Но можете быть уверены, что с приходом утренней зари холодный воздух будет сотрясен хлопком заводящегося двигателя. Возьмите, например, старшего лейтенанта Роджера Смита, который прошлой ночью ловко забросил четыре петарды в кабинет начальника материальной части. За это можно угодить под трибунал. Но в суматохе его не уличили, и этим утром он летит вторым ведомым, осуществляя поддержку сухопутных войск, действующих против Сил Агрессора у Гогенфельза. Вы не отличите его под кислородной маской и с опущенным стеклом шлема от капитана Джима Дэвидсона, ведущего звена, который сейчас запрашивает вектор наведения на район цели. Дэвидсон всю ночь писал своей жене и сообщил ей, между прочим, что у него нет оснований считать, что эскадрилью отпустят с действительной службы до истечения назначенного годичного срока. Двигаясь в сомкнутом строю, два штурмовика пикируют с высоты, их одинаковые приборы воздушной скорости дают одинаковые показания: 450 узлов. «Колонна танков внизу, шестьдесят градусов слева по курсу», — сообщает Дэвидсон. И они совершают разворот.
Люди дела, и каждый день это дело — новое. В правой руке в перчатке — возможность жизни или смерти.
Громкая, слегка невнятная речь, задевающая пилота многомоторного самолета у стойки бара, принадлежит человеку по имени Рудабуш, который год назад, против всех правил, посадил ночью заглохнувший штурмовик без электрического напряжения и потому без огней в одном аэропорту в Виргинии. Он отказался катапультироваться из самолета или даже сбросить топливные баки над городом Норфолк и получил взыскание.
«Ты скажешь себе, что катапультируешься, когда он заглохнет ночью, — говорил он однажды, — а потом смотришь — а там кругом огни города… ну и передумываешь». Как такой человек говорит, тебе неважно. Ты летаешь с ним и гордишься этим.
У Джонни Блэра, который, прислонившись к стойке из красного дерева, болтает в стакане кубики льда и, ухмыляясь, слушает шуточки Рудабуша, — на скуле небольшой шрам. Однажды после полудня он вышел на курс для LABS, он шел на скорости 500 узлов и на высоте в 100 футов, как вдруг раздался глухой удар и загорелась лампочка пожара и перегрева. Он стал набирать высоту, услышал еще один удар, и кабина наполнилась дымом. Ни слова не говоря своему ведомому, он глушит двигатель, сбрасывает фонарь и жмет на спусковой крючок в правом подлокотнике. Несколько секунд он пытался высвободиться из кувыркающегося стального кресла на высоте в 800 футов над сосновым лесом. Автоматически парашют не раскрылся. Внутренний человек тут же дернул за устройство ручного раскрытия парашюта, а вокруг вертелся мир, зеленый и голубой. Он успел только один раз качнуться в стропах, его протащило по верхушкам деревьев и ударило о землю. Катапультируясь, он потерял шлем и маску, и какая-то, пожелавшая остаться неизвестной ветка распорола ему скулу. Все было позади, внутренний человек отошел, а внешний человек, немного страдая от сотрясения, расстелил купол парашюта, сигнал для вертолетов, и рассказал потом о случившемся, очень ясно и без драматических эффектов, всем, кому следует. Он не говорит о случившемся, и, если бы не шрам, вы бы, глядя на него, сказали: «Вот типичный школьный учитель геометрии». Кем он в действительности и является.
Требуется некоторое время, чтобы узнать этих людей и подружиться с ними, ведь многие из них, боясь, что подумают, будто они хвастают или строят из себя суперменов, не рассказывают никому о том, как чудом спаслись или избежали катастрофы. Постепенно, спустя длительный срок, новичок в эскадрилье узнает, что у Блэра было необычное катапультирование на низкой высоте; что Рудабуш «мог бы поцеловать ту сучку», когда его самолет, планируя в темноте, пытался дотянуть до посадочной полосы; что Трэвас врезался в учебную воздушную мишень, когда их еще делали из пластиковой пленки и стальной арматуры, и притащил с собой на крыле 70 фунтов стали и 30 фунтов полиэтилена.
И эскадрилья узнает, постепенно, что у новичка тоже есть свой опыт в мире над землей. Эскадрилья — это клубящаяся многоцветная емкость опыта, и взятой оттуда краской в воздухе написан свободный порыв жизни, отдельными мазками. Сверкающая, мерцающая медь боя при солнце вжигается в летчиков в кабине; темное небо и темное море пропитывают своим глубоким синим цветом человека, ведущего между ними свой самолет, и изредка случается так, что на фоне склона вспыхнувший алый огненный шар затмевает все другие цвета, рассыпаясь со временем на крохотные искры резкой боли, которая никогда полностью не проходит.
Я протягиваю руку в красном полумраке направо и уменьшаю, как только можно, звук радиокомпаса. Сейчас он передает только обрывки позывных Шпангдалема, который уже у меня за спиной, и сейчас он скорее грозовой указатель, а не радионавигационный прибор. Это не так плохо, TACAN работает хорошо, и я рад иметь такой надежный грозовой указатель. Вот справа от меня тусклая вспышка на сером фоне, намек на огонек, который тут же снова исчез.
Убавление громкости радиокомпаса было лишь кратким перерывом, и рутина сверки приборов продолжается. Горизонтальный и по прямой. Положение самолета и воздушная скорость. Стрелка и шарик. Не отклоняться от цели. Словно у меня под крылом Форма.
Есть Формы, есть Букашки и есть Синие Ребята — все это названия предмета, в котором сидит несколько миллионов строго сдерживаемых нейтронов, которые образуют атомную бомбу. Или, точнее, ядерное Устройство. Его всегда называют Устройством.
Сейчас первой задачей многих эскадрилий тактических штурмовиков является задача стратегическая, и в конце номера на крыле многих штурмовиков стоит зловещее СД.
СД означает Специальная Доставка, а это значит, что летчики проводят часы, изучая цели в отдаленных уголках Земли, учат отдельные элементы ядерной физики и расширяют свой лексикон словами LABS, Форма, гамма-лучи. На учениях они отрабатывают странный прием бомбометания, на задание вылетают в одиночку, и в зачет идет только первая бомба. Летчик, который не был в кабине со времен Кореи, не узнал бы в панели, полной тумблеров и лампочек, систему доставки ядерного оружия. Но сегодня это — важная панель.
