Банг Герман. У дороги

   Вокруг в зелени деревьев и кустов раздавался шепот и мелькали чьи-то тени; парочки, прижавшись друг к другу, прятались в темноте на скамейках.
   – Пойдемте, – сказала Катинка, – Бай, наверное, заждался нас.
   Они вернулись обратно.
   – А не пойти ли нам к «горлодеркам»? – спросил Бай. – Там в павильоне есть певички; говорят, славные девчонки… Я только пройдусь еще разочек на прощанье вон с той миленькой крестьяночкой… А вы, Хус, покружите Катинку, чтобы она не скучала.
   Хус обвил Катинку рукой, и они снова начали танцевать.
   Катинка не знала, как долго они танцевали– минуту или час, а потом они втроем оказались в лесу, на пути к павильону.
   Еще на пороге павильона они услышали пение. Пять дам, притопывая сапожками с кисточками и прижимая два пальца к сердцу, выводили:
 

 
Мы веселой гурьбой
Нынче вышли на бой
С тиранией и властью мужской…
 

 
   – Вот уютный уголок, – сказал Бай. – Отсюда хорошо видно дамочек…
   Они сели. Лица окружающих расплывались в дыму и испарениях. Дамы пели что-то о ружьях и бесстрашии. А кончив петь, стали потягивать пунш и кокетничать, – засовывали в вырез платья лепестки роз и хихикали, прикрываясь грязноватыми веерами.
   – Славные девочки, – сказал Бай.
   Катинка почти ничего не слышала. Хус сидел, уронив голову на руки и уставившись в затоптанный пол.
   Тщедушный, похожий на кузнечика пианист подпрыгивал за роялем так, словно собирался бить по клавишам своим острым носиком.
   Дамы заспорили о том, кому «выступать»…
   – Тебе, Юлия, – доносился злобный шепот из-за вееров. – Ей-богу, тебе.
   – «Песенка о трубочисте», – громко объявила Юлия.
   – Она запрещена, – крикнула другая певичка пианисту из-под веера. – Серенсен, она хочет петь запрещенную песню.
   В зале застучали стаканами.
   – Ерунда! Вовсе она не запрещенная, просто Йосефина не умеет ее петь.
   И Юлия запела «Песенку о трубочисте».
 

 
У трубочиста Аугуста
Метла вместо герба…
 

 
   Бай хлопал так, что едва не перебил стаканы с грогом.
   – А ты что скажешь, Тик? – спросил он. Катинка вздрогнула – она не слушала.
   – Да, да, конечно, – сказала она.
   – Презабавная песенка, – сказал Бай. – Презабавная! – И он снова захлопал.
   – Исполнительница романсов фрекен Матильда Нильсен, – выкрикнула фрекен Юлия.
   Исполнительница романсов фрекен Матильда Нильсен была в длинном платье и держалась с величавой важностью. Остальные певицы говорили о ней: «У Матильды настоящий голос». В детстве Матильда упала и сломала переносицу.
   Едва зазвучало вступление, она прижала руку к сердцу.
   Исполнялась песня о Сорренто.
 

 
Там высокие темные линии
Виноградник от зноя хранят,
Вечерами там рощ апельсиновых
Над заливом сильней аромат;
Там качают лодку воды,
Там кружатся хороводы
И к мадонне в неба своды
Воссылают голос свой.
Сколько б я ни жил на свете,
Не забуду дали эти,
Эти ночи в лунном свете,
Твой, Неаполь, рай земной.
 

