелии таковы, что, не будучи
связанной тесными узами ни с одним существом в мире и не пользуясь уважением
в свете, она будет зависеть от меня более, нежели женщина, у которой живы
родители и которая умеет снискать приязнь окружающих. Разумеется, я не стану
ее притеснять: причиняя боль ближним, пусть даже всецело от нас зависящим,
мы ничего не выигрываем. Однако с Амелией я сумею как нельзя лучше исполнить
заветное мое желание -- быть женатым в глазах света и, однако же, вольным
распоряжаться собой как мне вздумается. Головка у нее пустая, следственно,
ни на решения мои, ни на мою жизнь не окажет она никогда ни малейшего
влияния.
ї 21. -- 19 февраля
Снова долго не писал. Некоторое время не видел Амелию и решил, что она
меня избегает, решил, что ей посоветовали меня избегать, решил, что она
желает вынудить меня признаться в намерениях на ее счет. Ничего подобного.
Амелия жила-поживала, даже и не помышляя обо мне, и то ли оттого, что
наносила визиты, то ли оттого, что занималась родственниками, то ли еще по
какой-либо причине совершенно спокойно провела четыре дня, не видясь со
мной. Ей и в голову не пришло высказать мне по этому поводу хоть малейшее
огорчение. Теперь я твердо знаю, что совершенная глупость служит женщине
надежнейшей охраной. До тех пор пока я не подойду к Амелии в упор и не
крикну: "Я в вас влюблен!", она не поймет меня и будет полагать, что все мои
разговоры с нею -- не более чем способ убивать время. У нее ум страдает тем
же изъяном, каким у иных страдает зрение: она не видит того, что происходит
подле нее; заметить она способна лишь то, что у нее прямо перед глазами.
Нелепость заключается в том, что я в эти четыре дня всерьез мучился.
Воображение мое разыгралось, и, если бы не моя превосходная система
бездействия, я бы, пожалуй, натворил глупостей. Как ни досадно, брак с
Амелией вне всякого сомнения уронит меня в глазах многих. Мое к ней внимание
иные находят смешным, иные -- жестоким, ибо полагают, что я занимаюсь ею
забавы ради. Когда же все узнают, что я имею серьезные виды, о жестокости
позабудут, а смеяться станут вдвое громче. Я все больше убеждаюсь в том, что
самое лучшее -- ее увезти. Тогда сочтут, что я действовал под влиянием
страсти или из каких-либо неведомых побуждений. Но это чрезвычайно трудно
осуществить.
ї 22. -- В тот же день
Пожалуй, Амелия меня все-таки любит. Сказала мне несколько фраз,
которые позволительно принять за недвусмысленные намеки; впрочем, в ее устах
фразы, звучащие неопределенно, на поверку чаще всего оказываются общими
местами. Однако она весьма явственно избегала своего смехотворного обожателя
г-на де Фавержа, предпочитала говорить со мной, а не с ним и возмущалась
жестокостью людей, которые прерывают разговоры собеседников, приятных друг
другу. Не могу вообразить, чтобы эти слова не мне были адресованы. Я много
думал относительно глупости Амелии. Ясно, что острым умом она не блещет. Она
не получила образования, но, полагаю, тому, кто будет с нею ласков, она
вверит себя вполне. Если обращаться с нею мягко, ее можно приручить. Я
никогда не полюблю ее так страстно, чтобы устраивать ей сцены: ибо никогда
не позволю ей оказывать влияние на мое поведение даже в вещах самых
незначительных; если же она наскучит той жизнью, к какой я ее предназначаю,
если начнет дуться и попрекать меня моими связями и невниманием к ее особе,
тогда -- невозмутимость, холодность, суровые и нелицеприятные оценки ее
поведения; высказать ей все в таких словах, чтобы она поняла, а затем при
первом же порыве раскаяния -- снисходительность, ласки и удовольствия; это
-- верный способ получить над нею безраздельную власть. Мне тридцать шесть
лет, в прошлом у меня развод, убеждения мои стоили мне почти официального
предписания покинуть Францию; могу ли я надеяться взять в жены француженку
(тысяча причин заставляет меня отказаться от мысли жениться на иностранке),
которая была бы богата и умна? Могу ли я надеяться на это, притом что связь
моя с Жерменой всем известна и что Жермена, встревожившись, способна поднять
шум и разрушить все мои планы? А если я и отыщу женщину красивую, богатую,
умную и согласную выйти за меня, кто поручится, что она не принесет мне, с
моей любовью к независимости, много горя и не помешает осуществлению моих
планов? Не лучше ли такая жена, которую сама природа предназначила к роли
второстепенной и которая, пожелай она сыграть роль более значительную, не
найдет ни в ком поддержки и не вызовет ничего, кроме смеха, так что в конце
концов непременно покорится мужу как естественному своему защитнику, лишь бы
он держался учтиво и хладнокровно? На свете найдется двести тысяч женщин,
которые куда лучше Амелии. Не знаю, однако, сыщется ли хоть одна, которая
была бы лучше для меня.
ї 23. -- 2 марта
За то время, что я не прикасался к этому журналу, я много выстрадал,
много передумал, испытал много тревог. Жермена не едет в Париж. По этой
причине она глубоко несчастна. Видя мою нерешительность, она составила себе
превратное мнение о моих чувствах к Амелии: ее мучает ревность. В то же
время нерешительность моя лишь усилилась. У Жермены тысяча достоинств.