Часть моей работы — знать, как доставить Форму, и я, покорный долгу, этому учусь. Доставка Устройства на цель начинается с карт, измерителей углов и расстояний. Из всего этого возникает несколько совершенно секретных чисел, которые скармливают паре компьютеров, установленных у меня на борту.
Обычно вылеты совершают с небольшой 25-фунтовой учебной бомбой, чтобы получить зачет по точности доставки, но раз в году от меня требуют, чтобы я нес у себя под крылом Форму настоящего веса и настоящего размера. Это для того, чтобы напомнить мне, что, когда я понесу настоящую бомбу, я должен буду при взлете держать рычаг управления немного вправо, чтобы не завалиться на крыло.
Учебная Форма гладкая, обтекаемая и довольно симпатичная. Настоящее Устройство, имеющее точно такой же вид, — самая отвратительная масса металла, какую я только видел. Тупоносая, оливково-серая и тяжелая, она похожа на жадную уродливую рыбу-прилипалу, которая присосалась к гладкому стреловидному крылу моего самолета.
Как и все летчики нашей эскадрильи, я поступил в Национальную гвардию потому, что люблю летать на самолетах. Штурмовые атаки, ракетный обстрел и обычное бомбометание, конечно, выводят нашу задачу за пределы просто полетов на самолете: нашей задачей становится уничтожение техники и живой силы противника. Но Устройство под крылом, с точки зрения летчиков, — уже слишком. Мне это совсем не нравится, однако Форма — это часть моей задачи, и я учусь сбрасывать ее и поражать цель.
Рычаг управления держать чуть вправо, закрылки убраны, шасси убрано, начать снижение к цели. Внизу мелькают деревья, небо — то же самое французское небо, в котором я летаю уже несколько месяцев, кабина та же самая, и мне не видно Устройства у меня под крылом. Но передо мной на блоке управления тускло мерцают лампочки, и я остро сознаю, что оно — рядом. У меня ощущение, словно я стою рядом с ненадежно прикованной гориллой, и она просыпается. Не люблю горилл.
Лампочки говорят мне, что Устройство просыпается, и я отвечаю на это тем, что в нужный момент переключаю нужные тумблеры. Из-за горизонта на меня несется точка Исходного Положения, и я задвигаю свою неприязнь к монстру в дальний угол своего сознания и на еще одной панели совершаю последнюю комбинацию переключений, после чего монстр будет выпущен. Сто процентов оборотов.
Подо мной мелькают красные крыши последней деревушки, и вот уже показалась вдали цель — пирамида белых бочек. Пятьсот узлов. Тумблер вниз, кнопку нажать. Таймеры начинают отсчеты времени, схемы готовы к бомбометанию. Еще чуть ниже, до высоты верхушек деревьев. Я не часто совершаю бреющий полет при скорости в 500 узлов, и сейчас видно, что это явно большая скорость. Бочки увеличиваются. Я вижу, что белая краска на них облупилась. И пирамида проскакивает подо мной. Снова за рычаг управления, плавно и твердо, так, чтобы на акселерометре было четыре и стояли по центру стрелки индикаторов, которые используются только при метании атомной бомбы, их по центру и так держать и компьютеры наверняка кряхтят вовсю и перед лобовым стеклом только небо держать показание акселерометра и удерживать стрелки по центру подо мной проходит солнце, и БУМ.
Мой самолет сильно кренится вправо, еще круче заходит на петлю и рвется вперед, хотя мы вверх колесами. Скорее, меня бросила Форма, а не я ее. Белые бочечки уже в шести тысячах футов прямо под моей кабиной. Мне никак не узнать, хорошо я бросил бомбу или нет. Все это решено заранее при помощи карт, графиков, измерителей и транспортиров. Я удерживал стрелки по центру, компьютеры автоматически выполняли свою задачу, и сейчас Устройство уже в пути.
Теперь, пока оно еще в воздухе и по инерции набирает высоту, моя единственная задача — убежать. Рычаг газа на полную, нос вниз, чтобы пересек линию горизонта, перевернуться так, чтобы солнце снова было над головой, и удирать. Если бы Форма была напичкана нейтронами, а не бетонным балластом, то каждое мгновение было бы дорого, так как каждое мгновение — это еще один фут от солнечной вспышки, которая с одинаковой легкостью уничтожит и вражескую цель, и свой «F-84F». Стекло шлема вниз — вот-вот будет вспышка, — зеркало заднего вида отвернуть, пригнуться в кресле и как можно скорее к Нашей Стороне.
В это мгновение Устройство остановилось в воздухе, в высшей точке своей траектории. Если от него провести отвесную линию, то она пройдет через центр пирамиды, и вот начинается падение. Подверженная лишь ветру, который невозможно остановить, бомба падает. Если бы это было настоящее Устройство во время настоящей войны, то сейчас противнику было бы лучше, если бы все дела у него были уже улажены. Ненависть к врагу отразилась в ненависти к другу, отразилась при помощи моего самолета и компьютеров на борту.
И вот уже слишком поздно. Мы можем объявить перемирие, мы можем вдруг понять, что люди под висящей в воздухе бомбой на самом деле, в глубине души, наши друзья и наши братья. Мы можем вдруг ясно увидеть всю глупость наших разногласий и средств их разрешения. Но Устройство уже начало свое падение.
Чувствую ли я сожаление? Чувствую ли я какую-то грусть? Я их чувствую с того момента, как впервые увидел установленную у меня под крылом учебную Форму.
Но я люблю свой самолет сильнее, чем ненавижу Устройство. Я — линза, при помощи которой ненависть моей страны сфокусировалась в яркий расплавленный шар над домом врага.
Но это мой долг, и мое единственное желание — служить всеми силами своей стране, оправдываюсь я перед собой. Мы никогда на самом деле не будем использовать Устройство. Моими целями будут только военные объекты.
Все, кого поглотит огонь — злодеи и полны ненависти к свободе.
Есть точка, где даже самое ревностное оправдание становится пустым жестом. Я просто надеюсь, что мне не придется бросать один из этих отвратительных предметов на живых людей.
Отсчитывающий расстояние барабан прибора TACAN показал 006, и меньшее число он уже не покажет, так как я сейчас в шести милях ночной темноты, прямо над передатчиком станции TACAN в Висбадене. Из-за неизвестно откуда взявшегося ветра я отстаю от расписания на полторы минуты. Через тридцать минут мои колеса коснутся холодной, сырой взлетно-посадочной полосы воздушной базы Шомон.
