И неожиданно шагнул вперед. Серые глаза его загорелись, в уголках губ появились ямочки: Екатерина Борисовна Багреева, вся в светлом, с чудной маленькой шляпкой на белокурых волосах, с роскошным букетом роз в руках, приостановилась рядом с ними и приветливо улыбалась сестрам Муромцевым.
– Вы сегодня ослепительно прекрасны, – склонился над душистой ручкой фрейлины Клим Кириллович, – вы действительно похожи... на... Офелию...
– Надеюсь, не на Офелию за минуту перед гибелью, – шутливо заметила фрейлина. – Мы еще увидимся, правда, милый Клим Кириллович?
И Екатерина Борисовна упорхнула, одарив Клима Кирилловича торжествующе-победоносной улыбкой.
– На что она намекает? – спросила хмуро Мария Николаевна. – На какую гибель?
– Не принимайте всерьез светскую безобидную болтовню. – Клим Кириллович провожал неравнодушным взглядом мелькающий в толпе изящный силуэт фрейлины.
Мура проследила взгляд доктора, который, кажется, приподнялся на цыпочки, чтобы лучше разглядеть, как Екатерина Борисовна беседует с господином Формозовым, – Дмитрий Андреевич что-то шептал, склонясь к ее розовому ушку, и среди людей в мундирах, с блестящими на солнце позументами и шитьем, увидела Карла Ивановича Вирхова. Он расположился у самой ковровой дорожки, устилавшей платформу.
Показался императорский поезд, и звуки гимна огласили своды вокзала. Появилась группа высокопоставленных сановников, среди которых Клим Кириллович узнал министра финансов Витте, министра иностранных дел Ламсдорфа, и дети императрицы: Михаил Александрович и Ксения Александровна в сопровождении супруга, Великого Князя Александра Михайловича. Клима Кирилловича передернуло: он узнал изображенного на мерзкой фотографии «непутевого Сандро». Неотразимый представитель Императорской фамилии прошествовал мимо фрейлины Багреевой, вовсе не заметив ее.
Между тем, поезд плавно остановился, и Их Императорские Высочества поднялись в салон-вагон. Родственная встреча, скрытая от глаз сторонних наблюдателей, не заняла много времени, и Мария Федоровна в сопровождении своих чад появилась в дверях вагона.
Мура видела, как фрейлина Багреева передала порученный ей букет подтянувшемуся Формозову, как он занял предписанное ему протоколом место, которое оказалось неподалеку от Муромцевых, но вскоре и хорошенькая раскрасневшаяся Катенька, и необыкновенно бледный чиновник перестали ее волновать: ее внимание переключилось на Вдовствующую Императрицу. Царица-мать, которую Мура впервые видела так близко – да и вообще видела впервые, – была небольшого роста, но, полная грации и изящества, казалась выше, чем есть. Государыня Императрица обходила встречающих. Здороваясь, она красиво наклоняла голову. Два высоченных лейб-казака не отставали от нее ни на шаг.
Мура пыталась найти в этой очаровательно-любезной, моложавой даме следы жестокости – и не могла. Но помимо обаяния, от этой маленькой женщины исходило ощущение огромной властности. Однако, наблюдая за Императрицей, Мура не забывала и о главном...
Настал и час торжества Дмитрия Формозова: держа в правой руке пышный душистый дар и прижимая левую плотно к бедру, он сделал шаг вперед. Вдовствующая Императрица уже протянула крохотную, туго обтянутую белоснежной лайковой перчаткой ручку к букету, но тут Мура увидела, как левая рука чиновника скользнула в карман, и инстинктивно, подобно дикой кошке, метнулась к нему:
– Не надо! Умоляю вас! Не делайте этого! – закричала она, схватив локоть чиновника обеими руками. – Умоляю вас, пощадите! Не губите! Карл Иваныч!
Оглушенная пронзительным криком, Императрица отшатнулась и обожгла гневным взглядом нарушителей порядка. Формозов, казалось, окаменел, но царственный взор не имел власти над младшей дочерью профессора Муромцева.
Два лейб-казака шагнули вперед, но их опередил плотный невысокий человек в невзрачном судебном мундире: он выскочил из толпы, и заслонил собою Императрицу.
– Погодите! – Сохраняющая полнейшее самообладание миниатюрная дама отстранила своих защитников. – Кто такая?
– Мария Николаевна Муромцева, Ваше Величество, дочь профессора химии, служит в университете, – почтительно залепетал Вирхов.
– Зачем вы так кричали, милая? – строго спросила Императрица, уловив безумный взгляд девушки, буквально повисшей на локте окаменевшего чиновника. – Зачем вы вцепились в господина Формозова?
– Он хотел вас убить, – прошептала дрожащими губами Мура. – Он преступник.
– Отпустите его, – велела Императрица, с сочувствием глядя на хорошо известного ей служащего находящегося под ее опекой ведомства. – Если ваши слова верны, мы найдем у него в кармане оружие.
– Оружия в кармане вы не найдете! – Охваченная ужасом девушка еще сильнее сжала локоть мертвенно-бледного чиновника.
– Почему, милая? – Императрица разговаривала с Мурой, как с больной.
– Потому что в его кармане пробирка с чумными бациллами!
Глава 30
– Вы сегодня ослепительно прекрасны, – склонился над душистой ручкой фрейлины Клим Кириллович, – вы действительно похожи... на... Офелию...
– Надеюсь, не на Офелию за минуту перед гибелью, – шутливо заметила фрейлина. – Мы еще увидимся, правда, милый Клим Кириллович?
И Екатерина Борисовна упорхнула, одарив Клима Кирилловича торжествующе-победоносной улыбкой.
– На что она намекает? – спросила хмуро Мария Николаевна. – На какую гибель?
– Не принимайте всерьез светскую безобидную болтовню. – Клим Кириллович провожал неравнодушным взглядом мелькающий в толпе изящный силуэт фрейлины.
Мура проследила взгляд доктора, который, кажется, приподнялся на цыпочки, чтобы лучше разглядеть, как Екатерина Борисовна беседует с господином Формозовым, – Дмитрий Андреевич что-то шептал, склонясь к ее розовому ушку, и среди людей в мундирах, с блестящими на солнце позументами и шитьем, увидела Карла Ивановича Вирхова. Он расположился у самой ковровой дорожки, устилавшей платформу.
