Страница:
Таким образом, были бояре Захарьины удачливы и в ратной службе, и в хозяйственных делах, и в многочисленных детях своих. А Василию Ивановичу и жене его Соломонии иметь детей было не суждено.
Скандальный развод
Великая княгиня Елена Васильевна
Князь Михаил Глинский
Мирская молва о княжиче Юрии
Москва – «Третий Рим»
Максим Грек
Скандальный развод
Летом 1523 года, через восемнадцать лет после свадьбы, сорокачетырехлетний Василий – в который уж раз! – отправился в объезд по городам и святым обителям с жаркими молитвами, чтобы не оставить пустующим прародительский трон.
Дело осложнялось тем, что братья Василия – Дмитровский удельный князь Юрий, Угличский – Дмитрий, князь Калужский – Семен и Любужский – Андрей – становились все более очевидными претендентами на престол, что могло ввергнуть страну в длительные, кровавые межкняжеские усобицы.
В июле 1523 года Василий отправился по святым местам, взяв всех четырех братьев с собою, и только после того, как 15 сентября возвратился в Москву, разрешил им разъехаться по уделам.
И как только это произошло, он, по выражению летописи, «начаша думати со своими боярами о своей великой княгине Соломонии, что неплодна бысть». И Василий, опять же по словам летописи, говорил боярам: «Кому по мне царствовать на Русской земле и во всех градах моих и пределах: братьям ли дам, но ведь братья и своих уделов не умеют устраивать». И говорили ему бояре: «Разойдись с Соломонией, государь, и вступи в новый брак, ибо неплодную смоковницу посекают и выбрасывают из виноградника».
Хотя в 1523 году дело до развода не дошло, Василий стал отдалять от себя родственников Соломонии, занимавших важные посты в государстве, и привлекать других вельмож. Вместе с Сабуровыми подверглись опале и их сторонники – священнослужители Максим Грек и Вассиан Патрикеев.
Осенью 1525 года, когда Василию уже шел сорок седьмой год, да и Соломонии было около сорока, великий князь решился на развод. Самой большой сложностью в расторжении брака был вопрос юридический – в истории Рюриковичей не было случая, когда бы при живой жене задумывалась новая свадьба.
Австрийский дипломат барон Сигизмунд Герберштейн, подолгу живший среди русских и хорошо знавший их обычаи, писал в своих «Записках о Московии»: «Если же ктонибудь женится на второй жене и, таким образом, становится двоебрачным, то они это хоть и допускают, но не считают законным браком. Жениться в третий раз они не позволяют без уважительной причины. Четвертой же жены они никому не разрешают, считая, что это не по-христиански».
И все же, вопреки сложившимся традициям и против обычая, московский митрополит Даниил, сторонник и друг Василия, разрешение на развод дал.
Вслед за тем против Соломонии было возбуждено надуманное дело о колдовстве, ловко подстроенное пособниками Василия.
23 декабря 1525 года после оговора Соломонии в «волховании» был произведен «обыск» и было установлено, что якобы по ее просьбе некая ворожея Стефанида, чтобы приворожить к постылой жене ее мужа, вместе с Соломонией «смачивали заговоренной водой сорочку, порты и чехол и иное платье белое». После этого Василий III, не предавая «колдунью» церковному суду, велел отправить ее в Рождественский монастырь, что на Рву (монастырь сохранился до наших дней и находится в Москве, на улице Рождественке, строение № 20), и там склонить ее к пострижению. Однако Соломония на монашество не согласилась. Тогда Соломонию отвезли в суздальский монастырь и там насильно остригли ей волосы и надели монашеский повой. А когда она сорвала с головы апостольник, бросила его на пол и растоптала, то доставивший ее в Суздаль Иван Юрьевич Шигона-Поджогин, любимец Василия III, ударил ее плеткой и вскричал:
– Неужели ты противишься воле государя? Неужели медлишь исполнить его повеление?
После этого Соломония, нареченная при постриге старицей Еленой, громко заявила: – Повой надели мне против воли моей и по принуждению, и прошу Господа покарать моих обидчиков и помочь мне.
(Надобно помнить, что принятие монашества, или, как тогда говорили, «ангельского чина», должно было совершаться непременно с согласия инока или инокини.)
А через два месяца после насильственного, а значит, и недействительного пострижения Соломонии – 21 января 1526 года – состоялась совершенно неожиданно свадьба сорокашестилетнего великого князя с двадцатилетней красавицей – княжной Еленой Васильевной Глинской.
Дело осложнялось тем, что братья Василия – Дмитровский удельный князь Юрий, Угличский – Дмитрий, князь Калужский – Семен и Любужский – Андрей – становились все более очевидными претендентами на престол, что могло ввергнуть страну в длительные, кровавые межкняжеские усобицы.
В июле 1523 года Василий отправился по святым местам, взяв всех четырех братьев с собою, и только после того, как 15 сентября возвратился в Москву, разрешил им разъехаться по уделам.
И как только это произошло, он, по выражению летописи, «начаша думати со своими боярами о своей великой княгине Соломонии, что неплодна бысть». И Василий, опять же по словам летописи, говорил боярам: «Кому по мне царствовать на Русской земле и во всех градах моих и пределах: братьям ли дам, но ведь братья и своих уделов не умеют устраивать». И говорили ему бояре: «Разойдись с Соломонией, государь, и вступи в новый брак, ибо неплодную смоковницу посекают и выбрасывают из виноградника».
Хотя в 1523 году дело до развода не дошло, Василий стал отдалять от себя родственников Соломонии, занимавших важные посты в государстве, и привлекать других вельмож. Вместе с Сабуровыми подверглись опале и их сторонники – священнослужители Максим Грек и Вассиан Патрикеев.
Осенью 1525 года, когда Василию уже шел сорок седьмой год, да и Соломонии было около сорока, великий князь решился на развод. Самой большой сложностью в расторжении брака был вопрос юридический – в истории Рюриковичей не было случая, когда бы при живой жене задумывалась новая свадьба.