Амелия -- полное ничтожество. А что если под этим ничтожеством скрывается
характер вздорный и сварливый? Я успокаиваю себя тем, что сумею с этим
справиться, что сумею принудить ее к покорности. Но удалось ли мне хоть раз
в жизни кого-либо к чему-либо принудить? Буду откровенен; ведь я пишу не для
публики, а для себя самого. У меня много мыслей, но мало силы. Люди докучные
меня тяготят; недовольные мною -- удручают. Браня слугу, я всегда чувствую,
что не прав. Что же станется со мной, когда рядом окажется жена, которая, к
несчастью, будет видеть меня без покровов! Характер мой несносен: я не имею
уверенности в себе, даже когда я прав, если же я не прав, то вконец теряюсь,
ибо не могу определить, в самом ли деле я заблуждаюсь или виню себя в этом
лишь по причине собственной слабости. Посему действия мои нерешительны, а
ощущения горьки, иными словами, таковое расположение ума приносит мне одни
невыгоды. Я повинуюсь, как раб, имея притом вид деспота. Человек мягкий
внушил бы к себе любовь, человек твердый принудил бы к покорству. Я не
способен ни на то, ни на другое. Жермена давеча говорила мне не без
оснований, что, лишь только я свяжу свою жизнь с Амелией, как ход мыслей
моих тотчас переменится, ибо вместо недостатков женщины умной и чересчур
знаменитой стану иметь дело с недостатками женщины посредственной, но оттого
ничуть не менее требовательной и не менее капризной. Однако же, повторяю --
и повторяю с болью, ибо я вступил в связь с Жерменой, повинуясь сердечной
склонности, -- нынешняя наша жизнь с ней невозможна. Она невозможна из-за
тысячи препятствий, из коих одно решительно непреодолимо. Я нуждаюсь в
чувственных удовольствиях; Жермена их мне дать не способна; связь с
женщиной, стоящей ниже меня, мне отвратительна. Я не могу завести любовницу,
ибо помыкать ею почитаю подлым; не могу в тридцать шесть лет иметь связи с
замужними женщинами, потому что 1) я потрачу бесконечно много времени на
дело, меня не достойное; 2) Жермена будет ревновать меня к замужним женщинам
так же сильно, как к Амелии, и мы с нею рассоримся так же неотвратимо.
Следственно, мне нужно жениться. Жениться мне нужно и по другой причине --
политической. Только женитьба позволит мне начать во Франции жизнь покойную
и размеренную. Как мучительна нерешительность! Между тем отмечу одно
обстоятельство. Вчера я был превосходно принят на бале всем здешним
обществом; больше того, один из умнейших и почтеннейших жителей Женевы, и
притом опекун Амелии, говорил со мною особенно дружески, настоятельно просил
меня продлить пребывание в этом городе, уверял, что здесь все, и мужчины и
женщины, меня любят, и в конце концов сказал, что общество мое для всех
драгоценно, а выбор -- за мной. Очевидно, что я получу Амелию в жены, когда
захочу, и на тех условиях, какие поставлю.
ї 24. -- Тот же день
Все не так просто, как я думал. Повсюду только и говорят, что о браке
Амелии с болваном и молокососом де Фавержем. Поскольку то же самое говорили
и обо мне, хотя я еще ни слова не сказал Амелии о своих намерениях, толки
эти скорее всего ничего не доказывают. Однако могло случиться так, что,
поскольку от меня она не слышала ничего определенного, желание выйти замуж
пересилило в ней склонность ко мне, если даже она таковую склонность питала.
Я не верю, что Амелия способна увидеть разницу между мною и всеми прочими,
кто ее окружает; для этого ей недостает ума. В сущности, если она готова
выйти за г-на де Фавержа, даже не попытавшись заполучить меня, не стоит о
ней особенно жалеть в рассуждении чувства. Что же касается расчета и
устройства жизни, тут дело другое. Жермена сегодня держалась превосходно, но
все ее шипы остались при ней, и у меня нет ни малейшего сомнения в том, что
через пару дней сцены возобновятся. В нынешнем положении жить спокойно нам
почти невозможно. Если сцены возобновятся, мы, я полагаю, расстанемся, а
этого мне не хочется. Как бы там ни было, следует на что-либо решиться в
отношении Амелии, однако чем больше я вглядываюсь в себя, тем меньше вижу
решимости.
ї 25. -- 4 марта
Слухи о свадьбе Амелии с г-ном де Фавержем звучат все более
правдоподобно; я имею глупость принимать это весьма близко к сердцу. Жермена
так долго убеждала весь свет в том, что я не собираюсь жениться на Амелии, а
меня боязнь сцен отбросила так далеко назад в сношениях с этой последней,
что она легко могла подумать, будто я обращаю на нее внимание лишь забавы
ради, и привязаться к мальчишке довольно нелепому, но при этом довольно
веселому, который имеет ум под стать ее собственному и ходит за ней по
пятам. Дважды она пыталась -- сколько это возможно при ее неловкости --
вернуться к прежнему и дать мне повод заговорить о моих планах. Я этой
возможностью не воспользовался, и она снова отвернулась от меня. Между тем
моя нерешительность, возможно, сообщает дополнительные преимущества
человеку, который в намерениях своих более тверд и явно больше стремится к
женитьбе на Амелии. Все внешние обстоятельства говорят в мою пользу; мне,
полагаю, достаточно было бы произнести одно-единственное слово; но если я
этого слова не скажу, скоро может оказаться слишком поздно. Сказать же его
-- значит пойти наперекор здешнему обществу, которое находит этот брак
смешным, и Жермене, которая сочтет меня вероломным.
ї 26. -- 8 марта
Сплошные сцены, сплошные мученья. Жермена в ярости и последние три дня
беспрестанно обрушивает на меня град обвинений, слез и упреков, так что я
сам перехожу от безразличия к ярости и от ярости к безразличию. Связь
мужчины, который больше не любит, и женщины, которая хочет быть любимой
по-прежнему, ужасна. В объяснениях есть нечто столь жестокое -- или же столь
поверхностное и неопределенное, -- что начинаешь стыдиться собственной
бесчувственности или делать вид, будто ничего не слышишь. Всегда одно и то
же: стоит Жермене почувствовать, что она вот-вот меня потеряет, как она
привязывается ко мне еще больше прежнего; долгая привычка распоряжаться всем
моим бытием заставляет ее верить, что я непременно к ней вернусь; довольно
одной двусмысленной фразы, чтобы ее в этом убедить, а поскольку я все еще
по-настоящему ее люблю, страдания, которые она испытывает, не находя во мне
чувства, ей необходимого, причиняют мне страшную боль. С другой стороны, ее
несправедливость меня возмущает. Когда она уверяет, будто я бросаю ее
потому, что она несчастна, я возмущаюсь тем сильнее, что, складывайся ее
дела лучше, я с еще большей силой стремился бы обрести независимость. Так я
влачу жизнь, не принося счастья ни себе, ни другим. Что до Амелии, то она
хочет выйти за меня, это ясно, больше того, только это и ясно. Мои
предположения относительно г-на де Фавержа не имели под собой решительно
никаких оснований. Но питает ли она ко мне хоть какое-нибудь чувство? Об
этом мне до сих пор ничего не известно. Ей не может не льстить мысль о том,
что я ее люблю. Однако ничто ни в поведении ее, ни во взглядах, на меня
бросаемых, не обличает желания взволновать или смутить меня. Не находись я
под прицелом Жермены, я бы давно покончил с этой неизвестностью. Покончил бы
я с нею и в другом случае -- если бы сам знал наверное, чего именно я хочу.