Показался императорский поезд, и звуки гимна огласили своды вокзала. Появилась группа высокопоставленных сановников, среди которых Клим Кириллович узнал министра финансов Витте, министра иностранных дел Ламсдорфа, и дети императрицы: Михаил Александрович и Ксения Александровна в сопровождении супруга, Великого Князя Александра Михайловича. Клима Кирилловича передернуло: он узнал изображенного на мерзкой фотографии «непутевого Сандро». Неотразимый представитель Императорской фамилии прошествовал мимо фрейлины Багреевой, вовсе не заметив ее.
Между тем, поезд плавно остановился, и Их Императорские Высочества поднялись в салон-вагон. Родственная встреча, скрытая от глаз сторонних наблюдателей, не заняла много времени, и Мария Федоровна в сопровождении своих чад появилась в дверях вагона.
Мура видела, как фрейлина Багреева передала порученный ей букет подтянувшемуся Формозову, как он занял предписанное ему протоколом место, которое оказалось неподалеку от Муромцевых, но вскоре и хорошенькая раскрасневшаяся Катенька, и необыкновенно бледный чиновник перестали ее волновать: ее внимание переключилось на Вдовствующую Императрицу. Царица-мать, которую Мура впервые видела так близко – да и вообще видела впервые, – была небольшого роста, но, полная грации и изящества, казалась выше, чем есть. Государыня Императрица обходила встречающих. Здороваясь, она красиво наклоняла голову. Два высоченных лейб-казака не отставали от нее ни на шаг.
Мура пыталась найти в этой очаровательно-любезной, моложавой даме следы жестокости – и не могла. Но помимо обаяния, от этой маленькой женщины исходило ощущение огромной властности. Однако, наблюдая за Императрицей, Мура не забывала и о главном...
Настал и час торжества Дмитрия Формозова: держа в правой руке пышный душистый дар и прижимая левую плотно к бедру, он сделал шаг вперед. Вдовствующая Императрица уже протянула крохотную, туго обтянутую белоснежной лайковой перчаткой ручку к букету, но тут Мура увидела, как левая рука чиновника скользнула в карман, и инстинктивно, подобно дикой кошке, метнулась к нему:
– Не надо! Умоляю вас! Не делайте этого! – закричала она, схватив локоть чиновника обеими руками. – Умоляю вас, пощадите! Не губите! Карл Иваныч!
Оглушенная пронзительным криком, Императрица отшатнулась и обожгла гневным взглядом нарушителей порядка. Формозов, казалось, окаменел, но царственный взор не имел власти над младшей дочерью профессора Муромцева.
Два лейб-казака шагнули вперед, но их опередил плотный невысокий человек в невзрачном судебном мундире: он выскочил из толпы, и заслонил собою Императрицу.
– Погодите! – Сохраняющая полнейшее самообладание миниатюрная дама отстранила своих защитников. – Кто такая?
– Мария Николаевна Муромцева, Ваше Величество, дочь профессора химии, служит в университете, – почтительно залепетал Вирхов.
– Зачем вы так кричали, милая? – строго спросила Императрица, уловив безумный взгляд девушки, буквально повисшей на локте окаменевшего чиновника. – Зачем вы вцепились в господина Формозова?
– Он хотел вас убить, – прошептала дрожащими губами Мура. – Он преступник.
– Отпустите его, – велела Императрица, с сочувствием глядя на хорошо известного ей служащего находящегося под ее опекой ведомства. – Если ваши слова верны, мы найдем у него в кармане оружие.
– Оружия в кармане вы не найдете! – Охваченная ужасом девушка еще сильнее сжала локоть мертвенно-бледного чиновника.
– Почему, милая? – Императрица разговаривала с Мурой, как с больной.
– Потому что в его кармане пробирка с чумными бациллами!
Глава 30
Этот день будто специально был ниспослан свыше Господом Богом для празднования 200-летия со дня основания Петербурга. Город пронизывали нежаркие ласковые лучи весеннего солнца, по синему зеркалу Невы плыли белобокие отражения редких высоких облаков, свежеумытая, словно вырезанная из тончайшего нефрита листва деревьев и кустарников являла взору нежнейшие оттенки зеленого, резвящийся ветерок бродил по улицам и площадям столицы...
Несмотря на то что террористы пугали доверчивый люд угрозами о возможных беспорядках, несмотря на возмутительные прокламации, заполонившие город, петербуржцы вышли из своих квартир, чтобы принять участие в торжествах. Правда, и полиция постаралась – в результате массовых облав, проведенных заблаговременно до 16 мая, особо опасных обитателей городского дна удалили подальше от столицы. Были приняты и другие меры: на железнодорожных вокзалах установили жесточайший контроль за приезжающими, на дорогах выставили усиленные заставы.
Обе дочери профессора Муромцева не могли отказать себе в удовольствии полюбоваться на яркое зрелище и ни свет ни заря в сопровождении доктора Коровкина и Ипполита Прынцаева отправились на Стрелку Васильевского острова, чтобы оттуда наблюдать за праздничными церемониями, – добираться в материковую часть города, переполненную публикой всех сословий, они сочли бессмысленным.
Нева являла ошеломляющее зрелище: от Петропавловской крепости до Николаевского моста расположились суда гвардейского экипажа и флота, вдоль левого берега, от Троицкого моста до Иорданского подъезда Зимнего, тянулось до полутора сот яхт и паровых суденышек столичных яхт-клубов: все они были украшены многочисленными флагами. Около 8 часов утра от пристани против Зимнего дворца вверх по Неве двинулись два парохода: один с представителями городского управления, другой с русскими и иностранными журналистами. А ровно в 8 загремели пушечные выстрелы из крепости. На галере петровского времени, стоявшей против Зимнего, взвился флаг, раздались звуки исторического петровского марша, сменившегося государственным гимном.
Молодые люди не могли наблюдать торжественный вынос иконы Спасителя и четырехместной верейки Петра Великого из Домика Петра, но зато они прекрасно видели, как от Петербургской стороны вниз по Неве проследовали пароход со святой иконой, буксирная баржа с верейкой, начальственные катера, гребные судна яхт-клубов, – длинную процессию замыкали перевозные ялики образца петровских времен с гребцами в красных рубахах.