Эта мысль меня бы успокоила, но справа, там, где пройдет мой путь, быстро мелькнули две молнии.
Опять, подготовить доклад, рычаг управления чуть вправо, лететь по приборам, лететь по приборам, большой палец на кнопку микрофона.
Люди дела, и каждый день это дело — новое. В правой руке в перчатке — возможность жизни или смерти.
Громкая, слегка невнятная речь, задевающая пилота многомоторного самолета у стойки бара, принадлежит человеку по имени Рудабуш, который год назад, против всех правил, посадил ночью заглохнувший штурмовик без электрического напряжения и потому без огней в одном аэропорту в Виргинии. Он отказался катапультироваться из самолета или даже сбросить топливные баки над городом Норфолк и получил взыскание.
«Ты скажешь себе, что катапультируешься, когда он заглохнет ночью, — говорил он однажды, — а потом смотришь — а там кругом огни города… ну и передумываешь». Как такой человек говорит, тебе неважно. Ты летаешь с ним и гордишься этим.
У Джонни Блэра, который, прислонившись к стойке из красного дерева, болтает в стакане кубики льда и, ухмыляясь, слушает шуточки Рудабуша, — на скуле небольшой шрам. Однажды после полудня он вышел на курс для LABS, он шел на скорости 500 узлов и на высоте в 100 футов, как вдруг раздался глухой удар и загорелась лампочка пожара и перегрева. Он стал набирать высоту, услышал еще один удар, и кабина наполнилась дымом. Ни слова не говоря своему ведомому, он глушит двигатель, сбрасывает фонарь и жмет на спусковой крючок в правом подлокотнике. Несколько секунд он пытался высвободиться из кувыркающегося стального кресла на высоте в 800 футов над сосновым лесом. Автоматически парашют не раскрылся. Внутренний человек тут же дернул за устройство ручного раскрытия парашюта, а вокруг вертелся мир, зеленый и голубой. Он успел только один раз качнуться в стропах, его протащило по верхушкам деревьев и ударило о землю. Катапультируясь, он потерял шлем и маску, и какая-то, пожелавшая остаться неизвестной ветка распорола ему скулу. Все было позади, внутренний человек отошел, а внешний человек, немного страдая от сотрясения, расстелил купол парашюта, сигнал для вертолетов, и рассказал потом о случившемся, очень ясно и без драматических эффектов, всем, кому следует. Он не говорит о случившемся, и, если бы не шрам, вы бы, глядя на него, сказали: «Вот типичный школьный учитель геометрии». Кем он в действительности и является.
Требуется некоторое время, чтобы узнать этих людей и подружиться с ними, ведь многие из них, боясь, что подумают, будто они хвастают или строят из себя суперменов, не рассказывают никому о том, как чудом спаслись или избежали катастрофы. Постепенно, спустя длительный срок, новичок в эскадрилье узнает, что у Блэра было необычное катапультирование на низкой высоте; что Рудабуш «мог бы поцеловать ту сучку», когда его самолет, планируя в темноте, пытался дотянуть до посадочной полосы; что Трэвас врезался в учебную воздушную мишень, когда их еще делали из пластиковой пленки и стальной арматуры, и притащил с собой на крыле 70 фунтов стали и 30 фунтов полиэтилена.
И эскадрилья узнает, постепенно, что у новичка тоже есть свой опыт в мире над землей. Эскадрилья — это клубящаяся многоцветная емкость опыта, и взятой оттуда краской в воздухе написан свободный порыв жизни, отдельными мазками. Сверкающая, мерцающая медь боя при солнце вжигается в летчиков в кабине; темное небо и темное море пропитывают своим глубоким синим цветом человека, ведущего между ними свой самолет, и изредка случается так, что на фоне склона вспыхнувший алый огненный шар затмевает все другие цвета, рассыпаясь со временем на крохотные искры резкой боли, которая никогда полностью не проходит.
Я протягиваю руку в красном полумраке направо и уменьшаю, как только можно, звук радиокомпаса. Сейчас он передает только обрывки позывных Шпангдалема, который уже у меня за спиной, и сейчас он скорее грозовой указатель, а не радионавигационный прибор. Это не так плохо, TACAN работает хорошо, и я рад иметь такой надежный грозовой указатель. Вот справа от меня тусклая вспышка на сером фоне, намек на огонек, который тут же снова исчез.
Убавление громкости радиокомпаса было лишь кратким перерывом, и рутина сверки приборов продолжается. Горизонтальный и по прямой. Положение самолета и воздушная скорость. Стрелка и шарик. Не отклоняться от цели. Словно у меня под крылом Форма.
Есть Формы, есть Букашки и есть Синие Ребята — все это названия предмета, в котором сидит несколько миллионов строго сдерживаемых нейтронов, которые образуют атомную бомбу. Или, точнее, ядерное Устройство. Его всегда называют Устройством.
Сейчас первой задачей многих эскадрилий тактических штурмовиков является задача стратегическая, и в конце номера на крыле многих штурмовиков стоит зловещее СД.
СД означает Специальная Доставка, а это значит, что летчики проводят часы, изучая цели в отдаленных уголках Земли, учат отдельные элементы ядерной физики и расширяют свой лексикон словами LABS, Форма, гамма-лучи. На учениях они отрабатывают странный прием бомбометания, на задание вылетают в одиночку, и в зачет идет только первая бомба. Летчик, который не был в кабине со времен Кореи, не узнал бы в панели, полной тумблеров и лампочек, систему доставки ядерного оружия. Но сегодня это — важная панель.
Часть моей работы — знать, как доставить Форму, и я, покорный долгу, этому учусь. Доставка Устройства на цель начинается с карт, измерителей углов и расстояний. Из всего этого возникает несколько совершенно секретных чисел, которые скармливают паре компьютеров, установленных у меня на борту.
Обычно вылеты совершают с небольшой 25-фунтовой учебной бомбой, чтобы получить зачет по точности доставки, но раз в году от меня требуют, чтобы я нес у себя под крылом Форму настоящего веса и настоящего размера. Это для того, чтобы напомнить мне, что, когда я понесу настоящую бомбу, я должен буду при взлете держать рычаг управления немного вправо, чтобы не завалиться на крыло.