Но с тех пор как, благодаря увлечению Амелией, я научился избегать гнева
Жермены или же сносить его хладнокровно, мне кажется, что, пожалуй, лучше
всего сделаться свободным и не связывать себя обязательствами новыми и куда
более серьезными, нежели те, от которых я стражду ныне. Постоянная жизнь в
деревне, если у меня достанет на это сил, если я не найду иного способа
порвать с прошлым, или же путешествие по югу Франции, по Италии, по Германии
-- способы возвратить себе независимость, ничуть не менее надежные, нежели
женитьба на Амелии. Стоит мне вообразить Амелию, сделавшуюся моей законной
супругой и принимающую моих друзей в имении близ Парижа, как на лбу у меня
выступает испарина. Ее неумолчная болтовня; изумление просвещеннейших людей
Франции при виде странного союза, мною заключенного; мое раздражение и
суровость по отношению к женщине, которая ради меня отказалась от прежней
своей жизни, не лишенной приятности, и на которой я имел неосторожность
жениться, не питая иллюзий; упреки, которыми я стану осыпать самого себя и
которые лишь усугубят мою вину, и без того очевидную, -- все это обещает мне
жизнь адскую. Будь Амелия очень молода и очень хороша собой, это бы все
извинило. Характер мой таков, что мне совершенно необходимо быть правильно
понятым теми, кто меня окружает. Быть же предметом их удивления и насмешек
для меня невыносимо. Надобно во что бы то ни стало переменить мой образ
жизни и возвратиться во Францию, а уж затем на что-либо решиться. Сделать
предложение Амелии я успею всегда, лишь бы мне самому этого хотелось; между
тем воздух Франции и ее умственный климат вкупе с возобновлением старых
знакомств заставят меня, возможно, отказаться от намерения связать себя
узами супружества.
ї 27. -- 14 марта
Жермена все-таки вывела меня из терпения, и я наговорил ей много резких
слов, признался в склонности к Амелии, одним словом, потерял голову. Что за
странную власть имеет надо мной эта женщина! Со всеми остальными я могу
держать себя в руках. Я осторожен, мягок, уверен в том, что не скажу ничего
лишнего: с нею же память о прежних волнениях страсти и беспрестанных
тревогах, оскорбления, какими она меня осыпает, несправедливость ее
обвинений, настоятельность ее просьб, а главное, ужас, какой внушает мне
мысль о вечном пребывании в ее власти, напрочь лишают меня самообладания.
Чем дольше длится наша борьба, тем больше поводов у меня чувствовать себя
виноватым, а у нее -- бранить мой характер. Прежде она вредила мне тем, что
вела жизнь бурную и беспорядочную, отводила мне место подчиненное и
второстепенное, делала меня мишенью для врагов, вымещавших на мне ненависть,
главным предметом которой была она сама. Отныне она будет вредить мне тем,
что, желая отомстить, настроит против меня и своих собственных друзей, и
тех, с кем ее свел я. Прежде по ее вине жизнь во Франции сделалась для меня
опасной, теперь она станет трудной. Меж тем длить нынешнее положение дел,
отвечать за ее сумасбродство и ее славу, расплачиваться за ее
непоследовательность в делах серьезных и исполнять все ее требования в
обстоятельствах повседневных решительно невозможно. Я умру от усталости и
волнений. Я имел тысячу случаев расстаться с нею достойно. Я отдал бы
полжизни за возможность это сделать: я всегда боялся причинить ей боль и
откладывал это решение, теперь же все запуталось до такой степени, что
разрыв окончится скандалом, а продолжение связи усугубит страдания.
Впрочем, не следует мне идти на поводу у моего воображения, которое
вечно преувеличивает трудности любого предприятия. Разрыв с женщиной,
которая известна своей непоследовательностью и которая наотрез отказывается
выйти за меня, не должен навлечь на меня всеобщего осуждения. Не следует
забывать, что она, хотя бы из тщеславия, не станет открывать, до какой
степени безразличия дошел я в своих сношениях с нею. Тщеславие заставит ее
объявить, что я поссорился с нею из-за ее нежелания выйти за меня. Наконец,
легче снести осуждение общества, чем нынешнее иго. Итак, надобно взять себя
в руки и выбрать наилучший способ действия. Очевидно, что чем дольше все это
продлится, тем хуже закончится. Я старею; следственно, времени на устройство
жизни приятной и покойной остается у меня все меньше. В сорок лет найти жену
мне будет еще труднее, чем нынче. В сорок пять одиночество сделается почти
неотвратимым. Разрыв восьмилетней связи мучителен, но связь, продлившуюся
десять или пятнадцать лет, разорвать еще тяжелее. Очевидно, что следует,
стремясь смягчить горе Жермены и сохраняя благопристойность, разорвать нашу
связь и ограничиться отношениями чисто дружескими, пусть даже тем самым я
уроню себя в ее глазах. Но в то же время следует пойти на некоторые уступки,
дабы избежать сцен, во время которых я всегда говорю много лишнего, а затем
чувствую себя виноватым. Терпеть мне придется недолго, ибо я твердо решился
уехать сразу после возвращения Эжена; какой бы оборот ни приняли дела
Жермены, я уеду и увижусь с ней не прежде, чем устрою свою жизнь. Итак, при
первой же возможности увидеться с Амелией, но не отдаваться склонности к ней
настолько, чтобы вновь навлечь на себя гнев Жермены; дотянуть до возвращения
Эжена, а затем, какие бы вести он ни привез, уехать на неделю в Эрбаж,
уехать во что бы то ни стало, пусть даже не простившись. И лишь после этого
выбрать наиболее уместный способ действий: либо хоть отчасти посвятить
Амелию в мои планы, либо оставить все в нынешней неопределенности.