Мура и Ипполит осипли, вторя крикам «ура!» столпившегося по берегам народа. Брунгильда вздрагивала каждый раз, как с Петропавловской крепости раздавался очередной пушечный залп, и оглядывалась на полуоглохшего от воплей и салюта, счастливо улыбающегося Клима Кирилловича. Вместе с возбужденной, нарядной толпой, заполнившей Стрелку, они дождались, пока в Исаакиевском закончатся божественная литургия и молебен, в которых принимали участие высшее духовенство и царская чета. Потом из всех церквей полился колокольный звон, суда на Неве открыли праздничную пальбу, духовые оркестры заиграли гимн «Коль славен». Под эти звуки по Адмиралтейской и Дворцовой набережным к Марсову полю направился весь синклит, с иконой Спасителя во главе. На Суворовской площади процессия остановилась. Возникла заминка – как говорили в толпе, Императрица перерезала ленточку у входа на Троицкий мост. Наконец на мост вступили церемониальным маршем войска и члены добровольных пожарных дружин в ярко начищенных медных касках.
Со Стрелки Васильевского острова молодые люди отправились на Невский проспект: хотелось продлить так торжественно начавшийся праздник. Главная улица столицы выглядела необыкновенно парадной: по обе стороны проспекта стояли высокие мачты, увенчанные государственными гербами и украшенные у подножий флагами и гербом Санкт-Петербурга; с крыш спускались гирлянды маленьких флагов; фасады и балконы были убраны цветной материей и коврами. Особенно долго они бродили около Гостиного двора и здания Городской думы, рассматривая панно и скульптурные фигуры Петра Великого, фонтаны перед ними. Они прошли мимо Екатерининского сквера, обратив внимание, что не встретили за время прогулки по Невскому ни одного нищего, мимо неприступного красного Аничкова дворца, полюбовались уродливо-прекрасным зданием нового Елисеевского монстра с витражом в полстены и могучими скульптурами.
На Васильевский остров они вернулись к обеду, одновременно с ними подъехал и приглашенный по случаю юбилея столицы Карл Иванович Вирхов.
Пока Глаша и кухарка заканчивали в столовой последние приготовления к обеду, все собрались в гостиной. Залитая солнцем и уставленная комнатными цветами и букетами роз от Эйслера в фарфоровых и матового стекла вазах, она выглядела особенно уютной и нарядной.
– У нас к обеду припасена «Смирновская» водочка, холодненькая, – профессор подмигнул следователю Вирхову, – но пока мы выпьем по случаю праздника шампанского, я думаю, и наши эфирные создания не откажутся.
Серебряная ладья со льдом, в которой утопали массивные бутылки, уже стояла на шестигранном столике, освобожденном от визиток и брошюр.
Когда шипучее золотистое вино было разлито по хрустальным бокалам, профессор встал посредине гостиной и, обращаясь к гостям и домочадцам, произнес:
– За Петербург! За Россию! За науку!
В таком составе: Муромцевы, Коровкины, Вирхов, Прынцаев – давно не собирались, а вчерашнее событие – аудиенция, на которую Вдовствующая Императрица Мария Федоровна пригласила Вирхова и младшую дочь профессора, – еще и не обсуждалось как следует, так что тема для разговора была животрепещущая.
– Ну, рассказывайте, Карл Иваныч, – попросил профессор, – как прошел прием? От Муры мы кое-что уже услышали.
– Должен доложить вам, уважаемый Николай Николаевич, что я немало изумился, когда получил приглашение из Гатчинского дворца на аудиенцию к Вдовствующей Императрице, – Вирхов бросил горделивый взгляд на зардевшуюся Полину Тихоновну, – однако удивился еще более, увидев на вокзале Марию Николаевну.
– Мы тоже переволновались, когда был телефон из Канцелярии Императрицы, а следом за ним курьер принес и приглашение. – Видно было, что Елизавета Викентьевна все еще переживает удивительный успех своей младшей дочери.
– Из Петербурга в Гатчину мы ехали вместе, в специальном вагоне, а там нас встретил придворный лакей и усадил в коляску. – Вирхов рассказывал, не торопясь, переживая заново приятные события минувшего дня. Время от времени он делал глоток из бокала. – Потом очутились в дворцовом парке и по широким аллеям добрались и до дворца. Могучее здание, скажу я вам! А при входе – арапы, огромного роста, в ярких костюмах.
Мария Николаевна, не выпускавшая из рук бокал с шампанским, заворожено слушала следователя и счастливо улыбалась.
– В комнате, пред кабинетом Императрицы, нас встретила ее личная фрейлина графиня Гейден, с которой мы и посидели несколько минут. Потом нас с Марией Николаевной провели в кабинет.
– Но вам дали орден, Карл Иваныч, не правда ли? – не выдержала Полина Тихоновна.
– Не хочется показаться хвастуном, – потупился Вирхов, – но Анну на шею получил. Императрица необычно мила: приветливая, любезная, обаятельная... У нее какая-то особая ласковость в тоне, во взгляде, говорят, от датской родни... Марию Николаевну Ее Величество обласкала. Однако здесь я умолкаю, потому что обо всем должна рассказать сама героиня.
Мура помедлила и мечтательно произнесла:
– Меня очаровали ее глаза: глубокие, прекрасные. На редкость притягательные. А ведь на вокзале она мне не очень и понравилась...
– Но как вы догадались, что преступник – господин Формозов? – восхищенно спросил Прынцаев.
– Случайно, – ответила Мура. – Во-первых, когда мы с доктором навещали его, – помните, Клим Кириллович? – он как-то странно хвалил Императрицу: ему словно доставляло удовольствие повторять злобные слухи, хотя он вроде бы тут же опровергал их. И Клим Кириллович отметил его напряженность. Во-вторых, тогда же я увидела у него на столе портрет его матери.
– Да, я тоже заметил этот портрет и умилился, – тихо подтвердил доктор.
– Но я видела точно такой же портрет у одной из наших курсисток – она сочувствует эсерам, – и она мне по секрету сказала, что это портрет Софьи Перовской... Я уже тогда догадывалась, что Дмитрий Андреевич ее сын: он очень похож, огромный лоб, несимметричные брови... А когда услышала об Адриане Ураганове да вспомнила об их встречах...