 
   Фрекен Матильда Нильсен пела прочувственно, с длинными тремоло.
   Когда она кончила, «дамы» стали аплодировать, хлопая веерами по ладоням.
   Исполнительница романсов фрекен Нильсен кланялась и благодарила.
   – А Катинка никак слезу пустила, – сказал Бай. И в самом деле глаза Катинки были полны слез.
   Они вышли на улицу.
   – Назад пойдем через кладбище, – заявил Бай.
   – Через кладбище, – повторила Катинка.
   – Да, самый короткий путь– и красивый.
   Катинка взяла Хуса под руку, и они пошли следом за Баем. Лес кончился – они ступили в аллею. Шум и музыка затихли где-то вдали.
   – Н-да, – сказал Бай. – Хорошо погуляли, провели время с толком. – И он продолжал разглагольствовать о танцах, – как здорово отплясывают деревенские красотки; о «дамах» и о «фрекен Юлии», – славная девочка, в сапожках, лихая девочка, и о Марии, – надо поглядеть, кстати, до чего у нее там дошло дело, уж я ее знаю.
   Те двое молчали. Они и не слушали, что говорит Бай. Тишина стояла такая, что слышен был звук их шагов. В конце аллеи высились железные кладбищенские ворота с большим крестом.
   – Бай, не надо, – сказала Катинка.
   – Ты что, привидений боишься? – спросил Бай и открыл боковую калитку.
   Они вошли в ограду. У калитки Катинка снова взяла Хуса под руку. В сумерках кладбище напоминало огромный сад. Веяло пряным запахом роз, самшита, жасмина и лип, среди кустов виднелись серые и белые плиты.
   Катинка крепко ухватилась за руку Хуса.
   Бай шел впереди. Он бодро пробирался через кусты, размахивая руками так, точно распугивал кур.
   Катинка остановилась.
   – Посмотрите, – сказала она.
   Среди деревьев была прогалина– отсюда открывался вид на поля, спускавшиеся к фьорду. Дымка сумерек витала над темным, сверкающим зеркалом воды, безмолвным и задумчивым.
   Было так тихо, точно в напоенном ароматами просторе вымерла вся жизнь… Они стояли неподвижно, прижавшись друг к другу.
   Потом медленно пошли дальше. Иногда Катинка останавливалась и негромко читала надписи, белевшие в сумерках на могильных камнях. Она читала надписи, имена и даты приглушенным, дрожащим голосом:
   – «Любимому и оплакиваемому».
   – «Вечно любимому».
   – «Любовь– есть исполнение закона».
   Катинка подошла поближе и приподняла ветки плакучей ивы, – ей хотелось прочесть на камне имя усопшего. В ветвях послышался шорох.
   – Хус… – Катинка судорожно вцепилась в его руку. Кто-то быстро перемахнул через ограду.
   – Это какие-то люди, – сказал Хус.
   – Как я испугалась, – сказала Катинка, прижимая обе руки к сердцу.
   Она старалась держаться поближе к нему, сердце ее все еще учащенно билось.
   Больше они не разговаривали. По временам в кустарниках раздавался шорох– Катинка вздрагивала.
   – Ничего, дружок, ничего, – шептал Хус, точно успокаивал ребенка. Рука Катинки дрожала под его локтем.
   Бай ждал их у ограды.
   – Куда вы там запропастились? – сказал он.
   Он открыл калитку. Она громыхнула им вслед на железных петлях.
   В аллее Бай отвел Хуса в сторонку.
   – Черт побери, срам какой, – сказал он. – Просто глазам не верю… Поругание святыни… Кьер мне рассказывал… что проделывают эти охальники… Но я не верил. К смерти… к саду смерти… и то ни на грош уважения… черт бы их всех побрал. На скамейках и то покоя нет, разрази меня гром.
   Хус едва не прибил его.
 
   Они шли по улицам. Кругом стояли закрытые, пустые палатки. Только какой-нибудь запоздалый торговец еще складывал свой товар при свете одинокого фонаря.
   С постоялого двора на улицу вырывался шум. Сонные, понурые парочки разбредались по домам.
   В дверях показалась Мария, заспанная, ко всему безразличная.
   Катинка ждала, стоя у коляски. Вокруг нее запрягали лошадей и разъезжались ярмарочные гости. «Соловушки» громко пели в саду.
   Все четверо расселись по местам. Бай захотел править и устроился на козлах рядом с Марией.
 