ї 28. -- 17 марта
Самое прочное, самое неизменное... <Далее несколько страниц из
рукописи вырваны>
ї 29
<Начало фрагмента в рукописи отсутствует>
... свою кочевую жизнь в разных странах Европы, в то время когда,
получив возможность распоряжаться собой, она полагает невозможным выйти за
меня. Все это не имеет ни малейшего смысла; она может сколько угодно
объяснять мое стремление к супружеству страхом изгнания, сколько угодно
обвинять меня в том, что, не желая следовать за нею в странствиях по
Германии и Италии, я бросаю ее в несчастье и предаю узы дружбы. Уединение и
покой послужат исчерпывающим ответом на эти обвинения, а когда она немного
успокоится, их опровергнет собственное ее сердце.
ї 30. -- 21 марта
Прав я или не прав? Я снова подумываю об Амелии. Это не бог весть что,
но душа у нее добрая. Как недавно сказала мне одна особа, причем особа, к
Амелии не расположенная, глупость в ней разбавлена толикой ума. Это
десятилетний ребенок, но такой ребенок, которому можно дать образование. Не
думаю, чтобы в ней было много чувствительности, но к мужу она привяжется;
вообще она так одинока, так слаба, что подчинить ее будет легче легкого. Она
лишена кокетства; она прогнала г-на де Фавержа по первому моему требованию;
если со мною она держится скованно, то виной тому собственная моя
нерешительность. Связь моя с Жерменой ни для кого не тайна; я то и дело иду
на попятный -- все это не может не пугать Амелию. Родные вовсе не стремятся
выдать ее замуж. Они аристократы и не одобряют мои убеждения; старинные
предрассудки не мешают им принимать меня, но мешают увидеть во мне
достойного жениха. Поэтому Амелии поневоле приходится держать себя так, а не
иначе. Мне было бы приятнее, если бы она увлеклась мною настолько, чтобы
ослушаться родных, но, принимая во внимание мою сдержанность и
нерешительность, рассчитывать на это я не вправе. Она сказала, что общество
мое ей чрезвычайно приятно. Приди долг на помощь склонности, она легко
привязалась бы ко мне еще сильнее. Впрочем, откладываю все до возвращения из
Франции.
ї 31. -- 10 апреля
Я уехал. Десять дней я не виделся с Амелией. Ее образ почти изгладился
из моей памяти. Скоро я окажусь среди людей и предметов, которые некогда
волновали мою душу куда сильнее, и уже ощущаю притяжение этой на время
покинутой сферы. Неделю я провел наедине с Жерменой. Сколько обаяния!
Сколько страсти! Сколько самоотверженности! Сколько ума! Но могу ли я и
дальше оставаться под игом, которое порою причиняет мне такие жестокие
страдания? Женюсь я на Амелии или нет, разве могу я и дальше жить так, как
теперь? Конечно нет. Я не отказался от своего намерения. Я хочу сохранить
дружбу с Жерменой, хочу служить ей, способствовать ее счастью, но следовать
за ней повсюду и во всем от нее зависеть я больше не могу. Мне потребна
жизнь уравновешенная и спокойная. Я еду в деревню. Я должен жить там, если
там меня оставят в покое. В противном случае я отправлюсь путешествовать, а
недоброжелательное отношение ко мне со стороны властей окажется превосходным
предлогом для расставания с Жерменой: она не должна разделить мою судьбу и
страдать из-за меня, скажу я ей.
сплетен и пересудов? Вчера она согласилась со мною в том, что пересуды
отвратительны, однако из этого никак не следует, что ради того, чтобы их
избежать, она готова уехать из дома, не сказавшись друзьям, и обвенчаться
вдали от Женевы. Я не могу признаться ей ни в одном из своих истинных
побуждений. Не могу сказать ей, что, поскольку она не красавица, все сочтут,
что я женюсь на ней из-за денег, и рано или поздно дадут ей это понять, а
такие намеки причиняют боль. Не могу сказать, что боюсь Жермену и ее друзей,
она ответит мне на это, что, следственно, я люблю не ее, а Жермену и что
странно человеку не иметь собственной воли. Наконец, не могу сказать, что,
поскольку она часто выглядит смешной, я, остановив на ней свой выбор, не
смогу бывать с нею в свете, ибо насмешек над своей избранницей не выдержу.
Пренебрегши всеми этими обстоятельствами, я окажу самому себе дурную услугу.
Во-первых, природный мой характер таков, что, если меня заподозрят в
неблагородных расчетах, я непременно захочу доказать обратное и соглашусь на
то, чтобы Амелия самостоятельно распоряжалась своим состоянием, а это
противоречит всем моим видам на жизнь и взглядам на брак. Я скорее возьму за
себя женщину без состояния, нежели соглашусь жениться на женщине богатой и
позволить ей сохранить независимость в браке. Во-вторых, мне придется
вступить в жестокую борьбу с Жерменой и ее друзьями, а это приведет к
разрыву, которого я не желаю. Наконец, в-третьих, я не знаю, смогу ли я,
после того как все признают меня за любовника Амелии, снести ее неприличное
поведение в свете; между тем начни я ее воспитывать, не имея на это права, я
прослыву жестоким и странным. Что в итоге? Лучше всего уговорить Амелию
уехать со мной и обвенчаться вдали от Женевы, и я все-таки попробую это
сделать. Если не получится, тогда следует дождаться, чтобы она привязалась
ко мне как можно сильнее, а затем, сославшись на важные дела и пообещав
вернуться, уехать во Францию и найти способ вынудить ее приехать ко мне --
не важно куда, -- чтобы обвенчаться. Так мы, по крайней мере, вырвемся из
Женевы.
NB. Письмо из ї 17 никуда не годится: чересчур романическое и
страстное. Если решусь на последний способ, хороший предлог -- болезнь моего
отца; другой предлог, чтобы заставить ее приехать, -- несчастный случай,
якобы приключившийся со мной в дороге.