– Ход следствия подтвердил вашу догадку, – включился Вирхов. – Оказалось, что этот молодой человек – внебрачный сын Перовской и Желябова и воспитывался в семье, члены которой в юности были близки с казненными преступниками... Они рассказали год назад молодому человеку о тайне его происхождения, и он начал строить планы мести, сблизился с Адрианом, потом вышел на Придворова...
– Карл Иваныч, а удалось ли разыскать беспутного родителя Клавдия? Я следила по газетным отчетам за судебным заседанием. Мне жаль мальчика. – Темные глаза Полины Тихоновны увлажнились.
– Адриан Ураганов как сквозь землю провалился, – признался Вирхов. – Может быть, действительно умер, опившись, и так и лежит в одном из своих потаенных склепов.
– Жаль, что суд решил отдать мальца под опеку Роману Закряжному, – подал голос Прынцаев, не сводящий взора с Брунгильды. – Надо было его определить по спортивной линии. У ребенка прекрасные данные – ловкий, цепкий, подвижный, прекрасно лазил по трубам и крышам.
– Таково было решение суда, – вежливо пояснил Вирхов, – но если вы хотите, я поговорю с Закряжным, и, может быть, он позволит записать Клавдия в гимнастическую группу...
– Мы понимаем, уважаемый Карл Иваныч, – сказал профессор, – что вы не имеете права разглашать все подробности следствия по делу Дмитрия Формозова, но не поясните ли вы нам, откуда этот чиновник взял пробирку с чумными бациллами?
– Если обязуетесь хранить молчание, поясню, – решился следователь. – Бациллы похитил для него фельдшер Придворов: его заразил своими бреднями безумный публицист. И Формозов во всем признался. Сказал, что хотел влить эти бациллы в ухо Марии Федоровне, знаете, как у Шекспира в «Гамлете»...
– Я тоже так подумала, когда он начал что-то такое лепетать об Офелии, – подала голос Мура, про которую все забыли, – а вы, Клим Кириллович, меня ругали.
– Но мне такое и в голову не могло прийти, – запротестовал доктор. – Господин Формозов психически болен. Всю эту историю надо сохранить в тайне.
– Об этом позаботятся в нужных инстанциях, – заверил доктора Вирхов, – думаю, и вам всем придется дать расписку о неразглашении случившегося.
– Итак, Карл Иванович получил орден, а как Императрица отблагодарила вас, Машенька? – полюбопытствовала Полина Тихоновна.
Мура молчала, с опаской поглядывая на отца. Потом попросила извинения, вышла и через минуту показалась снова с большим плотным листом бумаги, в верхней части которого поблескивал золотой герб.
– Ты только не сердись, папочка, – попросила она заискивающе, – я вчера тебе не сказала, но Императрица Мария Федоровна вручила мне патент на открытие частного сыскного бюро.
– Что? – Брови профессора поползли вверх. – Что ты сказала? Патент? А кто будет учиться на Бестужевских курсах?
– Я, я буду учиться, папочка, не волнуйся, а то тебе станет плохо с сердцем, – заторопилась Мура, протягивая отцу бумагу с гербовой печатью. – Но если сама Вдовствующая Императрица принимает такое решение и вручает мне патент, разве я могла отказаться?
– Действительно, Николай Николаевич, – подхватила Елизавета Викентьевна, – нельзя противоречить царской воле...
– И потом я могу, пока учусь, сыском не заниматься, – торопилась Мура, – просто найму служащего, он будет сидеть в конторе.
– Но это неприлично! Совершенный нонсенс! – загремел побагровевший профессор. Он вскочил и забегал по гостиной. – Русская девушка – частный детектив! Да еще моя дочь! Я этого не переживу!
– Но в цивилизованных странах давно действуют женщины-сыщики... Например, Гарриет Болтон Рейд в Америке, – робко подала голос его супруга.
– Только не морочьте мне голову, – отмахнулся профессор, – до Америки мне нет дела, я бы посмотрел, что сделал бы со своей дочерью Резерфорд, если бы она подалась в криминальную сферу.
– Дорогой Карл Иваныч, но зачем этот Крачковский убил бедную Аглаю Фомину? – поспешила сменить тему разговора Полина Тихоновна.
– Скорее всего, с целью грабежа, – ответил тот. – Госпожа Бендерецкая невольно навела на Аглаю, болтала, что покойная денежки на приданое скопила. Теперь уж не выяснить, получала ли богатый заказ Аглая.
– Но что же это был за заказ? – Брунгильда провела длинными пальчиками по атласным пунцовым лепесткам роз, сладкий аромат которых наполнял гостиную. – Помнится, Роман Закряжный говорил что-то о пелене с именем Дмитрия Донского.
– Думаю, пелена с Дмитрием Донским – плод буйной фантазии художника. А заказывал Крачковский вышивку на бархатный халат: о нем поляк сам говорил, его видел и Холомков. И без всяких надписей. Одни драконы. Халат был готов за три дня до убийства, предусмотрел все, подлец, для алиби.
– А вам не кажется странным, Карл Иваньгч, что убийца, живший на широкую ногу, позарился на немудреный капитал вышивальщицы? – Мура хотела и не решалась навести следователя на верный след. – Скорее, на него прельстилась бы Бендерецкая. Может быть, он убрал девушку за то, что узнала что-то опасное для него? Может быть, из Екатерингофского дворца?
– Версия любопытная, – согласился Вирхов, – можно проверить. Слава Богу, дворец не сгорел, и можно расспросить Холомкова, хотя этот красавец клянется, что ничего не знал о замыслах и планах Крачковского.
– Извините, дорогой Карл Иваныч, мое любопытство, – приподнялся со стула и снова сел Прынцаев, – но мне помнится, что я в газетах читал о том, что там был обнаружен след босой ноги... Неужели Крачковский ходил босиком в апреле?
– Вы заставляете меня признаться в моей недостаточной проницательности. – Вирхов смущенно глянул на Полину Тихоновну. – С самого начала меня мучила эта загадка – откуда на другой день после преступления возле конюшни, которая примыкает к дому госпожи Бендерецкой, взялся этот след?
Мрачное выражение с лица профессора постепенно исчезало: он заинтересованно слушал следователя.