 
О милый Вальдемар,
Я так тебя люблю…
 

 
   – Молодчины, – сказал Бай. – Еще держатся.
   Они ехали в полной темноте. Опушкой леса. Потом полями.
   Мария клевала носом, согнувшись над корзиной, которую держала на коленях. Хус и Катинка молча глядели на луга. Бай время от времени нарушал молчание.
   – Но-но! Залетные! Пшш-шел помаленьку… И снова воцарялась тишина.
   Баю захотелось «промочить горло», и он стал тормошить Марию, пока она не извлекла из корзины бутылку с портвейном.
   – Хотите? – предложил Бай.
   – Нет, спасибо, – отозвался Хус.
   – А зря. – Бай отнял бутылку ото рта. – В ночной прохладе полезно выпить чего-нибудь горячительного.
   Бай отхлебнул еще вина.
   – Походная жизнь всему научит, – сказал он. Он начал рассказывать о войне и о пруссаках.
   – Славные ребята, если взять каждого по отдельности. Золотые ребята, правда, горазды жрать, обжоры, каких свет не видел, но сердце у них золотое – поистине золотое, – если взять по отдельности… но когда они в строю… пропади они пропадом…
   Никто не отозвался. Мария снова склонилась над корзиной.
   Катинке хотелось одного– чтобы Бай замолчал.
   – Обжоры, каких свет не видел, – опять заговорил Бай. В нем проснулся патриот, и он начал рассуждать о старой Дании и об окровавленном стяге. Но так как никто не отзывался, он впал в молчаливую созерцательность.
   Слышалось только, как поскрипывает подпруга. Да изредка где-то вдали кричал петух.
   – Накиньте шаль, – сказал Хус. – Холодает.
   И он бережно закутал синей шалью плечи Катинки. Над равниной медленно занимался рассвет.
 
   – Надеюсь, нас покормят завтраком, – заявил Бай. Они приехали на станцию и стояли у дома в неурочный час, в сером утреннем сумраке.
   – Если хочешь, – сказала Катинка.
   Но Хус торопился восвояси. Он и так уже задержался.
   – Ну что ж, – сказал Бай. – Дело ваше. – Он зевнул и вошел в дом. Мария потащилась за ним с корзинами.
   Хус и Катинка остались одни. Она прислонилась к дверному косяку. Оба молчали.
   – Спасибо за поездку, – сказала она. Голос звучал тихо и неуверенно.
   – Это а должен вас благодарить, – вырвалось у него. Он схватил руку Катинки, дважды, трижды поцеловал ее горячими губами.
   Потом бросился к коляске.
   – Какая муха его укусила? – спросил Бай, выйдя на порог. – Уже удрал?
 
   Катинка стояла неподвижно.
   – Да, – сказала она. – Он уехал.
   Потом оперлась рукой о косяк и тихо вошла в дом.
   Катинка сидела у открытого окна. Рассвело. Над лугами заливались жаворонки и другие птицы. Летний воздух был напоен пением, солнцем и щебетом.