ї 19. -- Тот же день
Всего чрезвычайного следует избегать. Поэтому, все обдумав, я избираю
способ действий самый натуральный. После отъезда Жермены говорю с Амелией
начистоту. Добиваюсь ее согласия, объясняю, что из боязни пересудов надобно
держать все дело в тайне, и пытаюсь втолковать ей, что до моего отъезда мы
должны связать друг друга обязательствами. Исчисляю ей свое состояние,
показываю, как оно изменится в связи с женитьбой, и, если не удастся
добиться, чтобы она первой заговорила о помолвке, предлагаю это сам. После
помолвки уезжаю в Эрбаж; пишу Камбасересу письмо, в котором сообщаю о
желании полностью устраниться от жизни политической и обосноваться в
собственных владениях с женщиной, на которой намерен жениться; прибавляю,
что должен быть уверен в возможности обеспечить этой женщине покойную жизнь,
если же уверенности этой не получу, то откажусь от всех своих планов и
покину Францию, однако же надеюсь, что добровольно данное честное слово
поможет мне обрести то единственное, чего я домогаюсь, а именно покой.
Получив от Камбасереса ответ -- а равно и не получив его -- и покончив дела
с Фурко, избираю местом жительства Эрбаж или другое имение, а затем
возвращаюсь сыграть свадьбу с Амелией.
ї 20. -- 8 февраля
Последние три дня ничего не записывал. Тем временем имел ужасную сцену
с Жерменой. Я не сдержался и высказал ей многое. Возвратился к ней назавтра,
и теперь мы вновь в прежнем положении. Лучше Жермены нет никого в целом
свете, однако в ней такая жажда деятельности и такая бездна скорби, что близ
нее счастье мне решительно не суждено. С другой стороны, Амелия ровно ничего
собою не представляет, ума же у нее недостает даже на то, чтобы увлечься
мною. Впрочем, я не отказываюсь от своих намерений насчет Амелии, с
условием, однако же, что буду видеть в ней всего лишь средство возвратиться
к жизни простой и обыденной, которая позволит мне, обретя свободу, начать
все сначала. Посмотрим правде в глаза. Если я не женюсь, то в глазах публики
навечно останусь любовником Жермены, и не более; я вечно буду отвечать за ее
опрометчивые шаги, вечно буду разделять ее горести. Начав искать в женщине
нечто большее, чем могу я найти в Амелии, принужден буду я отказаться от
многих преимуществ. Женитьба на Амелии позволит мне и в супружестве не
сделаться беднее: положение и характер Амелии таковы, что, не будучи
связанной тесными узами ни с одним существом в мире и не пользуясь уважением
в свете, она будет зависеть от меня более, нежели женщина, у которой живы
родители и которая умеет снискать приязнь окружающих. Разумеется, я не стану
ее притеснять: причиняя боль ближним, пусть даже всецело от нас зависящим,
мы ничего не выигрываем. Однако с Амелией я сумею как нельзя лучше исполнить
заветное мое желание -- быть женатым в глазах света и, однако же, вольным
распоряжаться собой как мне вздумается. Головка у нее пустая, следственно,
ни на решения мои, ни на мою жизнь не окажет она никогда ни малейшего
влияния.
ї 21. -- 19 февраля
Снова долго не писал. Некоторое время не видел Амелию и решил, что она
меня избегает, решил, что ей посоветовали меня избегать, решил, что она
желает вынудить меня признаться в намерениях на ее счет. Ничего подобного.
Амелия жила-поживала, даже и не помышляя обо мне, и то ли оттого, что
наносила визиты, то ли оттого, что занималась родственниками, то ли еще по
какой-либо причине совершенно спокойно провела четыре дня, не видясь со
мной. Ей и в голову не пришло высказать мне по этому поводу хоть малейшее
огорчение. Теперь я твердо знаю, что совершенная глупость служит женщине
надежнейшей охраной. До тех пор пока я не подойду к Амелии в упор и не
крикну: "Я в вас влюблен!", она не поймет меня и будет полагать, что все мои
разговоры с нею -- не более чем способ убивать время. У нее ум страдает тем
же изъяном, каким у иных страдает зрение: она не видит того, что происходит
подле нее; заметить она способна лишь то, что у нее прямо перед глазами.
Нелепость заключается в том, что я в эти четыре дня всерьез мучился.
Воображение мое разыгралось, и, если бы не моя превосходная система
бездействия, я бы, пожалуй, натворил глупостей. Как ни досадно, брак с
Амелией вне всякого сомнения уронит меня в глазах многих. Мое к ней внимание
иные находят смешным, иные -- жестоким, ибо полагают, что я занимаюсь ею
забавы ради. Когда же все узнают, что я имею серьезные виды, о жестокости
позабудут, а смеяться станут вдвое громче. Я все больше убеждаюсь в том, что
самое лучшее -- ее увезти. Тогда сочтут, что я действовал под влиянием
страсти или из каких-либо неведомых побуждений. Но это чрезвычайно трудно
осуществить.
