Страница:
– Любопытный человечек. Похоже, он был прав.
– Абсолютно.
– И даже пытался дать совет.
– Не сомневайтесь, это доброе дело не осталось без награды. Но речь о другом. Я понял, что ордену действительно не выгодно позволять людям жить лучше. Чем богаче человек, тем больше у него возможностей прикупить себе свободы. А чем он свободнее, тем труднее принудить его к покорности.
– Разумеется, ордену это ни к чему.
– И не только ордену. В Магрибе ничуть не лучше.
– Вы там были?
– Ага, сподобился. Так когда мы бежим?
– Я же говорил: завтра. Глупо ждать последней ночи. Побреемся вот, чтоб на людей походить. После этого и сбежим.
– О! Так и баню вы для этого потребовали?
– Не только для этого.
– А зачем?
– Как – зачем? Грязным быть надоело.
Цирюльник давно ушел. Огромный дворец эпикифора тихо погружался в праведный сон.
– Не пора?
Мартин зевнул.
– Рано. Спите, я разбужу.
В четвертом часу утра за узким окном башни начало сереть. Со стороны бухты донеслись первые крики чаек. Мартин сбросил тюремное одеяльце, растолкал Фаня и подошел к двери.
На стук отозвались не скоро. Явился отекший, заспанный Мормидо.
– Что за… твою мать! Чего беспокоите? И цирюльник был, и рубашки чистые. Поскорей бы вас… Чего еще надо?
– Ничего. Но мы видели лохмаку, – испуганно сообщил Мартин.
– Кого?
– Лохмаку.
– Это еще кто?
– Подземный дух.
– Дух? Где? Да откуда он в башне-то?
– То-то и странно, как он сюда забрался.
– Врешь ты все, небесник.
– Не вру. Лохмака – дух особый. Только в зеркало и виден. На, глянь.
Мартин подставил полированные браслеты под свет фонаря.
– Не видишь?
– Нет.
– А ты присмотрись, присмотрись. Что там?
Мормидо старательно уставился в тусклое металлическое зеркало.
– Вроде шевелится кто-то.
– С хвостом?
– Ну да. С хвостом.
Мартин задрожал.
– Так и есть. Лохмака. Наручники старые?
– Ну да.
– Из подвала?
– Откуда ж еще?
– Что ты натворил! Через старые, да из подвала они и выползают! На, полюбуйся еще!
Мормидо еще раз взглянул.
– Ох! Ну и харя…
– Его нужно убить. Он очень опасен, понял?
– Дык как?
– Быстро расстегивай наручники. Иначе лохмака сначала меня сожрет, а потом за вас, дураков, примется.
Мормидо изумленно уставился в глаза Мартина.
– Че-чего?
Выражение его лица медленно менялось.
– Расстегни наручники, – раздельно повторил Мартин. – Тебе очень хочется расстегнуть наручники. Прямо мочи нет удержаться.
И Мормидо послушно выполнил требование.
– Так, – сказал Мартин. – Теперь эти наручники вместе с лохмакой надо утопить. Он воды боится.
– Где утопить?
– В параше, где еще. Быстро!
Мормидо утопил и закрыл крышкой. Мартин тут же уселся сверху.
– Теперь возьми у часового мушкет.
– Не даст.
– Стукни по голове.
– Часового?
Мартин вновь посмотрел ему в глаза очень долгим взглядом.
– Делай что говорю, – гнусавым голосом затянул он. – Делай, что тебе говорят. Я этого беса долго не удержу.
И вдруг заорал:
– Всех, всех пожрет, всех! Ну?! Чего стоишь?! Ждешь, когда из тебя кишки повыпустят?! Живо!
Надзиратель попятился к выходу в коридор. Вскоре там глухо упало тело.
Держа на вытянутых руках ружье, глядя прямо перед собой стеклянными глазами, Мормидо шагнул в камеру
– Молодец! Расстегни кандалы у меня на ногах, сейчас мы этого лохмаку скрутим. Да быстро, быстро!
Но лохмака оказался зверюгой сильной, все время вырывался. Параша выла и скакала. Пришлось снять наручники и с Фаня. Втроем они кое-как опять загнали нечисть в гадость, а сверху придавили скамьей.
– Пухнет. Скоро выберется, – зловеще объявил Мартин. – Знаешь, что будет?
– Что?
– Раздуется тогда – вообще. Абзац.
– Что такое абзац?
– Абзац? Ну, это – все. Аннигиляция!
– Что – все? – шепотом спросил Мормидо.
– Все – это все. Кухун придет. Пиши – пропало. Хвост у него раздвоенный, вроде жала. Нападает снизу. А жрет с головы! Хрусть, хрусть… только зубы выплевывает.
– З-зубы…
– Да. Потом ползет во все щели и – шасть по ногам, шасть по ногам! Все что хочешь может отгрызть.
– И… это самое?
– Лакомство. В первую очередь! Пухнет, пухнет, пу-ухнет… Уже скоро выползет, чуешь вонь?
– Чу…ю.
– Знаешь, что лично с тобой сделает?!
– Свят, свят, – забормотал Мормидо. – Как же спастись-то?! А?
– А во дворце петухов много?
– Да какие петухи! Ни одного! Какие там петухи в Сострадариуме… Одни крысы.
– Во влипли… Слышь, Фань, петухов у них нет.
– Какой ужас! – простонал Фань. – Без петухов его не остановишь!!!
Потом, неподдельно трясясь, предложил удирать.
– А что? Самое время, – кивнул Мартин. – Пока лохмака не очухался.
– Гаррр! – рявкнула параша и гнусно запахла.
Скамья упала.
Вот этого Мормидо перенести уже не смог. По-козлиному взбрыкнув, он рванул в коридор.
Мартин поймал его за штаны.
– Стой, стой! Камеру, камеру кто запирать будет?
Час спустя, уже на одной из портовых улочек, Фань оглянулся на приметный купол Сострадариума и признался:
– А вы знаете, я ведь его тоже видел.
– Кого?
– Да этого лохмаку вашего. Пренеприятное существо!
Мартин оглянулся и сипло прошептал:
– Сам боюсь.
– Послушайте, для бродяги вы слишком уж лихо владеете гипнозом.
– Да, неплохо получилось. Впрочем, и материал был благодатный. Дремучий такой материалец, рассуждать не приученный.
Фань остановился.
– Речь и манеры у вас тоже далеко не простонародные.
Он хлопнул себя по лбу.
– И как это раньше мне в голову не пришло? Скорее вы из обедневших аристократов… Хотя – нет, слишком для этого демократичны. Да кто же вы такой, Мартин?