Учебная Форма гладкая, обтекаемая и довольно симпатичная. Настоящее Устройство, имеющее точно такой же вид, — самая отвратительная масса металла, какую я только видел. Тупоносая, оливково-серая и тяжелая, она похожа на жадную уродливую рыбу-прилипалу, которая присосалась к гладкому стреловидному крылу моего самолета.
Как и все летчики нашей эскадрильи, я поступил в Национальную гвардию потому, что люблю летать на самолетах. Штурмовые атаки, ракетный обстрел и обычное бомбометание, конечно, выводят нашу задачу за пределы просто полетов на самолете: нашей задачей становится уничтожение техники и живой силы противника. Но Устройство под крылом, с точки зрения летчиков, — уже слишком. Мне это совсем не нравится, однако Форма — это часть моей задачи, и я учусь сбрасывать ее и поражать цель.
Рычаг управления держать чуть вправо, закрылки убраны, шасси убрано, начать снижение к цели. Внизу мелькают деревья, небо — то же самое французское небо, в котором я летаю уже несколько месяцев, кабина та же самая, и мне не видно Устройства у меня под крылом. Но передо мной на блоке управления тускло мерцают лампочки, и я остро сознаю, что оно — рядом. У меня ощущение, словно я стою рядом с ненадежно прикованной гориллой, и она просыпается. Не люблю горилл.
Лампочки говорят мне, что Устройство просыпается, и я отвечаю на это тем, что в нужный момент переключаю нужные тумблеры. Из-за горизонта на меня несется точка Исходного Положения, и я задвигаю свою неприязнь к монстру в дальний угол своего сознания и на еще одной панели совершаю последнюю комбинацию переключений, после чего монстр будет выпущен. Сто процентов оборотов.
Подо мной мелькают красные крыши последней деревушки, и вот уже показалась вдали цель — пирамида белых бочек. Пятьсот узлов. Тумблер вниз, кнопку нажать. Таймеры начинают отсчеты времени, схемы готовы к бомбометанию. Еще чуть ниже, до высоты верхушек деревьев. Я не часто совершаю бреющий полет при скорости в 500 узлов, и сейчас видно, что это явно большая скорость. Бочки увеличиваются. Я вижу, что белая краска на них облупилась. И пирамида проскакивает подо мной. Снова за рычаг управления, плавно и твердо, так, чтобы на акселерометре было четыре и стояли по центру стрелки индикаторов, которые используются только при метании атомной бомбы, их по центру и так держать и компьютеры наверняка кряхтят вовсю и перед лобовым стеклом только небо держать показание акселерометра и удерживать стрелки по центру подо мной проходит солнце, и БУМ.
Мой самолет сильно кренится вправо, еще круче заходит на петлю и рвется вперед, хотя мы вверх колесами. Скорее, меня бросила Форма, а не я ее. Белые бочечки уже в шести тысячах футов прямо под моей кабиной. Мне никак не узнать, хорошо я бросил бомбу или нет. Все это решено заранее при помощи карт, графиков, измерителей и транспортиров. Я удерживал стрелки по центру, компьютеры автоматически выполняли свою задачу, и сейчас Устройство уже в пути.
Теперь, пока оно еще в воздухе и по инерции набирает высоту, моя единственная задача — убежать. Рычаг газа на полную, нос вниз, чтобы пересек линию горизонта, перевернуться так, чтобы солнце снова было над головой, и удирать. Если бы Форма была напичкана нейтронами, а не бетонным балластом, то каждое мгновение было бы дорого, так как каждое мгновение — это еще один фут от солнечной вспышки, которая с одинаковой легкостью уничтожит и вражескую цель, и свой «F-84F». Стекло шлема вниз — вот-вот будет вспышка, — зеркало заднего вида отвернуть, пригнуться в кресле и как можно скорее к Нашей Стороне.
В это мгновение Устройство остановилось в воздухе, в высшей точке своей траектории. Если от него провести отвесную линию, то она пройдет через центр пирамиды, и вот начинается падение. Подверженная лишь ветру, который невозможно остановить, бомба падает. Если бы это было настоящее Устройство во время настоящей войны, то сейчас противнику было бы лучше, если бы все дела у него были уже улажены. Ненависть к врагу отразилась в ненависти к другу, отразилась при помощи моего самолета и компьютеров на борту.
И вот уже слишком поздно. Мы можем объявить перемирие, мы можем вдруг понять, что люди под висящей в воздухе бомбой на самом деле, в глубине души, наши друзья и наши братья. Мы можем вдруг ясно увидеть всю глупость наших разногласий и средств их разрешения. Но Устройство уже начало свое падение.
Чувствую ли я сожаление? Чувствую ли я какую-то грусть? Я их чувствую с того момента, как впервые увидел установленную у меня под крылом учебную Форму.
Но я люблю свой самолет сильнее, чем ненавижу Устройство. Я — линза, при помощи которой ненависть моей страны сфокусировалась в яркий расплавленный шар над домом врага.
Но это мой долг, и мое единственное желание — служить всеми силами своей стране, оправдываюсь я перед собой. Мы никогда на самом деле не будем использовать Устройство. Моими целями будут только военные объекты.
Все, кого поглотит огонь — злодеи и полны ненависти к свободе.
Есть точка, где даже самое ревностное оправдание становится пустым жестом. Я просто надеюсь, что мне не придется бросать один из этих отвратительных предметов на живых людей.
Отсчитывающий расстояние барабан прибора TACAN показал 006, и меньшее число он уже не покажет, так как я сейчас в шести милях ночной темноты, прямо над передатчиком станции TACAN в Висбадене. Из-за неизвестно откуда взявшегося ветра я отстаю от расписания на полторы минуты. Через тридцать минут мои колеса коснутся холодной, сырой взлетно-посадочной полосы воздушной базы Шомон.
Эта мысль меня бы успокоила, но справа, там, где пройдет мой путь, быстро мелькнули две молнии.
Опять, подготовить доклад, рычаг управления чуть вправо, лететь по приборам, лететь по приборам, большой палец на кнопку микрофона.
Глава пятая
«Диспетчерская вышка Рейн, реактивный самолет ВВС два девять четыре ноль пять, Висбаден». Город, Который Не Бомбили.
Тишина. Ну вот опять. «Диспетчерская вышка Рейн, реактивный самолет ВВС…» Пытаюсь еще раз. Два раза. Три раза. Ответа нет. Здесь только я и приборы, и я вдруг начинаю осознавать свое одиночество.