ї 22. -- В тот же день
Пожалуй, Амелия меня все-таки любит. Сказала мне несколько фраз,
которые позволительно принять за недвусмысленные намеки; впрочем, в ее устах
фразы, звучащие неопределенно, на поверку чаще всего оказываются общими
местами. Однако она весьма явственно избегала своего смехотворного обожателя
г-на де Фавержа, предпочитала говорить со мной, а не с ним и возмущалась
жестокостью людей, которые прерывают разговоры собеседников, приятных друг
другу. Не могу вообразить, чтобы эти слова не мне были адресованы. Я много
думал относительно глупости Амелии. Ясно, что острым умом она не блещет. Она
не получила образования, но, полагаю, тому, кто будет с нею ласков, она
вверит себя вполне. Если обращаться с нею мягко, ее можно приручить. Я
никогда не полюблю ее так страстно, чтобы устраивать ей сцены: ибо никогда
не позволю ей оказывать влияние на мое поведение даже в вещах самых
незначительных; если же она наскучит той жизнью, к какой я ее предназначаю,
если начнет дуться и попрекать меня моими связями и невниманием к ее особе,
тогда -- невозмутимость, холодность, суровые и нелицеприятные оценки ее
поведения; высказать ей все в таких словах, чтобы она поняла, а затем при
первом же порыве раскаяния -- снисходительность, ласки и удовольствия; это
-- верный способ получить над нею безраздельную власть. Мне тридцать шесть
лет, в прошлом у меня развод, убеждения мои стоили мне почти официального
предписания покинуть Францию; могу ли я надеяться взять в жены француженку
(тысяча причин заставляет меня отказаться от мысли жениться на иностранке),
которая была бы богата и умна? Могу ли я надеяться на это, притом что связь
моя с Жерменой всем известна и что Жермена, встревожившись, способна поднять
шум и разрушить все мои планы? А если я и отыщу женщину красивую, богатую,
умную и согласную выйти за меня, кто поручится, что она не принесет мне, с
моей любовью к независимости, много горя и не помешает осуществлению моих
планов? Не лучше ли такая жена, которую сама природа предназначила к роли
второстепенной и которая, пожелай она сыграть роль более значительную, не
найдет ни в ком поддержки и не вызовет ничего, кроме смеха, так что в конце
концов непременно покорится мужу как естественному своему защитнику, лишь бы
он держался учтиво и хладнокровно? На свете найдется двести тысяч женщин,
которые куда лучше Амелии. Не знаю, однако, сыщется ли хоть одна, которая
была бы лучше для меня.
ї 23. -- 2 марта
За то время, что я не прикасался к этому журналу, я много выстрадал,
много передумал, испытал много тревог. Жермена не едет в Париж. По этой
причине она глубоко несчастна. Видя мою нерешительность, она составила себе
превратное мнение о моих чувствах к Амелии: ее мучает ревность. В то же
время нерешительность моя лишь усилилась. У Жермены тысяча достоинств.
Амелия -- полное ничтожество. А что если под этим ничтожеством скрывается
характер вздорный и сварливый? Я успокаиваю себя тем, что сумею с этим
справиться, что сумею принудить ее к покорности. Но удалось ли мне хоть раз
в жизни кого-либо к чему-либо принудить? Буду откровенен; ведь я пишу не для
публики, а для себя самого. У меня много мыслей, но мало силы. Люди докучные
меня тяготят; недовольные мною -- удручают. Браня слугу, я всегда чувствую,
что не прав. Что же станется со мной, когда рядом окажется жена, которая, к
несчастью, будет видеть меня без покровов! Характер мой несносен: я не имею
уверенности в себе, даже когда я прав, если же я не прав, то вконец теряюсь,
ибо не могу определить, в самом ли деле я заблуждаюсь или виню себя в этом
лишь по причине собственной слабости. Посему действия мои нерешительны, а
ощущения горьки, иными словами, таковое расположение ума приносит мне одни
невыгоды. Я повинуюсь, как раб, имея притом вид деспота. Человек мягкий
внушил бы к себе любовь, человек твердый принудил бы к покорству. Я не
способен ни на то, ни на другое. Жермена давеча говорила мне не без
оснований, что, лишь только я свяжу свою жизнь с Амелией, как ход мыслей
моих тотчас переменится, ибо вместо недостатков женщины умной и чересчур
знаменитой стану иметь дело с недостатками женщины посредственной, но оттого
ничуть не менее требовательной и не менее капризной. Однако же, повторяю --
и повторяю с болью, ибо я вступил в связь с Жерменой, повинуясь сердечной
склонности, -- нынешняя наша жизнь с ней невозможна. Она невозможна из-за
тысячи препятствий, из коих одно решительно непреодолимо. Я нуждаюсь в
чувственных удовольствиях; Жермена их мне дать не способна; связь с
женщиной, стоящей ниже меня, мне отвратительна. Я не могу завести любовницу,
ибо помыкать ею почитаю подлым; не могу в тридцать шесть лет иметь связи с
замужними женщинами, потому что 1) я потрачу бесконечно много времени на
дело, меня не достойное; 2) Жермена будет ревновать меня к замужним женщинам
так же сильно, как к Амелии, и мы с нею рассоримся так же неотвратимо.
Следственно, мне нужно жениться. Жениться мне нужно и по другой причине --
политической. Только женитьба позволит мне начать во Франции жизнь покойную
и размеренную. Как мучительна нерешительность! Между тем отмечу одно
обстоятельство. Вчера я был превосходно принят на бале всем здешним
обществом; больше того, один из умнейших и почтеннейших жителей Женевы, и
притом опекун Амелии, говорил со мною особенно дружески, настоятельно просил
меня продлить пребывание в этом городе, уверял, что здесь все, и мужчины и
женщины, меня любят, и в конце концов сказал, что общество мое для всех
драгоценно, а выбор -- за мной. Очевидно, что я получу Амелию в жены, когда
захочу, и на тех условиях, какие поставлю.
ї 24. -- Тот же день
Все не так просто, как я думал. Повсюду только и говорят, что о браке
Амелии с болваном и молокососом де Фавержем. Поскольку то же самое говорили
и обо мне, хотя я еще ни слова не сказал Амелии о своих намерениях, толки
эти скорее всего ничего не доказывают. Однако могло случиться так, что,
поскольку от меня она не слышала ничего определенного, желание выйти замуж
пересилило в ней склонность ко мне, если даже она таковую склонность питала.
Я не верю, что Амелия способна увидеть разницу между мною и всеми прочими,
кто ее окружает; для этого ей недостает ума. В сущности, если она готова
выйти за г-на де Фавержа, даже не попытавшись заполучить меня, не стоит о
ней особенно жалеть в рассуждении чувства. Что же касается расчета и
устройства жизни, тут дело другое. Жермена сегодня держалась превосходно, но
все ее шипы остались при ней, и у меня нет ни малейшего сомнения в том, что
через пару дней сцены возобновятся. В нынешнем положении жить спокойно нам
почти невозможно. Если сцены возобновятся, мы, я полагаю, расстанемся, а
этого мне не хочется. Как бы там ни было, следует на что-либо решиться в
отношении Амелии, однако чем больше я вглядываюсь в себя, тем меньше вижу
решимости.