Австрийский дипломат барон Сигизмунд Герберштейн, подолгу живший среди русских и хорошо знавший их обычаи, писал в своих «Записках о Московии»: «Если же ктонибудь женится на второй жене и, таким образом, становится двоебрачным, то они это хоть и допускают, но не считают законным браком. Жениться в третий раз они не позволяют без уважительной причины. Четвертой же жены они никому не разрешают, считая, что это не по-христиански».
И все же, вопреки сложившимся традициям и против обычая, московский митрополит Даниил, сторонник и друг Василия, разрешение на развод дал.
Вслед за тем против Соломонии было возбуждено надуманное дело о колдовстве, ловко подстроенное пособниками Василия.
23 декабря 1525 года после оговора Соломонии в «волховании» был произведен «обыск» и было установлено, что якобы по ее просьбе некая ворожея Стефанида, чтобы приворожить к постылой жене ее мужа, вместе с Соломонией «смачивали заговоренной водой сорочку, порты и чехол и иное платье белое». После этого Василий III, не предавая «колдунью» церковному суду, велел отправить ее в Рождественский монастырь, что на Рву (монастырь сохранился до наших дней и находится в Москве, на улице Рождественке, строение № 20), и там склонить ее к пострижению. Однако Соломония на монашество не согласилась. Тогда Соломонию отвезли в суздальский монастырь и там насильно остригли ей волосы и надели монашеский повой. А когда она сорвала с головы апостольник, бросила его на пол и растоптала, то доставивший ее в Суздаль Иван Юрьевич Шигона-Поджогин, любимец Василия III, ударил ее плеткой и вскричал:
– Неужели ты противишься воле государя? Неужели медлишь исполнить его повеление?
После этого Соломония, нареченная при постриге старицей Еленой, громко заявила: – Повой надели мне против воли моей и по принуждению, и прошу Господа покарать моих обидчиков и помочь мне.
(Надобно помнить, что принятие монашества, или, как тогда говорили, «ангельского чина», должно было совершаться непременно с согласия инока или инокини.)
А через два месяца после насильственного, а значит, и недействительного пострижения Соломонии – 21 января 1526 года – состоялась совершенно неожиданно свадьба сорокашестилетнего великого князя с двадцатилетней красавицей – княжной Еленой Васильевной Глинской.
Великая княгиня Елена Васильевна
Была Елена при изумительной красоте умна, весела нравом и прекрасно образованна: она знала немецкий и польский языки, говорила и писала по-латыни. К тому же была она знатного рода и состояла в дальнем родстве со многими владетельными южнославянскими домами. Василий Иванович потерял голову из-за всего этого. Уже пожилой, по меркам того времени, великий князь Василий Иванович сбрил бороду и переменил полувизантийскую-полутатарскую одежду на польский кунтуш и, подобно молодому франту, переобулся в красные сафьяновые сапоги с загнутыми вверх носками.
Возле Василия тотчас же появились новые люди – прежде всего родственники, друзья и подруги его юной жены, веселые, молодые, совсем непохожие на степенных, молчаливых, скучных бояр, окружавших его недавно – старых, бородатых, одетых в длиннополые ферязи. Теперь около великого князя были братья Елены – Михаил и Иван, их жены – Аксинья и Ксения, и целый выводок молодых красавиц, боярынь да боярышень великой княгини – сестер Челядниных, Третьяковых, княжон Волынской и Мстиславской.
Ближе прочих была Глинской Елена Федоровна Челяднина – родная сестра князя Ивана Федоровича Овчины – Телепнёва-Оболенского – красавца, храбреца и прекрасного военачальника, украдкой бросавшего влюбленные взоры на молодую великую княгиню.
Василий III взял себе в жены Елену Глинскую, желая, во-первых, иметь от нее детей; во-вторых, из-за того, что по матери вела она род от сербского православного рода Петровичей, бывшего в ту нору магнатским венгерским родом, переселившимся из Сербии в Трансильванию и игравшим первые роли при короле Яноше Заполяи; и в-третьих, потому, что дядей Елены был Михаил Глинский – опытный дипломат и выдающийся полководец, который смог бы лучше других защитить своих внучатых племянников, если бы возникла такая необходимость.
Возле Василия тотчас же появились новые люди – прежде всего родственники, друзья и подруги его юной жены, веселые, молодые, совсем непохожие на степенных, молчаливых, скучных бояр, окружавших его недавно – старых, бородатых, одетых в длиннополые ферязи. Теперь около великого князя были братья Елены – Михаил и Иван, их жены – Аксинья и Ксения, и целый выводок молодых красавиц, боярынь да боярышень великой княгини – сестер Челядниных, Третьяковых, княжон Волынской и Мстиславской.
Ближе прочих была Глинской Елена Федоровна Челяднина – родная сестра князя Ивана Федоровича Овчины – Телепнёва-Оболенского – красавца, храбреца и прекрасного военачальника, украдкой бросавшего влюбленные взоры на молодую великую княгиню.
Василий III взял себе в жены Елену Глинскую, желая, во-первых, иметь от нее детей; во-вторых, из-за того, что по матери вела она род от сербского православного рода Петровичей, бывшего в ту нору магнатским венгерским родом, переселившимся из Сербии в Трансильванию и игравшим первые роли при короле Яноше Заполяи; и в-третьих, потому, что дядей Елены был Михаил Глинский – опытный дипломат и выдающийся полководец, который смог бы лучше других защитить своих внучатых племянников, если бы возникла такая необходимость.
Князь Михаил Глинский
Михаил Львович Глинский – старший брат отца новой великой княгини Василия Глинского и признанный глава славной фамилии – был виновником переезда рода Глинских из Литвы в Москву.