Пощелкать селектором каналов под правой перчаткой — может быть, смогу поговорить с радаром в Барбере. «Радар Барбер, реактивный самолет ВВС два девять четыре ноль пять, прием». Один раз. Два раза. Три раза. Ничего.
Вспышка впереди в облаках. Воздух пока спокоен, дорога гладкая. Держать направление. Держать высоту.
В мозгу решение. Если бы я совершал этот длинный перелет только затем, чтобы вернуться сегодня домой, я бы сейчас повернул назад. У меня еще хватает топлива на то, чтобы вернуться в ясное небо над Уэзерсфильдом. Передатчик у меня не работает, и мне никак не запросить вектор радара, чтобы меня провели сквозь грозу. Если бы не мешок там, над пулеметами, я бы повернул назад. Но здесь мешок, а в Шомоне — командир авиабригады, который доверил мне это задание. Я полечу дальше.
При помощи стрелки радиокомпаса я могу находить грозы, и в самом худшем случае я смогу увернуться от них, пролетая между вспышками. Но все же спокойнее быть светящейся точкой на экране чьего-нибудь радара и получать точные указания, как обогнуть белые размытые пятна — наиболее сильные очаги грозы. Еще одна попытка, хотя я уже уверен, что моя ультравысокочастотная радиостанция абсолютно не работает. Щелк, щелк, щелк на 317,5 мегагерц. «Диспетчерская вышка Мозель, диспетчерская вышка Мозель, реактивный самолет ноль пять». Безнадежно. И чувство это подтверждается, так как из помещения со множеством экранов, которое представляет собой радар Мозель, — ответа нет.
Поворачивай назад. Забудь о командире авиабригады. Ты погибнешь в шторме.
Снова страх, и он, как обычно, преувеличивает. Ни в каком шторме я не погибну. Может быть, кто-нибудь другой, но только не я. У меня такой большой летный опыт, и я лечу на таком сильном самолете, что от непогоды я не погибну.
Вспышка справа, небольшая вспышка слева. Крошечный язычок турбулентности лизнул мой самолет, и крылья слегка качнулись. Все нормально. Через сорок минут я буду шагать под дождем по полю в оперативный отдел эскадрильи воздушной базы Шомон. TACAN работает хорошо, Фальбур впереди в 80 милях.
Друзья погибали. Пять лет назад, Джейсон Уильямс, товарищ по комнате, когда врезался в мишень для стрельбы.
Я проводил инструктаж перед дневными стрельбами, я сидел на стуле, развернутом задом наперед, расстегнув штанины амортизирующего костюма. Я там сидел, а за столом сидели другие три летчика, которым тоже предстояло пересесть в самолеты. В другом конце комнаты проходил инструктаж другого звена, которое должно было отрабатывать воздушный бой.
Я отхлебывал из бумажного стаканчика горячий шоколад, как вдруг в комнату вошел командир учебной эскадрильи с небрежно перекинутым через плечо амортизирующим костюмом.
«Тут кто-нибудь инструктирует по обстрелу наземных целей?»
Я кивнул, не отнимая ото рта стаканчик, и указал на стол.
«Хочу вам сказать, чтобы вы вели себя поспокойнее, не зацикливайтесь на мишени и не врезайтесь в землю». В руке он держал узкую полоску бумаги. «Сегодня утром один обучающийся врезался в мишень на полигоне номер два. Следите за минимальной высотой. Ведите себя спокойнее, ладно?»
Я снова кивнул. «Кто это был?»
Командир эскадрильи посмотрел на полоску. «Младший лейтенант Джейсон Уильямс».
Словно тонна кирпичей. Младший лейтенант Джейсон Уильямс. Уилли. Мой товарищ по комнате. Уилли, у которого радушная улыбка, широкие взгляды и много женщин. Уилли, который аттестовался четвертым из группы в шестьдесят курсантов. Уилли, единственный известный мне летчик-штурмовик негр. Смешно. И я улыбнулся и поставил стаканчик.
Я сам себе удивился. Что смешного в том, что один из моих лучших друзей врезался в мишень в пустыне? Мне следует быть огорченным. Смерть — это ужасно. Я должен быть огорчен. Я должен поморщиться, заскрежетать зубами, произнести: «О нет!»
Но я не могу сдержать улыбки. Что тут смешного? Можно и так поразить мишень? Пикирующему восемьдесят четвертому всегда лень изменять направление? Как раз единственный в этот момент штурмовик-негр во всей школе стрельбы ВВС США врезался в землю? Уилли погиб. Сделай огорченный вид. Сделай потрясенный вид. Сделай пораженный вид. А я не могу сдержать улыбку, потому что все это так смешно.
Инструктаж закончен, и я выхожу наружу, пристегиваю к себе самолет, жму рычаг газа вперед и лечу обстреливать камни и ящериц на полигоне номер три. Полигон номер два закрыт.
Это снова случилось, через несколько месяцев. «Ты слышал о Билли Ярдли?» Я ничего о нем не слышал, с тех пор как мы закончили летную школу. «Он влетел в склон горы, подходя в непогоду к Авиано». Звон в ушах. Билли Ярдли погиб. А я улыбаюсь. Снова злая, неразумная, неконтролируемая улыбка. Улыбка гордости? Я летаю лучше, чем Джейсон Уильямс и Билли Ярдли, потому что все еще жив? Кеннет Салливан разбился на вертолете в Гренландии. Салли. Хороший человек, тихий человек, и погиб в клубящемся облаке снега и обломков лопастей ротора. А я улыбаюсь.
Вообще-то я не сумасшедший, и сознание мое не извращено. Я вижу лица других, когда у них звенит в ушах при известии о смерти друга. Они улыбаются, совсем чуть-чуть. Они думают о друге, который знает теперь то, о чем мы постоянно задаемся вопросом: что там, за занавесом? Что будет после этого мира? Уилли это знает, Билл Ярдли это знает, Салли это знает. А я не знаю. У моих друзей от меня секрет. Это секрет, который они знают, а мне не говорят. Это игра. Я узнаю сегодня вечером, или завтра, или в следующем месяце, или в следующем году, но сейчас мне нельзя это знать. Странная игра. Смешная игра. И я улыбаюсь.