– Вас это очень занимает?
– Гораздо больше стоимости грузового фрахта.
– Как ни смешно, я именно тот, за кого меня принимает обрат эпикифор.
– Помилуйте! Не хотите же вы сказать…
– Хочу, дорогой Лю, хочу. Ну что вы на меня так смотрите? Успокойтесь. Небесники пожирают людей только тогда, когда их держат впроголодь. Но вы ведь угостите меня добрым обедом, не так ли?
– Что за вопрос! Однако сколько вопросов теперь у меня…
– И у меня. Вопрос первый: как насчет обеда?
– Дорогой мой спаситель, очень скоро вы узнаете, как кормит благодарный сианец!
И пока Мартин это узнавал, обрат эпикифор успел объявить за их головы бальшу-ую награду.
Очень скоро ба-альшую награду получила некая аббатиса из монастыря Нетленного Томата. Только вот на костре пришлось сжечь совсем других бедолаг, поскольку ни Фань, ни Мартин вновь попадаться в лапы бубудусков решительно не попадались. Мало того, оба очень неплохо умели это делать, хотя школы прошли совершенно разные.
11. БАЗИЛЕВС, ЭПИКИФОР И МАРШАЛ
– Абсолютно.
– И даже пытался дать совет.
– Не сомневайтесь, это доброе дело не осталось без награды. Но речь о другом. Я понял, что ордену действительно не выгодно позволять людям жить лучше. Чем богаче человек, тем больше у него возможностей прикупить себе свободы. А чем он свободнее, тем труднее принудить его к покорности.
– Разумеется, ордену это ни к чему.
– И не только ордену. В Магрибе ничуть не лучше.
– Вы там были?
– Ага, сподобился. Так когда мы бежим?
– Я же говорил: завтра. Глупо ждать последней ночи. Побреемся вот, чтоб на людей походить. После этого и сбежим.
– О! Так и баню вы для этого потребовали?
– Не только для этого.
– А зачем?
– Как – зачем? Грязным быть надоело.
* * *
Цирюльник давно ушел. Огромный дворец эпикифора тихо погружался в праведный сон.
– Не пора?
Мартин зевнул.
– Рано. Спите, я разбужу.
В четвертом часу утра за узким окном башни начало сереть. Со стороны бухты донеслись первые крики чаек. Мартин сбросил тюремное одеяльце, растолкал Фаня и подошел к двери.
На стук отозвались не скоро. Явился отекший, заспанный Мормидо.
– Что за… твою мать! Чего беспокоите? И цирюльник был, и рубашки чистые. Поскорей бы вас… Чего еще надо?
– Ничего. Но мы видели лохмаку, – испуганно сообщил Мартин.
– Кого?
– Лохмаку.
– Это еще кто?
– Подземный дух.
– Дух? Где? Да откуда он в башне-то?
– То-то и странно, как он сюда забрался.
– Врешь ты все, небесник.
– Не вру. Лохмака – дух особый. Только в зеркало и виден. На, глянь.
Мартин подставил полированные браслеты под свет фонаря.
– Не видишь?
– Нет.
– А ты присмотрись, присмотрись. Что там?
Мормидо старательно уставился в тусклое металлическое зеркало.
– Вроде шевелится кто-то.
– С хвостом?
– Ну да. С хвостом.
Мартин задрожал.
– Так и есть. Лохмака. Наручники старые?
– Ну да.
– Из подвала?
– Откуда ж еще?
– Что ты натворил! Через старые, да из подвала они и выползают! На, полюбуйся еще!
Мормидо еще раз взглянул.
– Ох! Ну и харя…
– Его нужно убить. Он очень опасен, понял?
– Дык как?
– Быстро расстегивай наручники. Иначе лохмака сначала меня сожрет, а потом за вас, дураков, примется.
Мормидо изумленно уставился в глаза Мартина.
– Че-чего?
Выражение его лица медленно менялось.
– Расстегни наручники, – раздельно повторил Мартин. – Тебе очень хочется расстегнуть наручники. Прямо мочи нет удержаться.
* * *
И Мормидо послушно выполнил требование.
– Так, – сказал Мартин. – Теперь эти наручники вместе с лохмакой надо утопить. Он воды боится.
– Где утопить?
– В параше, где еще. Быстро!
Мормидо утопил и закрыл крышкой. Мартин тут же уселся сверху.
– Теперь возьми у часового мушкет.
– Не даст.
– Стукни по голове.
– Часового?
Мартин вновь посмотрел ему в глаза очень долгим взглядом.
– Делай что говорю, – гнусавым голосом затянул он. – Делай, что тебе говорят. Я этого беса долго не удержу.
И вдруг заорал:
– Всех, всех пожрет, всех! Ну?! Чего стоишь?! Ждешь, когда из тебя кишки повыпустят?! Живо!
Надзиратель попятился к выходу в коридор. Вскоре там глухо упало тело.
Держа на вытянутых руках ружье, глядя прямо перед собой стеклянными глазами, Мормидо шагнул в камеру
– Молодец! Расстегни кандалы у меня на ногах, сейчас мы этого лохмаку скрутим. Да быстро, быстро!
Но лохмака оказался зверюгой сильной, все время вырывался. Параша выла и скакала. Пришлось снять наручники и с Фаня. Втроем они кое-как опять загнали нечисть в гадость, а сверху придавили скамьей.
– Пухнет. Скоро выберется, – зловеще объявил Мартин. – Знаешь, что будет?
– Что?
– Раздуется тогда – вообще. Абзац.
– Что такое абзац?
– Абзац? Ну, это – все. Аннигиляция!
– Что – все? – шепотом спросил Мормидо.
– Все – это все. Кухун придет. Пиши – пропало. Хвост у него раздвоенный, вроде жала. Нападает снизу. А жрет с головы! Хрусть, хрусть… только зубы выплевывает.
– З-зубы…
– Да. Потом ползет во все щели и – шасть по ногам, шасть по ногам! Все что хочешь может отгрызть.
– И… это самое?
– Лакомство. В первую очередь! Пухнет, пухнет, пу-ухнет… Уже скоро выползет, чуешь вонь?
– Чу…ю.
– Знаешь, что лично с тобой сделает?!
– Свят, свят, – забормотал Мормидо. – Как же спастись-то?! А?
– А во дворце петухов много?
– Да какие петухи! Ни одного! Какие там петухи в Сострадариуме… Одни крысы.
– Во влипли… Слышь, Фань, петухов у них нет.
– Какой ужас! – простонал Фань. – Без петухов его не остановишь!!!
Потом, неподдельно трясясь, предложил удирать.