4

   Во дворе на припеке сладким сном спал цепной пес. На солнце сушились вычищенные ботинки.
   Катинка открыла входную дверь, – в светлых прохладных комнатах слышалось только жужжание мух.
   Она прошла через гостиную в сад. Ни души, ни звука. На крокетной площадке валялись шары и молотки. Розовые кусты поникли от жары.
   – Никак это вы, милая фру Бай, – раздался приглушенный голос из беседки, и пасторша закивала Катинке. – А Линде готовится к проповеди… Остальные за домом, в саду, – приехал Кьер с домочадцами да навез еще кучу своих гостей… Не очень-то это кстати… Линде как раз готовится к проповеди.
   – Кьер с домочадцами, – повторила Катинка.
   – Да… приехали попить кофейку… Они в саду, и новый доктор с ними… А вы, я знаю, побывали на ярмарке… Хус нам рассказывал.
   – Да, мы очень хорошо съездили, – сказала Катинка. Она с трудом выговаривала слова – так колотилось ее сердце.
   В дверях дома показался пастор Линде. Его голова была повязана носовым платком. Носовой платок извлекался на свет Божий вечером по пятницам, когда пастор садился за свою проповедь.
   – А-а, это вы, милая фру Катинка, – сказал пастор. – Как поживаете?
   Старый пастор вошел в беседку. Ему хотелось послушать про ярмарку.
   Катинка едва соображала, что говорит. Она рассказывала, а сама чувствовала только одно– мучительную тоску о Хусе.
   – Вот уж воистину хороший человек, – сказала фру Линде в ответ на какие-то слова Катинки, и Катинка пунцово покраснела.
   – Превосходный человек, – поддержал пастор.
   Он снял с головы носовой платок и положил его перед собой на стол. А сам продолжал расспрашивать о ярмарке.
   – Наши люди вернулись домой только под утро, – сказал он. – Да ведь надо же им когда-нибудь и погулять.
   Старый пастор расспрашивает о том, о сем, и Катинка отвечает, сама толком нее зная, что говорит.
   – Дорогой Линде, не забудь о проповеди…
   – Правда твоя, матушка. Да, милая фру Бай, не успеешь оглянуться, как уже суббота.
   И старый пастор плетется в дом с носовым платком в руке.
   – А вы не хотите пойти к гостям, милая фру Бай? – спрашивает фру Линде…
   – Не могу ли я вам помочь… по хозяйству…
   – Да нет, спасибо… накормлю гостей чем Бог послал… у меня есть окорок да горошек…
   Катинка встает.
   – Пройдите двором, – советует фру Линде.
   Катинка не видела Хуса три дня, с самой ярмарки. Как она ждала и надеялась и боялась своих надежд. А сейчас она его увидит.
   Смех и шум в саду были слышны еще издали. Катинка отворила калитку и вошла в сад.
   – А вот и моя прелесть, – закричала Агнес. На большой лужайке играли в горелки.
   Катинка видела только одного Хуса – он стоял посреди играющих. Как он был бледен и подавлен…
   Катинка подумала: «Он тоже не спал эти ночи». И она робко улыбнулась ему, чуть склонив голову набок, как девочка.
   Она оказалась в паре с Агнес, и они вдвоем подошли к Хусу.
   – Знаем мы вас, – сказала Агнес Хусу. – Опохмелялись небось. Вот и не показывались три дня… А вас тут ждали… Вчера фру Бай даже кофе нам не подала, все хотела, чтоб мы дождались вас.
   Катинка потупила взгляд, но не перебивала Агнес. У нее было такое чувство, будто это она сама говорит ему, как его ждала.
   – Разве так ведут себя, когда у вас на попечении две нежные голубки, – сказала Агнее.