В ранней юности и в молодости, до того, как оказаться при дворе Великого Литовского князя Александра Казимировича, женатого на сестре Василия III – Елене Ивановне, прошел Михаил Львович огни, и воды, и медные трубы. В детстве попал он ко двору германского императора Максимилиана Габсбурга, получив там европейское образование, после чего оказался в Болонском университете и, окончив медицинский факультет, стал первым в истории России дипломированным врачом.
Вслед за тем перешел Глинский в католичество и вступил в военную службу к своему другу – саксонскому курфюрсту Альбрехту.
Служил он в армии императора, получив из его рук орден Золотого Руна за победы, одержанные им в Фрисландии, и стал первым русским кавалером ордена, хотя в Польше и был уже тогда орден Белого Орла, а в России ордена появились более чем через два века после этого, при Петре I. (О чем будет рассказано в этой книге в свое время, на своем месте.)
Другом Глинского был не только саксонский курфюрст, но и другие князья-электоры, магистры рыцарских орденов, епископы и кардиналы, бывшие его сторонниками и приятелями.
Приехав в начале 90-х годов XV века в Литву, он стал командиром придворной гвардии и наместником Вельским.
В 1508 году Михаил Львович поднял мятеж против польского короля Сигизмунда, желая превратить восточные области Великого княжества Литовского, населенные православными русскими и белорусами, в самостоятельное государство со столицей в Смоленске. Разумеется, главой этого государства – герцогом Борисфенским (а Борисфеном на античных картах назывался Днепр) должен был стать он сам.
Василий III, крымский хан и молдавский господарь помогли ему, но Сигизмунд оказался сильнее, и Михаил Львович войну проиграл и вынужден был «отъехать» в Москву вместе со своими многочисленными родственниками и сторонниками. При дворе Василия III князь Михаил встал во главе враждебной Польше партии и сделал все, чтобы Великий князь Московский вступил в борьбу за Смоленск, который был обещан Глинскому, как только он возьмет его. 1 августа 1514 года после третьего похода и третьей осады Смоленск был взят, однако Василий и не подумал отдавать город своему удачливому полководцу. Обиженный Глинский «переметнулся» на сторону Сигизмунда, но когда он тайно поскакал в польский лагерь, был схвачен русскими, закован в цепи и отправлен в Москву. Десять лет мятежный князь провел в тюрьме. Когда его племянница стала русской великой княгиней, у Глинского появилась надежда, что его освободят. И его упование вскоре сбылось.
В самом конце апреля 1526 года в Москву прибыли цесарский посол барон Сигизмунд Герберштейн и папский посланник Леонгард Нугарола. Официально они должны были предложить Василию III вступить в европейскую антитурецкую лигу, но, кроме того, имели от императора Максимилиана Габсбурга еще одно поручение – попросить Великого князя Московского отпустить на волю Глинского.
От вступления в антитурецкую лигу Василий отказался, но, желая продемонстрировать дружеские чувства к императору, а заодно и угодить молодой жене, пообещал князя Михаила Львовича освободить.
Весть об освобождении старого «перемета» и изменника была встречена в Москве по-разному, кто говорил, что не следовало освобождать князя, иные же считали, что негоже дяде новой государыни сидеть в тюрьме. Но как бы то ни было, все же новость эта была у многих на устах, ибо не на шутку волновала. Но не успели москвичи от нее успокоиться, как еще более невероятное событие стало предметом жарких пересудов.
В ранней юности и в молодости, до того, как оказаться при дворе Великого Литовского князя Александра Казимировича, женатого на сестре Василия III – Елене Ивановне, прошел Михаил Львович огни, и воды, и медные трубы. В детстве попал он ко двору германского императора Максимилиана Габсбурга, получив там европейское образование, после чего оказался в Болонском университете и, окончив медицинский факультет, стал первым в истории России дипломированным врачом.
Вслед за тем перешел Глинский в католичество и вступил в военную службу к своему другу – саксонскому курфюрсту Альбрехту.
Служил он в армии императора, получив из его рук орден Золотого Руна за победы, одержанные им в Фрисландии, и стал первым русским кавалером ордена, хотя в Польше и был уже тогда орден Белого Орла, а в России ордена появились более чем через два века после этого, при Петре I. (О чем будет рассказано в этой книге в свое время, на своем месте.)
Другом Глинского был не только саксонский курфюрст, но и другие князья-электоры, магистры рыцарских орденов, епископы и кардиналы, бывшие его сторонниками и приятелями.
Приехав в начале 90-х годов XV века в Литву, он стал командиром придворной гвардии и наместником Вельским.
В 1508 году Михаил Львович поднял мятеж против польского короля Сигизмунда, желая превратить восточные области Великого княжества Литовского, населенные православными русскими и белорусами, в самостоятельное государство со столицей в Смоленске. Разумеется, главой этого государства – герцогом Борисфенским (а Борисфеном на античных картах назывался Днепр) должен был стать он сам.
Василий III, крымский хан и молдавский господарь помогли ему, но Сигизмунд оказался сильнее, и Михаил Львович войну проиграл и вынужден был «отъехать» в Москву вместе со своими многочисленными родственниками и сторонниками. При дворе Василия III князь Михаил встал во главе враждебной Польше партии и сделал все, чтобы Великий князь Московский вступил в борьбу за Смоленск, который был обещан Глинскому, как только он возьмет его. 1 августа 1514 года после третьего похода и третьей осады Смоленск был взят, однако Василий и не подумал отдавать город своему удачливому полководцу. Обиженный Глинский «переметнулся» на сторону Сигизмунда, но когда он тайно поскакал в польский лагерь, был схвачен русскими, закован в цепи и отправлен в Москву. Десять лет мятежный князь провел в тюрьме. Когда его племянница стала русской великой княгиней, у Глинского появилась надежда, что его освободят. И его упование вскоре сбылось.
В самом конце апреля 1526 года в Москву прибыли цесарский посол барон Сигизмунд Герберштейн и папский посланник Леонгард Нугарола. Официально они должны были предложить Василию III вступить в европейскую антитурецкую лигу, но, кроме того, имели от императора Максимилиана Габсбурга еще одно поручение – попросить Великого князя Московского отпустить на волю Глинского.