– Но недаром заходили ко мне господин Фрейберг вместе со своим крысятником-Ватсоном. Потом уж Антон Акимыч мне все и рассказал... Нашел он, голубчик, свидетелей, которые видели, как солидный господин, тучный, длинноногий, заходил воскресным вечером во двор и держал в руках гипсовую женскую ножку. Ею и сделал оттиск на земле, убедившись, что поблизости никого нет, и скрылся. Ну господин Пиляев и заподозрил по описанию Крачковского, проник незаконным образом в его квартиру, все обыскал, ничего не нашел. Потом Пиляев повторил тот же фокус и в квартире господина Холомкова... Там-то и обнаружил гипсовую ножку да и унес с собой как вещественное доказательство. На этой ножке нашли отпечатки пальцев Крачковского...
– Потрясающая дерзость! – возмутилась Полина Тихоновна. – А откуда Крачковский взял этот слепок?
– Вопрос в яблочко, – вздохнул Вирхов, – прихватил у Закряжного, вместе с бараньей костью. Потом подарил Холомкову. Художник пропажи не заметил, но ножку в ходе следствия признал. Она-то и сбивала меня в расследовании...
– Дьявольская хитрость, – вздохнул доктор, – так всегда бывает: в любом наборе исходных данных самая несомненная величина – ошибочная.
– А я-то думал, почему в своих показаниях Илья Михайлович утверждал, что из его квартиры похитили произведение скульптуры... – продолжил Вирхов. – Упоминал вскользь и пропавшие фотографии...
– А какие фотографии? – встрепенулся доктор Коровкин.
– Изъяснялся туманно, единственное, что я понял, – снимки весьма фривольного содержания... Но господин Пиляев клялся, что фотографий не брал.
– Я тоже думаю, что помощник Фрейберга не способен на бессмысленные кражи, тем более такого низменного свойства, – заявил уверенно доктор, для которого в этот миг прояснилась вся тайна Екатерины Борисовны.
– Хорошо еще, что фотографической жертвой господина Холомкова не стала мадемуазель Багреева, – с нажимом произнесла Мура, повернув хорошенькую темноволосую головку к Климу Кирилловичу, – наедине с таким человеком кататься по Невскому – дело опасное.
– Не понял, – светлые глазки Вирхова уставились на девушку, – в чем состоит опасность?
– Господин Холомков человек необыкновенной красоты, – потупившись, пояснила Полина Тихоновна, – перед ним юной душе устоять трудно.
– А, русский Адонис, – облегченно вздохнул Вирхов. – А то я уж думал о худшем.
– Какое чудовищное преступление! – воскликнула Елизавета Викентьевна. – Дождаться пасхальной ночи, все так цинично рассчитать!
Никто не заметил, как в гостиную проскользнула Глаша и замерла у зеленой портьеры – к обеду было все готово.
– Но я все-таки не понимаю, как ты, Маша, сможешь быть частным детективом? – сказал уже более спокойно профессор. – Патент я подержу у себя, а там посмотрим, вот окончишь курсы, возьмешь псевдоним...
– Так долго ждать? Папочка, я буду очень осторожна, – взмолилась Мура, – и ты мне будешь помогать. Вот, например, недавно я съездила в Екатерингофский дворец и взяла оттуда флакончик с антипожарной жидкостью. Хранитель говорит, после обработки с карты пропало старое название Российской империи – «Мегалион», то есть «Великий». Не смог бы ты проверить ее химический состав? Меня настораживает, что г-н Холомков вышел к нам без масочки, – и остался и жив, и здоров.
– Ты подозреваешь, что эта жидкость фальсификат? – спросил отец.
– Разумеется. – Глаза Муры насмешливо блеснули. – Реставрационные работы во дворце организовал тот же Крачковский, он и привез эту чудодейственную жидкость. Но почему он не воспользовался ею сам? Почему его квартира сгорела? Хотя... – Она замолчала, не договорив: какая-то новая мысль возникла в ее головке. – Карл Иваныч, Крачковский и Ураганов могли встречаться? Удалось выяснить, кого приглашал к себе на квартиру Крачковский?
– Вы думаете, он опять нас обманул? Скрылся от правосудия? Принес в жертву Ваньку Попова? – Вирхов заинтересованно смотрел на будущего частного детектива.
– Вполне мог напоить какого-нибудь уличного босяка, того же Ваньку, да и поджечь. А сам скрылся с места преступления.
– Тогда мы его непременно поймаем! Из вашей дочери выйдет толк, уважаемый Николай Николаевич!
Маленькое общество с изумлением смотрело на воодушевившегося сыщика.
Темноглазая пухленькая горничная в белом чепчике и белом передничке с кружевами сделала шаг вперед от портьеры и громко произнесла:
– Вскоре она сделалась самым знаменитым сыщиком России, и ее удивительнейшие приключения, слава о которых заставляла трепетать всех преступников, обеспечили ей кличку «дикая кошка санкт-петербургской полиции».
Елизавета Викентьевна виновато улыбнулась.
– Нат Пинкертон, прости Господи.
Профессор внимательно посмотрел на супругу и протянул:
– Так-так, вижу, ты уже выучила эти книжонки наизусть...
– Ты напрасно иронизируешь, дорогой, – ответила смущенно профессорская жена. – Когда-нибудь публика будет зачитываться романами о подвигах твоей дочери. Но я верю, что, в отличие от Гарриет Болтон Рейд, она найдет своего верного и единственного возлюбленного...
Конецъ
Несмотря на то что террористы пугали доверчивый люд угрозами о возможных беспорядках, несмотря на возмутительные прокламации, заполонившие город, петербуржцы вышли из своих квартир, чтобы принять участие в торжествах. Правда, и полиция постаралась – в результате массовых облав, проведенных заблаговременно до 16 мая, особо опасных обитателей городского дна удалили подальше от столицы. Были приняты и другие меры: на железнодорожных вокзалах установили жесточайший контроль за приезжающими, на дорогах выставили усиленные заставы.
Обе дочери профессора Муромцева не могли отказать себе в удовольствии полюбоваться на яркое зрелище и ни свет ни заря в сопровождении доктора Коровкина и Ипполита Прынцаева отправились на Стрелку Васильевского острова, чтобы оттуда наблюдать за праздничными церемониями, – добираться в материковую часть города, переполненную публикой всех сословий, они сочли бессмысленным.