Я могу узнать это в любую минуту. В любой день на стрельбище я могу после стрельбы по мишени на две секунды позже задрать нос кверху. Я могу специально влететь на скорости в 400 узлов в одну из гор французских Альп. Я могу сделать переворот и, летя вверх колесами, направить нос прямо в землю. Игра может закончиться в любое время, когда я захочу. Но есть еще и другая игра, более интересная, это игра летать на самолете, оставаясь в живых. Однажды я проиграю эту игру и узнаю секрет другой, так почему бы не потерпеть и не поиграть в игры по очереди? Этим я и занимаюсь.
Мы совершаем вылеты каждый день в течение недель, которые складываются в месяцы без событий. Однажды один из нас не возвращается. Три дня назад, в воскресенье, я оставил рукопись этой книги сложенной в аккуратную стопку на столе и отправился в оперативный отдел, чтобы успеть на инструктаж в 11.15. Вылет перед моим на доске с расписанием был обозначен «Штурмовая атака», и дальше шли номера самолетов и фамилии летчиков:
391 — Слэк,
541 — Алшейфер.
Алшейфер вернулся, а Слэк нет.
До того как его увезли в штаб авиабригады, Алшейфер рассказал нам то, что знал. Погода из очень хорошей быстро сделалась очень плохой. Впереди были горы, которые доходили до облаков. Два «F-84F» решили прервать задание и вернуться в зону ясной погоды, подальше от гор. Слэк был ведущим. Когда они совершали разворот, туча накрыла их, и Алшейфер потерял из виду ведущего.
«Я потерял тебя, Дон. Встретимся над облаком».
«Вас понял».
Алшейфер начал набирать высоту, и Слэк начал набирать высоту.
Ведомый над облаком оказался один, и на его позывные никто не отвечал. Назад он вернулся один. И его увезли, вместе с командиром эскадрильи, в штаб авиабригады.
Надпись на доске с расписанием сменилась:
51 — 9391 — Слэк АО 3041248,
541 — Алшейфер.
Расстелили карту с красным квадратиком вокруг того места, где их встретила непогода, к юго-западу от Клермон-Феррана. Подъем местности там резко увеличивается от 1000 футов, и образуется горный пик в 6188 футов. Они начали подъем прямо перед горой.
Мы ждали в оперативном отделе и глядели на свои часы. У Дона Слэка топлива еще на десять минут, говорили мы себе. Но мы думали о пике, о существовании которого мы раньше и не знали; и о его 6188 футах камней. Дон Слэк погиб. Мы вызываем поисково-спасательную партию вертолетов, мы злимся из-за того, что потолок слишком низок и мы сами не можем вылететь, чтобы поискать его самолет на склоне горы, мы думаем обо всем, что с ним могло случиться, так, чтобы остался жив: сел в другом аэропорту со сломанной радиостанцией; катапультировался и сейчас в деревне, где нет телефона; один с парашютом в каком-нибудь отдаленном лесу. «Сейчас у него кончилось топливо». Это не имеет значения. Мы знаем, что Дон Слэк погиб.
Официального сообщения еще нет, вертолеты еще в пути, но сержант оперативного отдела уже переписывает информацию о времени пребывания в воздухе покойного лейтенанта Слэка, и на полке для парашюта рядом с моей, с надписью краской «СЛЭК», нет ни парашюта, ни шлема, ни спасательного нагрудника. Там только пустой нейлоновый мешок для шлема, и я долго на него смотрю.
Я пытаюсь вспомнить, о чем я с ним в последний раз говорил. Не могу вспомнить. Это было что-то тривиальное. Я вспоминаю, как мы обычно толкали друг друга, когда одновременно брали с полок свои летные принадлежности. Доходило до того, что одному из нас приходилось прижиматься к шкафчику у противоположной стены, пока другой берет со стеллажа свои принадлежности.
У Дона дома осталась семья, он только что купил новый «Рено», который сейчас стоит за дверью. Но это на меня производит не такое впечатление, как то, что на полке отсутствуют шлем, парашют и нагрудник, и то, что по расписанию он снова летит сегодня вечером. Как мы самонадеянны, когда пишем расписание жировым карандашом на доске.
Друг, чей парашют так долго висел рядом с моим, стал первым призванным из запаса летчиком Национальной гвардии, погибшим в Европе.
Позорный случай, бессмысленный, достойный сожаления? Ошибка президента? Если бы нас не призвали на действительную военную службу и не направили в Европу, Дон Слэк не разбился бы о горный пик во Франции, возвышающийся на 6188 футов. Миссис Слэк могла бы обвинить президента.
Но если бы Дон не был здесь со своим самолетом, а также и все остальные летчики Гвардии, то сейчас в Европе, вполне возможно, было бы намного больше погибших американцев. Дон погиб, защищая свою страну, точно так же, как и первые ополченцы в 1776 году. И все мы сознательно играем в эту игру.
Сегодня я делаю в этой игре ход, передвигаюсь на символические пять клеток из Уэзерсфильда в Шомон. Я все еще надеюсь, что не попаду в грозу, так как грозы впереди расположены отдельными очагами, но в моем сознании всегда есть одна область, занятая самосохранением, рассматривающая случаи, которые могут стоить мне всей игры. У этой области сознания есть рычаг газа, который можно переводить так же, как черный рычаг газа под моей левой перчаткой. Я могу полностью загнать самосохранение назад, в положение «О», во время воздушного боя или при поддержке сухопутных войск. Вот, прежде всего — выполнение задания. Линия горизонта может кривиться, извиваться, исчезать, холмы Франции могут мелькать под моим выпуклым плексигласовым фонарем, могут вертеться вокруг моего самолета, словно они прикреплены к вращающейся вокруг меня сфере. Во время войны и во время учений есть только одно: цель. Самосохранение играет небольшую роль. Самосохранение выброшено на ветер, обдувающий мои крылья со скоростью в 400 узлов, и игра заключается в том, чтобы остановить другой самолет или сжечь транспортную колонну.
Когда рычаг, управляющий самосохранением, находится в нормальном положении, то эта область сознания становится компьютером, рассчитывающим риск и результат. Обычно я не летаю под мостами: результат не стоит риска.
Но когда мне дают задание по навигации на малой высоте, на высоте в 50 футов, то оно не вступает в конфликт с чувством самосохранения, так как риск поцарапать самолет стоит результата — навыка навигации на высотах, на которых я не вижу дальше чем на две мили перед собой.