– А что? Самое время, – кивнул Мартин. – Пока лохмака не очухался.
– Гаррр! – рявкнула параша и гнусно запахла.
Скамья упала.
Вот этого Мормидо перенести уже не смог. По-козлиному взбрыкнув, он рванул в коридор.
Мартин поймал его за штаны.
– Стой, стой! Камеру, камеру кто запирать будет?
* * *
Час спустя, уже на одной из портовых улочек, Фань оглянулся на приметный купол Сострадариума и признался:
– А вы знаете, я ведь его тоже видел.
– Кого?
– Да этого лохмаку вашего. Пренеприятное существо!
Мартин оглянулся и сипло прошептал:
– Сам боюсь.
– Послушайте, для бродяги вы слишком уж лихо владеете гипнозом.
– Да, неплохо получилось. Впрочем, и материал был благодатный. Дремучий такой материалец, рассуждать не приученный.
Фань остановился.
– Речь и манеры у вас тоже далеко не простонародные.
Он хлопнул себя по лбу.
– И как это раньше мне в голову не пришло? Скорее вы из обедневших аристократов… Хотя – нет, слишком для этого демократичны. Да кто же вы такой, Мартин?
– Вас это очень занимает?
– Гораздо больше стоимости грузового фрахта.
– Как ни смешно, я именно тот, за кого меня принимает обрат эпикифор.
– Помилуйте! Не хотите же вы сказать…
– Хочу, дорогой Лю, хочу. Ну что вы на меня так смотрите? Успокойтесь. Небесники пожирают людей только тогда, когда их держат впроголодь. Но вы ведь угостите меня добрым обедом, не так ли?
– Что за вопрос! Однако сколько вопросов теперь у меня…
– И у меня. Вопрос первый: как насчет обеда?
– Дорогой мой спаситель, очень скоро вы узнаете, как кормит благодарный сианец!
И пока Мартин это узнавал, обрат эпикифор успел объявить за их головы бальшу-ую награду.
Очень скоро ба-альшую награду получила некая аббатиса из монастыря Нетленного Томата. Только вот на костре пришлось сжечь совсем других бедолаг, поскольку ни Фань, ни Мартин вновь попадаться в лапы бубудусков решительно не попадались. Мало того, оба очень неплохо умели это делать, хотя школы прошли совершенно разные.
11. БАЗИЛЕВС, ЭПИКИФОР И МАРШАЛ
СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО.
ЕГО ЛЮМИНЕСЦЕНЦИЮ ЛИЧНО
Обрат эпикифор!
По донесению фрегата «Дюбрикано» померанская эскадра уже в дельте. Все выходы из Текли перекрыты, высланы разведывательные дозоры. Однако акватория велика, сил все еще не хватает, полностью исключить вероятность прорыва нельзя. Прошу ускорить отправку недостающих кораблей.
Да пребудет во веки веков свет над Покаяной!
Аминь.
Преданный Вам аншеф-адмирал ВАСИЛИУ.
Писано июля 12 дня 839 года от Наказания.
Борт его величества базилевса-императора
«Упокоителъ»
Его Величество Тубан Девятый, базилевс-император Пресветлой Покаяны, колыхаясь, задыхаясь и отдуваясь, героически поднялся на балюстраду.
Он опоздал всего на три четверти часа. Вопреки всем благовониям от него так разило, что великий сострадарий не смог удержаться, отшатнулся. Тут же, стараясь отвлечь внимание от своего непроизвольного движения, почтительнейше склонился, оправдывая титул эпикифора. То есть Согбеннейшего.
– Прикажете начинать, сир?
Базилевс насмешливо поднял бровь:
– А, ваша люминесценция! Это вы? Кто бы мог подумать! И что вы здесь делаете?
– Хорошая погода, ваше величество, – невозмутимо заметил великий сострадарий.
– Жарища. Чего в ней хорошего, – пробурчал базилевс, вытирая лоб платочком.
Внизу тотчас взревел оркестр.
Ломая строй, застоявшиеся лошади его величества гвардейского кирасирского полка двинулись на площадь, толпы зевак поспешно принялись ликовать, а рассаженные по крышам бубудуски выпустили голубей. Завершая суматоху, пушки столичного гарнизона ударили салютом.
От неожиданности базилевс присел, лицо его посерело. Хватая ртом воздух, он сипло осведомился:
– Ну? Эт-то еще что за шутки, обрат мой эпикифор?!
– Вероятно, капельмейстер решил, что вы подали знак платочком, сир, – любезно пояснил эпикифор.
– Я? Вот еще! Это какой же осел командует парадом? Уж не капельмейстер ли?! Отставить!
Великий сострадарий равнодушно махнул перчаткой.
Капельмейстеру от этого сделалось дурно и он упал. Пышные султаны кирасир качнулись, бравурный марш оборвался. На площади возникла неразбериха, ликование дало сбой. По крышам ошалело метались бубудуски, с риском для жизни пытаясь изловить птиц и вернуть их на исходную позицию. Увы, с голубями это сделать оказалось посложнее, чем с кирасирами.
– Хорошенькую же выучку дерьмонстрируют вверенные вам войска, великий вы мой! – едко промолвил базилевс.
– О да, неважную, – спокойно согласился эпикифор. – Разрешите сменить командира первого эскадрона?
– Смени-ить? Да вы смеетесь! Гнать его взашей, а не менять! Чтоб и духу… в моей армии!
Эпикифор удовлетворенно кивнул. Судьба некоего строптивого капитана Форе, сочинителя прегнуснейших пасквилей, была решена за несколько секунд. Между тем капитан занимал пост начальника личной охраны принца Андрэ. На этом основании простофиля в шпорах и порешил, что может безнаказанно рифмовать слово «ктитор» со словом… в общем, что еще может прийти в казарменную головищу? Между тем ктитором ордена Сострадариев являлся не кто иной, как сам святой Корзин Бубудуск! Ни больше ни меньше.
Но это было еще не все, далеко не все, что можно припомнить капитану. У обратьев из Милосердного Санация имелись веские основания полагать, что именно с легкой руки все того же Форе внештатных помощников ордена именуют теперь не иначе, как ночными пискалами, а на их дверях по ночам малюют ночную же вазу.
Некоторое время назад люминесценция ознакомили со стишками такого содержания:
…Струятся осыпью дорожки
Невесть куда влекут людей
Невесть зачем плодятся кошки
Пресветлой Родины моей…
Обратья из Санация считали, что сочинил эти вирши все тот же Форе. Что еще за неверные дорожки, спрашивается? Нет таких в просветленной империи! Какие, спрашивается, кошки? Почему свершают плотский грех в непосредственной близости со святыми словами? Это следовало пресечь, искоренить и выжечь без малейших сомнений.