Нева являла ошеломляющее зрелище: от Петропавловской крепости до Николаевского моста расположились суда гвардейского экипажа и флота, вдоль левого берега, от Троицкого моста до Иорданского подъезда Зимнего, тянулось до полутора сот яхт и паровых суденышек столичных яхт-клубов: все они были украшены многочисленными флагами. Около 8 часов утра от пристани против Зимнего дворца вверх по Неве двинулись два парохода: один с представителями городского управления, другой с русскими и иностранными журналистами. А ровно в 8 загремели пушечные выстрелы из крепости. На галере петровского времени, стоявшей против Зимнего, взвился флаг, раздались звуки исторического петровского марша, сменившегося государственным гимном.
Молодые люди не могли наблюдать торжественный вынос иконы Спасителя и четырехместной верейки Петра Великого из Домика Петра, но зато они прекрасно видели, как от Петербургской стороны вниз по Неве проследовали пароход со святой иконой, буксирная баржа с верейкой, начальственные катера, гребные судна яхт-клубов, – длинную процессию замыкали перевозные ялики образца петровских времен с гребцами в красных рубахах.
Мура и Ипполит осипли, вторя крикам «ура!» столпившегося по берегам народа. Брунгильда вздрагивала каждый раз, как с Петропавловской крепости раздавался очередной пушечный залп, и оглядывалась на полуоглохшего от воплей и салюта, счастливо улыбающегося Клима Кирилловича. Вместе с возбужденной, нарядной толпой, заполнившей Стрелку, они дождались, пока в Исаакиевском закончатся божественная литургия и молебен, в которых принимали участие высшее духовенство и царская чета. Потом из всех церквей полился колокольный звон, суда на Неве открыли праздничную пальбу, духовые оркестры заиграли гимн «Коль славен». Под эти звуки по Адмиралтейской и Дворцовой набережным к Марсову полю направился весь синклит, с иконой Спасителя во главе. На Суворовской площади процессия остановилась. Возникла заминка – как говорили в толпе, Императрица перерезала ленточку у входа на Троицкий мост. Наконец на мост вступили церемониальным маршем войска и члены добровольных пожарных дружин в ярко начищенных медных касках.
Со Стрелки Васильевского острова молодые люди отправились на Невский проспект: хотелось продлить так торжественно начавшийся праздник. Главная улица столицы выглядела необыкновенно парадной: по обе стороны проспекта стояли высокие мачты, увенчанные государственными гербами и украшенные у подножий флагами и гербом Санкт-Петербурга; с крыш спускались гирлянды маленьких флагов; фасады и балконы были убраны цветной материей и коврами. Особенно долго они бродили около Гостиного двора и здания Городской думы, рассматривая панно и скульптурные фигуры Петра Великого, фонтаны перед ними. Они прошли мимо Екатерининского сквера, обратив внимание, что не встретили за время прогулки по Невскому ни одного нищего, мимо неприступного красного Аничкова дворца, полюбовались уродливо-прекрасным зданием нового Елисеевского монстра с витражом в полстены и могучими скульптурами.
На Васильевский остров они вернулись к обеду, одновременно с ними подъехал и приглашенный по случаю юбилея столицы Карл Иванович Вирхов.
Пока Глаша и кухарка заканчивали в столовой последние приготовления к обеду, все собрались в гостиной. Залитая солнцем и уставленная комнатными цветами и букетами роз от Эйслера в фарфоровых и матового стекла вазах, она выглядела особенно уютной и нарядной.
– У нас к обеду припасена «Смирновская» водочка, холодненькая, – профессор подмигнул следователю Вирхову, – но пока мы выпьем по случаю праздника шампанского, я думаю, и наши эфирные создания не откажутся.
Серебряная ладья со льдом, в которой утопали массивные бутылки, уже стояла на шестигранном столике, освобожденном от визиток и брошюр.
Когда шипучее золотистое вино было разлито по хрустальным бокалам, профессор встал посредине гостиной и, обращаясь к гостям и домочадцам, произнес:
– За Петербург! За Россию! За науку!
В таком составе: Муромцевы, Коровкины, Вирхов, Прынцаев – давно не собирались, а вчерашнее событие – аудиенция, на которую Вдовствующая Императрица Мария Федоровна пригласила Вирхова и младшую дочь профессора, – еще и не обсуждалось как следует, так что тема для разговора была животрепещущая.
– Ну, рассказывайте, Карл Иваныч, – попросил профессор, – как прошел прием? От Муры мы кое-что уже услышали.
– Должен доложить вам, уважаемый Николай Николаевич, что я немало изумился, когда получил приглашение из Гатчинского дворца на аудиенцию к Вдовствующей Императрице, – Вирхов бросил горделивый взгляд на зардевшуюся Полину Тихоновну, – однако удивился еще более, увидев на вокзале Марию Николаевну.
– Мы тоже переволновались, когда был телефон из Канцелярии Императрицы, а следом за ним курьер принес и приглашение. – Видно было, что Елизавета Викентьевна все еще переживает удивительный успех своей младшей дочери.
– Из Петербурга в Гатчину мы ехали вместе, в специальном вагоне, а там нас встретил придворный лакей и усадил в коляску. – Вирхов рассказывал, не торопясь, переживая заново приятные события минувшего дня. Время от времени он делал глоток из бокала. – Потом очутились в дворцовом парке и по широким аллеям добрались и до дворца. Могучее здание, скажу я вам! А при входе – арапы, огромного роста, в ярких костюмах.
Мария Николаевна, не выпускавшая из рук бокал с шампанским, заворожено слушала следователя и счастливо улыбалась.
– В комнате, пред кабинетом Императрицы, нас встретила ее личная фрейлина графиня Гейден, с которой мы и посидели несколько минут. Потом нас с Марией Николаевной провели в кабинет.
– Но вам дали орден, Карл Иваныч, не правда ли? – не выдержала Полина Тихоновна.
– Не хочется показаться хвастуном, – потупился Вирхов, – но Анну на шею получил. Императрица необычно мила: приветливая, любезная, обаятельная... У нее какая-то особая ласковость в тоне, во взгляде, говорят, от датской родни... Марию Николаевну Ее Величество обласкала. Однако здесь я умолкаю, потому что обо всем должна рассказать сама героиня.
Мура помедлила и мечтательно произнесла:
– Меня очаровали ее глаза: глубокие, прекрасные. На редкость притягательные. А ведь на вокзале она мне не очень и понравилась...