От вступления в антитурецкую лигу Василий отказался, но, желая продемонстрировать дружеские чувства к императору, а заодно и угодить молодой жене, пообещал князя Михаила Львовича освободить.
Весть об освобождении старого «перемета» и изменника была встречена в Москве по-разному, кто говорил, что не следовало освобождать князя, иные же считали, что негоже дяде новой государыни сидеть в тюрьме. Но как бы то ни было, все же новость эта была у многих на устах, ибо не на шутку волновала. Но не успели москвичи от нее успокоиться, как еще более невероятное событие стало предметом жарких пересудов.
Мирская молва о княжиче Юрии
Наши сведения о том, что происходило в Москве в первой трети XVI века, очень ограниченны. Исключением являются прекрасные, часто очень подробные и детальные записи австрийского посла Сигизмунда Герберштейна, как раз в это время находившегося в Москве.
Всезнающий Герберштейн писал: «Вдруг возникла молва, что Соломония беременна и скоро разрешится. Этот слух подтвердили две почтенные женщины, супруги первых советников Юрия Траханиота и постельничего Якова Ивановича Мансурова. И уверяли, что они слышали из уст самой Соломонии признание в том, что она беременна и скоро родит. Услышав это, государь сильно разгневался и удалил от себя обеих женщин, а супругу Траханиота даже побил за то, что она своевременно не сообщила ему об этом. Затем, желая узнать дело с достоверностью, он послал в монастырь, где содержалась Соломония, дьяков Григория Путятина и Федора Багракова, поручив им тщательно расследовать правдивость этого слуха.
...Некоторые же клятвенно утверждали, что Соломония родила сына по имени Георгий, но никому не пожелала показать ребенка. Мало того, когда к ней были присланы некие лица – то есть Баграков и Путятин – для расследования истины, она ответила им, что они недостойны видеть ребенка, но когда он облечется в величие свое, то отомстит за обиду матери».
(Герберштейн – очень точный в передаче фабулы – здесь ошибается, называя одного из дьяков Баграковым, на самом же деле это был Третьяк Раков. – В. Б.) После поездки в Суздаль государевых дьяков слухи не умолкали, а, напротив, имели свое продолжение: говорили, что, спасая сына Соломонии, верные ей люди переправили младенца в заволжские скиты к старцам-отшельникам, жившим на реке Керженец. Через два десятка лет прошла молва, что Георгий стал неуловимым и отчаянным атаманом – мстителем за бедных и обиженных, прозванным Кудеяром.
Так как Соломония была со всех точек зрения законной великой княгиней, павшей невинной жертвой козней коварной католички, то и сын ее имел гораздо больше прав, чем будущие дети Глинской. И, таким образом, Кудеяр в сознании народа становился законным наследником престола, а отнюдь не будущие дети Глинской и Василия Ивановича.
Всезнающий Герберштейн писал: «Вдруг возникла молва, что Соломония беременна и скоро разрешится. Этот слух подтвердили две почтенные женщины, супруги первых советников Юрия Траханиота и постельничего Якова Ивановича Мансурова. И уверяли, что они слышали из уст самой Соломонии признание в том, что она беременна и скоро родит. Услышав это, государь сильно разгневался и удалил от себя обеих женщин, а супругу Траханиота даже побил за то, что она своевременно не сообщила ему об этом. Затем, желая узнать дело с достоверностью, он послал в монастырь, где содержалась Соломония, дьяков Григория Путятина и Федора Багракова, поручив им тщательно расследовать правдивость этого слуха.
...Некоторые же клятвенно утверждали, что Соломония родила сына по имени Георгий, но никому не пожелала показать ребенка. Мало того, когда к ней были присланы некие лица – то есть Баграков и Путятин – для расследования истины, она ответила им, что они недостойны видеть ребенка, но когда он облечется в величие свое, то отомстит за обиду матери».
(Герберштейн – очень точный в передаче фабулы – здесь ошибается, называя одного из дьяков Баграковым, на самом же деле это был Третьяк Раков. – В. Б.) После поездки в Суздаль государевых дьяков слухи не умолкали, а, напротив, имели свое продолжение: говорили, что, спасая сына Соломонии, верные ей люди переправили младенца в заволжские скиты к старцам-отшельникам, жившим на реке Керженец. Через два десятка лет прошла молва, что Георгий стал неуловимым и отчаянным атаманом – мстителем за бедных и обиженных, прозванным Кудеяром.
Так как Соломония была со всех точек зрения законной великой княгиней, павшей невинной жертвой козней коварной католички, то и сын ее имел гораздо больше прав, чем будущие дети Глинской. И, таким образом, Кудеяр в сознании народа становился законным наследником престола, а отнюдь не будущие дети Глинской и Василия Ивановича.
Москва – «Третий Рим»
Примерно в одно и то же время, когда по Москве распространился слух о княжиче Георгии и об освобождении Михаила Львовича Глинского, произошли события, связанные с двумя видными церковными деятелями – монахами Филофеем и Максимом Греком.
Известный историк И. Е. Забелин писал в книге «История города Москвы»:
«После брака Ивана III с греческой царевной Софьей Москва на самом деле явилась наследницею второго Рима, т. е. исчезнувшего Византийского царства. Брак был устроен папою в видах привлечения Русской церкви к подчинению папской церкви, но он послужил только к новому возвеличению Москвы в глазах всего православного мира.
Как бы то ни было, но в Москве с того времени стали ходить толки и рассуждения о значении двух Римов, древнего и нового, т. е. Цареградского; новым назвал его сам царь Константин, строитель Византии. Ходили толки и о наследстве, кто будет наследником и восстановителем этого нового Цареградского Рима, завоеванного теперь турками. И так как московский государь являлся теперь единственным на всем христианском Востоке независимым православным государем, то простая мысль уже прямо указывала, что таким наследником и восстановителем православного Рима может быть и должна быть только одна Москва. Другого могучего представителя и охранителя восточного христианства теперь не было. Это сознание вырастало у всех покоренных турками православных народностей. Оно принесено было и в Москву, и таким образом и в Москве между книжными людьми воцарилась мысль о третьем, уже Московском, Риме.