Тем не менее, проявляя чудеса покаянского снисхождения, эпикифор направил окайнику милостивую экскрецию, в которой отечески просил смирить гордыню, забыть суесловие, а в прочем покаяться. Более того, великий сострадарий лично пригласил Форе поставить свой талант на службу ордену. Потому как знал, что талантами орден не весьма обилен. Закон есть такой – где много преданности, там мало талантов. И этот закон эпикифору был известен. Так же, как и то, что погубленный талант опасен, а купленный полезен.
Возможно, об этом знал и капитан. Ни милостей, ни прозрачно проступавших за ними выгод он абсолютно не оценил. И даже не дал себе труда подумать о том, что случается с теми, кто отвергает милости ордена.
Более того, уже на следующий день сей закоренелый грешник прислал дерзновенное письмишко, в котором настоятельно рекомендовал его люминесценцию «как тоже способному человеку» покончить с мракобесием, применить свой ум не во вред, а на благо прогресса, или, на худой конец, выучиться какому-нибудь полезному ремеслу. Чтоб не было стыдно перед земными предками…
Все послание, от первой до последней буквы, являло собой неслыханный вызов ордену. Однако именно последний совет окончательно выбил эпикифора из седла.
Ремеслу?! Да кто бы советовал! Дворянчик в седьмом поколении, сам Форе за всю жизнь кроме ложки никакого полезного орудия труда и в руках-то не держал. Что ж, великосветский повеса напросился. Увольнение из армии станет для него лишь первой из неприятностей. И далеко не самой худшей. В Бубусиде превосходно знают, как организовать нескучную жизнь. И эпикифор уже догадывался, какой именно вариант изберут многоопытные обратья.
Медленно-показательный. Неотвратимый и неуклонный, как сама судьба. Чтобы после каждой ступени падения Форе слухи о нем успели распространиться. Тогда и другим неповадно будет. Одно из двух: либо сам сломается, либо, уже в финале, ему помогут. Третьего практически не бывает.
Немного жаль. Ум-то был красивый…
Пока Базилевс сморкался, а эпикифор размышлял о судьбе гвардейского дурака, на площади постепенно восстанавливался порядок. Вдоль смешавшихся рядов сновали офицеры. Среди них особенно старался свежеуволенный капитан Форе.
Первый эскадрон, тесня весь полк и не рискуя обернуться в августейшую сторону тылом, пятился с площади. Волна уплотнения передалась следующему эскадрону, затем прокатилась по всей массе войск и наконец скрылась за поворотом Пресветлого Пути, главного проспекта Ситэ-Ройяля.
– Пушки успели перезарядить? – вполголоса осведомился эпикифор.
– Никак нет, ваша люминесценция, – шепотом ответил обрат Глувилл. – Но половина из них не стреляла, как вы и советовали.
Великий сострадарий опустил веки.
Тубан Девятый к этому времени пришел в себя, подбоченился и шагнул к перилам.
– Попытайтесь еще раз, обрат люминесценций, – милостиво бросил он через плечо.
– Вы очень добры, ваше величество.
– Даже слишком, обрат вы мой сострадарий.
Эпикифор не ответил. Пушки ударили повторно, вновь грянул марш, боязливо двинулись кирасиры.
От вида блестящих доспехов настроение базилевса внезапно улучшилось.
– Экие молодцы! А кто этот рубака на вороном жеребце?
– Капитан Форе, сир, – ответил принц Андрэ. – Быть может, вы отмените его увольнение?
– Он мне не нравится, – капризно заявил принц Антуан, который находил удовольствие в том, чтобы во всем вредить брату.
– Офицеров нужно менять почаще, – наставительно изрек базилевс. – Чтобы не заносились, – добавил он, искоса глядя на обрата эпикифора.
Его люминесценций усмехнулся одной половиной лица.
Между тем ничего не подозревающий капитан Форе отсалютовал саблей и проехал мимо вместе с уже не своим эскадроном.
– Да и солдаты у него выглядят не лучшим образом, – заявил принц Антуан.
И принялся расточать похвалы второму эскадрону, который ничем не отличался от первого.
Из звездной толпы маршалов, генералов и адмиралов посыпались замечания, подтверждающие безусловную правоту его высочества.
Один старик Гевон хранил молчание. К счастью, он один и стоил всей этой толпы. И, к несчастью, об этом знал.
– Плачет, плачет по нему Ускоренный Упокой, – со страстностью истинного пампуаса прошипел обрат Глувилл.
– Тихо, – отозвался эпикифор. – Гевона не трогать! В армии должна оставаться как минимум одна голова. Ясно?
Глувилл смиренно потупился. Эпикифор перевел взгляд на третий эскадрон.
– А кто это там, такой кругломорденький?
– Лейтенант Латур, ваша люминесценция.
– Почему не знаю?
– Третий день, как назначен, хозяин. Я думал, вам известно.
– Следить за лейтенантами утомительно, мой дорогой Пусть это будет твоей задачей.
Секретарь молча поклонился. А эпикифор подумал о том, что в гвардии развелось слишком много офицеров с халликуманскими фамилиями. Ну и соответственными характерами.
Все эти Форе, Латуры, Шанжю etc., как правило, храбры, но уж очень импульсивны, склонны поддаваться примитивным чувствам. Словом, требуют постоянного надзора со стороны Санация. И далеко не всегда одной этой службы достаточно. Зачастую требуется вмешательство самой Святой Бубусиды. Случай со строптивым капитаном Форе – как раз оттуда.
Алеманцы гораздо спокойнее, педантичнее, исполнительнее, зато излишне сентиментальны и втайне симпатизируют Поммерну. Люди с альбанскими корнями мало склонны к интригам и тайному недоброжелательству, но очень упрямы. Сианцы напротив, расчетливы, хладнокровны, коварны, великолепно подходят для тайных служб ордена, но как раз по этой же причине истинной преданности ждать от них не приходится, их преданность всегда имеет денежный эквивалент.
А вот магрибцы способны на самую бескорыстную преданность, однако ленивы, неряшливы, необязательны. Муромцы в массе своей чересчур бесшабашны, вечно обуреваемы страстями, поэтому способны на что угодно. Так же, как иберильцы с флорансийцами.