   Те двое молчали. Катинка чувствовала, что он смотрит на нее, и так и стояла перед ним, склонив голову.
   Игра в горелки продолжалась. Она видела только его одного. Они обменивались только теми словами, что полагались по правилам игры, да и то вполголоса. Ни ему, ни ей не хотелось говорить громко.
   Катинка не замечала, что ее рука задерживается в его руке и выскальзывает из нее словно нехотя.
   Ужин решили накрыть в беседке. Пришли старый пастор с Андерсеном, а с ними Луиса-Старшенькая и фрекен Иенсен.
   – Ага, – сказала Агнес. – Кажется, нас все-таки попотчуют окороком.
   До ужина Луиса-Старшенькая успела попрыгать перед новым доктором и продемонстрировать ему свое «украшение».
   Когда все расселись вокруг стола в беседке, старый пастор выглянул в сад:
   – Не засиделась ли какая-нибудь парочка на скамье любви?
   «Скамьей любви» называли старую прогнившую скамью между двумя деревьями у плотины.
   – Тьма там хоть глаз выколи… – сказала фру Линде. – Помню, когда сыновья еще пешком под стол ходили, вечно оттуда появлялась какая-нибудь парочка… вернее, приходили-то они врозь– и прямо сюда, в беседку… да, как сейчас помню…
   «Скамья любви» была неиссякаемой темой для фру Линде.
   – Что ни говори, Линде, а кое-кто нашел там свое счастье, – сказала она.
   И она стала перечислять всех тех, кто нашел жениха или невесту в пасторской усадьбе. Такой-то, такая-то и такой-то…
   И начался веселый застольный разговор о романах и помолвках.
   – А помнишь… то лето, когда обручились оба, и Рикард и Ханс Бек?
   – Агнес небось все знала, недаром, бывало, гремит засовом, прежде чем открыть дверь.
   – А тропинка-то в орешнике…
   – Вечно там кого-нибудь да вспугнешь…
   – Так и слышишь, как кто-то шмыг в кусты…
   – Помню, у фрекен Хортен была препротивная желтая юбка… она просто пылала…
   – Вот-вот, – говорит старый пастор, – острегайтесь носить яркие юбки…
   – Но в орешнике уж очень хорошо! – вырывается вдруг у какой-то девушки.
   И все хватаются за животы от хохота.
   – Линде, а Линде, – восклицает пасторша. – Не забудь, сегодня суббота.
   Пастор хохочет так, что заходится кашлем.
   – А ведь правда, там из-под каждого кустика слышатся поцелуи…
   – Ну и что ж, – отзывается пасторша, которая смотрит на дело с практической стороны. – От этого вышло немало добра…
   – Почему бы нам, старикам, не выпить по этому случаю, – говорит пастор. – Ваше здоровье, милая фру Катинка.
   Катинка вздрагивает:
   – Спасибо…
   Разговор переходит на молодую пару, последнюю из тех, что нашли свое счастье на «скамье любви». Недавно у них родился сын.
   – Разве сын, а не дочь?
   – Да, сын, славный мальчуган.
   – Родился восьми фунтов, – сообщила фру Линде. – И живут они душа в душу…
   – А уж разговоров-то было…
   – Воркуют, точно голубки, будто у них все еще медовый месяц…
   Отужинали – фру Линде сделала знак пастору.
   – Ну что ж, – сказал пастор, – последний тост за здоровье хозяйки.
   – Спасибо за угощенье.
   Все встали из-за стола – веселый гомон выплеснулся в сад. Катинка прислонилась к стене. Ей казалось, шум и голоса раздаются где-то за тридевять земель, – она видела перед собой только бледное, взволнованное лицо Хуса, любимое ею лицо.
   Пришли две служанки убрать со стола, Катинка вышла в сад. Там затеяли играть в прятки. Агнес уже начала считалку: «Заяц белый, куда бегал…»