В первой четверти XVI столетия в псковском Елеазаровом монастыре жил старец Филофей, человек сельский, как он писал о себе, учился только буквам благодатного закона, т. е. книгам св. Писания. Несмотря на такой скромный отзыв о своей особе, старец, однако, судя по его писаниям, принадлежал к образованнейшим книжникам своего времени.
Он написал обширное послание к жившему во Пскове в 1510–1528 гг. царскому дьяку Михаилу Мунехину о звездочетцах в ответ на вопрос дьяка, как разуметь приходящие от латинян астрономические гадания, предсказывавшие, что в тот 1524 г. последует переменение всего видимого мира. Разрешая этот вопрос на основании Бытейских книг и опровергая кощуны и басни латинских астрономов, старец касается и вероисповедных различий с латинством, а также и переменений в судьбах царств и стран, что не от звезд это происходит, но от Бога.
Обращаясь затем к своей современности, старец пишет, что „греческое царство разорилось и не созиждется, потому что греки предали православную греческую веру в латинство; что если стены, и столпы, и палаты великого древнего Рима не пленены, зато души их от дьявола были пленены; что вместо Римской и Константинопольской церкви ныне в богоспасаемом граде Москве православная церковь, едина во всей Вселенной, паче солнца светится; что московский государь теперь во всей поднебесной единый христианам царь и браздодержатель святых Божиих престолов святой Вселенской церкви. Все христианские царства пришли к концу и сошлись в едином царстве нашего государя, согласно пророческим книгам, и это – Российское царство; ибо два Рима пали, а третий стоит, а четвертому не бывать. Христианские царства затоплены неверными, и только одного государя нашего царство одно благодатью Христовой стоит. Следует царствующему сохранять это с великою осторожностью и с обращением к Богу, не надеяться на золото и на преходящее богатство, но уповать на все дающего Бога“».
Известный историк И. Е. Забелин писал в книге «История города Москвы»:
«После брака Ивана III с греческой царевной Софьей Москва на самом деле явилась наследницею второго Рима, т. е. исчезнувшего Византийского царства. Брак был устроен папою в видах привлечения Русской церкви к подчинению папской церкви, но он послужил только к новому возвеличению Москвы в глазах всего православного мира.
Как бы то ни было, но в Москве с того времени стали ходить толки и рассуждения о значении двух Римов, древнего и нового, т. е. Цареградского; новым назвал его сам царь Константин, строитель Византии. Ходили толки и о наследстве, кто будет наследником и восстановителем этого нового Цареградского Рима, завоеванного теперь турками. И так как московский государь являлся теперь единственным на всем христианском Востоке независимым православным государем, то простая мысль уже прямо указывала, что таким наследником и восстановителем православного Рима может быть и должна быть только одна Москва. Другого могучего представителя и охранителя восточного христианства теперь не было. Это сознание вырастало у всех покоренных турками православных народностей. Оно принесено было и в Москву, и таким образом и в Москве между книжными людьми воцарилась мысль о третьем, уже Московском, Риме.
В первой четверти XVI столетия в псковском Елеазаровом монастыре жил старец Филофей, человек сельский, как он писал о себе, учился только буквам благодатного закона, т. е. книгам св. Писания. Несмотря на такой скромный отзыв о своей особе, старец, однако, судя по его писаниям, принадлежал к образованнейшим книжникам своего времени.
Он написал обширное послание к жившему во Пскове в 1510–1528 гг. царскому дьяку Михаилу Мунехину о звездочетцах в ответ на вопрос дьяка, как разуметь приходящие от латинян астрономические гадания, предсказывавшие, что в тот 1524 г. последует переменение всего видимого мира. Разрешая этот вопрос на основании Бытейских книг и опровергая кощуны и басни латинских астрономов, старец касается и вероисповедных различий с латинством, а также и переменений в судьбах царств и стран, что не от звезд это происходит, но от Бога.
Обращаясь затем к своей современности, старец пишет, что „греческое царство разорилось и не созиждется, потому что греки предали православную греческую веру в латинство; что если стены, и столпы, и палаты великого древнего Рима не пленены, зато души их от дьявола были пленены; что вместо Римской и Константинопольской церкви ныне в богоспасаемом граде Москве православная церковь, едина во всей Вселенной, паче солнца светится; что московский государь теперь во всей поднебесной единый христианам царь и браздодержатель святых Божиих престолов святой Вселенской церкви. Все христианские царства пришли к концу и сошлись в едином царстве нашего государя, согласно пророческим книгам, и это – Российское царство; ибо два Рима пали, а третий стоит, а четвертому не бывать. Христианские царства затоплены неверными, и только одного государя нашего царство одно благодатью Христовой стоит. Следует царствующему сохранять это с великою осторожностью и с обращением к Богу, не надеяться на золото и на преходящее богатство, но уповать на все дающего Бога“».
Максим Грек
Исследуя жизнь и деятельность выдающихся русских людей, Н. М. Костомаров писал в книге «Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей»:
«Вольнодумство, задевавшее непоколебимость церковного предания и так напугавшее благочестивую Русь жидовствующей ересью („жидовствующими“, или „дидовомудрствующими“, назвали новгородских еретиков, обвиненных в том, что они пытались внести элементы иудаизма в русское ортодоксальное православие. – В. Б.), вызывало со стороны православия потребность противодействия путем рассуждения и словесных состязаний. Сожжения и пытки не искореняли еретического духа. Еретики делались только осторожнее и совращали русских людей втайне: им было это тем удобнее, что они сами были лучшими книжниками и говорунами, чем те, которые хотели бы с ними вести споры. Ревнителям православия предстояло обличать еретические мнения, указывать их неправильность, защищать истину вселенской церкви, но для этого необходимы были знания, нужна была наука. На Руси был недостаток как в людях, так и в книгах. Многое важное не находилось в распоряжении у благочестивых книжников на славянском языке: оно оставалось только на греческом, для них недоступном. Уже они чувствовали, что одной обрядности мало для благочестия и благоустройства церкви; нужно было учение, но где взять ученых? Не на Западе же было искать их: Запад давно разошелся с христианским Востоком. Русь могла только пытаться идти по своей давней стезе, протоптанной св. Владимиром и его потомками, обратиться к Греции.