– Но как вы догадались, что преступник – господин Формозов? – восхищенно спросил Прынцаев.
– Случайно, – ответила Мура. – Во-первых, когда мы с доктором навещали его, – помните, Клим Кириллович? – он как-то странно хвалил Императрицу: ему словно доставляло удовольствие повторять злобные слухи, хотя он вроде бы тут же опровергал их. И Клим Кириллович отметил его напряженность. Во-вторых, тогда же я увидела у него на столе портрет его матери.
– Да, я тоже заметил этот портрет и умилился, – тихо подтвердил доктор.
– Но я видела точно такой же портрет у одной из наших курсисток – она сочувствует эсерам, – и она мне по секрету сказала, что это портрет Софьи Перовской... Я уже тогда догадывалась, что Дмитрий Андреевич ее сын: он очень похож, огромный лоб, несимметричные брови... А когда услышала об Адриане Ураганове да вспомнила об их встречах...
– Ход следствия подтвердил вашу догадку, – включился Вирхов. – Оказалось, что этот молодой человек – внебрачный сын Перовской и Желябова и воспитывался в семье, члены которой в юности были близки с казненными преступниками... Они рассказали год назад молодому человеку о тайне его происхождения, и он начал строить планы мести, сблизился с Адрианом, потом вышел на Придворова...
– Карл Иваныч, а удалось ли разыскать беспутного родителя Клавдия? Я следила по газетным отчетам за судебным заседанием. Мне жаль мальчика. – Темные глаза Полины Тихоновны увлажнились.
– Адриан Ураганов как сквозь землю провалился, – признался Вирхов. – Может быть, действительно умер, опившись, и так и лежит в одном из своих потаенных склепов.
– Жаль, что суд решил отдать мальца под опеку Роману Закряжному, – подал голос Прынцаев, не сводящий взора с Брунгильды. – Надо было его определить по спортивной линии. У ребенка прекрасные данные – ловкий, цепкий, подвижный, прекрасно лазил по трубам и крышам.
– Таково было решение суда, – вежливо пояснил Вирхов, – но если вы хотите, я поговорю с Закряжным, и, может быть, он позволит записать Клавдия в гимнастическую группу...
– Мы понимаем, уважаемый Карл Иваныч, – сказал профессор, – что вы не имеете права разглашать все подробности следствия по делу Дмитрия Формозова, но не поясните ли вы нам, откуда этот чиновник взял пробирку с чумными бациллами?
– Если обязуетесь хранить молчание, поясню, – решился следователь. – Бациллы похитил для него фельдшер Придворов: его заразил своими бреднями безумный публицист. И Формозов во всем признался. Сказал, что хотел влить эти бациллы в ухо Марии Федоровне, знаете, как у Шекспира в «Гамлете»...
– Я тоже так подумала, когда он начал что-то такое лепетать об Офелии, – подала голос Мура, про которую все забыли, – а вы, Клим Кириллович, меня ругали.
– Но мне такое и в голову не могло прийти, – запротестовал доктор. – Господин Формозов психически болен. Всю эту историю надо сохранить в тайне.
– Об этом позаботятся в нужных инстанциях, – заверил доктора Вирхов, – думаю, и вам всем придется дать расписку о неразглашении случившегося.
– Итак, Карл Иванович получил орден, а как Императрица отблагодарила вас, Машенька? – полюбопытствовала Полина Тихоновна.
Мура молчала, с опаской поглядывая на отца. Потом попросила извинения, вышла и через минуту показалась снова с большим плотным листом бумаги, в верхней части которого поблескивал золотой герб.
– Ты только не сердись, папочка, – попросила она заискивающе, – я вчера тебе не сказала, но Императрица Мария Федоровна вручила мне патент на открытие частного сыскного бюро.
– Что? – Брови профессора поползли вверх. – Что ты сказала? Патент? А кто будет учиться на Бестужевских курсах?
– Я, я буду учиться, папочка, не волнуйся, а то тебе станет плохо с сердцем, – заторопилась Мура, протягивая отцу бумагу с гербовой печатью. – Но если сама Вдовствующая Императрица принимает такое решение и вручает мне патент, разве я могла отказаться?
– Действительно, Николай Николаевич, – подхватила Елизавета Викентьевна, – нельзя противоречить царской воле...
– И потом я могу, пока учусь, сыском не заниматься, – торопилась Мура, – просто найму служащего, он будет сидеть в конторе.
– Но это неприлично! Совершенный нонсенс! – загремел побагровевший профессор. Он вскочил и забегал по гостиной. – Русская девушка – частный детектив! Да еще моя дочь! Я этого не переживу!
– Но в цивилизованных странах давно действуют женщины-сыщики... Например, Гарриет Болтон Рейд в Америке, – робко подала голос его супруга.
– Только не морочьте мне голову, – отмахнулся профессор, – до Америки мне нет дела, я бы посмотрел, что сделал бы со своей дочерью Резерфорд, если бы она подалась в криминальную сферу.
– Дорогой Карл Иваныч, но зачем этот Крачковский убил бедную Аглаю Фомину? – поспешила сменить тему разговора Полина Тихоновна.
– Скорее всего, с целью грабежа, – ответил тот. – Госпожа Бендерецкая невольно навела на Аглаю, болтала, что покойная денежки на приданое скопила. Теперь уж не выяснить, получала ли богатый заказ Аглая.
– Но что же это был за заказ? – Брунгильда провела длинными пальчиками по атласным пунцовым лепесткам роз, сладкий аромат которых наполнял гостиную. – Помнится, Роман Закряжный говорил что-то о пелене с именем Дмитрия Донского.
– Думаю, пелена с Дмитрием Донским – плод буйной фантазии художника. А заказывал Крачковский вышивку на бархатный халат: о нем поляк сам говорил, его видел и Холомков. И без всяких надписей. Одни драконы. Халат был готов за три дня до убийства, предусмотрел все, подлец, для алиби.
– А вам не кажется странным, Карл Иваньгч, что убийца, живший на широкую ногу, позарился на немудреный капитал вышивальщицы? – Мура хотела и не решалась навести следователя на верный след. – Скорее, на него прельстилась бы Бендерецкая. Может быть, он убрал девушку за то, что узнала что-то опасное для него? Может быть, из Екатерингофского дворца?