ї 25. -- 4 марта
Слухи о свадьбе Амелии с г-ном де Фавержем звучат все более
правдоподобно; я имею глупость принимать это весьма близко к сердцу. Жермена
так долго убеждала весь свет в том, что я не собираюсь жениться на Амелии, а
меня боязнь сцен отбросила так далеко назад в сношениях с этой последней,
что она легко могла подумать, будто я обращаю на нее внимание лишь забавы
ради, и привязаться к мальчишке довольно нелепому, но при этом довольно
веселому, который имеет ум под стать ее собственному и ходит за ней по
пятам. Дважды она пыталась -- сколько это возможно при ее неловкости --
вернуться к прежнему и дать мне повод заговорить о моих планах. Я этой
возможностью не воспользовался, и она снова отвернулась от меня. Между тем
моя нерешительность, возможно, сообщает дополнительные преимущества
человеку, который в намерениях своих более тверд и явно больше стремится к
женитьбе на Амелии. Все внешние обстоятельства говорят в мою пользу; мне,
полагаю, достаточно было бы произнести одно-единственное слово; но если я
этого слова не скажу, скоро может оказаться слишком поздно. Сказать же его
-- значит пойти наперекор здешнему обществу, которое находит этот брак
смешным, и Жермене, которая сочтет меня вероломным.
ї 26. -- 8 марта
Сплошные сцены, сплошные мученья. Жермена в ярости и последние три дня
беспрестанно обрушивает на меня град обвинений, слез и упреков, так что я
сам перехожу от безразличия к ярости и от ярости к безразличию. Связь
мужчины, который больше не любит, и женщины, которая хочет быть любимой
по-прежнему, ужасна. В объяснениях есть нечто столь жестокое -- или же столь
поверхностное и неопределенное, -- что начинаешь стыдиться собственной
бесчувственности или делать вид, будто ничего не слышишь. Всегда одно и то
же: стоит Жермене почувствовать, что она вот-вот меня потеряет, как она
привязывается ко мне еще больше прежнего; долгая привычка распоряжаться всем
моим бытием заставляет ее верить, что я непременно к ней вернусь; довольно
одной двусмысленной фразы, чтобы ее в этом убедить, а поскольку я все еще
по-настоящему ее люблю, страдания, которые она испытывает, не находя во мне
чувства, ей необходимого, причиняют мне страшную боль. С другой стороны, ее
несправедливость меня возмущает. Когда она уверяет, будто я бросаю ее
потому, что она несчастна, я возмущаюсь тем сильнее, что, складывайся ее
дела лучше, я с еще большей силой стремился бы обрести независимость. Так я
влачу жизнь, не принося счастья ни себе, ни другим. Что до Амелии, то она
хочет выйти за меня, это ясно, больше того, только это и ясно. Мои
предположения относительно г-на де Фавержа не имели под собой решительно
никаких оснований. Но питает ли она ко мне хоть какое-нибудь чувство? Об
этом мне до сих пор ничего не известно. Ей не может не льстить мысль о том,
что я ее люблю. Однако ничто ни в поведении ее, ни во взглядах, на меня
бросаемых, не обличает желания взволновать или смутить меня. Не находись я
под прицелом Жермены, я бы давно покончил с этой неизвестностью. Покончил бы
я с нею и в другом случае -- если бы сам знал наверное, чего именно я хочу.
Но с тех пор как, благодаря увлечению Амелией, я научился избегать гнева
Жермены или же сносить его хладнокровно, мне кажется, что, пожалуй, лучше
всего сделаться свободным и не связывать себя обязательствами новыми и куда
более серьезными, нежели те, от которых я стражду ныне. Постоянная жизнь в
деревне, если у меня достанет на это сил, если я не найду иного способа
порвать с прошлым, или же путешествие по югу Франции, по Италии, по Германии
-- способы возвратить себе независимость, ничуть не менее надежные, нежели
женитьба на Амелии. Стоит мне вообразить Амелию, сделавшуюся моей законной
супругой и принимающую моих друзей в имении близ Парижа, как на лбу у меня
выступает испарина. Ее неумолчная болтовня; изумление просвещеннейших людей
Франции при виде странного союза, мною заключенного; мое раздражение и
суровость по отношению к женщине, которая ради меня отказалась от прежней
своей жизни, не лишенной приятности, и на которой я имел неосторожность
жениться, не питая иллюзий; упреки, которыми я стану осыпать самого себя и
которые лишь усугубят мою вину, и без того очевидную, -- все это обещает мне
жизнь адскую. Будь Амелия очень молода и очень хороша собой, это бы все
извинило. Характер мой таков, что мне совершенно необходимо быть правильно
понятым теми, кто меня окружает. Быть же предметом их удивления и насмешек
для меня невыносимо. Надобно во что бы то ни стало переменить мой образ
жизни и возвратиться во Францию, а уж затем на что-либо решиться. Сделать
предложение Амелии я успею всегда, лишь бы мне самому этого хотелось; между
тем воздух Франции и ее умственный климат вкупе с возобновлением старых
знакомств заставят меня, возможно, отказаться от намерения связать себя
узами супружества.
ї 27. -- 14 марта
Жермена все-таки вывела меня из терпения, и я наговорил ей много резких
слов, признался в склонности к Амелии, одним словом, потерял голову. Что за
странную власть имеет надо мной эта женщина! Со всеми остальными я могу
держать себя в руках. Я осторожен, мягок, уверен в том, что не скажу ничего
лишнего: с нею же память о прежних волнениях страсти и беспрестанных
тревогах, оскорбления, какими она меня осыпает, несправедливость ее
обвинений, настоятельность ее просьб, а главное, ужас, какой внушает мне
мысль о вечном пребывании в ее власти, напрочь лишают меня самообладания.