Тишина. Ну вот опять. «Диспетчерская вышка Рейн, реактивный самолет ВВС…» Пытаюсь еще раз. Два раза. Три раза. Ответа нет. Здесь только я и приборы, и я вдруг начинаю осознавать свое одиночество.
Пощелкать селектором каналов под правой перчаткой — может быть, смогу поговорить с радаром в Барбере. «Радар Барбер, реактивный самолет ВВС два девять четыре ноль пять, прием». Один раз. Два раза. Три раза. Ничего.
Вспышка впереди в облаках. Воздух пока спокоен, дорога гладкая. Держать направление. Держать высоту.
В мозгу решение. Если бы я совершал этот длинный перелет только затем, чтобы вернуться сегодня домой, я бы сейчас повернул назад. У меня еще хватает топлива на то, чтобы вернуться в ясное небо над Уэзерсфильдом. Передатчик у меня не работает, и мне никак не запросить вектор радара, чтобы меня провели сквозь грозу. Если бы не мешок там, над пулеметами, я бы повернул назад. Но здесь мешок, а в Шомоне — командир авиабригады, который доверил мне это задание. Я полечу дальше.
При помощи стрелки радиокомпаса я могу находить грозы, и в самом худшем случае я смогу увернуться от них, пролетая между вспышками. Но все же спокойнее быть светящейся точкой на экране чьего-нибудь радара и получать точные указания, как обогнуть белые размытые пятна — наиболее сильные очаги грозы. Еще одна попытка, хотя я уже уверен, что моя ультравысокочастотная радиостанция абсолютно не работает. Щелк, щелк, щелк на 317,5 мегагерц. «Диспетчерская вышка Мозель, диспетчерская вышка Мозель, реактивный самолет ноль пять». Безнадежно. И чувство это подтверждается, так как из помещения со множеством экранов, которое представляет собой радар Мозель, — ответа нет.
Поворачивай назад. Забудь о командире авиабригады. Ты погибнешь в шторме.
Снова страх, и он, как обычно, преувеличивает. Ни в каком шторме я не погибну. Может быть, кто-нибудь другой, но только не я. У меня такой большой летный опыт, и я лечу на таком сильном самолете, что от непогоды я не погибну.
Вспышка справа, небольшая вспышка слева. Крошечный язычок турбулентности лизнул мой самолет, и крылья слегка качнулись. Все нормально. Через сорок минут я буду шагать под дождем по полю в оперативный отдел эскадрильи воздушной базы Шомон. TACAN работает хорошо, Фальбур впереди в 80 милях.
Друзья погибали. Пять лет назад, Джейсон Уильямс, товарищ по комнате, когда врезался в мишень для стрельбы.
Я проводил инструктаж перед дневными стрельбами, я сидел на стуле, развернутом задом наперед, расстегнув штанины амортизирующего костюма. Я там сидел, а за столом сидели другие три летчика, которым тоже предстояло пересесть в самолеты. В другом конце комнаты проходил инструктаж другого звена, которое должно было отрабатывать воздушный бой.
Я отхлебывал из бумажного стаканчика горячий шоколад, как вдруг в комнату вошел командир учебной эскадрильи с небрежно перекинутым через плечо амортизирующим костюмом.
«Тут кто-нибудь инструктирует по обстрелу наземных целей?»
Я кивнул, не отнимая ото рта стаканчик, и указал на стол.
«Хочу вам сказать, чтобы вы вели себя поспокойнее, не зацикливайтесь на мишени и не врезайтесь в землю». В руке он держал узкую полоску бумаги. «Сегодня утром один обучающийся врезался в мишень на полигоне номер два. Следите за минимальной высотой. Ведите себя спокойнее, ладно?»
Я снова кивнул. «Кто это был?»
Командир эскадрильи посмотрел на полоску. «Младший лейтенант Джейсон Уильямс».
Словно тонна кирпичей. Младший лейтенант Джейсон Уильямс. Уилли. Мой товарищ по комнате. Уилли, у которого радушная улыбка, широкие взгляды и много женщин. Уилли, который аттестовался четвертым из группы в шестьдесят курсантов. Уилли, единственный известный мне летчик-штурмовик негр. Смешно. И я улыбнулся и поставил стаканчик.
Я сам себе удивился. Что смешного в том, что один из моих лучших друзей врезался в мишень в пустыне? Мне следует быть огорченным. Смерть — это ужасно. Я должен быть огорчен. Я должен поморщиться, заскрежетать зубами, произнести: «О нет!»
Но я не могу сдержать улыбки. Что тут смешного? Можно и так поразить мишень? Пикирующему восемьдесят четвертому всегда лень изменять направление? Как раз единственный в этот момент штурмовик-негр во всей школе стрельбы ВВС США врезался в землю? Уилли погиб. Сделай огорченный вид. Сделай потрясенный вид. Сделай пораженный вид. А я не могу сдержать улыбку, потому что все это так смешно.
Инструктаж закончен, и я выхожу наружу, пристегиваю к себе самолет, жму рычаг газа вперед и лечу обстреливать камни и ящериц на полигоне номер три. Полигон номер два закрыт.
Это снова случилось, через несколько месяцев. «Ты слышал о Билли Ярдли?» Я ничего о нем не слышал, с тех пор как мы закончили летную школу. «Он влетел в склон горы, подходя в непогоду к Авиано». Звон в ушах. Билли Ярдли погиб. А я улыбаюсь. Снова злая, неразумная, неконтролируемая улыбка. Улыбка гордости? Я летаю лучше, чем Джейсон Уильямс и Билли Ярдли, потому что все еще жив? Кеннет Салливан разбился на вертолете в Гренландии. Салли. Хороший человек, тихий человек, и погиб в клубящемся облаке снега и обломков лопастей ротора. А я улыбаюсь.
Вообще-то я не сумасшедший, и сознание мое не извращено. Я вижу лица других, когда у них звенит в ушах при известии о смерти друга. Они улыбаются, совсем чуть-чуть. Они думают о друге, который знает теперь то, о чем мы постоянно задаемся вопросом: что там, за занавесом? Что будет после этого мира? Уилли это знает, Билл Ярдли это знает, Салли это знает. А я не знаю. У моих друзей от меня секрет. Это секрет, который они знают, а мне не говорят. Это игра. Я узнаю сегодня вечером, или завтра, или в следующем месяце, или в следующем году, но сейчас мне нельзя это знать. Странная игра. Смешная игра. И я улыбаюсь.