Меньше всего неожиданностей бывает с пампуасами. Конечно, проблемы есть и с ними. Земляки святого Корзина Бубудуска чрезмерны в религиозном рвении, дики, прямолинейны, туповаты. К тому же свято убеждены, что все руководящие посты в ордене должны принадлежать им, только им и никому более, поскольку сам святой Корзин приходится им земляком. С этим вредным убеждением Санаций борется уже пятый век, ровно столько, сколько существует орден, но будет бороться еще до тех пор, пока он существует.
Тем не менее бороться необходимо. В частности, недельки через две-три следовало заменить второго человека в ордене, главу Святой Бубусиды некоего Керсиса Гомоякубо, который стал себе позволять что-то уж больно много самостоятельности.
Эпикифор вздохнул. В общем, человеческая масса империи являла собою богатейший спектр, но идеального материала для работы не существовало. Выбор всегда приходится делать индивидуально, шаг за шагом сплетая и обновляя сеть, без которой империя неизбежно рассыплется на гроздь грызущихся осколков. Сеть, охватывающую армию, полицию, двор, флот, суды, церковь. Риск, хлопоты, хлопоты и хлопоты.
Порой, в минуты крайнего утомления, сверх всякой меры пресытясь людьми со всеми их низостями, эпикифор сожалел о своей доле, мечтая о тихой жизни какого-нибудь смотрителя маяка. Однако обратного пути у люминесценция нет. Великие сострадарии пожизненны и никогда не уходят в отставку. С этого поста можно уйти только в могилу, а туда не хотелось.
Робер де Умбрин, шестьдесят третий эпикифор ордена Сострадариев, вовсе не был уверен в существовании Того, кому служил.
…Вслед за кирасирами проследовали три полка гвардейской пехоты. В красных, зеленых и синих мундирах, – цвета государственного флага Покаяны. Идеальный строй, рослые усачи, громовой «виват»…
Довольный Тубан без устали махал своим платочком. Он и не подозревал, что новые мундиры его гвардии пошиты всего за три дня до парада и оплачены из средств ордена, все четыре тысячи. Его величество базилевс-император Пресветлой Покаяны и не должен интересоваться подобными мелочами. Его величество с младых ногтей должен быть окружен роскошью. Время его бесценной жизни не могло уходить на дела.
И не уходило.
Охота, бриллианты, карточная игра, завтраки на траве, балы в многочисленных дворцах и замках. Первая любовница – в пятилетнем возрасте, последняя соска – в двадцать шесть. Темные ряды бочек в погребах, несметная поварня, лакеи у каждой двери, даже у двери в туалетную комнату. Оранжереи, парки, променад-аллеи на берегу моря. Фонтаны, каналы, целые озера с золотыми рыбками. Экипажи, карлики, шуты. И фрейлины императрицы, большинство из коих с четырнадцати лет официально зачислено в Неутомимый Альковат, а меньшинство предназначено для той же цели.
Обезьяны, конюхи, лекари, медные лбы дворцовой стражи, ненасытная прорва придворных – в империи все и вся призвано угождать малейшей прихоти одно-го-единственного человека. И надо отдать ему должное, ныне почти здравствовавший базилевс оказался воистину незаурядным субъектом, поскольку к сорока семи годам не совсем еще превратился в животное с куском жира вместо мозгов.
То есть превратился, конечно, но не полностью. И все же имя Тубан как нельзя больше подходило его величеству. Эпикифор не без удовольствия припомнил, что на одном из намертво забытых языков Земли слово tuba означало трубу. Ею, трубой, солнцеликий базилевс и являлся. Ничем более, – только трубой для превращения самых разнообразных благ в отходы жизнедеятельности.
Давным-давно уже ничего не стоило сверзить его с престола. С треском, с шумом, с гамом, под гоготание солдат, ликование бубудусков и улюлюкание черни. Стоит лишь приказать… Только вот время пока не пришло, не прояснились в достаточной мере отдаленные перспективы. Пусть до поры еще покривляется. Потому что так в очередной раз порешил эпикифор.
А вот судьба самого великого сострадария складывалась совсем иначе. Единственным подарком со стороны этой дамы было дворянское происхождение. Все остальное Роберу де Умбрину пришлось добывать самостоятельно.
Любящая, но совершенно безвольная мать в счет не шла. Она ничем не могла защитить сына от произвола вечно пьяного отца. Фискал-гувернер с наслаждением приводил в исполнение папашины приговоры, да еще добавлял от себя, когда считал наказание недостаточно строгим. Но как раз угрюмая, однообразная жизнь, из которой нелюдимость отца высасывала соки и обесцвечивала все ее краски, как раз эта безрадостная жизнь и толкнула будущего эпикифора в шелестящий мир книг.
Подбор их в фамильной библиотеке был, конечно же, совершенно случаен. Но несколько поколений предков постарались, успели скопить немало, следуя скорее моде, нежели вкусу или влечению. Никто и никогда не систематизировал эти завалы, каталог отсутствовал. Поэтому в ближайшем шкафу могло оказаться все, что угодно, – от Святейшей истории ордена до куртуазных романов с гравюрами откровенного характера.
Юный Робер извел огромное количество свечей. Читал много, жадно и бессистемно, в порядке снятия книг с очередной полки. Постепенно из всяких разрозненных кусков перед ним складывалось представление о другой жизни, бурлящей за стенами уединенной усадьбы. Вначале с опаской, а затем со все большим вкусом он погружался в поток интриг, страстей, отточенных мыслей, полезных знаний, ярких легенд и темных преданий, в описания походов и плаваний, блестящих побед и страшных поражений.
Многое, очень многое почерпнул будущий Великий Сострадарий из этого потока. Не нашел лишь ответа на главный вопрос: как, почему люди оказались на Терранисе? Зато понял, что Земля и Терранис находятся друг от друга на немыслимом расстоянии, коль скоро звездные корабли могучих предков не смогли преодолеть этот путь за восемь прошедших веков. Какое еще потребуется время, продолжаются ли поиски? Неизвестно. Следовало строить планы без расчета на помощь божественных соплеменников.
Еще он пристрастился к шахматам, хотя и невольно. И это было единственным приобретением, за которое следовало поблагодарить гувернера, черт бы его побрал в его Упокоении… Часто перед очередным телесным наказанием достойный педагог предлагал сыграть партию.
Робер навсегда запомнил потрескавшийся лак на фигурках и деревянную шкатулку, в которую эти фигуры ссыпались с сухим стуком. Стуком, означавшим проигрыш и неизбежность порки.
Отвратительно улыбаясь, наставник поднимался из-за стола. Воспитанник брался за локоть и уводился в так называемый АКАДЕМИИ. Там он и усвоил множество уроков, главный из которых заключался в том, что проигрывать нельзя. Ни в коем случае.