В этих видах, конечно, по совету книжников, Василий Иванович отправил посольство на Афон, к которому русские питали благоговение и где уже в XII в. был русский монастырь. В Москве узнали, что в афонском Ватопедском монастыре есть искусный книжник Савва, и приглашали его прибыть в Москву для переводов...
Инок Савва не поехал в Москву, одолеваемый старостью; афонский игумен предложил московскому государю другого ученого грека, по имени Максим, из той же Ватопедской обители. Этот монах по-славянски не знал, но при своей способности к языкам мог скоро выучиться. С ним вместе отправились монах Неофит и Лаврентий – болгарин. Они прибыли в Москву в 1518 г.
Максим был родом из албанского города Арты, сын знатных родителей эллинского происхождения, по имени Эммануил и Ирина. В молодости он отправился учиться в Италию, пробыл там более десяти лет, учился во Флоренции и Венеции. Затем Максим вернулся на Родину.
Из своей жизни в Италии вынес он одно заветное воспоминание – воспоминание об Иерониме (в русской исторической литературе его называют подлинным именем – Джиролама. – В. Б.) Савонароле. Среди всеобщего развращения нравов в Италии, ввиду гнуснейшего лицемерия, господствовавшего во всей западной церкви, управляемой папою Александром VI, чудовищем разврата и злодеяния, смелый и даровитый доминиканский монах Иероним Савонарола начал во Флоренции грозную проповедь против пороков своего века, во имя нравственности, Христовой любви и сострадания к униженным классам народа. Его слово раздавалось пять лет и оказало изумительное действие. Флорентийцы до такой степени прониклись его учением, что, отрекаясь от прежнего образа жизни, сносили предметы роскоши, соблазнительные картины, карты и т. п. в монастырь св. Марка и сжигали перед глазами Савонаролы, жертвовали своим состоянием для облегчения участи неимущих братьев, налагали на себя обеты воздержания, милосердия и трудолюбия. Но обличения Иерокима вооружили против него сильных земли. Его обвинили в ереси, и в 1498 г. он был сожжен по повелению папы Александра VI. Максим знал Иеронима лично, слушал его проповеди, и надолго остался запечатленным в душе Максима образ проповедника-обличителя, когда тот, в продолжение двух часов стоя на кафедре, расточал свои поучения и не держал в руках книги для подтверждения истины своих слов, а руководствовался только обширною своею памятью и „богомудрым“ разумом. „Если бы, – говорит Максим в одном из своих сочинений, – Иероним и пострадавшие с ним два мужа не были латины верою, я бы с радостью сравнил их с древними защитниками благочестия. Это показывает, что хотя латины и во многом соблазнились, но не до конца еще отпали от веры, надежды и любви...“
Иероним Савонарола как обличитель людских неправд остался на всю жизнь идеалом Максима: он везде готов был подражать ему, везде хотел говорить правду сильным, разоблачать лицемерие, поражать ханжество, заступаться за угнетенных и обиженных. С таким настроением духа прибыл он в Москву.
Василий принял Максима и его товарищей очень радушно, и ничто, по-видимому, не могло лишить пришельцев надежды возвратиться в отечество, когда они исполнят свое поручение. Говорят, что Максим, увидавши великокняжескую библиотеку, удивился изобилию в ней рукописей и сказал, что такого богатства нет ни в Греции, ни в Италии, где латинский фанатизм истребил многие творения греческих богословов. Быть может, в этих словах было несколько преувеличения по свойственной грекам изысканной вежливости.
Максим приступил к делу перевода Толковой Псалтыри; так как он по-русски еще не знал, то ему дали в помощники двух образованных русских людей: один был толмач Димитрий Герасимов, другой Власий, исправлявший прежде того дипломатические поручения. Оба знали по-латыни, и Максим переводил им с греческого на латинский, а они писали по-славянски. Для письма приставлены были к ним иноки Сергиевой лавры: Силуан и Михаил Медоварцев. Через полтора года Максим окончил свой труд; кроме того, перевел несколько толкований на Деяния Апостольские и представил свою работу великому князю с посланием, в котором излагал свой взгляд и правила, которыми руководствовался. Затем он просил отпустить его на Афон вместе со своими спутниками. Василий Иванович отпустил спутников, пославши с ними и богатую милостыню на Афон, но Максима удержал для новых ученых трудов.
С этих пор судьба Максима, против его воли, стала принадлежать русскому миру. Он продолжал заниматься переводами разных сочинений и составлял объяснения разных недоразумений, относившихся к смыслу священных книг и богослужебных обрядов. Научившись достаточно по-русски, он принялся за исправление разных неправильностей, замеченных им в богослужебных книгах. Здесь мы видим зародыш того громадного явления, взволновавшего русскую жизнь уже в XVII в., которое называется расколом.
Выучившись русскому языку, он начал подражать своему старому идеалу, Савонароле, и разразился обилием обличений всякого рода, касавшихся и духовенства, и нравов, и верований, и обычаев, и, наконец, злоупотреблений власти в Русской земле. Превратившись поневоле из грека в русского, Максим оставил по себе множество отдельных рассуждений и посланий, которые за небольшим исключением носят полемический и обличительный характер.