– Версия любопытная, – согласился Вирхов, – можно проверить. Слава Богу, дворец не сгорел, и можно расспросить Холомкова, хотя этот красавец клянется, что ничего не знал о замыслах и планах Крачковского.
– Извините, дорогой Карл Иваныч, мое любопытство, – приподнялся со стула и снова сел Прынцаев, – но мне помнится, что я в газетах читал о том, что там был обнаружен след босой ноги... Неужели Крачковский ходил босиком в апреле?
– Вы заставляете меня признаться в моей недостаточной проницательности. – Вирхов смущенно глянул на Полину Тихоновну. – С самого начала меня мучила эта загадка – откуда на другой день после преступления возле конюшни, которая примыкает к дому госпожи Бендерецкой, взялся этот след?
Мрачное выражение с лица профессора постепенно исчезало: он заинтересованно слушал следователя.
– Но недаром заходили ко мне господин Фрейберг вместе со своим крысятником-Ватсоном. Потом уж Антон Акимыч мне все и рассказал... Нашел он, голубчик, свидетелей, которые видели, как солидный господин, тучный, длинноногий, заходил воскресным вечером во двор и держал в руках гипсовую женскую ножку. Ею и сделал оттиск на земле, убедившись, что поблизости никого нет, и скрылся. Ну господин Пиляев и заподозрил по описанию Крачковского, проник незаконным образом в его квартиру, все обыскал, ничего не нашел. Потом Пиляев повторил тот же фокус и в квартире господина Холомкова... Там-то и обнаружил гипсовую ножку да и унес с собой как вещественное доказательство. На этой ножке нашли отпечатки пальцев Крачковского...
– Потрясающая дерзость! – возмутилась Полина Тихоновна. – А откуда Крачковский взял этот слепок?
– Вопрос в яблочко, – вздохнул Вирхов, – прихватил у Закряжного, вместе с бараньей костью. Потом подарил Холомкову. Художник пропажи не заметил, но ножку в ходе следствия признал. Она-то и сбивала меня в расследовании...
– Дьявольская хитрость, – вздохнул доктор, – так всегда бывает: в любом наборе исходных данных самая несомненная величина – ошибочная.
– А я-то думал, почему в своих показаниях Илья Михайлович утверждал, что из его квартиры похитили произведение скульптуры... – продолжил Вирхов. – Упоминал вскользь и пропавшие фотографии...
– А какие фотографии? – встрепенулся доктор Коровкин.
– Изъяснялся туманно, единственное, что я понял, – снимки весьма фривольного содержания... Но господин Пиляев клялся, что фотографий не брал.
– Я тоже думаю, что помощник Фрейберга не способен на бессмысленные кражи, тем более такого низменного свойства, – заявил уверенно доктор, для которого в этот миг прояснилась вся тайна Екатерины Борисовны.
– Хорошо еще, что фотографической жертвой господина Холомкова не стала мадемуазель Багреева, – с нажимом произнесла Мура, повернув хорошенькую темноволосую головку к Климу Кирилловичу, – наедине с таким человеком кататься по Невскому – дело опасное.
– Не понял, – светлые глазки Вирхова уставились на девушку, – в чем состоит опасность?
– Господин Холомков человек необыкновенной красоты, – потупившись, пояснила Полина Тихоновна, – перед ним юной душе устоять трудно.
– А, русский Адонис, – облегченно вздохнул Вирхов. – А то я уж думал о худшем.
– Какое чудовищное преступление! – воскликнула Елизавета Викентьевна. – Дождаться пасхальной ночи, все так цинично рассчитать!
Никто не заметил, как в гостиную проскользнула Глаша и замерла у зеленой портьеры – к обеду было все готово.
– Но я все-таки не понимаю, как ты, Маша, сможешь быть частным детективом? – сказал уже более спокойно профессор. – Патент я подержу у себя, а там посмотрим, вот окончишь курсы, возьмешь псевдоним...
– Так долго ждать? Папочка, я буду очень осторожна, – взмолилась Мура, – и ты мне будешь помогать. Вот, например, недавно я съездила в Екатерингофский дворец и взяла оттуда флакончик с антипожарной жидкостью. Хранитель говорит, после обработки с карты пропало старое название Российской империи – «Мегалион», то есть «Великий». Не смог бы ты проверить ее химический состав? Меня настораживает, что г-н Холомков вышел к нам без масочки, – и остался и жив, и здоров.
– Ты подозреваешь, что эта жидкость фальсификат? – спросил отец.
– Разумеется. – Глаза Муры насмешливо блеснули. – Реставрационные работы во дворце организовал тот же Крачковский, он и привез эту чудодейственную жидкость. Но почему он не воспользовался ею сам? Почему его квартира сгорела? Хотя... – Она замолчала, не договорив: какая-то новая мысль возникла в ее головке. – Карл Иваныч, Крачковский и Ураганов могли встречаться? Удалось выяснить, кого приглашал к себе на квартиру Крачковский?
– Вы думаете, он опять нас обманул? Скрылся от правосудия? Принес в жертву Ваньку Попова? – Вирхов заинтересованно смотрел на будущего частного детектива.
– Вполне мог напоить какого-нибудь уличного босяка, того же Ваньку, да и поджечь. А сам скрылся с места преступления.
– Тогда мы его непременно поймаем! Из вашей дочери выйдет толк, уважаемый Николай Николаевич!
Маленькое общество с изумлением смотрело на воодушевившегося сыщика.
Темноглазая пухленькая горничная в белом чепчике и белом передничке с кружевами сделала шаг вперед от портьеры и громко произнесла:
– Вскоре она сделалась самым знаменитым сыщиком России, и ее удивительнейшие приключения, слава о которых заставляла трепетать всех преступников, обеспечили ей кличку «дикая кошка санкт-петербургской полиции».
Елизавета Викентьевна виновато улыбнулась.
– Нат Пинкертон, прости Господи.
Профессор внимательно посмотрел на супругу и протянул:
– Так-так, вижу, ты уже выучила эти книжонки наизусть...
– Ты напрасно иронизируешь, дорогой, – ответила смущенно профессорская жена. – Когда-нибудь публика будет зачитываться романами о подвигах твоей дочери. Но я верю, что, в отличие от Гарриет Болтон Рейд, она найдет своего верного и единственного возлюбленного...
Конецъ