Но время шло. И однажды Робер поразился бессмысленности ритуала. Взрослый, сильный мужчина с волосатыми лапами, сопя и потея, намеренно причинял боль слабейшему. Непонятно зачем, экзекуция давно стала настолько привычной, что потеряла наказательное значение. Когда-то этому нужно было положить конец.
Робер встал, подтянул панталоны и серьезно заявил:
– Пожалуй, довольно.
– Довольно чего? – с большим удивлением спросил гувернер.
– Довольно порок.
– А уж это решать не вам, мой юный господин!
При этих словах гувернер замахнулся.
– Вы хотите ударить дворянина?
– Ха! Дворянин…
Розга хлестнула по лицу. Робер выбежал.
– И куда же вы, сьер дворянин?
– Сейчас объясню!
– Подожду, подожду, – ухмыляясь, пообещал наставник.
Робер вернулся с ржавой фамильной шпагой.
– О! Что-то новенькое. А вы спросили разрешение у вашей ма…
Гувернер осекся и поднес к глазам окровавленную ладонь. Соображал он быстро. Следующий неловкий выпад был отбит локтем. А третьего Робер сделать не успел, поскольку наставник проворно покинул академий через заднюю дверь.
ЕГО ЛЮМИНЕСЦЕНЦИЮ ЛИЧНО
Обрат эпикифор!
По донесению фрегата «Дюбрикано» померанская эскадра уже в дельте. Все выходы из Текли перекрыты, высланы разведывательные дозоры. Однако акватория велика, сил все еще не хватает, полностью исключить вероятность прорыва нельзя. Прошу ускорить отправку недостающих кораблей.
Да пребудет во веки веков свет над Покаяной!
Аминь.
Преданный Вам аншеф-адмирал ВАСИЛИУ.
Писано июля 12 дня 839 года от Наказания.
Борт его величества базилевса-императора
«Упокоителъ»
* * *
Его Величество Тубан Девятый, базилевс-император Пресветлой Покаяны, колыхаясь, задыхаясь и отдуваясь, героически поднялся на балюстраду.
Он опоздал всего на три четверти часа. Вопреки всем благовониям от него так разило, что великий сострадарий не смог удержаться, отшатнулся. Тут же, стараясь отвлечь внимание от своего непроизвольного движения, почтительнейше склонился, оправдывая титул эпикифора. То есть Согбеннейшего.
– Прикажете начинать, сир?
Базилевс насмешливо поднял бровь:
– А, ваша люминесценция! Это вы? Кто бы мог подумать! И что вы здесь делаете?
– Хорошая погода, ваше величество, – невозмутимо заметил великий сострадарий.
– Жарища. Чего в ней хорошего, – пробурчал базилевс, вытирая лоб платочком.
Внизу тотчас взревел оркестр.
Ломая строй, застоявшиеся лошади его величества гвардейского кирасирского полка двинулись на площадь, толпы зевак поспешно принялись ликовать, а рассаженные по крышам бубудуски выпустили голубей. Завершая суматоху, пушки столичного гарнизона ударили салютом.
От неожиданности базилевс присел, лицо его посерело. Хватая ртом воздух, он сипло осведомился:
– Ну? Эт-то еще что за шутки, обрат мой эпикифор?!
– Вероятно, капельмейстер решил, что вы подали знак платочком, сир, – любезно пояснил эпикифор.
– Я? Вот еще! Это какой же осел командует парадом? Уж не капельмейстер ли?! Отставить!
Великий сострадарий равнодушно махнул перчаткой.
Капельмейстеру от этого сделалось дурно и он упал. Пышные султаны кирасир качнулись, бравурный марш оборвался. На площади возникла неразбериха, ликование дало сбой. По крышам ошалело метались бубудуски, с риском для жизни пытаясь изловить птиц и вернуть их на исходную позицию. Увы, с голубями это сделать оказалось посложнее, чем с кирасирами.
– Хорошенькую же выучку дерьмонстрируют вверенные вам войска, великий вы мой! – едко промолвил базилевс.
– О да, неважную, – спокойно согласился эпикифор. – Разрешите сменить командира первого эскадрона?
– Смени-ить? Да вы смеетесь! Гнать его взашей, а не менять! Чтоб и духу… в моей армии!
Эпикифор удовлетворенно кивнул. Судьба некоего строптивого капитана Форе, сочинителя прегнуснейших пасквилей, была решена за несколько секунд. Между тем капитан занимал пост начальника личной охраны принца Андрэ. На этом основании простофиля в шпорах и порешил, что может безнаказанно рифмовать слово «ктитор» со словом… в общем, что еще может прийти в казарменную головищу? Между тем ктитором ордена Сострадариев являлся не кто иной, как сам святой Корзин Бубудуск! Ни больше ни меньше.
Но это было еще не все, далеко не все, что можно припомнить капитану. У обратьев из Милосердного Санация имелись веские основания полагать, что именно с легкой руки все того же Форе внештатных помощников ордена именуют теперь не иначе, как ночными пискалами, а на их дверях по ночам малюют ночную же вазу.
Некоторое время назад люминесценция ознакомили со стишками такого содержания:
…Струятся осыпью дорожки
Невесть куда влекут людей
Невесть зачем плодятся кошки
Пресветлой Родины моей…
Обратья из Санация считали, что сочинил эти вирши все тот же Форе. Что еще за неверные дорожки, спрашивается? Нет таких в просветленной империи! Какие, спрашивается, кошки? Почему свершают плотский грех в непосредственной близости со святыми словами? Это следовало пресечь, искоренить и выжечь без малейших сомнений.
Тем не менее, проявляя чудеса покаянского снисхождения, эпикифор направил окайнику милостивую экскрецию, в которой отечески просил смирить гордыню, забыть суесловие, а в прочем покаяться. Более того, великий сострадарий лично пригласил Форе поставить свой талант на службу ордену. Потому как знал, что талантами орден не весьма обилен. Закон есть такой – где много преданности, там мало талантов. И этот закон эпикифору был известен. Так же, как и то, что погубленный талант опасен, а купленный полезен.
* * *
Возможно, об этом знал и капитан. Ни милостей, ни прозрачно проступавших за ними выгод он абсолютно не оценил. И даже не дал себе труда подумать о том, что случается с теми, кто отвергает милости ордена.
Более того, уже на следующий день сей закоренелый грешник прислал дерзновенное письмишко, в котором настоятельно рекомендовал его люминесценцию «как тоже способному человеку» покончить с мракобесием, применить свой ум не во вред, а на благо прогресса, или, на худой конец, выучиться какому-нибудь полезному ремеслу. Чтоб не было стыдно перед земными предками…
Все послание, от первой до последней буквы, являло собой неслыханный вызов ордену. Однако именно последний совет окончательно выбил эпикифора из седла.