Я могу узнать это в любую минуту. В любой день на стрельбище я могу после стрельбы по мишени на две секунды позже задрать нос кверху. Я могу специально влететь на скорости в 400 узлов в одну из гор французских Альп. Я могу сделать переворот и, летя вверх колесами, направить нос прямо в землю. Игра может закончиться в любое время, когда я захочу. Но есть еще и другая игра, более интересная, это игра летать на самолете, оставаясь в живых. Однажды я проиграю эту игру и узнаю секрет другой, так почему бы не потерпеть и не поиграть в игры по очереди? Этим я и занимаюсь.
Мы совершаем вылеты каждый день в течение недель, которые складываются в месяцы без событий. Однажды один из нас не возвращается. Три дня назад, в воскресенье, я оставил рукопись этой книги сложенной в аккуратную стопку на столе и отправился в оперативный отдел, чтобы успеть на инструктаж в 11.15. Вылет перед моим на доске с расписанием был обозначен «Штурмовая атака», и дальше шли номера самолетов и фамилии летчиков:
391 — Слэк,
541 — Алшейфер.
Алшейфер вернулся, а Слэк нет.
До того как его увезли в штаб авиабригады, Алшейфер рассказал нам то, что знал. Погода из очень хорошей быстро сделалась очень плохой. Впереди были горы, которые доходили до облаков. Два «F-84F» решили прервать задание и вернуться в зону ясной погоды, подальше от гор. Слэк был ведущим. Когда они совершали разворот, туча накрыла их, и Алшейфер потерял из виду ведущего.
«Я потерял тебя, Дон. Встретимся над облаком».
«Вас понял».
Алшейфер начал набирать высоту, и Слэк начал набирать высоту.
Ведомый над облаком оказался один, и на его позывные никто не отвечал. Назад он вернулся один. И его увезли, вместе с командиром эскадрильи, в штаб авиабригады.
Надпись на доске с расписанием сменилась:
51 — 9391 — Слэк АО 3041248,
541 — Алшейфер.
Расстелили карту с красным квадратиком вокруг того места, где их встретила непогода, к юго-западу от Клермон-Феррана. Подъем местности там резко увеличивается от 1000 футов, и образуется горный пик в 6188 футов. Они начали подъем прямо перед горой.
Мы ждали в оперативном отделе и глядели на свои часы. У Дона Слэка топлива еще на десять минут, говорили мы себе. Но мы думали о пике, о существовании которого мы раньше и не знали; и о его 6188 футах камней. Дон Слэк погиб. Мы вызываем поисково-спасательную партию вертолетов, мы злимся из-за того, что потолок слишком низок и мы сами не можем вылететь, чтобы поискать его самолет на склоне горы, мы думаем обо всем, что с ним могло случиться, так, чтобы остался жив: сел в другом аэропорту со сломанной радиостанцией; катапультировался и сейчас в деревне, где нет телефона; один с парашютом в каком-нибудь отдаленном лесу. «Сейчас у него кончилось топливо». Это не имеет значения. Мы знаем, что Дон Слэк погиб.
Официального сообщения еще нет, вертолеты еще в пути, но сержант оперативного отдела уже переписывает информацию о времени пребывания в воздухе покойного лейтенанта Слэка, и на полке для парашюта рядом с моей, с надписью краской «СЛЭК», нет ни парашюта, ни шлема, ни спасательного нагрудника. Там только пустой нейлоновый мешок для шлема, и я долго на него смотрю.
Я пытаюсь вспомнить, о чем я с ним в последний раз говорил. Не могу вспомнить. Это было что-то тривиальное. Я вспоминаю, как мы обычно толкали друг друга, когда одновременно брали с полок свои летные принадлежности. Доходило до того, что одному из нас приходилось прижиматься к шкафчику у противоположной стены, пока другой берет со стеллажа свои принадлежности.
У Дона дома осталась семья, он только что купил новый «Рено», который сейчас стоит за дверью. Но это на меня производит не такое впечатление, как то, что на полке отсутствуют шлем, парашют и нагрудник, и то, что по расписанию он снова летит сегодня вечером. Как мы самонадеянны, когда пишем расписание жировым карандашом на доске.
Друг, чей парашют так долго висел рядом с моим, стал первым призванным из запаса летчиком Национальной гвардии, погибшим в Европе.
Позорный случай, бессмысленный, достойный сожаления? Ошибка президента? Если бы нас не призвали на действительную военную службу и не направили в Европу, Дон Слэк не разбился бы о горный пик во Франции, возвышающийся на 6188 футов. Миссис Слэк могла бы обвинить президента.
Но если бы Дон не был здесь со своим самолетом, а также и все остальные летчики Гвардии, то сейчас в Европе, вполне возможно, было бы намного больше погибших американцев. Дон погиб, защищая свою страну, точно так же, как и первые ополченцы в 1776 году. И все мы сознательно играем в эту игру.
Сегодня я делаю в этой игре ход, передвигаюсь на символические пять клеток из Уэзерсфильда в Шомон. Я все еще надеюсь, что не попаду в грозу, так как грозы впереди расположены отдельными очагами, но в моем сознании всегда есть одна область, занятая самосохранением, рассматривающая случаи, которые могут стоить мне всей игры. У этой области сознания есть рычаг газа, который можно переводить так же, как черный рычаг газа под моей левой перчаткой. Я могу полностью загнать самосохранение назад, в положение «О», во время воздушного боя или при поддержке сухопутных войск. Вот, прежде всего — выполнение задания. Линия горизонта может кривиться, извиваться, исчезать, холмы Франции могут мелькать под моим выпуклым плексигласовым фонарем, могут вертеться вокруг моего самолета, словно они прикреплены к вращающейся вокруг меня сфере. Во время войны и во время учений есть только одно: цель. Самосохранение играет небольшую роль. Самосохранение выброшено на ветер, обдувающий мои крылья со скоростью в 400 узлов, и игра заключается в том, чтобы остановить другой самолет или сжечь транспортную колонну.
Когда рычаг, управляющий самосохранением, находится в нормальном положении, то эта область сознания становится компьютером, рассчитывающим риск и результат. Обычно я не летаю под мостами: результат не стоит риска.
Но когда мне дают задание по навигации на малой высоте, на высоте в 50 футов, то оно не вступает в конфликт с чувством самосохранения, так как риск поцарапать самолет стоит результата — навыка навигации на высотах, на которых я не вижу дальше чем на две мили перед собой.