Максим вместо снисхождения к еретикам советует святителям предавать еретиков внешней (т. е. мирской) власти на казнь, чтобы соблюсти Русскую землю от „бешеных псов“. Максим писал также против астрологии, которая стала понемногу заходить в Русь и совращать умы даже грамотеев, что на основании астрологических вычислений в Европе образовалось предсказание, что будет новый всемирный потоп. Это ожидание заходило и в тогдашнюю Русь. Максим опровергал его, как основанное на суеверной астрологии.
Он порицал веру в сновидения, а также в существование добрых и злых дней и часов, веру, истекавшую из астрологии, нападал на разные суеверные приметы. В особенности вооружался он против ворожбы, допускаемой по случаю судебного поединка (поля), причем осуждал сам этот обычай.
Максим изображает идеал доброго правителя, указывая на разные примеры Священного Писания, но вместе с тем порицает и пороки, свойственные государям: властолюбие, славолюбие, сребролюбие, и делает, между прочим, намек на тех, которые, узнавши, что кто-нибудь из подданных подсмеивается над ними или порицает их поступки, неистовствуют хуже всякого дикого зверя и хотят тем, которые их злословили, отмстить. Порок этот, как известно, был за Василием.
Максим должен был раздражить против себя как великого князя, так и многих московских начальных людей, духовных и светских, той ролью обличителя, которую он взял на себя из подражания Савонароле.
В феврале 1525 г. Максим Грек был притянут к следственному делу политического характера. Его обвиняли в сношениях с опальными людьми: Иваном Беклемишевым-Берсенем и Федором Жареным. Первый был прежде любимцем великого князя и навлек на себя гнев его тем, что советовал ему не воевать, а жить в мире с соседями. Такое миролюбивое направление было совершенно в духе Максима, который и в своем послании государю советовал не внимать речам тех, которые будут подстрекать его на войну, а хранить мир со всеми. Видно, что Берсеня с Максимом соединяла одинаковость убеждений. Максимов келейник показал, что к Максиму ходили многие лица, толковали с ним об исправлении книг, но беседовали с ним при всех; а когда приходил Берсень, то Максим высылал всех вон и долго сидел с Берсенем один на один.
Максим на допросе выказал меньшую твердость, чем можно было ожидать по его писаниям; он сообщил о всем, что говорил с ним Берсень, как порицал влияние матери великого князя, Софьи, как скорбел о том, что великий князь отнял у него двор в городе, как упрекал великого князя за то, что ведет со всеми войну и держит землю в нестроении. Максим этими сообщениями повредил Берсеню: последний сначала запирался, потом во всем сознался. Берсеня и дьяка Жареного казнили, а Максима снова притянули к следствию по другим делам: его обвиняли в сношении с турецким послом. Его уличали в том, что он называл великого князя Василия гонителем и мучителем.
«Вольнодумство, задевавшее непоколебимость церковного предания и так напугавшее благочестивую Русь жидовствующей ересью („жидовствующими“, или „дидовомудрствующими“, назвали новгородских еретиков, обвиненных в том, что они пытались внести элементы иудаизма в русское ортодоксальное православие. – В. Б.), вызывало со стороны православия потребность противодействия путем рассуждения и словесных состязаний. Сожжения и пытки не искореняли еретического духа. Еретики делались только осторожнее и совращали русских людей втайне: им было это тем удобнее, что они сами были лучшими книжниками и говорунами, чем те, которые хотели бы с ними вести споры. Ревнителям православия предстояло обличать еретические мнения, указывать их неправильность, защищать истину вселенской церкви, но для этого необходимы были знания, нужна была наука. На Руси был недостаток как в людях, так и в книгах. Многое важное не находилось в распоряжении у благочестивых книжников на славянском языке: оно оставалось только на греческом, для них недоступном. Уже они чувствовали, что одной обрядности мало для благочестия и благоустройства церкви; нужно было учение, но где взять ученых? Не на Западе же было искать их: Запад давно разошелся с христианским Востоком. Русь могла только пытаться идти по своей давней стезе, протоптанной св. Владимиром и его потомками, обратиться к Греции.
В этих видах, конечно, по совету книжников, Василий Иванович отправил посольство на Афон, к которому русские питали благоговение и где уже в XII в. был русский монастырь. В Москве узнали, что в афонском Ватопедском монастыре есть искусный книжник Савва, и приглашали его прибыть в Москву для переводов...
Инок Савва не поехал в Москву, одолеваемый старостью; афонский игумен предложил московскому государю другого ученого грека, по имени Максим, из той же Ватопедской обители. Этот монах по-славянски не знал, но при своей способности к языкам мог скоро выучиться. С ним вместе отправились монах Неофит и Лаврентий – болгарин. Они прибыли в Москву в 1518 г.
Максим был родом из албанского города Арты, сын знатных родителей эллинского происхождения, по имени Эммануил и Ирина. В молодости он отправился учиться в Италию, пробыл там более десяти лет, учился во Флоренции и Венеции. Затем Максим вернулся на Родину.
Из своей жизни в Италии вынес он одно заветное воспоминание – воспоминание об Иерониме (в русской исторической литературе его называют подлинным именем – Джиролама. – В. Б.) Савонароле. Среди всеобщего развращения нравов в Италии, ввиду гнуснейшего лицемерия, господствовавшего во всей западной церкви, управляемой папою Александром VI, чудовищем разврата и злодеяния, смелый и даровитый доминиканский монах Иероним Савонарола начал во Флоренции грозную проповедь против пороков своего века, во имя нравственности, Христовой любви и сострадания к униженным классам народа. Его слово раздавалось пять лет и оказало изумительное действие. Флорентийцы до такой степени прониклись его учением, что, отрекаясь от прежнего образа жизни, сносили предметы роскоши, соблазнительные картины, карты и т. п. в монастырь св. Марка и сжигали перед глазами Савонаролы, жертвовали своим состоянием для облегчения участи неимущих братьев, налагали на себя обеты воздержания, милосердия и трудолюбия. Но обличения Иерокима вооружили против него сильных земли. Его обвинили в ереси, и в 1498 г. он был сожжен по повелению папы Александра VI. Максим знал Иеронима лично, слушал его проповеди, и надолго остался запечатленным в душе Максима образ проповедника-обличителя, когда тот, в продолжение двух часов стоя на кафедре, расточал свои поучения и не держал в руках книги для подтверждения истины своих слов, а руководствовался только обширною своею памятью и „богомудрым“ разумом. „Если бы, – говорит Максим в одном из своих сочинений, – Иероним и пострадавшие с ним два мужа не были латины верою, я бы с радостью сравнил их с древними защитниками благочестия. Это показывает, что хотя латины и во многом соблазнились, но не до конца еще отпали от веры, надежды и любви...“
Иероним Савонарола как обличитель людских неправд остался на всю жизнь идеалом Максима: он везде готов был подражать ему, везде хотел говорить правду сильным, разоблачать лицемерие, поражать ханжество, заступаться за угнетенных и обиженных. С таким настроением духа прибыл он в Москву.