Ремеслу?! Да кто бы советовал! Дворянчик в седьмом поколении, сам Форе за всю жизнь кроме ложки никакого полезного орудия труда и в руках-то не держал. Что ж, великосветский повеса напросился. Увольнение из армии станет для него лишь первой из неприятностей. И далеко не самой худшей. В Бубусиде превосходно знают, как организовать нескучную жизнь. И эпикифор уже догадывался, какой именно вариант изберут многоопытные обратья.
Медленно-показательный. Неотвратимый и неуклонный, как сама судьба. Чтобы после каждой ступени падения Форе слухи о нем успели распространиться. Тогда и другим неповадно будет. Одно из двух: либо сам сломается, либо, уже в финале, ему помогут. Третьего практически не бывает.
Немного жаль. Ум-то был красивый…
* * *
Пока Базилевс сморкался, а эпикифор размышлял о судьбе гвардейского дурака, на площади постепенно восстанавливался порядок. Вдоль смешавшихся рядов сновали офицеры. Среди них особенно старался свежеуволенный капитан Форе.
Первый эскадрон, тесня весь полк и не рискуя обернуться в августейшую сторону тылом, пятился с площади. Волна уплотнения передалась следующему эскадрону, затем прокатилась по всей массе войск и наконец скрылась за поворотом Пресветлого Пути, главного проспекта Ситэ-Ройяля.
– Пушки успели перезарядить? – вполголоса осведомился эпикифор.
– Никак нет, ваша люминесценция, – шепотом ответил обрат Глувилл. – Но половина из них не стреляла, как вы и советовали.
Великий сострадарий опустил веки.
Тубан Девятый к этому времени пришел в себя, подбоченился и шагнул к перилам.
– Попытайтесь еще раз, обрат люминесценций, – милостиво бросил он через плечо.
– Вы очень добры, ваше величество.
– Даже слишком, обрат вы мой сострадарий.
Эпикифор не ответил. Пушки ударили повторно, вновь грянул марш, боязливо двинулись кирасиры.
От вида блестящих доспехов настроение базилевса внезапно улучшилось.
– Экие молодцы! А кто этот рубака на вороном жеребце?
– Капитан Форе, сир, – ответил принц Андрэ. – Быть может, вы отмените его увольнение?
– Он мне не нравится, – капризно заявил принц Антуан, который находил удовольствие в том, чтобы во всем вредить брату.
– Офицеров нужно менять почаще, – наставительно изрек базилевс. – Чтобы не заносились, – добавил он, искоса глядя на обрата эпикифора.
Его люминесценций усмехнулся одной половиной лица.
Между тем ничего не подозревающий капитан Форе отсалютовал саблей и проехал мимо вместе с уже не своим эскадроном.
– Да и солдаты у него выглядят не лучшим образом, – заявил принц Антуан.
И принялся расточать похвалы второму эскадрону, который ничем не отличался от первого.
Из звездной толпы маршалов, генералов и адмиралов посыпались замечания, подтверждающие безусловную правоту его высочества.
Один старик Гевон хранил молчание. К счастью, он один и стоил всей этой толпы. И, к несчастью, об этом знал.
– Плачет, плачет по нему Ускоренный Упокой, – со страстностью истинного пампуаса прошипел обрат Глувилл.
– Тихо, – отозвался эпикифор. – Гевона не трогать! В армии должна оставаться как минимум одна голова. Ясно?
Глувилл смиренно потупился. Эпикифор перевел взгляд на третий эскадрон.
– А кто это там, такой кругломорденький?
– Лейтенант Латур, ваша люминесценция.
– Почему не знаю?
– Третий день, как назначен, хозяин. Я думал, вам известно.
– Следить за лейтенантами утомительно, мой дорогой Пусть это будет твоей задачей.
Секретарь молча поклонился. А эпикифор подумал о том, что в гвардии развелось слишком много офицеров с халликуманскими фамилиями. Ну и соответственными характерами.
* * *
Все эти Форе, Латуры, Шанжю etc., как правило, храбры, но уж очень импульсивны, склонны поддаваться примитивным чувствам. Словом, требуют постоянного надзора со стороны Санация. И далеко не всегда одной этой службы достаточно. Зачастую требуется вмешательство самой Святой Бубусиды. Случай со строптивым капитаном Форе – как раз оттуда.
Алеманцы гораздо спокойнее, педантичнее, исполнительнее, зато излишне сентиментальны и втайне симпатизируют Поммерну. Люди с альбанскими корнями мало склонны к интригам и тайному недоброжелательству, но очень упрямы. Сианцы напротив, расчетливы, хладнокровны, коварны, великолепно подходят для тайных служб ордена, но как раз по этой же причине истинной преданности ждать от них не приходится, их преданность всегда имеет денежный эквивалент.
А вот магрибцы способны на самую бескорыстную преданность, однако ленивы, неряшливы, необязательны. Муромцы в массе своей чересчур бесшабашны, вечно обуреваемы страстями, поэтому способны на что угодно. Так же, как иберильцы с флорансийцами.
Меньше всего неожиданностей бывает с пампуасами. Конечно, проблемы есть и с ними. Земляки святого Корзина Бубудуска чрезмерны в религиозном рвении, дики, прямолинейны, туповаты. К тому же свято убеждены, что все руководящие посты в ордене должны принадлежать им, только им и никому более, поскольку сам святой Корзин приходится им земляком. С этим вредным убеждением Санаций борется уже пятый век, ровно столько, сколько существует орден, но будет бороться еще до тех пор, пока он существует.
Тем не менее бороться необходимо. В частности, недельки через две-три следовало заменить второго человека в ордене, главу Святой Бубусиды некоего Керсиса Гомоякубо, который стал себе позволять что-то уж больно много самостоятельности.
Эпикифор вздохнул. В общем, человеческая масса империи являла собою богатейший спектр, но идеального материала для работы не существовало. Выбор всегда приходится делать индивидуально, шаг за шагом сплетая и обновляя сеть, без которой империя неизбежно рассыплется на гроздь грызущихся осколков. Сеть, охватывающую армию, полицию, двор, флот, суды, церковь. Риск, хлопоты, хлопоты и хлопоты.
Порой, в минуты крайнего утомления, сверх всякой меры пресытясь людьми со всеми их низостями, эпикифор сожалел о своей доле, мечтая о тихой жизни какого-нибудь смотрителя маяка. Однако обратного пути у люминесценция нет. Великие сострадарии пожизненны и никогда не уходят в отставку. С этого поста можно уйти только в могилу, а туда не хотелось.