   Старый пастор попрощался с гостями.
   – Ничего не попишешь– суббота, – объяснил он. У калитки он столкнулся с Баем. – Спокойной ночи, начальник, иду готовиться к проповеди…
   Луиса-Старшенькая водила. Она стояла у зарослей жасмина. А от куста к кусту перебегали и прятались какие-то тени.
   – Она подглядывает, подглядывает, – крикнул кто-то, порхнув мимо жасмина.
   Потом все стихло.
   – Я иду искать.
   Катинка вернулась в беседку. Прикрыла за собой дверь. Она чувствовала бесконечную усталость. Застольная болтовня навалилась на нее огромной, неизбывной болью.
   Так она и сидела в тишине, когда дверь вдруг открыли и снова закрыли.
   – Хус…
   – Катинка, Катинка… – В его голосе были мука и слезы. Он упал перед ней на колени, порывисто схватил ее руки и целовал, целовал их без конца.
   – Друг мой, друг мой.
   Катинка высвободила руки и на мгновение положила их на его плечи, а он так и стоял перед ней на коленях.
   – Да, Хус, да.
   По ее щекам катились слезы. С невыразимой нежностью провела она рукой по его волосам. Он плакал.
   – Милый Хус… пройдет время… вам станет легче… А теперь… теперь… – Она перестала гладить его голову и оперлась рукой о край стола. – Вы уедете… мы больше не увидимся…
   – Не увидимся?
   – Да… Хус… раз все так получилось… Но я никогда не забуду вас – никогда…
   Она говорила ласково-ласково, и голос ее был полон бесконечной горестной нежности.
   – Катинка, – выговорил Хус и поднял к ней лицо – оно было залито слезами.
   Катинка глядела на его лицо– она любила в нем каждую черточку. Глаза, рот, лоб – больше ей никогда их не увидеть, никогда не быть рядом с ним.
   Она сделала шаг к двери. Потом обернулась к Хусу, который стоял у стола.
   – Поцелуйте меня, – сказала она и припала головой к его груди.
   Он взял голову Катинки в свои ладони и целовал ее, повторяя ее имя.
   …А в саду бегали и резвились. Луиса-Старшенькая так мчалась по тропинке в орешнике вдогонку за новым доктором, что едва не сбила с ног Бая и Кьера.
   – Да, – рассказывал Бай. – Съездили мы на ярмарку, славный провели денек… Была там парочка толковых девчоночек– лихие девчонки… в сапожках с кисточками… Вот это я называю проветрились, старина Кьер.
   – Хус тоже рассказывал, – говорит Кьер.
   – Хус. – Бай останавливается и понижает голос. – Ох, уж этот Хус… Я знаю, что говорю, – ни черта он не смыслит в девчонках. Соловушки поют, а он жмется, точно мокрая курица… просто жалость глядеть, старина Кьер, ей-богу, жалость глядеть, – мужчина видный собой…
   У жасминового куста Луиса-Старшенькая рухнула прямо в объятия нового доктора.
   Начало смеркаться. По саду разбрелись парочки. Кого-то окликнули с тропинки.
   – А-у! – отозвался голос с луга у плотины.
   А потом зазвонили вечерние колокола, и сразу все притихло. Все молчаливо потянулись к сложенной из дерна скамье, голоса зазвучали реже и глуше.
   Катинка сидела рядом с Агнес. Пасторская дочь, как всегда, ластилась к своей «прелести».
   – Спойте, фрекен Эмма, – попросила Агнес.
   Все расселись на скамье из дерна, и крошка Эмма запела. Это была песня о господине Педере, которому «был ведом рун язык». Девушки подхватили припев.
   Агнес тоже подпевала и тихонько раскачивалась взад и вперед, обвив рукой Катинку:
 