Чем дольше длится наша борьба, тем больше поводов у меня чувствовать себя
виноватым, а у нее -- бранить мой характер. Прежде она вредила мне тем, что
вела жизнь бурную и беспорядочную, отводила мне место подчиненное и
второстепенное, делала меня мишенью для врагов, вымещавших на мне ненависть,
главным предметом которой была она сама. Отныне она будет вредить мне тем,
что, желая отомстить, настроит против меня и своих собственных друзей, и
тех, с кем ее свел я. Прежде по ее вине жизнь во Франции сделалась для меня
опасной, теперь она станет трудной. Меж тем длить нынешнее положение дел,
отвечать за ее сумасбродство и ее славу, расплачиваться за ее
непоследовательность в делах серьезных и исполнять все ее требования в
обстоятельствах повседневных решительно невозможно. Я умру от усталости и
волнений. Я имел тысячу случаев расстаться с нею достойно. Я отдал бы
полжизни за возможность это сделать: я всегда боялся причинить ей боль и
откладывал это решение, теперь же все запуталось до такой степени, что
разрыв окончится скандалом, а продолжение связи усугубит страдания.
Впрочем, не следует мне идти на поводу у моего воображения, которое
вечно преувеличивает трудности любого предприятия. Разрыв с женщиной,
которая известна своей непоследовательностью и которая наотрез отказывается
выйти за меня, не должен навлечь на меня всеобщего осуждения. Не следует
забывать, что она, хотя бы из тщеславия, не станет открывать, до какой
степени безразличия дошел я в своих сношениях с нею. Тщеславие заставит ее
объявить, что я поссорился с нею из-за ее нежелания выйти за меня. Наконец,
легче снести осуждение общества, чем нынешнее иго. Итак, надобно взять себя
в руки и выбрать наилучший способ действия. Очевидно, что чем дольше все это
продлится, тем хуже закончится. Я старею; следственно, времени на устройство
жизни приятной и покойной остается у меня все меньше. В сорок лет найти жену
мне будет еще труднее, чем нынче. В сорок пять одиночество сделается почти
неотвратимым. Разрыв восьмилетней связи мучителен, но связь, продлившуюся
десять или пятнадцать лет, разорвать еще тяжелее. Очевидно, что следует,
стремясь смягчить горе Жермены и сохраняя благопристойность, разорвать нашу
связь и ограничиться отношениями чисто дружескими, пусть даже тем самым я
уроню себя в ее глазах. Но в то же время следует пойти на некоторые уступки,
дабы избежать сцен, во время которых я всегда говорю много лишнего, а затем
чувствую себя виноватым. Терпеть мне придется недолго, ибо я твердо решился
уехать сразу после возвращения Эжена; какой бы оборот ни приняли дела
Жермены, я уеду и увижусь с ней не прежде, чем устрою свою жизнь. Итак, при
первой же возможности увидеться с Амелией, но не отдаваться склонности к ней
настолько, чтобы вновь навлечь на себя гнев Жермены; дотянуть до возвращения
Эжена, а затем, какие бы вести он ни привез, уехать на неделю в Эрбаж,
уехать во что бы то ни стало, пусть даже не простившись. И лишь после этого
выбрать наиболее уместный способ действий: либо хоть отчасти посвятить
Амелию в мои планы, либо оставить все в нынешней неопределенности.
ї 28. -- 17 марта
Самое прочное, самое неизменное... <Далее несколько страниц из
рукописи вырваны>
ї 29
<Начало фрагмента в рукописи отсутствует>
... свою кочевую жизнь в разных странах Европы, в то время когда,
получив возможность распоряжаться собой, она полагает невозможным выйти за
меня. Все это не имеет ни малейшего смысла; она может сколько угодно
объяснять мое стремление к супружеству страхом изгнания, сколько угодно
обвинять меня в том, что, не желая следовать за нею в странствиях по
Германии и Италии, я бросаю ее в несчастье и предаю узы дружбы. Уединение и
покой послужат исчерпывающим ответом на эти обвинения, а когда она немного
успокоится, их опровергнет собственное ее сердце.
ї 30. -- 21 марта
Прав я или не прав? Я снова подумываю об Амелии. Это не бог весть что,
но душа у нее добрая. Как недавно сказала мне одна особа, причем особа, к
Амелии не расположенная, глупость в ней разбавлена толикой ума. Это
десятилетний ребенок, но такой ребенок, которому можно дать образование. Не
думаю, чтобы в ней было много чувствительности, но к мужу она привяжется;
вообще она так одинока, так слаба, что подчинить ее будет легче легкого. Она
лишена кокетства; она прогнала г-на де Фавержа по первому моему требованию;
если со мною она держится скованно, то виной тому собственная моя
нерешительность. Связь моя с Жерменой ни для кого не тайна; я то и дело иду
на попятный -- все это не может не пугать Амелию. Родные вовсе не стремятся
выдать ее замуж. Они аристократы и не одобряют мои убеждения; старинные
предрассудки не мешают им принимать меня, но мешают увидеть во мне
достойного жениха. Поэтому Амелии поневоле приходится держать себя так, а не
иначе. Мне было бы приятнее, если бы она увлеклась мною настолько, чтобы
ослушаться родных, но, принимая во внимание мою сдержанность и
нерешительность, рассчитывать на это я не вправе. Она сказала, что общество
мое ей чрезвычайно приятно. Приди долг на помощь склонности, она легко
привязалась бы ко мне еще сильнее. Впрочем, откладываю все до возвращения из
Франции.
ї 31. -- 10 апреля
Я уехал. Десять дней я не виделся с Амелией. Ее образ почти изгладился
из моей памяти. Скоро я окажусь среди людей и предметов, которые некогда
волновали мою душу куда сильнее, и уже ощущаю притяжение этой на время
покинутой сферы. Неделю я провел наедине с Жерменой. Сколько обаяния!
Сколько страсти! Сколько самоотверженности! Сколько ума! Но могу ли я и
дальше оставаться под игом, которое порою причиняет мне такие жестокие
страдания? Женюсь я на Амелии или нет, разве могу я и дальше жить так, как
теперь? Конечно нет. Я не отказался от своего намерения. Я хочу сохранить
дружбу с Жерменой, хочу служить ей, способствовать ее счастью, но следовать
за ней повсюду и во всем от нее зависеть я больше не могу. Мне потребна
жизнь уравновешенная и спокойная. Я еду в деревню. Я должен жить там, если
там меня оставят в покое. В противном случае я отправлюсь путешествовать, а
недоброжелательное отношение ко мне со стороны властей окажется превосходным
предлогом для расставания с Жерменой: она не должна разделить мою судьбу и
страдать из-за меня, скажу я ей.