Робер де Умбрин, шестьдесят третий эпикифор ордена Сострадариев, вовсе не был уверен в существовании Того, кому служил.
* * *
…Вслед за кирасирами проследовали три полка гвардейской пехоты. В красных, зеленых и синих мундирах, – цвета государственного флага Покаяны. Идеальный строй, рослые усачи, громовой «виват»…
Довольный Тубан без устали махал своим платочком. Он и не подозревал, что новые мундиры его гвардии пошиты всего за три дня до парада и оплачены из средств ордена, все четыре тысячи. Его величество базилевс-император Пресветлой Покаяны и не должен интересоваться подобными мелочами. Его величество с младых ногтей должен быть окружен роскошью. Время его бесценной жизни не могло уходить на дела.
И не уходило.
Охота, бриллианты, карточная игра, завтраки на траве, балы в многочисленных дворцах и замках. Первая любовница – в пятилетнем возрасте, последняя соска – в двадцать шесть. Темные ряды бочек в погребах, несметная поварня, лакеи у каждой двери, даже у двери в туалетную комнату. Оранжереи, парки, променад-аллеи на берегу моря. Фонтаны, каналы, целые озера с золотыми рыбками. Экипажи, карлики, шуты. И фрейлины императрицы, большинство из коих с четырнадцати лет официально зачислено в Неутомимый Альковат, а меньшинство предназначено для той же цели.
Обезьяны, конюхи, лекари, медные лбы дворцовой стражи, ненасытная прорва придворных – в империи все и вся призвано угождать малейшей прихоти одно-го-единственного человека. И надо отдать ему должное, ныне почти здравствовавший базилевс оказался воистину незаурядным субъектом, поскольку к сорока семи годам не совсем еще превратился в животное с куском жира вместо мозгов.
То есть превратился, конечно, но не полностью. И все же имя Тубан как нельзя больше подходило его величеству. Эпикифор не без удовольствия припомнил, что на одном из намертво забытых языков Земли слово tuba означало трубу. Ею, трубой, солнцеликий базилевс и являлся. Ничем более, – только трубой для превращения самых разнообразных благ в отходы жизнедеятельности.
Давным-давно уже ничего не стоило сверзить его с престола. С треском, с шумом, с гамом, под гоготание солдат, ликование бубудусков и улюлюкание черни. Стоит лишь приказать… Только вот время пока не пришло, не прояснились в достаточной мере отдаленные перспективы. Пусть до поры еще покривляется. Потому что так в очередной раз порешил эпикифор.
* * *
А вот судьба самого великого сострадария складывалась совсем иначе. Единственным подарком со стороны этой дамы было дворянское происхождение. Все остальное Роберу де Умбрину пришлось добывать самостоятельно.
Любящая, но совершенно безвольная мать в счет не шла. Она ничем не могла защитить сына от произвола вечно пьяного отца. Фискал-гувернер с наслаждением приводил в исполнение папашины приговоры, да еще добавлял от себя, когда считал наказание недостаточно строгим. Но как раз угрюмая, однообразная жизнь, из которой нелюдимость отца высасывала соки и обесцвечивала все ее краски, как раз эта безрадостная жизнь и толкнула будущего эпикифора в шелестящий мир книг.
Подбор их в фамильной библиотеке был, конечно же, совершенно случаен. Но несколько поколений предков постарались, успели скопить немало, следуя скорее моде, нежели вкусу или влечению. Никто и никогда не систематизировал эти завалы, каталог отсутствовал. Поэтому в ближайшем шкафу могло оказаться все, что угодно, – от Святейшей истории ордена до куртуазных романов с гравюрами откровенного характера.
Юный Робер извел огромное количество свечей. Читал много, жадно и бессистемно, в порядке снятия книг с очередной полки. Постепенно из всяких разрозненных кусков перед ним складывалось представление о другой жизни, бурлящей за стенами уединенной усадьбы. Вначале с опаской, а затем со все большим вкусом он погружался в поток интриг, страстей, отточенных мыслей, полезных знаний, ярких легенд и темных преданий, в описания походов и плаваний, блестящих побед и страшных поражений.
Многое, очень многое почерпнул будущий Великий Сострадарий из этого потока. Не нашел лишь ответа на главный вопрос: как, почему люди оказались на Терранисе? Зато понял, что Земля и Терранис находятся друг от друга на немыслимом расстоянии, коль скоро звездные корабли могучих предков не смогли преодолеть этот путь за восемь прошедших веков. Какое еще потребуется время, продолжаются ли поиски? Неизвестно. Следовало строить планы без расчета на помощь божественных соплеменников.
* * *
Еще он пристрастился к шахматам, хотя и невольно. И это было единственным приобретением, за которое следовало поблагодарить гувернера, черт бы его побрал в его Упокоении… Часто перед очередным телесным наказанием достойный педагог предлагал сыграть партию.
Робер навсегда запомнил потрескавшийся лак на фигурках и деревянную шкатулку, в которую эти фигуры ссыпались с сухим стуком. Стуком, означавшим проигрыш и неизбежность порки.
Отвратительно улыбаясь, наставник поднимался из-за стола. Воспитанник брался за локоть и уводился в так называемый АКАДЕМИИ. Там он и усвоил множество уроков, главный из которых заключался в том, что проигрывать нельзя. Ни в коем случае.
Но время шло. И однажды Робер поразился бессмысленности ритуала. Взрослый, сильный мужчина с волосатыми лапами, сопя и потея, намеренно причинял боль слабейшему. Непонятно зачем, экзекуция давно стала настолько привычной, что потеряла наказательное значение. Когда-то этому нужно было положить конец.
Робер встал, подтянул панталоны и серьезно заявил:
– Пожалуй, довольно.
– Довольно чего? – с большим удивлением спросил гувернер.
– Довольно порок.
– А уж это решать не вам, мой юный господин!
При этих словах гувернер замахнулся.
– Вы хотите ударить дворянина?
– Ха! Дворянин…
Розга хлестнула по лицу. Робер выбежал.
– И куда же вы, сьер дворянин?
– Сейчас объясню!
– Подожду, подожду, – ухмыляясь, пообещал наставник.
Робер вернулся с ржавой фамильной шпагой.
– О! Что-то новенькое. А вы спросили разрешение у вашей ма…
Гувернер осекся и поднес к глазам окровавленную ладонь. Соображал он быстро. Следующий неловкий выпад был отбит локтем. А третьего Робер сделать не успел, поскольку наставник проворно покинул академий через заднюю дверь.