 
Нежных клятв слова
Счастья мне не дали.
Краток счастья миг,
Долги дни печали.
Краток счастья миг.
 

 
   И снова все стихло.
   Они пели песню за песней, – один голос заводил, остальные подтягивали.
   Катинка по-прежнему сидела рядом с Агнес, молча прижавшись к ней.
   – Подпевайте же, моя прелесть, – сказала Агнес и склонилась к Катинке.
   Стало уже совсем темно. Кусты теснились вокруг, точно громадные тени. После жаркого дня воздух наполнился свежестью росы и душными ароматами.
   Кто-то из мужчин обратился к Хусу, он ответил. Катинка слушала его голос.
   – «Марианна» очень красивая песня, – сказала фрекен Эмма.
   – Правда, спойте «Марианну». Агнес и фрекен Эмма запели.
   – Только не уходите, – сказала Агнес Катинке.
 

 
Здесь, под камнем, схоронили
Нашу Марианну.
Ходят девушки к могиле
Бедной Марианны.
В сердце змей вонзил ей жало.
В жизни радости не стало
Бедной Марианне!
 

 
   – Вы озябли, моя прелесть?
   – Пора домой, – сказала Катинка. Она встала.
   – Уже поздно, – сказала она.
   Они стояли за оградой сада. Она уже простилась с ним. Когда он склонился над нею, она увидела его лицо, горестное, бледное. Почувствовала, как он судорожно, до боли стиснул ей пальцы, услышала голос Бая:
   – До скорого, Хус. Всего наилучшего!
   Кто-то что-то сказал, она не расслышала, принужденно рассмеялась и поспешно стала прощаться за руку со всеми остальными. Агнес обняла ее за талию и бегом повлекла к садовой калитке. Калитка стукнула раз, другой и захлопнулась…
   В саду продолжали петь.
   – Пойдем вот этой дорогой, – сказала она. Тропинка тянулась через поля, вдоль пасторского сада. По ней приходилось идти гуськом.
   Катинка медленно шла позади Бая.
   – Спокойной ночи, – услышали они. Старый пастор вышел на пригорок в саду. На голове у Линде был носовой платок.
   – Спокойной ночи, господин пастор.
   – Спокойной ночи.
   Они пошли дальше по полю. Когда пастор сказал «спокойной ночи», из глаз Катинки вдруг брызнули слезы. Она продолжала беззвучно плакать. Раза два она обернулась и поглядела на пастора, стоявшего на пригорке.
   – Ты идешь? – спросил Бай. Они вернулись домой.
   Бай осмотрел путь, потом долго болтал, расхаживая по комнате, и наконец затих. Она тоже ходила из комнаты в комнату и делала все, что положено: накрыла чехлами мебель, полила цветы, заперла двери.
   Но все было как в тумане, как во сне.
   Наутро она встала и занялась привычными делами.
   Пришел и ушел десятичасовой поезд, и она сидела под окном, выходившим на поля, которые были такими же, как и вчера.
   Она разговаривала, выслушивала привычные вопросы и привычно отвечала. Хлопотала на кухне.
   Мария завела какой-то длинный разговор, но хозяйка вдруг перебила ее и сказала:
   – Я пойду в церковь.
   И не успела Мария открыть рот, как она исчезла за дверью.
   По такой жаре через поле и бежит чуть ли не бегом.
   Несколько дней спустя Катинка уехала «домой».
   Один из ее братьев вел торговое дело в их родном городе; у него она и остановилась; других братьев разбросало по белу свету.
   Невестка Катинки была славная маленькая женщина, она каждый год рожала по ребенку и вечно ходила с животом, стесняясь своей беременности и тяготясь ею. Она стала на редкость апатичной и даже немного придурковатой. Ее хватало только на то, чтобы рожать детей и кормить их грудью.
   Дома всегда оставалась какая-нибудь комната, где не успели повесить занавески. Выстиранные и накрахмаленные, они свисали со спинок стульев. Малышей с утра до вечера приходилось обстирывать, куда ни глянь, всюду были протянуты веревки, на которых сушились пеленки и носки. Еда никогда не поспевала вовремя, а когда наконец садились за стол, обязательно не хватало тарелок.
   – Крошка Ми будет есть из одной тарелки с мамой, – говорила маленькая невестка.
   В доме непрерывно хлопали двери и каждые полчаса раздавался крик, точно резали поросенка. Это кто-то из малышей шлепался на пол. Дети были все в синяках и шишках.
   – Опять начинается, – говорил брат.
   – Ну что я могу поделать, Кристоффер? – отвечала жена. Она вечно твердила: «Ну что я могу поделать, Кристоффер?»– и смотрела растерянным взглядом.
   С приездом Катинки в доме мало-помалу водворился порядок. Катинке нужно было чем-нибудь заняться и чувствовать себя полезной. И она бесшумно ходила по дому, успевая переделать все дела.
   Невестка садилась где-нибудь в уголке, – она всегда сидела в уголке возле секретера или у дивана, – и с облегчением улыбалась ей благодарной и жалкой улыбкой.
   Катинка охотней всего проводила время дома. Здесь ее окружали знакомые с детства вещи, знакомая старая мебель: дубовый шкаф с резными фигурками на дверцах– лучшее произведение отца, в детстве он стоял в парадной комнате, в простенке между окнами.
   «Это Моисей и пророки», – объяснял отец. «Дяденьки» казались Катинке настоящим чудом красоты.
   И купленный на аукционе столик, с мраморной доской– на нем были симметрично расставлены «парадные» вещи: серебряная сахарница, кувшин и серебряный кубок– подношения отцу от его подмастерьев.
   Катинка наводила порядок в комнатах, и, к чему ни притрагивалась, все пробуждало в ней воспоминания: то старая чашка с надписью, то пожелтевшая картина, то три-четыре уцелевших тарелки…
   Старые тарелки, и на них рисунок – синие китайцы, сад с тремя деревьями и маленький мостик через речушку… Каких только историй про этих китайцев не рассказывали они друг другу детьми по воскресным дням, когда подавали парадный сервиз.