Василий принял Максима и его товарищей очень радушно, и ничто, по-видимому, не могло лишить пришельцев надежды возвратиться в отечество, когда они исполнят свое поручение. Говорят, что Максим, увидавши великокняжескую библиотеку, удивился изобилию в ней рукописей и сказал, что такого богатства нет ни в Греции, ни в Италии, где латинский фанатизм истребил многие творения греческих богословов. Быть может, в этих словах было несколько преувеличения по свойственной грекам изысканной вежливости.
Максим приступил к делу перевода Толковой Псалтыри; так как он по-русски еще не знал, то ему дали в помощники двух образованных русских людей: один был толмач Димитрий Герасимов, другой Власий, исправлявший прежде того дипломатические поручения. Оба знали по-латыни, и Максим переводил им с греческого на латинский, а они писали по-славянски. Для письма приставлены были к ним иноки Сергиевой лавры: Силуан и Михаил Медоварцев. Через полтора года Максим окончил свой труд; кроме того, перевел несколько толкований на Деяния Апостольские и представил свою работу великому князю с посланием, в котором излагал свой взгляд и правила, которыми руководствовался. Затем он просил отпустить его на Афон вместе со своими спутниками. Василий Иванович отпустил спутников, пославши с ними и богатую милостыню на Афон, но Максима удержал для новых ученых трудов.
С этих пор судьба Максима, против его воли, стала принадлежать русскому миру. Он продолжал заниматься переводами разных сочинений и составлял объяснения разных недоразумений, относившихся к смыслу священных книг и богослужебных обрядов. Научившись достаточно по-русски, он принялся за исправление разных неправильностей, замеченных им в богослужебных книгах. Здесь мы видим зародыш того громадного явления, взволновавшего русскую жизнь уже в XVII в., которое называется расколом.
Выучившись русскому языку, он начал подражать своему старому идеалу, Савонароле, и разразился обилием обличений всякого рода, касавшихся и духовенства, и нравов, и верований, и обычаев, и, наконец, злоупотреблений власти в Русской земле. Превратившись поневоле из грека в русского, Максим оставил по себе множество отдельных рассуждений и посланий, которые за небольшим исключением носят полемический и обличительный характер.
Максим вместо снисхождения к еретикам советует святителям предавать еретиков внешней (т. е. мирской) власти на казнь, чтобы соблюсти Русскую землю от „бешеных псов“. Максим писал также против астрологии, которая стала понемногу заходить в Русь и совращать умы даже грамотеев, что на основании астрологических вычислений в Европе образовалось предсказание, что будет новый всемирный потоп. Это ожидание заходило и в тогдашнюю Русь. Максим опровергал его, как основанное на суеверной астрологии.
Он порицал веру в сновидения, а также в существование добрых и злых дней и часов, веру, истекавшую из астрологии, нападал на разные суеверные приметы. В особенности вооружался он против ворожбы, допускаемой по случаю судебного поединка (поля), причем осуждал сам этот обычай.
Максим изображает идеал доброго правителя, указывая на разные примеры Священного Писания, но вместе с тем порицает и пороки, свойственные государям: властолюбие, славолюбие, сребролюбие, и делает, между прочим, намек на тех, которые, узнавши, что кто-нибудь из подданных подсмеивается над ними или порицает их поступки, неистовствуют хуже всякого дикого зверя и хотят тем, которые их злословили, отмстить. Порок этот, как известно, был за Василием.
Максим должен был раздражить против себя как великого князя, так и многих московских начальных людей, духовных и светских, той ролью обличителя, которую он взял на себя из подражания Савонароле.
В феврале 1525 г. Максим Грек был притянут к следственному делу политического характера. Его обвиняли в сношениях с опальными людьми: Иваном Беклемишевым-Берсенем и Федором Жареным. Первый был прежде любимцем великого князя и навлек на себя гнев его тем, что советовал ему не воевать, а жить в мире с соседями. Такое миролюбивое направление было совершенно в духе Максима, который и в своем послании государю советовал не внимать речам тех, которые будут подстрекать его на войну, а хранить мир со всеми. Видно, что Берсеня с Максимом соединяла одинаковость убеждений. Максимов келейник показал, что к Максиму ходили многие лица, толковали с ним об исправлении книг, но беседовали с ним при всех; а когда приходил Берсень, то Максим высылал всех вон и долго сидел с Берсенем один на один.
Максим на допросе выказал меньшую твердость, чем можно было ожидать по его писаниям; он сообщил о всем, что говорил с ним Берсень, как порицал влияние матери великого князя, Софьи, как скорбел о том, что великий князь отнял у него двор в городе, как упрекал великого князя за то, что ведет со всеми войну и держит землю в нестроении. Максим этими сообщениями повредил Берсеню: последний сначала запирался, потом во всем сознался. Берсеня и дьяка Жареного казнили, а Максима снова притянули к следствию по другим делам: его обвиняли в сношении с турецким послом. Его уличали в том, что он называл великого князя Василия гонителем и мучителем.